Екатерина Федина

Побег. Манали. Рассказы

Побег

 

Для бешеной собаки семь верст – не крюк.

Русская пословица

 

Я думаю, мы практически все бежим. Практически все мы бежим в комфорт из дискомфорта. Ну, как нам кажется. То есть бежит наш разум, утекает мысль, а бедное тулово отправляется следом. Я очень хотела научиться никуда не бежать, но не выдержала больше минуты, поскольку мой ум убежал от меня. А вслед за моим умом вприпрыжку ускакали мои чувства, забегал мой взгляд, побежала кровь по венам, убежали мои руки и ноги, и мне ничего не оставалось, как их догонять. За мои 33 я очень набегалась, а волосы мои поседели. «Послушай, мы больше никуда не побежим, - сказали мне мои уставшие седые волосы, - мы будем только белеть, это как будто мы машем белым флагом тебе. Вот». Тогда я села на диван и сочинила историю моего побега.

Сначала утреннее солнце легонько коснулось куполов матха, потом его первые лучи затрепетали на стенах из розового камня, и вот уже колонны парадного входа, изгибы арок и маленький садик во дворе храма обнял палевый рассвет. Солнечные лучи нежно коснулись скалистых выступов Говардхана, укрывающего наш храм у своего подножия. На горизонте небо таяло в туманах. Бледный утренний свет скользил по долам, не встречая преград в плоском ландшафте. Лишь вдали две кокосовые пальмы беззвучно вытягивались дугой. Солнце разливалось по пустынным полям и, поднимаясь все выше и выше, сокращало их длинные тени.
Было около семи. Завтрак был почти готов, и ни звука не было слышно в пустынном дворе. В лавке напротив храма черные индийские мальчишки раскладывали пыльный товар. Из-под полиэтиленового навеса торчала проволока с нацепленными не нее пачками зверски острых индийских чипсов с чили.
- Чоколэд кейк? - ехидно лыбясь во весь рот, спросили они меня, когда я приблизилась.
Они изучили мои вкусы и, стоило подойти, лениво швыряли мне завернутое в пыльную пластиковую обертку шоколадное печенье, а если я отказывалась от печенья, совали манговый сок – с таким равнодушно-насмешливым видом, словно о том, что я вообще могу отказаться, не могло быть и речи.
Пару месяцев назад на этом самом месте парочка благородных саньяси распивала колу. И я подумала тогда, что неприлично монахам распивать в забегаловках эту попсовую некошерную колу. Вода и хлеб. И капустная кочерыжка. Вот тогда я готова падать вам, аскетичным, в ноги (а может быть, и не готова, мы будем посмотреть). А так – что за ерунда… Ведь говорят же, надо почитать прасад в храме, есть стоит только прасад, пищу, приготовленную монастырскими девственниками в молитвенном состоянии ума, иначе нечистые мысли войдут в нас вместе со случайной уличной едой…
- Ок, валяйте ваш чоколад кейк, - обреченно вздохнула я, доставая из сумки пять рупий.
Торжествующе улыбаясь, мальчишки кинули мне печенье.
Уже пару недель я одержима шоколадным печеньем… Айс как-то застукала меня за торопливым пожиранием печенья перед завтраком, от неожиданности она округлила глаза.
«Ах, Калинди, говорили тебе, никогда никого не критикуй даже в мыслях. Ведь ты же не понимаешь истинных причин происходящего. Но твоя критика – это ментальный мост, по которому критикуемые тобой чужие недостатки торжественным парадом войдут в твое собственное сердце», - укоряла я себя.
Расческа, тушь, двадцать рупий, дневник и джапа-мала. Я перекинула через плечо холщовую сумку. Дорога устремлялась вдаль. Индусы молча провожали меня взглядами. Индусы всё секут. Кто куда, кто с кем. Молодая белая женщина – куда пошла? У нее нет мужа. Зачем пошла? Пожилой менеджер храма Гададхар как всегда печально взглянул на меня большими миндалевидными глазами, но, все же не решившись задать вопрос, куда я направляюсь одна в такую рань, промолчал, так и оставшись стоять у ворот. А я зашагала по пыльной дороге вперед. Утро сияло.
На самом деле я сбежала. Вообще – просто так сбежала. Ну, и сбежала от Айс. Айс, я от тебя сбежала. Загляни в храм – меня там нет, лишь Боги улыбнутся тебе в ответ. И во дворе меня нет. И на кухне нет. И нигде, где есть ты. Айс.
Утро сияло, и солнечный свет бил мне в заплаканные глаза. Дорога плыла и текла впереди. Моя жизнь в храме в одночасье стала невыносимой тоской. Вчера я спросила Айс: «Расскажи, Айс, а как это – быть гопи*?» И Айс округлила глаза.

— Твои вопросы слишком сложны для нее, она не знает на них ответа, - вздохнув, сказала мне Говидна даси, когда мы остались наедине. Говинда положила мне на плечо руку, рука показалась мне тяжелой, и голос ее звучал устало. Говинда даси была американской журналисткой, высокая женщина лет сорока пяти с грустным серым взглядом, весь ее облик пронизывала какая-то блеклая усталость. Она не жила на территории храма, а снимала комнату неподалеку и приходила к нам, лишь когда этого хотела, – в основном послушать лекции Айс. Зачем, не понимаю… Говинда казалась милой, если бы не эта ее постоянная усталость, монотонный голос и кривая скептическая ухмылка.

— Мне словно чего-то остро не хватает, - попыталась объяснить я.
- Чего же?
- Я не знаю. Объятий и поцелуев, наверное.
- Объятий и поцелуев… - снова криво ухмыльнулась Говинда.
- Любви! - уточнила я.
- Любви… - словно эхо повторила Говинда, и это слово «лав», слетев с ее губ, тут же рассыпалось в прах.
Здесь, на Говардхане, меня окружали американки и индусы. Я не знала толком ни английского, ни хинди и ощущала себя хворым храмовым животным. Иногда меня гладили, как гладят больного кота, например, успокаивая его, разговаривая с ним. Меня кормили. Я мыла полы и посуду, чистила овощи, мазала краской настенный барельеф, провожая закаты под храмовое пение. Заплаканная, встречала рассветы. Какое нестерпимое, мучительное и поэтическое одиночество разрывало мне грудь! Вполне возможно, я немного тронулась умом и от этого периодически пела русские народные песни в гулких коридорах гостевого дома. Съезжала по перилам главной лестницы на попе. Мне хотелось броситься с высокой скалы в пропасть. Но я пела песни. Моего языка здесь не знал никто, и мне не с кем было на нем говорить. А мои русские мысли и эмоции буквально закипали во мне. Английский мой был коряв, и редко кому хватало терпения выслушивать мои лингвистически беспомощные барахтанья. Айс, как мне казалось, была здесь единственным человеком, способным понять меня из-за своего внушительного жизненного опыта. Только она одна была мне интересна. Но Айс была занята ВСЕГДА.
«Обычно я могу уделить пять минут человеку после священного месяца Карттика. Но тебе я могу уделить пять минут прямо сейчас. У тебя есть вопросы?»
И я терялась от такого поворота. Что сказать… Но, если я говорила, она нетерпеливо прерывала: «Я не понимаю, что ты тут говоришь», или переспрашивала: «До ю андерстэнд май инглиш?»
Я приходила к ней в комнату от тоски. Ровесница моей матери, она редактировала какие-то важные лекции на компьютере. Стоило мне зайти в ее комнату, она озадачивала меня мытьем полов или холодильника, иногда она просила меня вывесить на крышу выстиранные сари. Я думала, если я выполню все, что она просит, она хотя бы немного поговорит со мной. Или просто посидит со мною рядом. Однажды, когда все дела были переделаны, она разрешила мне посидеть в ее комнате. Я села перед ее книжным стеллажом и от балды потащила с полки «Гита-Говинду», английский перевод поэмы Джаядева Госвами. Айс была так занята редактированием, что прошло с полчаса, прежде чем она с изумленным восклицанием дернула «откровенную книгу о любви Кришны» у меня из рук.
- Тебе такое рано и нельзя! От этой книги у тебя появится вожделение! Отдай!
Зря она, впрочем, переживала, английский мой был безнадежен, и откровение могло пролиться на меня лишь через вполне пристойные и эстетичные иллюстрации Айс, которыми редакторы украсили поэму.
- Но ты же читала эту книгу сама? - спросила я, не отпуская книгу. - Это же твои иллюстрации!
- Нет, не читала, - замялась Айс и снова дернула книгу к себе. - Отдай!
Несмотря на корявый английский, я задавала ей бесконечные вопросы. Больше чем все посетители ее лекций вместе взятые. Сначала философские. Потом весьма практические и животрепещущие. Переводили хором. Приходилось переформулировать несколько раз для пущего понимания. Она отвечала, она всегда с большим любопытством ждала вопросов, и мои приводили ее в восторг почему-то. Смешно вспомнить, но девочки-брахмачарини меня даже поздравляли с этим. Она отвечала очень обстоятельно. А вчера вечером после обстоятельного ответа она спросила «Ну что, я ответила, на твой вопрос?» «Нет», - сказала я ей.
И наутро сбежала.
 
***
 
- Мэдам, мэдам!

Оглянувшись я увидела, что за мной бегут дети. Я проковыляла по дороге, наверное, километра два, неподалеку виднелся храм. С каменными львами и слонами на воротах, как водится в Индии.
Дети смеялись, хватали меня за одежду, подносили сложенную в щепотку ладошку к своему рту – это такой индийский жест, мол, пойдем есть, – и тянули куда-то в сторону. Я из любопытства позволила себя притащить к этому храму, мимо которого часто проходила, никогда не задумывалась, чей он. Во дворе у огромного чугунного котла, слегка сгорбившись, с металлическим половником в руке стоял пожилой индус. Дети поволокли меня к старику. От котла шел пар, индус, улыбаясь, поманил меня к себе. Я подставила ладони, а он подал мне тарелку с горячими дымящимися кичри. Тарелка из сухих прессованных листьев была наполнена доверху горячей кашей и обжигала мне руки. Растерявшись от неожиданности, я по-русски сказала «спасибо».
Обжигаясь, я слизывала с пальцев острую кашу из риса, смешанного с горохом, помидорами и чили. Я с нежностью думала об этом незнакомом пуджари, накормившем меня просто так, за компанию с сельскими детьми, которые, судя по всему, постоянно харчевались тут поутру. Я жевала свою острую кашу и, сидя на лавочке, наблюдала, как к воротам храма вереницей тянутся местные со своей посудой. Пуджари кормит всех…
Удивительное место – Говардхан. Повсюду нищие, но умереть с голоду невозможно, даже если очень захочешь, потому что в храмах каждый день раздают еду. Из благодарности местные приходят мыть полы или нарезать овощи, а те, кто богаче, жертвуют деньги. Почти все они религиозны. Даже самая жалкая индуска, приходя в храм, положит рупию в медную тарелочку на алтаре, возденет ручки к небу и воскликнет «Джай Бхагаван». Эту потертую старую рупию, которую она таскала с собой в узелке на кончике сари, серого от времени и стирок, которую хранила до парикрамы – нищая индуска, она сама ходит без лифчика и трусов, в грубо заштопанном чоли, обтягивающем ее впалую грудь, и выцветшем сари, прикрывающим это убогое чоли. «Слава Бхагавану!» - патетично воскликнет она.
Вот и мне тоже захотелось стать свободной и нищей, чтобы ничто не ограничивало мои мечты. Я иду по дороге и повторяю свою мантру. Я буду повторять ее, пока хватит сил. И что, интересно, будет дальше? Ты ведь слышишь, как я зову тебя по имени, канюча взглянуть на меня.
Дорога лентой уносилась вдаль. С кустов у дороги осыпались розовые цветы.
…Айс, у тебя вообще есть сердце? Хватишься ли ты меня?
И все наши разговоры с Айс плывут у меня перед глазами.
Вот мы на крыше храма. и огромное звездное небо накренилось над нами, горизонт завален, и луна уснула на спине. Айс читает вечерние мантры, вся в белом, – в ночи она кажется голубой. Голубая Айс среди звезд.
«Ты считаешь меня…»
«Я тебя считаю…»
«…Фридж? Холодной?» - подсказала Айс.
«…Да, наверное. Да, точно, ты фридж, Айс. Ты иногда холодная. как айсберг, но иногда зато – как мороженое».
Айс усмехается: «Хорошо ты это сказала».
А может, ты снежная королева, Айс, а я позволила тебе себя похитить из моего мира с хорошо оплачиваемой работой в большой тупой компании, из безнадежной матрицы с повторением снова и снова одного и того же дня. И нечего мне было терять. И каждую минуту я ждала лишь, когда же все провалится к чертям и я окажусь в волшебной Индии, стране моих кришнаитских грез. Размеренная моя реальность с телефонными звонками и компьютерными рассылками. Моя миловидная начальница одинаковым улыбающимся голосом автоответчика желает «приятного дня» клиентам и по инерции – «приятного дня» своей маме на прощанье. Калининградские дожди и обманутые надежды.
Мировоззренческий кризис в 24 года. Что же еще со мной может случиться?
Кто бы мог подумать, что со мной случится Индия… Я сбежала к Айс на Говардхан.
И вот иду я куда глаза глядят, Айс, куда ведет эта дорога, куда катится солнце и где кончится этот день.
 
***
 
Так я дошла до священного (тут все везде священное, вообще-то) озера Кусума-саровары. На берегу квадратной кунды возвышались старинные симметрично расположенные каменные беседки с куполами и едва уцелевшими фресками под куполами. Окруженные цветущими кустами. В зеленой воде озера плавают розы. Над водой порхают салатовые попугайчики. Тишина плывет по воздуху, отражаясь голубыми небом в зеленой воде.
Я забралась в беседку и. перебирая четки, наблюдала за перемещением обезьяньей стаи.
- Вич кантри! Вич кантри! - чирикал над ухом индийский фальцет.
- Эй, вич кантри!
- Мэдам! Мэдам! Хав ар ю!
- Вер ар ю фром!
Стая индийских мужчинок обступила меня со всех сторон.
«Сэкс, сэкс! - ко мне подскочил молодой индус в джинсах и футболке с сумасшедшими глазами. - Ду ю вонт сэкс? Давай с тобой делать сэкс!» От потянулся ко мне черными ручищами.
«Го», - отмахнулась я от него, пожалев, что не знаю, как на хинди сказать что покрепче, и что не ношу с собой палку от обезьян, как это делают бродячие монахи, прикинув, что индус дробненький, и в случае его болезненной реакции на мое «покрепче» я спокойно бы смогла его отпинать.
Буду сидеть одна, буду голодная, сирая, ни с кем не буду общаться, пошли все нафиг. Буду медитировать весь день и на закате уйду в самадхи. Это святое место, эта кунда полна милости. Я буду свободной и нищей, я сойду с ума, я забуду себя и свою пустую жизнь. Я непрерывно буду молиться, и мой добрый Бог – он сжалится надо мной и сделает так, чтобы я достойно умерла.
Все время ко мне подкатывали какие-то черномазые мужички в потасканной одежке, что-то галдели на своем непонятном языке, солнце жгло мне лицо, выжигая соль на месте слезных речушек. Я шарахалась от мужичков, отмахивалась от них, я посылала их по-английски и по-русски. А страшненькие индийские мужичочики все перли и перли на меня, словно зомби в дешевом ужастике. Я устала, я просто присела на завалинку, закрыла глаза и стала бубнить свою мантру, авось прокатит.
Однажды мой знакомый белый брахмачари отправился медитировать на берег Ямуны. Не успел он усесться в позу лотоса, как к нему подскочил трепетный индийский мальчик и спросил:
- А это правда, что в твоей стране можно спать с девушкой и не жениться?
Деревенские мальчишки, для которых страны белых людей – это мир кока-колы, бесплатного секса, компьютеров, макдональсов, – с благоговением смотрят на европейских мужчин. И пускают слюну при взгляде на европейских женщин.
По простоте душевой они подходят к белым отроковицам, о которых наслышаны, будто все они проститутки, и просто предлагают им заняться сексом. Невинные индийские мальчики теряют голову при виде белого тела. Белый цвет кожи имеют люди с хорошей кармой. Говорят, если коснешься белого тела, в следующей жизни ты родишься в европейской стране. А лучше – сразу в Америке. А если переспишь с белой телкой и умолишь ее жениться на себе, то окажешься в приличной стране уже в этой жизни, вау…
«Пошел в жопу!» - крикнула я очередному и замахнулась.
В каменной беседке в самом дальнем углу кунды стоял каменный лежак. Я легла на него, не прекращая мантру.
Айс, девчонки, розовые стены матха, милое, улыбающееся лицо моей мамы.
Ветки деревьев надо мною сплели затейливый узор. Горячие лучи солнца сочились сквозь эту вязь, заливая мое лицо. Солнце затопило меня, залило мне глаза, нос, рот и уши. Может, солнце бежит по моим венам, может – я солнечный свет.
Я лежала на спине, мантра кружила во мне. Какие-то мужчинки что-то тараторили на хинди, нависая надо мной дикими черными рожами, а солнце что-то пело мне сквозь ветви деревьев, и как будто бы я плакала, а как будто бы и нет.
Мантра становилась лакхом, двумя лакхами, тремя лакхами, и я потеряла ей счет. Солнце садилось все ниже, его лучи больше не пекли мне спину, не жгли лицо, теперь я лежала в тени. Делай со мной, что хочешь. Вокруг было тихо. Все куда-то пропали, и исчезла индийская речь.
- Мэдам! - вдруг кто-то робко и совсем неназойливо позвал меня. Я привстала на локтях. Из розовых кустов вышел индус.
Видя, что я читаю на четках, он спросил:
«Апка Гуру джи каон?» (Кто твой Гуру?)
Я назвала имя, а он сказал:
- Сестра, поешь с нами.
«Я никуда ни за что не пойду с незнакомым индийским мужиком!» - ожесточенно подумала я и жестом ответила: «НО».
Солнце растворилось в тумане на горизонте. Где-то взвизгнула обезьяна.
На другой стороне озера Васанти с Анитой катили на своих велосипедах, зорко оглядывая окрестности. Скорее всего они искали меня.
Айс послала их на разведку (Ага! Ага! Хватилась! Хе-хе. Давай-давай, поистери. Ом. Шанти. Шанти…)
Я лежала без движения на своем лежаке. И как будто бы я стала частью недвижимого пейзажа.
Анита и Васанти исчезли из поля зрения. И бестревожный мир вновь поплыл надо мной.
Вот индийская мама шагах в двадцати моет ребенка из ведра, он голенький, на ручках и ножках у него золотые браслеты, он шоколадный, визжит, как резаный поросенок, а мама основательно трет его тряпкой. Браслеты на ее руках позванивают в такт движениям. Мама Яшода. Суровая индийская нежность. Значит, за кустами и деревьями у озера есть жилые дома.
- Сестра, поешь с нами, - снова услышала я извиняющийся мужской голос.
Обладатель голоса в паре шагов застыл в нерешительности, он смотрел на меня жалостливыми глазами на честном лице.
Солнце село, небо стало цвета шьям, и стало тихо, индийская мама домыла ребенка, а тот, кто назвал меня сестрой, все стоял и взглядом умолял меня последовать за ним.
«А фиг с тобой, - подумала я, - а будь, что будет. Вроде не зомби и не бандит. Господь меня хранит».
Индус провел меня сквозь кусты в каменный дом неподалеку и позвал кого-то:
- Э, баба*?!
На голос вышел баба в набедренной повязке с дредами на голове, тощий и высокий. В руках у бабы был веник. Баба, несмотря на его многолетний загар и небритость, совершенно определенно напоминал европейца. Хрупкие очки с маленькими овальными стеклами в тонкой оправе придавали его оголенному образу особый шарм. Как Робинзон Крузо, видом он был дик, но сохранял человеческое достоинство. Мой индус что-то быстро и вполголоса сказал ему на хинди, кивая на меня, потом покачал головой, молитвенно сложил руки и удалился.
- Ты, наверное, голодная? – обратился ко мне баба на чистом английском. - Этот враджаваси* сказал мне, что ты почти день сидишь у озера и ничего не ела…
- Да, в общем, голодная, да, - ответила я.
- Да, - задумчиво сказал баба, - все-таки враджаваси – необыкновенные люди… Подожди немного, сейчас я принесу прасад. Если хочешь, можешь зайти в мой маленький храм.
Он указал рукой на маленькое каменное сооружение рядом со входом в дом. Там было прохладно, я уселась на мраморном полу разглядывать алтарь. На алтаре было женское Божество, не виданное мною доселе.
Мантра звучала в моих ушах, я глядела на его божество, облокотившись на выкрашенную эмульсионкой прохладную стену. Потом мне захотелось ей спеть, и я что-то спела. Когда вернулся баба, я спросила, кто это на его алтаре.
- Это Ямуна деви. Калинди*.
- Ой! А меня тоже зовут Калинди! - обрадовалась я, - Я никогда раньше не видела Божество Ямуны! А как тебя зовут?
И он назвал свое имя.
- Пойдем, я тебя покормлю.
Мы вышли на улицу. Жара спала, и мы уселись на чисто выметенную каменистую землю под деревом.
- Вот, поешь, - баба поставил передо мной поднос. На нем был горячий супчик, дал, рис, овощи, пирог и имбирный компотик.
- И даже пирог ты испек?! - воскликнула я. - А ты, баба, ты со мной разве не поешь вместе?
- Я не голоден, я готовил специально для тебя.
- Ой, баба! - я растаяла от накатившей на меня нежности.
А баба только интеллигентно улыбался, сверкая стеклами очков. Было ему лет 40, а может 50, из-за его худобы сложно определить.
- Из какой ты страны? - спросил он меня.
- Из России, - отозвалась я сквозь сладкий пирог.
- Ты целый день одна сидела около озера Что привело тебя сюда? У тебя что-то случилось?
- Я сбежала из храма, который тут на Говардхане. Мне там стало грустно и одиноко, и я сбежала. Мне очень грустно, баба, без моего духовного учителя. Он самый прекрасный из всех людей, баба, но только я не могу быть с ним. У него 42 тысячи учеников, вроде того, и он колесит по всему миру…
Тут я назвала имя, и Баба закивал: да, мол, знаю его, знаю. Лицо бабы медленно стало серьезным и грустным.
- А самое главное, баба, я же не знаю нормально английского, и никто-никто со мною не говорит, баба, Айс со мною не говорит. Вообще! Никто-никто меня не понимает. - Я запнулась и замолчала от внезапной мысли, что довольно много и быстро наговорила бабе на английском да и вообще понимаю каждое слово, что он мне отвечает.
- А ты из какой страны? - сменила я тему.
- Из Канады, - ответил баба, голос у него был тихий, какой-то такой домашний что ли…
Канада меня удивила. Канадец – и в набедренной повязке тут, в Индии, живет…
- Когда мне было 14 лет, - продолжал баба, - я сбежал из дома в лес и жил там как затворник. А потом я встретился с движением Бхактиведанты Свами и стал жить в храме в Канаде как брахмачари, проводил там пуджи.
- А потом? - запивая компотиком, спросила я.
- А потом я приехал в Индию и остался здесь навсегда.
- А чем ты здесь занимаешься?
- Служу своим Божествам.
Я замолчала, ожидая продолжения реплики, но его не последовало. Тишина вдруг повисла в воздухе.
- Хм. И что, это интересно?
- Да, - ответил он.
И опять было тихо.
- Ты счастлив?
- Я никогда не был более счастлив, чем сейчас, - заговорил баба. - Я не знаю большего счастья.
И он улыбнулся спокойно и умиротворенно. Я ощутила. как воздух – он плыл и вдруг – остановился, ветер замер, и течение воды замерло, только розовые кусты продолжали ронять лепестки цветов. Тишина была всепроникающей и текла сквозь меня, баюкая меня как в колыбели. Я совершенно точно почувствовала, что вот здесь мне хорошо, вот с этим милым бабой в набедренной повязке и дредах.
- Я хочу быть, как ты, баба, - пылко сказала я тогда.
- Хочешь попробовать? - хихикнул он.
Как же мне было классно!
- Только боюсь, мне не удастся бродить тут в набедренной повязке, - добавила я, поразмыслив немного. - Меня изнасилуют и закопают.
- Это да…
- Да…
И мы замолчали.
- А какое оно, это счастье, баба?
Но баба лишь улыбнулся в ответ.
- Расскажи, на что ты медитируешь, когда служишь твоим Божествам?
- Если я тебе расскажу, тогда это будет уже твоя медитация.
И он снова почти неслышно засмеялся.
Солнце скрылось давно, и день полинял в сумерки.
- Я жалею лишь об одном, - признался он вдруг, - я жалею, что я родился в Канаде. Это была моя роковая ошибка. Я должен был родиться здесь.
Мда… Мое короткое счастье. Все когда-то должно закончиться. Вот уже зажигаются первые звезды на небе. А все-таки я свинья. Айс отправила Аниту с Васанти меня искать, а я тут сижу у бабы. Она волнуется обо мне, наверное, она по-своему меня любит.
- Баба, уже темнеет, я знаю, меня ищут, мне, пожалуй, пора.
- Да, Калинди, они там все волнуются за тебя, тебе лучше до ночи успеть вернуться в твой храм, здесь небезопасно вечером.
- Баба, спасибо тебе за все! Ты такой клевый!
- Это все враджаваси, они удивительные.
Да… этого незнакомого индийского дяденьку взволновало, что я сижу у озера одна и что я голодная… А я даже не знаю его имени, как и имени того пуджари, что утром накормил меня кичри.
- Баба, а можно я буду тебя навещать? - спросила я.
- Конечно, - улыбнулся он, - только не очень часто.
- Ну ясен перец, ты ж отшельник, а я молодая, типа, женсчина.
Он еще мне кое-что сказал, но я никому не расскажу, что.
Мы распрощались, уходила я горячо восторженной и влюбленной, баба вызывал во мне сердечное умиление, и единственным моим желанием было помочь ему чем-то. От него исходило такое умиротворение и покой, тихая его радость передалась мне. И я поверила ему, не его словам о Кришне, я поверила его тихой радости. Которой лишены известные проповедники и, наверное, лишена Айс. Их благоразумные ответы на мои вопросы, вычитанные из книг, словно бы оставляли меня голодной, алчущей. А баба накормил меня пирогом. И не стало у меня вопросов.
На небе зажглись первые звезды, сияя мне с неба сквозь черное кружево ветвей низкорослых деревьев. Я не заметила, как вернулась в Гиридхари Гаудиа Матх.
- Калинди! - воскликнула Яшода. - Где ты была? Все здесь сбились с ног, все искали тебя. Анита и Васанти на велосипедах прочесывали окрестности! Мы несколько раз звонили в Матхуру по просьбе Айс! Айс сказала, что наверняка ты сбежала туда, потому что там много русских. Как же ты могла, Калинди!
Стыд залил мне щеки. Я поднялась на второй этаж гэстхауза. Дверь в комнату Айс с скрипом отворилась. Она вышла мне навстречу, вся в белом. И я смотрела на нее чуть не плача. Предо мною стояла хрупкая девочка лет двенадцати, круглая сирота.

 


Гопи – возлюбленные Кришны во Врадже.
Баба – уважительное обращение к особе мужского пола.
Враджаваси – коренные жители Враджа, Вриндавана дхамы. Как проявленного в материальном мире, так и духовной Враджа-мандалы.
Калинди – одно из имен реки Ямуны.


 

 

 

Манали

 

Один Господь Бог рассудит, что мы за люди.
***
Косонька моя русая в Индии облезла, выпала пломба, отощали мослы.
- Ах, Калиндичка, где же твоя косонька по пояс? - причитала Анандини. Мы сидели на полу в московском кришнаитском центре. Немигающим взглядом проницала она меня и все повторяла нараспев «ах, косонька твоя, где же твоя косонька?» и сухонькими пальчиками ощупывала воздух под моим каре.
У белых девушек в Индии часто вылезают волосы. Вот и длинные русалочьи волосы Рати через пару лет стали жалким хвостиком, вот и Манжари крысиный хвостик свой закалывает на затылке. Дэваки стала седой. Поседели и мои виски. У Падмавати выпала пара зубов… Природа наказала нас за религиозную экзальтацию. И, сидя на полу в Москве, мы глядели друг другу в глаза. И казалось мне, что в разлуке с Вриндаваном плачем мы про себя одну и ту же песню:
о ман ро лаге на сакхи ри меро
щьяма бина ман ро лаге на
«О, как несчастна я, мои дорогие подруги, – со мною рядом нет Кришны, – о, как я несчастна...»
После Индии Москва выглядела грязной, а лица людей серыми и застывшими, словно маски, скрывающие монстров. Случайные прикосновения, обрывки диалогов прохожих, назойливая реклама на улицах – все ранило меня, все причиняло боль. По ночам я рыдала, долго пытаясь уснуть, а во сне видела монастыри, своих духовных сестер и братьев – мучительное нескончаемое сновидение, горестное и отрадное.
Сквозь серый март проклевывались клейкие почки каштанов. Запах дома – щемящий, мягкие объятья мамы, тревожный взгляд отца, все то, что я видела и понимала, – я ощущала все это словно бы издалека, словно в кино про себя. Мой черный потрепанный чемодан со сбитыми колесами и полугодовалый загар. Я казалась им исхудавшей, пожелтевшей и сумасшедшей. Как можно жить после монастыря тут, как можно продолжать жить тут, если этот мир ненормален?.. И я ненормальна для этого мира.
«Мой дорогой Учитель, как же я буду одна?»
«Моя дорогая дочь, пожалуйста, не волнуйся. Кришна позаботится о тебе».
Мою судьбу решил телефонный звонок. Ананга Манжари шептала в трубу:
- Калинди, я нашла тебе жилье в Москве. Тебе надо переехать к нам. Как ты будешь в Калининграде одна? Ты можешь жить у моей знакомой, она работает в «Пути к себе». Она согласилась тебя приютить.
Загадочным образом мое резюме заинтересовало работодателя в Москве. Тунгавидья настаивала, что мне надо переехать в Москву. Она обещала поддержать, если возникнут трудности. Вот и Ананга нашла мне жилье. Незнакомая женщина, хозяйка квартиры, по телефону пообещала встретить меня на вокзале. Я лишь купила билет и села в поезд. Все происходило как во сне.
Проснувшись, я обнаружила, что поезд уже стоит на перроне. Одна сумка через плечо, другая на колесах катится по заплеванному асфальту. Москва.
Меня встретила хрупкая женщинка лет сорока в светлом плаще и нейлоновом шарфике, повязанном на тонкой шейке. Ее блондинистые волосы собраны в высокую гульку, почти нависающую над лицом... Своим внешним видом она напоминала старую деву, но голос ее изливался хрустально и мелодично. И вот она уже цокает рядом, подхватив одну мою сумку, с серьезным лицом вглядывается в меня.
- Я согласилась, чтобы ты жила у меня… решила, мне тебя послали, - сообщила она, кивнув на небо. Я тоже глянула на небо, небо выглядело хмурым и облачным.
«Шизофреничка», - подумала я спокойно.
- До тебя мне послали Карлоса. Он тут жил у меня месяц.
Какой Карлос?.. почему он жил у нее месяц?
А она все цокала рядом, цок-цок, хрупкая, с белесыми ресницами и бровями, с не накрашенным лицом постоянной прихожанки РПЦ и гулькой, совершенно несовместимой с личной жизнью.
Мы поднялись по эскалатору метро и высадились в «Отрадном».
- Идти примерно 15 минут. Для Москвы это немного…
Лифт исписан похабщиной и пахнет кошками. Звон связки ключей… замелькали ее маленькие тонкие пальчики... Она отворила дверь в комнату…
Мне трудно подобрать слова, чтобы описать эту комнату. Начну с того, что стены были красными. Нет, не так. Стены были красными ближе к полу, посередине оранжевыми и желтыми ближе к потолку. Приглядевшись, я заметила, что краска широкой кистью нанесена прямо на обои.
- Я сама красила, - похвалилась Манали. - Хотела, чтобы у меня в комнате… рассвет...
Желтизна переходила в белый потолок, в центре потолка зияла дыра, из дыры торчали два проводка, на проводках идиллически покачивалась пара пластиковых голубков.
- Да, нет лампочки и нет света, - констатировала Манали.
С потолка мой взгляд скатился на пол.
На полу пылился ковер с восточным узором. От пола вдоль стены возвышались стопки книг. Из мебели был только ветхий стол у окна. На столе алюминиевая кастрюля с перловой кашей без крышки. Пакетики и коробочки, легкий запах тлеющих индийских специй.
- Хочешь мате? - гламурно скользя голоском, спросила Манали. Этот ее вопрос прозвучал так, словно мы вели светскую беседу в салоне.
- Хочу, - ответила я без обиняков. Какие уж тут обиняки… (У нее была настоящая, не знаю, как это назвать, реальная такая аргентинская деревянная… мм… матешница!)
Манали элегантно простерла дланьку, указав жестом на надувной матрац у стены. Располагайтесь, герцогиня, чувствуйте себя, как дома, левое крыло нашего поместья в вашем распоряжении.
Я сняла обувь и присела на матрац.
- Будешь спать тут. А я – на коврике под окном.
Манали заварила мате... Стена напротив матраца была особенной. Хотя что я говорю… Особенным было все, а эта стена была другой. Просто другой. Потому что посреди стены был нарисован черный треугольник высотой с меня. Стопки книжек едва достигали его основания.
- Что это? - спросила я.
- Это окно во вселенную.
Мы помолчали и попили мате.
- Я через час еду к кришнаитам, - сообщила я, - хочешь со мной?
-Хочу, - сразу ответила Манали.
И вдруг за стеной грянул баян.
- Свекр, - пояснила Манали, - от первого брака. Я развелась с датским мужем и вернулась жить в эту двушку.
Так мы и стали жить вместе.
***
Манали понравились кришнаиты. Когда мы пришли в гости к Абхинанде, все гости по очереди пели бхаджаны на хинди и аштаки на санскрите, посвященные Шри Кришне. Абхи спросил, а не соблаговолит ли Манали спеть нам что-нибудь.
-Соблаговолю, - согласилась Манали, - про речку.
И Манали затянула русскую народную песню про реченьку. Голос у нее оказался красивым и высоким, жаль, никто не смог ей подпеть, поскольку мы не знали слов. Ну да, вот так. Обычно никто не знает наших кришнаитских слов в индийских песнях. А тут мы не знали слов этой народной русской. Зачем?..
- Вы замужем? - настороженно спросил Абхи Манали.
- А нам с Калинди мужчины не нужны! - звонко отозвалась Манали уже в дверях. Заставив меня густо покраснеть. Что она имела в виду…
- Я имела в виду, что я монах, - пояснила Манали уже в подъезде (именно так: «МОНАХ»). - Ты ведь тоже, да?
- Не знаю… Пожалуй…
Манали красиво и легко ступала вниз по лестнице.
- А ты была замужем? - спросила я ее, прекратив смущаться.
О да. Манали была замужем. Ее первый муж – директор *** банка в Москве. У нее был очень властный отец, жених ему понравился сразу своей обстоятельностью. Жених уже тогда подавал большие надежды на материально благополучную жизнь. Жили они хорошо...
- Я тогда была директором кинотеатра… А в девяностые уже занялась бизнесом. Возила обувь из Италии. Товарка моя, Наташа, пила много. Хорошая девчонка... Пила только… Приедем в Италию, закупим обуви… в свободное время лежали на пляжах… отрывались в клубешниках… я танцевала, Наташка пила. Много пила... Много зарабатывали…
За стеной жалобно ныл баян.
- Шмотками их, - кивнула Манали на стену, - заваливала, свекра и свекровь, родителей моих. Денег было много... И всегда полный дом гостей. Подруги у меня ночевали.
Манали скорбно замолчала. Вся она была белесая с прозрачными голубыми глазами. Тишина ее маленькой странной комнаты казалась ироничной, а баян все скулил за стеной.
- Мы развелись. Не любила я его, не удовлетворял она меня. Денег много стало, бизнесвумен была я, решила: все! Будет у меня столько секса, сколько захочу, такого, какой захочу. Вот такая я была дурная тетка. Мужчинам я нравилась. Сиськи были у меня - четвертый размер. Круглые красивые сиськи. Мужчины оборачивались на улицах... Это сейчас – пффф! – Манали скрутила фиги в маленьких кулачках. - Опали сиськи после родов. Отощала я сильно после родов.
- Вот, смотри, - она вытащила фотку из какой-то книжки, - вот я какая была!
С полароидного фото целилась на меня взглядом моднявая кокотка. С подведенными глазами, улыбалась она хищно сочным ртом. Взгляд у нее был хитрый – ой, много она порешила мужчин этим коварным бесстыдным взглядом!
И я перевела взгляд с кокотки на Манали. Манали звонко рассмеялась, неожиданно, как сумасшедшая.
- Да, это я! Потом я потеряла бизнес. Бандиты стали кошмарить, решили отнять бизнес у меня. Шантажировали меня. Сказали, что займутся моим сыном… Вот тогда я опомнилась… что мне важнее – бизнес мой или сын…
Маленькая и тщедушная женщина сбивчиво пересказывала мне перипетии своей судьбы, серьезно разглядывая выражение моего лица. Почему же все время я встречаю таких странных, неустроенных людей, балансирующих на грани между миром нормальным и клиническим?..
- ...И я решила уехать за границу… фиктивный брак. Встретила свою любовь – датского художника…
Откуда вдруг возникают и распростираются эти бездонные пропасти, в которых стремительно исчезают уютные квартиры, добропорядочные семьи, доверительные отношения между близкими людьми, хорошая одежда, качественная еда и престижная работа?
- …Художника я любила. А он любил мою попу. Говорил мне: «У тебя попа, как сердечко». Однажды в Берлине... на фитнесе мы вместе занимались… там прыгали девушки с грудью, как шары для боулинга. Я следила за его взглядом… а его взгляд следил за взлетами и падениями шаров… он смотрел на их сиськи не отрываясь… Нашел девушку, у которой попа сердечком, ищет теперь, у кого грудь, как шары... Он многого со мной достиг. Я встречалась с людьми, я добивалась… Он стал популярным. Он получил должность… Кто он был... его не уважали даже собственные родители. Самая холодная комната в их доме – его, он все детство в ней писался. Его тетка родная совратила, взрослая баба – маленького ребенка, с ней, как узнали, теперь не общается никто... В 35 лет он плакал по утрам… каждое утро... каждое утро я включала ему комедию на видике… И однажды, знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Вот я – художник. Вот я – в министерстве культуры… А ты – чем занимаешься?»

А чем она могла заниматься со своим русским образованием... Делала немкам педикюр на дому.
Говорила она сбивчиво. Захлебывалась словами. И смотрела на меня как-то странно изнутри, как смотрят психиатры на пациентов. С каким-то внутренним знанием, даже не оценивающе, а как-то убежденно.
Я выслушала множество грустных историй про разбитые семьи. И каждый раз они ранили меня до слез. Женщины рассказывали с болью, с ненавистью, с обидой. А у Манали была лишь эта убежденность… в чем? И почему-то эта ее сосредоточенная убежденность в сочетании с бардаком ее странного жилища производила на меня не тягостное и гнетущее впечатление, как если бы она была сумасшедшей, а напротив – мне становилось легко и светло на душе.
***
По утрам я приходила на работу и улыбалась, здороваясь с охранниками. Я чувствовала, что кажусь людям странной, потому что улыбаюсь при встрече. Охранники и уборщицы меня так и прозвали: «улыбчивая девушка». Я хотела приносить пользу своей работой, что само по себе странно. Я имела глупость ляпнуть это на собеседовании. Я понимала, что со мной что-то не так, я стеснялась себя. При встрече с людьми я с трудом удерживалась, чтобы не сложить руки в «намасте» и не поклониться. Я с трудом обрывала свое внутреннее «Харе Кришна» вместо «Здравствуйте». И каждый раз, делая так, я словно резала себя по живому, внутренне я очень страдала. Только возвращаясь в эту жалкую комнатку Манали, я отдыхала душой.
- Почему у тебя такое странное имя, Манали? - однажды спросила я.
- Город такой в Индии, я хочу попасть туда.
- То есть, ты там не была никогда?
- Нет, но точно буду. У тебя остались индийские монетки, рупии? Дай мне одну, я буду носить ее всегда с собой.
И она носила в сумке эти индийские гроши. По утрам она тоже ездила на свою работу. Работа у нее была – зашибись. Она работала продавцом в эзотерическом книжном магазине за 3000 в месяц. И это в центре Москвы в 2007 году. Еще 3000 я платила ей за проживание. Она не хотела брать денег. Но когда кто-то не хочет брать денег, очень хочется их дать. Еду почти всегда покупала я и готовила на двоих.
У нее было и обычное русское имя, которого я называть не стану. И это имя связывало ее с прошлой жизнью. Она написала имя «Манали» на рабочем бэйджике в книжном магазине. Так она и стала Манали. Она приносила домой книги о смысле жизни. И жадно их читала. Ее друзья и знакомые еще помнили о ее существовании, но никто не знал, что она в Москве. Тем более никто не знал, где она живет. Никто не знал номера ее телефона. После этих кульбитов судьбы и душевных драм, возможно, она просто хотела все забыть, отказаться от прошлого. Новым именем она стерла личную историю. Она словно и восхищалась своим ярким прошлым, и стеснялась его. Я ощущала, что есть в ее жизни нечто такое, чего она очень стыдится, о чем бы никогда не рискнула мне рассказать. А может, ей страстно хотелось стать кем-то иным. А может, стать собой, но настоящей. Хрупкая попытка сохранить свою идентичность, остаться собой, когда всем вокруг удобно сделать тебя кем-то другим.
Книжки ее кривыми стопками стояли по стенкам. На томике Ошо лежал Кастанеда. Рядом валялся Рерих с Антаровой. Бхагавад-гита. Коран. Блаватская. Ричард Бах. Астрология и Руны. Трансцендентная медитация. Рейки. Йога. Жития православных святых… И все же я очень удивилась, когда откопала биографию Майи Плисецкой с картинками. В пасмурное воскресенье, когда у Манали выпала рабочая смена, я зачиталась ею. Большое удовольствие получила, глотая биографию этой сильной еврейки. В каком-то смысле биография Плисецкой тоже книга для духовного роста.
Манали долгое время с любопытством косилась на мой кришнаитский алтарь на подоконнике. Через неделю она поместила фотографию Шивы рядом с моим алтарем и стала дымить благовониями.
- Эша гандха, вот так ты предлагаешь благовония, четыре раза…
Когда у нас заканчивались деньги, Манали варила перловую кашу.
А когда у нас было много денег, мы покупали консервированные персики в стеклянной банке. А еще черешню. Черешню продавали на местном рынке южные мужчины с крючковатыми носами. Черешня была крупной, сладкой, сочной.
Мы лежали на матраце, глядя на голубков над потолком, и сплевывали черешневые косточки в кулак. Бардак был спокойным, причудливым и милым.
Но однажды я все-таки купила резиновые перчатки для уборки. У Манали сделалось такое лицо, словно я ей плюнула в душу.
- Почему ты не убираешь комнату? - попыталась оправдаться я.
- Наубиралась замужем. Я была идеальной хозяйкой, у меня все сверкало от чистоты. Муж любил чистоту. А кто все тер и мыл? Я. Я терла часами. Терла. Терла. Натирала до блеска. А теперь мне надоело. Я не хочу делать того, чего я не хочу.
Я взяла тряпку и стала протирать стол.
Солнце садилось. Окно нашей комнаты выходило на запад. Сияющее солнце мягко и плавно катилось вниз. Этаж был четвертый, выше линии горизонта и заката солнца. Внизу на спортплощадке дети играли в футбол. Изредка доносились до нас звонкие детские маты. Я закончила уборку. Солнце село, и мальчишки разбежались по домам. Стало совсем тихо. А на невнятно темнеющем небе проступили бледные звезды. Особенно по вечерам мне нравилась тишина ее комнаты, прерываемая лишь мантрами в магнитофоне или звуками баяна от свекра за стеной.
Свекр был большой и старый. Как говорила Манали, в юности он был похож на Сличенко. Женщины падали штабелями. Но жена свекра не уважала, не любила и называла говном. Тем не менее, на баяне играл он вдохновенно. Стоило ему начать играть – и мы замирали, прислушивались, сидя за стенкой. Однако общаться с ним мы не могли. Свекр был с Манали в контрах. А заодно и со мной. Как-то я позвала его поужинать вместе – он отказался и демонстративно нарезал себе колбасы на хлеб. Манали сказала, что он не может ей простить развод с сыном.
- Когда-то мы все вместе сидели за одним праздничным столом, он играл на аккордеоне, а я пела. Давно это было.
Лицо ее потемнело.
- Мой сын не ходит ко мне в гости. Его отец богатый и все покупает ему. А что я могу ему купить, ничего…
Ну да, если ничего не можешь купить – твои дети тебя не любят... ну да... О, мой Бог, зачем нужны сыновья?.. Сын любит тебя, если ты покупаешь ему айфон. Если ты покупаешь ему квартиру и машину.
«О, Кришна, ни сыновья, ни родственники, ни друзья не приносят мне счастья. Жизнь точно капля росы, дрожащая на лепестке лотоса…» Жизнь каплей росы срывается вниз… Что останется от нее?.. Что важно?..
***
Мы с Манали периодически захаживали в какую-нибудь эзотерическую тусню. Съездили к Свами Даши, кудрявому блондинистому гуру ошоитских практик. У Свами было загадочное лицо, никто не знал, что сулит новое его занятие. Ибо все это происходило за пределами разума. Иногда же он просто валился в объятья стареющих толстых женщин, завсегдатаев его мистических практик, они радостно хохотали и визжали под его упругим загорелым торсом. Впрочем, удовольствия ему это, похоже, не приносило – лицо его в этот момент казалось измученным, словно который раз разыгрывал он надоевшую роль. Интересный он был. Манали привела меня и к учителю санскрита, пожилому индийскому монаху из миссии Рамакришны. И с ее подачи три года я учила у Свами Джоти Рупананды санскрит (ах, Свами джи, надеюсь, ты не прочтешь эти строки. Я ведь совсем забыла все, чему ты меня учил, осталось только теплое чувство благодарности к тебе, прости меня).
Мы шатались по музеям, прогуливались по Красной площади… А иногда, когда я звала Манали погулять, она отвечала:
- Нет, я не пойду. Тут буду. Не идет сегодня.
- Почему? - спрашивала я.
Манали в такие дни обычно лежала на коврике, уставившись в потолок.
- Меня растаскивают, - говорила она. - Меня словно все растаскивают.

Москва сначала цвела по весне. К запаху метро, бомжей и бензина добавился запах молодой травы, только что распустившихся листьев, цветущих яблонь и груш. Солнце просвечивало насквозь клейкие зеленые листочки. На тротуарах валялись сережки кленов. Я устроилась работать в «Источник процветания» и каждое утро убегала навстречу процветанию и солнечным лучам. А потом наступило душное московское лето. И в квартире не было места, куда спрятаться от духоты. Только летние ночи были прохладны и благословенны.
А еще, возвращаясь ночами вместе с кришнаитских тус, мы прислонялись к холодным стенам электричек метро. Манали закрывала глаза и сидела, похожая на гипсовую статую. Позже она призналась, что медитирует в метро. Правильно. Что еще там делать?
- Я знаю, я выгляжу смешно, - говорила она, - я не крашусь. Одета я как попало. Но мне так хорошо…
Я тоже одевалась весьма скромно, донашивала вещи, купленные до монастырского периода. Было мне от этого неловко. Я не хотела казаться несчастной провинциалкой и вызывать к себе жалость. Но и женского тщеславия во мне тогда не было. Носить украшения и красить лицо было скорее необходимостью, частью дресс-кода.
- Ты перестала плакать по ночам, - однажды вечером, вздохнув, сказала Манали.
- Наверное, это к лучшему, - отозвалась я
- Нет, когда ты плачешь, ты любишь, ты переживаешь. В Берлине мне все немки завидовали на курсах йоги. У меня на йоге были истерики, я рыдала, у меня заламывались сами собой руки. Немки не умеют плакать. Они не спонтанны…
- Что хорошего в страдании?
- Я не знаю, как сказать… Я не умею так хорошо говорить, как ты. Но плакать хорошо.
Манали была косноязычна. Но Манали умела рыдать, как никто. Впрочем, вру, – рыдать, как я. Я еще никого не видела, кто бы мог так же вдохновенно рыдать. Мы вместе могли бы подрабатывать плакальщицами, если бы эта профессия была востребована в наш циничный век. Однажды, отказавшись идти на кришнаитский тусняк, она горько плакала: «Какие же мы все жалкие…»
***
Мы прожили вместе полгода. Потом я съехала. Свекр стал бунтовать. Так долго в комнате Манали еще никто не жил. Кроме того, случилось страшное. Первый раз мы с ней поругались – из-за духовности. Я настаивала, что Господь – личность. И Шакти его в лице Радхарани, соответственно, тоже. Манали посетовала, что у Шакти не может быть личных характеристик, в особенности сисек, особенно огромных и округлых, в лучших традициях майтхун на стенах индийских храмов, ибо Шакти Господа трансцендентна. Я запротестовала, и мы не сошлись в понимании трансцендентности.
На следующий день Манали явилась домой в гламурном синем плащике. Она сообщила, что бывший датский муж выслал ей ее вещи. Так и закончился наш совместный быт.
Потом умерла мать Манали. Потом умер отец. Умирали они медленно. Она ездила к родителям в деревню, чтобы делать то, что больше всего ненавидела, – чисть и мыть. Готовила им еду, кормила с ложечки. Потом и свекр умер от рака. Он звал ее по имени перед смертью.
А потом Манали встретила одного проповедующего кришнаита, подарила ему браслетик, и он увез ее в Индию. И она там живет теперь. Молится. Но это уже совсем другая история… А эта подошла к логическому финалу.
- Будь как речка, - учила меня Манали, - Вот я – речка. Я – теку.
Как там теперь эта комнатка Манали?.. Тихий оазис среди безумной Москвы, где на дикого цвета обоях черным треугольником зияет окно во вселенную. В этом «окне» по просьбе Манали я нарисовала маслом полуобнаженного Кришну. Как там мой Кришна, интересно?..
Я не знаю, доехала ли Манали до Манали. Я как раз вот собираюсь наведаться в Индию. Надо будет ее спросить.


* Слово Манали означает «обитель Ману». По легенде, святой Ману причалил сюда на своём судне после того, как весь мир был затоплен. До сих пор округ Куллу называют «Долиной богов». В старом Манали есть храм, посвящённый святому Ману.