Наталия Черных

Коленька. Зима. Рассказы



КОЛЕНЬКА

*
Эта история записана мною на одном из тех мест, в которых человек, как нашкодивший школяр, стремится оправдаться.
Кот, символически побитый полотенцем, с неожиданой грацией закружился над бумажкой. Как котёнок. Огромная серая тушка. Прощения просит.
Так вот, история, которую записала, возможно и подлинная. А, может быть, создание устного телеграфа. Ну, как иначе назвать слухи, кочующие от человека к человеку?

  *
Монаха звали Николай. Родители его, батюшка и мама, как-то очень рано умерли, и Колю уже шестнадцати лет постригли в рясофор. Теперь ему шёл двадцать третий год и его совсем недавно облачили в мантию.
Николай нечаянно, хотя прочно, заслужил симпатию почти у всех. Нравом отличался мирным, несколько мечтательным, с точки зрения благочинного. Он обычно и давал послушания. Отцом Николая можно было назвать, хотя и с проекцией на будущее. В нём образовалась уже особенная внимательность, необходимая при его сане. Хотя он сильно отличался от прочей братии. И тем, что был слишком прост и мечтателен, и тем, что доводил начатое до конца. Ел он всё, что предлагали в трапезной, и добавки просил иногда, и на ночь утешался булкой. С разрешения духовного отца, конечно. Спал, сколько мог себе позволить, не в ущерб общежитию. Словом, особенных монашеских достоинств не имел.
Приятелем ему стал отец Евфимий. Этот прожил десять лет на Афоне, но Волей Божией водворён был в место начала своего подвига. Вернулся в родную лавру. Лет ему было около пятидесяти, волосом рыжий, широколицый, говорил пришепётывая. Не стесняясь прихожан, отец Евфимий мог оставить исповедь и побежать к брату, возле соседнего аналоя, дабы исповедаться самому. Когда исповедовался, становился на колени. Ангелы начинали шептаться.
У Евфимия, с разрешения благочинного, жил рыжий же кот Тиша. Тишендорф. Правда, скоро этот кот был подарен старцу Кукше, во избежание привязанности.
Так что жизнь монаха Николая проходила ровно, как бы за пазухой. Кроме одного случая, происшедшего в канун Дмитровской Родительской Субботы. Божьей волей, Николай был поставлен исповедовать мирян. Впервые.
- Чуть что, беги скорее ко мне, я там тоже буду, - подучивал новичка отец Евфимий, - Вместе удобнее бить лукавого.
Сам Евфимий исповедовал мирян уже лет двадцать.  
Милостью Божией, к авторитетному совету отца Евфимия прибегать не пришлось. Приходили дети, за ними - их благочестивые мамочки с бесконечными вопросами о соседях, жилье, работе. Приходили больные: сильно и не очень. Мужчины, бабки, старики. Монах задавал вопросы, когда что было ему не ясно, выслушивал только самое необходимое, по сути, интересовался, как себя ощущает человек, какое у него настроение, подробно расспрашивал о составе подготовки ко Святому Причастию. Понемногу толпа рассредоточилась.
Одной из последних подошла молодая женщина, не старше него. Она показалась хорошо одетой, даже дорого. И всё плакала-плакала. Потом начала рассказывать. Слёзы у ней как будто высохли. На лице появилась краска стыда. Жила невенчанной, муж бросил, сын умер, прожив месяц. Родители, состоятельные люди похоронили внука на дорогом кладбище, почти в самом центре города. Сама живёт частными уроками. Преподаёт английский язык. Женщина рассказывала скупо, сдержанно, а монах, углубившись в молитву, слышал только, как жгуче ей стыдно за прожитое и как больно за ребёнка. После разрешительной молитвы она протянула ему листок бумаги, в котором было завёрнуто сто рублей. На листке аккуратно выведено: “Коленька. Окрещён 2. 10. Умер 30. 10.”
- Очень вас прошу, батюшка, помолитесь!
  И тут с отцом Николаем что-то произошло. Деньги он вернул, сказав:
- Лучше за ящик положите.
И добавил, словно не от себя:
- Обязательно помолюсь, будьте спокойны.
  Женщина, нырнув в толпу, скрылась из виду, а Николай, встав, пошёл в олтарь. И с запиской - к Престолу. В алтаре гуляли жестокие сквозняки.
- Надо бы закрыть окно, - подумал Николай. Но тут же вспомнил, что его ещё ждут человека три. Выглянул из алтаря - где отец Евфимий? Но тот уже ушёл. Тогда Николай опустился на колени и помолился о том, возможно ли ему помолиться об этом младенце. Но сердце ответа не услышало.
- Господи, да будет воля Твоя!
Встал, поклонившись, вышел из алтаря и вернулся к аналою. Заметив ту самую молодую женщину, он подошёл к ней и сказал. Снова как бы не от себя:
- Я помолюсь о вашем сыне. Будьте покойны.
  Женщина опустилась на колени и поклонилась монаху в ноги. И снова плакала. Так, что не могла говорить.
Исповедь завершилась мирно, и Николай, утомившись, спал до последнего, без сновидений.
Проснувшись, первым делом он вспомнил о Коленьке. И всё вспоминал его, читая положенное правило. И ещё вспомнил, что на исповеди после повечерия, не открыл духовному своему отцу, игумену Арсению, про Коленьку, не посоветовался даже. После службы Николай отыскал отца Арсения и всё ему выложил. Выслушали его любовно, прочитали даже молитву из требника, но тихо, так что Николай и не узнал, что же это за молитва была. После молитвы услышал:
- Хорошо бы тебе к отцу Кукше по этому вопросу.
Николай поднял глаза. Сердце у него захолонуло. Он хотел выспросить у отца игумена, что же случилось. Но не посмел.
Иеросхимонах Кукша уже лет шестьдесят жил в скиту, а ему самому было девяносто пять. Отличался старец живым и даже несколько хулиганистым нравом, чем заслужил прозвище блаженного. У него перебывало, и даже не по одному разу, всё верующее население России. Басен и побасенок, сложенных о нём со времени войны, было предостаточно. Старец на басни внимания не обращал, и мирян принимал строго в Четверг, от часу до четырёх пополудни.
Волей Божией, многие энтузиасты попадали к старцу в любой день и в любое время. Рассказывали, что одна страдальческая чета, порешив не уходить от ворот скита, пока не дождётся благословения старца, совершив молитвы на сон грядущим, уже располагалась спать на земле, подстелив курточки. Времени было часа три ночи. Вдруг ворота раскрылись, и выглянул отец Кукша.
- Вы чего порядок нарушаете? Идите сюда, что там у вас...
Но на это было особое благоволение Божие. Монастырских же насельников старец принимал охотно, всё выслушивал, кое-что подсказывал. Говорил мало и резко, а за окончательным разрешением дела отправлял к духовному отцу. Так что в монастыре сложилось негласное правило: без нужды к отцу Кукше не ходить.
Что у меня за вопрос, думал Николай. Не примет меня старец.  Но Господь судил иначе. Отец Кукша вышел из кельи, держа в руках письмецо Николая.
- Ну-ка, Коленька, иди сюда...
Николай понял: это к нему. А отец Кукша стоял уже рядом, держа наготове епитрахиль. Монах опустился на колени.
- Помолимся за Коленьку, помолимся. Потерпим. На то и монахи. - Довольно весело проговорил старец после разрешительной молитвы и тут же скрылся в келью, не добавив ни слова.
В монастырь Николай возвращался уставший. На ветру губы запеклись и казались испачканными собственной кровью. Вкус крови был в горле, кровью пахло дыхание в ноздрях - такой был ветер. Лоб, что называется, горел. Всю вечернюю службу так же знобило, бросало то в жар, то в холод. За трапезой кусок в горло не шёл. Повечерие и вечернее правило миновали словно по воде, словно бы он плавал сердцем где-то. Николай хватался за Иисусово имя, засыпал и снова просыпался в поту.
Проснулся он ближе к утру и увидел, что на постели, в ногах, лежит синенький атласный свёрток. Хорошенький, в кружевах. В свёртке - младенчик. Коленька. Запищал, крутя лысой головёнкой. Николай во весь голос, хотя не криком, зашептал “Да воскреснет Бог!”. И вдруг - сам подхватил Коленьку и забегал с ним по келлии, укачивая, и всё крестил его лобик, и смазал освящённым маслицем.
Младенец пищал не переставая, а монах, порешив дотерпеть до утра, шептал все молитвы, какие знал, одну за другой, и всё ходил по келлии, укачивал Коленьку. Мальчик был живой, тёплый, глазки у него блестели грустно, и он искал ими маму.
Наконец, выбившись из сил, монах вздохнул:
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй меня, грешного.
Младенец тут же затих и уставился на монаха. В груди у Николая похолодело. Уже не глядя на младенца, но и не выпуская его, монах всё повторял эту молитву. Вскоре Коленька совсем успокоился. В груди у Николая потеплело, страхи отступили, и младенец слился, казалось, с его собственным сердцем.
Но вот молитва ускользнула, и Николай взглянул на дитя. Коленька спал, круглое личико склонилось.
- Господи! - Вздохнуло сердце.
Теперь подступил жар. Голова загорелась, в глазах поплыло. Монах твердил своё изо всех сил, хватаясь за каждое слово, и всё не хотел заснуть.
Когда и как это произошло, он, конечно, помнить не мог. Проснулся во время, всё вычитал, и не торопясь успел к службе. Коленьки с ним не было. Отец Арсений, выслушав Николая, ничего не сказал. Но тот и не удивился. Озноб у него потихоньку переходил в лихорадку.
После службы сотворили панихиду. Такой панихиды Николай ещё не слышал. Словно бы все, слышанные им до неё панихиды - не панихиды. Хотя, конечно, это не так. Николай помянул про себя и Коленьку. Младенца Николая.
Когда вошёл в келлию, понял, что должен лечь. Всё тело болело как от побоев, временами нападала крупная дрожь. Едва лёг, постучался отец Евфимий:
- Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
- Аминь!
Отец Евфимий захлопотал:
- Ну, слава Богу! Какой ты у меня! Сейчас я за доктором...
- Брат, позови отца Арсения!
- Брось, не бери в голову, Господь с тобою!
- Ради Христа, брат! Не ради меня, грешного.
- Позову, позову.
Больше Николай не помнил ничего. Вернее, помнил, что терял слова молитвы. И потом снова их находил. Иногда их приходилось вырывать из темноты, иногда - хвататься за них. И так далее.
Вдруг, совсем рядом - женский голос:
- Коленька, здесь я!
- Мама!
И - очнулся. Женский голос у него в келлии? Мама?
- Сейчас Коленьку будут причащать Святых Таин. Я уже всё приготовила.
Николай снова впал в забытьё.
Вошли отец Арсений, с Дарами, и отец Евфимий. Больной лежал в мантии, улыбаясь, и даже не взглянул на них. Посиневшая от холода рука свешивалась с постели. Отец Евфимий склонил голову.
- Жив он! Подойди к нему, - раздался ясный женский голос. Бывший афонец рухнул на колени. Игумен со Святой Чашей стоял ни жив, ни мёртв.
И правда: больной открыл глаза. Он посмотрел на клобук отца Ефимия, или выше, и сказал:
- Мама!
Лоб у Николая был в крупных каплях пота. Духовник приблизился к больному и накрыл голову епитрахилью. Сознание словно бы вернулось. По окончании молитвы Николай сказал:
- Я смогу встать.
И действительно встал. Его приобщили Святых Таин.
- Слава Тебе, Боже!  - Вздохнул больной и тут же обвис на руках у отца Евфимия. Едва уложили на постель. Часа через полтора дыхание совсем прекратилось.

  *
Добровольные певчии решительно брали самые высокие ноты, и от этого гудело в голове. Монахиня тихонечко поворачивала ладошку, чтобы этот стихийный поток хоть сколько-нибудь напоминал пение.
В проёме между окнами приютился образ Казанской Божией Матери, и оттуда взирал на поющих.
Образ Казанской глядел и с золотистого креста на дорогом столичном кладбище. На кресте было написано только “Коленька”. И две даты, с разницей в месяц. Казанская же глядела с жёлтенького соснового крестика над могилой иеромонаха Николая.

ЗИМА

  Когда закончится земля, уставшая, пыльная, полимерная, сытая и болезненно худеющая, с синевою в жилах и на коже. Когда закончится земля, жестокая, насмешливая, укоряющая, немилая, родственница надоедливая, никому уже не нужная, а зря. Когда закончится земля с чрезмерно поучительной глиной, вопящей на каждом углу магазина промтоваров о простых человеческих вещах. Когда земля как Анна Каренина, осознает свою ошибку и бросится — неведомо куда. Когда поезд сойдёт со своих птичьих рельсов, совсем сойдёт с рельсов, и не вновь продолжится бой, и жить станет, дышать станет — тогда.
  Ещё какое-то время посмотрит на неё, свёрнутую как концертное платье, глуповатое небо, тающее от Божьей свечи. Ещё какое-то время покачаются в воздухе, как повешенные, воспоминания, окружённые паром воплей и ужаса, смрадом прошлых дел и жестокости. Ещё какое-то время ты, читатель, будешь цепляться за что-то, что было тогда, давно, робко, несмело, ведь было.
  Тогда, наконец, настанет зима. Ясная, снегиристая, чистая, медленная и блаженная. Она принесёт сон, чтобы укрыть прошлые бессонницы, она принесёт в город простую деревенскую дорожку к ближайшему источнику света и тепла, она принесёт алмазные слёзы. Она вырастит алмазную рожь и накормит алмазной пшеницей, выращенной при свете Божьей свечи. И все детские болезни и жестокости, все неприятия и цепляния за подол умершей потаскухи — позабудутся.
  Тогда наступит зима, и начнётся настоящая, единственная в мире для тебя дорога, которая станет так дорога, как ничто на свете дорого не было. Ты согреешься, и придёт любовь. Сначала легко и робко, тая, как снежнка, как снежная бабочка. Затем — как Божья свеча, перед блаженным воском которой ты всего лишь малая лучина.
  Когда закончится мир, настанет зима. Зима моей и твоей жизни, как бы ты не рвал теперь, в этом смертельном предзимьи, свои плотяные бинты, хоть зубами. Это будет уже там, и, может, в то время, когда надо мною и тобой не споют благородных песен о упокоении, и не споют вечную память. А ты будешь рвать зубами свои опухоли, кричать, что ненавидишь вечную память, думая только об одном: как стать пылью. Тише! Я здесь, и, значит, скоро придёт зима. Зима моей и твоей жизни.
  Смотри, как далеко позади остался рождествеский вертеп, теперь залитый кровью младенцев, и как далеко уже сытый Египет, и всё ближе невыносимый как родина Назарет, мучительный и будто сладкий. Идём же, вот моя рука. Впереди Иерусалим.
Если не веришь, я скажу тебе самое своё тайное желание. Поверь, я хотела бы, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли бы над морем, вместо твоего. Развеяли бы мой прах над морем снегов и солнца, такого, как не было на земле. Идём же, вот и первый снег, вот и первый снег, вот и первый снег.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера