Василий Овсепьян

Звёздочки в глубине. Стихи


СОСЕД

Трудно, трудно спать
спокойно,
если в доме, за стеной,
третий день лежит
покойник –
человек немолодой.
Сыновьями позабытый,
не дождавшийся весны
и ничем не знаменитый
в населении страны.
Жил он просто и обычно –
сосны звонкие валил.
А накушавшись «Столичной»,
про Европу говорил.
У него медаль и орден,
два ранения в груди.
У него Десна и Одер
остаются позади.


ШАГИ


Я думаю о судьбах тех,
кто много лет идет с войны.
Их миллионы человек,
на вечный путь обречены.
Колонны-миражи встают
на фоне ледяной пурги.
Мне спать ночами не дают
шаги, тяжелые шаги.


НАКАНУНЕ

Еще стоит над миром тишина.
Искрится Буг в ночи полоской света.
Еще бедой не дышит это лето,
начавшее лихие времена.

Осталось три минуты или семь,
когда земля вздохнет от первой боли,
и врежутся, как клинья, в лес и в поле
снаряды всех орудий и систем.

Еще пока не стала крепость Брест
живой и удивительной легендой.
Еще четыре года до Победы,
вознесшей наше знамя до небес.


МАСЛЕНИЦА


Моей памяти кино –
солнышко весеннее.
Это было так давно,
может, в воскресение.
Мама царские блины
выпекает весело.
Восемь лет, как нет войны,
а пропавших без вести
ждут в поселке заводском
и еще надеются,
что они придут пешком
по тайге и прямиком,
никуда не денутся.
Бабья доля – солонец,
а душа – заплатины.
Заиграл вконец малец
все медали батины.
И по кружкам самогон,
бойко разливается.
И столыпинский вагон
реже вспоминается.
Разговоры про фронты,
про высотки с дотами,
где и звезды, и кресты
выстроились ротами.
Моей памяти кино –
кадры, как проталины.
Если выглянешь в окно,
там портреты Сталина…


БАБА ТАНЯ

Сыновья сгорели в танке
В сорок третьем во году.
Их маманя, баба Таня,
Жизнь ведет, как борозду,
По привычке. И не просит
Никого и ни о чем.
Дни ее скрипят, как оси,
И с горы, и на подъем.
А в избе четыре фото,
Как иконы, на стене.
И одна у ней забота –
Свечи ставить по весне.


В ДЕНЬ ПОБЕДЫ


В память об убиенных
в этой святой войне –
хватит ли у вселенной
звездочек в глубине?
В память об отстоявших
ясность и радость дней –
хватит ли в храмах наших
ладана и свечей?


* * *

Такая судьба у страны –
живем от войны до войны…


Прощание

Я. Кляйну

Шумит вокзал.
И нет покоя.
Судьба –
коварный лабиринт.
тебя увозит
скорый поезд
«Москва – Берлин»,
«Москва – Берлин».
Давай без всякого
кокетства
хотя б на несколько
минут
вернемся в Лялю –
в наше детство,
где немцы ссыльные
живут.
Там нынче –
старое кладбище
и ощущенье пустоты.
там на таежных
костровищах
сгорели
смелые мечты.
там до сих пор
колючий ветер
стучится в штабель,
рвется вдаль.
Там понимаешь,
что на свете
неволя хуже,
чем печаль.


* * *

Булату Окуджаве

Сырые осенние ночи
с ударом капели по жести.
И что мы друг другу пророчим,
когда собираемся вместе?
И бег ото сна в бесконечность,
откуда не будет возврата.
И горечь утраты, и вечность,
и голос, зовущий куда-то.


* * *

В. Попову

Стоят сосновые боры
в таежном мареве Урая.
Стоят от края и до края,
а в них – брусничные ковры.

И воздух свеж. И жаждешь жить.
И веришь – горе не случится.
И птиц осенних вереница
летит, вытягиваясь в нить.

И всюду белые грибы,
как бы дворяне столбовые.
И кочек шапки моховые.
И ни избушки, ни трубы.

Но вдруг трудяга-лесовоз
взревет, в мякине увязая.
И задрожит листва берез,
печальная и золотая.


* * *

Памяти протоиерея Троицкой
церкви Андрея Николаева      
                                                            
Сегодня выпал снег.
Он выпал, выпал, выпал
на серые поля, на мерзлые холмы.
И коли это так, то надо, надо выпить
за свет, за белизну, за сказочность зимы.
Мечтая, ждали мы веселого движенья,
Прекрасного, как взмах лебяжьего крыла.
И падали на лед, и каждое крушенье
дарило синяки, особенно с утра.
И длилось это все, похоже, четверть века.
И было тяжело и горько потому,
что дворник, потеряв обличье человека,
кого-то материл и греб лопатой тьму.
И то, что прожито, казалось неглубоким,
а то, что еще нет, маячило вдали.
И я куда-то шел больным и одиноким
и думал о любви. И рядом тоже шли.
И кто-то говорил о ценах, о погоде,
о камне, что грозит из космоса Земле,
о том, что много зла случилось в этом годе,
раз батюшку сожгли в заброшенном селе…


* * *

Брату Дмитрию

Года послевоенные.
Барачный неуют.
Хлебы благословенные
по карточкам дают.

И детство полуголое
стоит в очередях.
И память невеселая
стучит на костылях.

Мой брат в фуфайке старенькой
до косточек промерз.
Он очень, очень маленький,
но не покажет слез.


* * *

Мой батя умер в октябре,
Когда в Крыму тепло и сухо,
Когда по крыше глухо-глухо
Стучали груши на заре.
Когда ромашки и полынь,
И даже частик засыхали,
Когда медовый запах дынь
Бродил по ящикам в подвале.
Мой батя умер в октябре –
Не подлецом, не арестантом,
А тем, кто рвался на заре
Под Феодосию с десантом.
И приняла его земля
Омытой волнами Тавриды,
Прощая горечь и обиды.
И безутешно плакал я.


* * *

Остался где-то в прошлом Черный Яр.
Я там ребят учил добру и солнцу,
я там в диктантах ставил запятые,
надеясь, что они поймут ошибки
и все напишут правильно потом.
А дети подрастали, уходили,
куда-то уезжали по дороге.
Их жизнь ждала в солдатской гимнастерке –
уже Афган маячил впереди.
Так продолжалось несколько веков
моей судьбы, а после вслед за ними
я тоже укатил в железный город
и узнавал порой о разном счастье
своих почти родных выпускников.
Одни из них в Германии осели,
поняв, что перестройка – это игры
младенца и гиганта Голиафа.
Другие – просто-напросто спились.
А третьи, возмужав, остепенились,
женившись и потомство наплодив.
Оно, наверно, все-таки полюбит
беспутный, сумасбродный Черный Яр.
В нем было все – работа по-советски,
и драки с поножовщиной и криком,
и зэки, что срока свои тянули
на химии, безбожно матерясь.
В нем даже был каратель, что когда-то
громил дома французов под Парижем,
да, видимо, вконец не догромил.
Ах, Черный Яр, он потому и черный,
что света мало в нем, а больше горя.
Но я его люблю и вспоминаю
за чистоту озер и горных рек
и за добро, которым согревали
меня в пургу друзья-аборигены,
такие как Володя Аранович.
Мне этого вовеки не забыть.


* * *

Когда-то Хамы
громили храмы.
А нынче Хамы
возводят храмы.

И то, и это
по сути – грех,
который делят
у нас на всех.

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера