Фрагмент статьи «Набакофф»

«Однажды, в беседе с одним америка­нским писателем, его советский коллега никак не мог уяснить, почему тот не знает великого русского писа­теля 20 века Набокова...

Наконец американец хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Ах, Набакофф!». «Вот-вот!» — обрадовался собеседник.

«Только он не русский, а наш, американский, писатель!». «Позвольте!» — изумился советский писатель.

«Нет-нет, точно! не спорьте...» Насту­пило неловкое молчание».

(Случай из жизни)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Снежное одиночество Владимира Набокова в литературе 20-го столетия многим читателям представляется загадочным, а ещё большее количество людей ужасно раздражает. Пытаясь применить к жизни гения свои нехитрые житейские представления, бедные критики и записные литературоведы, за гроши подгрызающие биографии писателей, которым они смерт­ельно завидуют, отыскивают в романах Набокова всё, что им хочется, и сообщают «urbi et orbi» об «истинной сути» творений Набокова и «потаённой жизни» русского гения. Жестокость кри­тики к подлинному таланту присутствует во все века, и глупо ужа­саться довольно благополучной литературной судьбе Мак Наба (в сравнении, например, с такими же гениями слова, как Вийон, Мандельштам или Рем­бо). Сам Владимир Набоков неоднократно проигрывал ситуацию та­кой «мнимой разгадки» в своих произведениях («комментарии крити­ков» к роману о Чернышевском в «Даре», замечания доктора Рэя к исповеди Гумберта в «Лолите», «разгадки» мистера Гудвина в «Истинной жизни Себа­стьяна Найта» и т.д.), оказываясь первым «обывате­льским» критиком собственных шедевров. Однако на критиков, писавших о Набокове в первый период его творчества, это действо­вало в весьма малой степени. После признания окончательного в 1955-62 гг. (успех великой «Лолиты», статья Г. Грина о романе, голливудский фильм С. Кубрика) тон кри­тики сменился, но лишь до смерти писателя... Впрочем, гению рас­считывать на единодушный вой признания в начале пути не стоит никогда. К тому же, по замечанию Д. Свифта, едва ли можно оболгать в статейке, возникшей за неделю, монумент литературы, созданный за долгие годы огромным волевым напряжением гения... Статейка умрёт ско­ро, шедевр умрёт вместе с человечеством. Набоков, помимо писатель­ского дара, несомненно, обладал и даром филолога; но, как писатель, он стремился познать мир в его божественной полноте и оставить именно этот запечатлённый образ в своих романах. Попробуем вспомнить этот мир волшебника Мак Наба хотя бы отчасти...

НАЧАЛО ПУТИ

Биографии Сирина-Набокова, составленные различными литературными бездельниками, дают самую разнообразную трактовку произведениям Набокова, но почти одинаково выдерживают био­графическую канву. Сын русских аристократов — «золотое» счастливое детство — карьера филолога и начинающего поэта — вынужденная эмиграция — гениальный писатель и рядовой преподаватель в американском университете — признание романа «Лолита» и всего того, что было до неё, — Швейцария, отель «Палас», верная жена-переводчик и сын— оперный певец — кончина в 1977 году, почти не замеченная на родине Набокова. Мемуары самого писателя «Другие берега» и «Память, говори!» дают в большей степе­ни представление о даре Набокова, нежели о его личной жизни; вероятно, перед автором не стояло задачи «самообнажиться» (по примеру Л. Тол­стого или Ж.Ж. Руссо). Мы постараемся, придерживаясь биографической канвы, прокомментировать по мере скромных сил наших ключевые произведения Набокова и поставить свои вопросы ве­ликому мастеру «игры с мнимой реальностью». Поскольку Г. Беара стало модно обвинять в «набоковизме», постараемся не­сколько приоткрыть кухню автора «Лолиты», чтобы догадливый чита­тель уже ни за что не спутал «Новую Лолиту» со «старой»... Что же, читатель, в путь!

Владимир Владимирович Набоков родился 22 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге в семье юриста и политика В.Д.Набокова. Отец был выгодно женат на дочери промышленника Елене Рукавишниковой, и дети Набоковых жили в сказочной атмосфере красоты, не думая о не­сколько иной — на чердаках и в подвалах... Род Набоковых проис­ходил, по мнению самого Набокова, от «обрусевшего 600 лет назад татарского князька по имени Набок». Дед Володи по отцу был министром юсти­ции при Александре III, а дед по матери — богатым сибирским золотопромы­шленником. Такая родословная и соответствующее ей состояние пред­полагали блестящую жизнь в России и за её пределами для первого сына Набоковых (в 1916 г. он даже унаследовал имение Рождествено, естественно, ненадолго), но увы... Набоков рос «ребёнком домашним»: дом в Петербурге, лето в деревне, заботливые гувернёры и толковые учителя, Майн Рид в подлиннике, бабочки (в смысле «насекомые»), курорты в Европе, эротические фантазии и сновидения и т.д. В 1911 году Набокова отдают в Тенишевское училище для детей аристократов: начинается период его взросления, поэтических опытов и первых столкно­вений с «обществом» сверстников.

Тема «детского рая» станет од­ной из основных тем в творчестве Сирина-Набокова, и притягатель­ность двенадцати— пятнадцатилетних девочек для мужчин зрелого во­зраста в его романах (Бруно Кречмар, Горн, герой «Лилит», Гумберт, Куилти и др.) заключена главным образом именно в их «детскости» и непосредственности, а не только в сексуальном обаянии. Тема счастливого детства навязчиво повторяется почти во всех русских романах и в мемуарах Набокова: наиболее автобиографично она заявлена в «Да­ре» и «Других берегах», есть проблески этой темы в «Защите Лужина», «Маше­ньке», «Приглашении на казнь». Общий компози­ционный блок здесь — гениальный мальчик, тонко чувствующий и относи­тельно беззащитный, в окружении бездарно-пошлого мира, но под защитой чутких родителей или верных слуг. Тема в литературе не нова, но Набокову удалось передать очарование собствен­ного «детского рая» со всеми его запахами и оттенками.

В училище Набоков «учился без особых потуг, балансируя меж­ду настроением и необходимостью», его обвиняли в аристократизме и нежелании «жить полнокровной жизнью», под коей разумелось учас­тие в многочисленных кружках и юношеских редакциях. Впрочем, стихи свои он печатал как раз в журнале «Юная мысль». Приезжал в училище и уезжал Володя на машине, что так же не добавляло ему любви и терпимости сверстников. В «Защите Лужина» есть один эпизод из детства главного героя, ког­да возмущённые его необщительностью сверстники пытаются засунуть голову Лужина в унитаз школьной уборной: возможно, нечто подобное пережил в школьные годы и юный Набоков. В 1916-м училище было закончено. 3 октября этого же года Набоков издаёт на свои средства сбор­ник «Стихи», включавший 66 стихотворений. Позже он сам отзывался об этом весьма негативно, считая, что эту книжечку «никогда бы не сле­довало издавать». Критикесса Зинаида Гиппиус, сама пописывающая безобидные стишата, заметила отцу Набокова, что Володя никогда не станет настоящим писателем. Это глупое пророчество Гиппиус так и не забыла, пользовалась им всю оставшуюся жизнь. Отметим, что хотя литературный дебют Набокова не был ошеломляющим, он состоялся.

После Февральской революции, предчувствуя надвигающуюся гро­зу, Владимир Дмитриевич отправляет семью Набоковых в Крым. Володя сдает эк­замены в Тенишёвке и надеется завершить образование в Англии. В Крыму Набоковы прожили 16 месяцев, отец вошел «минимальным» мини­стром юстиции в Краевое правительство, и, переехав в Ливадию, На­боковы устроились недурно. Набоков ходил в татарское кафе, обсуж­дал свои и другие писания с М. Волошиным, перевёл для музыкального представления немецкое стихотворение... и даже намеревался вступить в Белую армию. Почему он не сделал этого? Очевидно, писатель­ское призвание оказалось выше и важнее других его чувств — патриотических, к примеру... Когда остервенелые большевики ворвались в Севастополь, Набоков уже мирно плыл на пароходе «Надежда», увозящим в эмиграцию последних бежен­цев из Крыма. 28 мая 1919 г. Владимир с младшим братом Сергеем определяются в Кембриджский университет. Набоков начинал обучение как энтомолог, но затем перешёл на словесное отделение Тринити-колледжа. Его пре­бывание там подарено одному из «автобиографичных» персонажей Наба — Себастьяну Найту: «В Тринити-колледж его доставил с вокзала настоящий хэнсом-кэб... он ждал от Англии больше, чем она могла дать... Одиночество было лейтмотивом жизни Себастьяна...» и др.

 Затем пребывание в колледже почти дословно воспроизведено в «Других берегах»: тьютор Гаррисон, голкиперство, прогулки под дождём, стихи, и штудии... Хорошее филологическое образование, приятные беседы и ностальгия по «ушедшей» России — вот что осталось в  памяти Набокова за период трехгодичного пребывания в Кембридже. В октябре 1921-го Наб оказывается в Берлине: здесь его вс­третили мать и отец, добрые знакомые и будущие издатели. В га­зете «Руль» Иосифа Гессена немедленно появляется очерк Сирина «Ке­мбридж», затем — некоторые стихи этого периода. Однако революция не оставляла русских людей даже в эмиграции, в марте 1922 года Набоков переживает личную трагедию: Борк и Таборицкий устраивают в зале Филармонии перестрелку, и пуля, направленная в лидера кадетов Милюкова, убивает отца Набокова... Мать с двумя дочерьми уезжа­ет в Прагу, брат Сергей и Наб остаются в Берлине. Необходимо было начинать самостоятельную жизнь — без ясных перспектив и гарантированных доходов.

Набоков усердно «давал уроки английского и французского, а та­кже и тенниса... много переводил». Но главное — Наб пытается стать популярным автором, ибо даже гениальный писатель без известности и публикаций обречён на молчание... и скорую смерть. В конце де­кабря 1922-го в издательстве «Гамаюн» выходит книга стихотворений «Гроздь», подписанная В.Сирин. Именно этим именем Набоков станет подписывать свои художественные произведения, чётко отделяя «мир Сирина» от реальности. В 1922 г. Набоков заключает помолвку с некоей девушкой Светланой Зиверт, однако брак не состоялся. В январе 1923-го выходит новый сборник стихов «Горний путь». Оба эти сборника в меру талантливы, но разглядеть за ними будущего автора «Дара» и «Бледного огня» пока затруднительно. Интереснее выг­лядят переводы на русский из Кэрролла, Ронсара, Верлена и Теннисона, но это именно хорошие переводы, не более того. О поэмах Набокова этого пери­ода лучше и не говорить: «Крым» может быть подписан именем Пуш­кина, а «Петербург» вообще заканчивается его прямой речью…

Это ещё время учения Владимира Сирина, время проб, рабского подражания, поисков новых тем и собственных образов.

«РУССКИЙ» ПЕРИОД В.СИРИНА

Наступил 1925 год. 15 апреля Набоков женится на Вере Евсеевне Слоним, дочери русского лесоторговца (еврея по происхождению); его мать не одобрила такого выбора и до конца жизни находилась в на­тянутых отношениях с Bерой... Был ли счастлив брак Набоковых? По ряду формальных признаков этого нельзя отрицать. Супруги всю жизнь прожили вместе; Вера, безусловно, разделяла и понимала призвание мужа, переводила его романы, вела переговоры с издателями; именно ей Набоков посвятил все свои романы, кроме «Дара». Но... та тоска по нимфетке, которая переходит из романа в роман Набокова, возникла, веро­ятно, не случайно! Мы можем усомниться, что Haб любил свою жену так, как Пушкин Наталью Гончарову или Эдгар По — Вирджинию, хотя проверить это затруднительно… Впрочем, в традиции русских писателей — жениться на поклонницах и верных помощницах (Лев Тол­стой, Достоевский, Бунин, Горький): это и удобнее, и бе­зопаснее. К тому же не будем забывать, что за полтора года до своей смерти Наб пишет в стихотворении «To Vera»: «Только ты, только ты — все дивилась вослед…», и это всё объясняет, не так ли?

В 1925 году был написан и первый роман Набокова «Машенька». «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня!» — признался Иван Бунин в конце 1920-х, впервые прочитав книгу Наба. Конечно, «уложить» столь тра­диционных русских романистов, как Бунин и Куприн, оставшихся аб­солютно глухими к новым тенденциям романистики в начале 20-го века, не составляло большого труда для молодого талантливого писателя. Но важно и другое — Сирин в «Машеньке» продемонстрировал соединение лучших традиций русской классической литературы и достиже­ний модернистской прозы начала 20-го столетия. Этим романом Набоков зая­вил о себе как об одном из ведущих романистов времени, в «Машеньке» намечены темы его будущих великих романов: «Дара», «Лолиты», «Бледного огня». Разберем этот роман подробнее.

Большинство романов сублимативны: личная жизнь или пере­живания писателя кладутся в основу сюжетов. «Машенька» — роман о русском эмигранте Льве Ганине, влачащим жалкое существование в Берлине и вспоминающем о «потерянном рае» детства в России. Характерна для романа фраза: «Он был богом, воссоздающим погибший мир…». В романе обнажена и любимая впоследствии Набом триада тем: счастливое детство героя — любовь к девочке лет 13-15 — попытка обрести «потерянный paй» с ней. Именно «Машеньку» можно считать первым в творчестве Сирина «романом с девочкой», предшест­венницей «Камеры Обскуры» и «Лолиты». Жанровая находка Набокова — след­ствие, скорее всего, его детских переживаний (любовь к девятилет­ней Колетт в Биаррице) или встречи в зрелом возрасте с ка­кой-то очаровательной дамой, едва достигшей брачного возраста. Нужно сказать, что для русских дворян 19-го века женитьба за 13-15-летних девушках не казалась такой уж странной и развратной; отец Николая Гоголя Василий Афанасьевич увез свою будущую жену Марию, когда ей не исполнилось и 14 лет, а через год женился на ней. В «Онегине» Татьяне, когда она пишет свое письмо к Евгению, тоже примерно 14 лет (см. 8-ю строку 4-й главы романа) и т.д. Правда, к концу века нравы несколь­ко изменились, а к началу 20-го — претерпели существенную эво­люцию.

Тем не менее... Вторая тема «Машеньки» — роман о современном человеке — верность традиции классической русской литературы: Онегин — Печорин — Рудин — Базаров — Раскольников — и др. Она связана и с героем нового модернистского романа, вроде Стивена Дедалуса в «Улис­се». Набоков в образе Ганина предельно автобиографичен (как и Лермонтов в образе Печорина), поэтому его персонаж — больше европеец, чем русский. Ганин — герой в прямом смысле слова, вроде Печорина или Базарова, а не му­чающийся бездельник типа Онегина и Рудина: «В его теле постоян­но играл огонь...», он готов поднять бунт в большевистской Рос­сии, готовность к борьбе в герое — константа! Набоков не наделяет Ганина своим писательским даром, но он явный прототип Годунова-Чердынцева из «Дара», точнее, его первообраз. Вместо бунта Ганин занят переживаниями о любимой в роковой мгле юности девочке Машеньке, он ждет её приезда к мужу Алфёрову и надеется вернуть былое счастье. Но... в последний момент Ганин понимает, что «роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре дня — эти четыре дня были, быть может, счастливейшей порой его жизни... этого образа, другой Машеньки нет и быть не может».

Третья тема, романа — тема проявления человеческой пошлости, т.е. живот­ных проявлений в несчастном порождении Бога — человеке. По словам Наба, «пошлость включает в себя не только коллекцию го­товых идей, но также пользование стереотипами, клише, банальностя­ми, выраженными в стертых словах». Основной персонаж — «носитель» этой идеи в романе — Алексей Иванович Алфёров с его проституционной навязчивостью, «достоевщинкой» и громким оповещением о своих радостях жителей пансиона. Ганин смотрит на него с презрением, но не может не признать за ним определённой жизнестойкости и умения «наслаждать­ся» бытиём: любящий жену Алфёров, страстно ожидая её приезда, не находит ничего лучшего, как рассказать о девочке-проститутке, с которой он провёл время незадолго перед тем. Краткое описание Алфёрова весьма характерно: «полуоткрытый мокрый рот, бородка цвета навозца, мигающие водянистые глаза...» Однако, и сама Машенька может служить примером пошлости, если брать набоковское определение: «Любила песенки, прибаутки всякие, словечки да стихи... она все по­вторяла...» Автор даёт образец её письма: «И вдруг, как птица, прорежет ум мысль, что где-то там, далеко-далеко, люди живут другой, иной жи­знью...», да и сам факт её брака с Алфёровым кое о чем говорит. Тема пошлости будет присутст­вовать во многих «русских» романах Набокова.

«Машенькой» Набокова по существу заканчивается период классической русской литературы 19-го века; с другой стороны, в романе есть черты нового романа с его цитатностью (установка на литературный код), эротической откровенностью (возвращение к ро­ману 18-го века), автокомментарием, но это пока лишь смутные, едва различимые черты. Это роман как бы перепутье, два варианта писательского пути Сирина: традиционный, классический и новый, модернистский. Писатель выбрал второй путь и стал Набоковым. Роман «Машенька», появившийся в издательстве «Слово» в 1926 г., обратил на себя внимание всей литературной братии русской эмигра­ции: о Сирине заговорили — в основном, в ругательных тонах. В статьях П. Бицилли, Г. Струве, З. Гиппиус и Жоры Адамовича, Ю. Терапиано анализировались набоковские приёмы и темы. Появившие­ся следом роман «Король. Дама. Валет», сборник рассказов «Возвращение Чорба», роман «Защита Лужина» закрепили за Сирином первенство в «молодой» эмигрантской русской литературе. Его вещи появляются уже в немецких газетах, Наб заключает первые контракты с издателями.

Суть эмигрантской критики творчества Сирина сводилась зача­стую к личностной оценке Набокова или к отказу на право считаться «русским» писателем: «...роман "Защита Лужина" мог появиться сло­во в слово в "Нувелъ Ревью Франсез" и пройти там не замеченным...» (Г. Адамович), «Такой посредственный писатель, как Сирин» (3. Гиппиус), «Писательская техника выставлена для всеобщего обозре­ния...» (А. Новик), «Ни к какому постижению не ведущий мёртвый об­раз жизни..." (В. Варшавский). Однако были в эмигрантской критике и весьма лестные оценки творчества Сирина: «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной… огромный русский писатель...» (Н. Берберова), «Сирин идёт так далеко, как, кажется, никто до него» (П. Бицилли), «Он тут же показывает лабораторию своих чудес» (В. Ходасевич). При этом, если в словах Нины Берберовой заметно просто восхищение от талантливого писателя, то в словах Бицилли и Ходасевича уже видна попытка отметить некоторые значимые стилистические отличия Сирина от опытов других писателей-эмигрантов. Разношёрстная критика делала имя В. Сирина привлекательным в глазах читателя, и это было главное для самого автора.

В 1927 году Набоков пишет две поэтические вещи, которые как бы представляют расклад его последующего творчества: «Универси­тетская поэма» (тема — художник в окружении толпы) и «Лилит» (тема — закоренелый грешник и девочка-соблазнительница). «Университетская поэма», несмотря на выраженный пушкинский слог и унылый автобиографизм, отличается уже чисто набоковскими интонациями, точными наблюдениями и, местами — прекрасной поэзией. К примеру: «Чай крепче мюнхенского пива... Прощаюсь я, руки не тыча — так здешний требует обычай... Зубрил учебники в постели, к вискам прикладывая лёд... Почувствуй нежное вращенье чуть нак­ренившейся Земли». Все эти блестящие замечания потом — ох, как аукнутся в «Даре» и «Себастьяне Найте». Стихотворение «Лилит» — свернутая «Лолита» и полу развернувшаяся «Камера Обскура»: сюжет трех этих произведений, по существу, один и тот же.

Наряду с «Расстрелом» и переводом «Альбатроса» Бодлера стихотворение «Лилит» — лучшее в лирике Сирина 1920-х гг. Блестящее начало теста: «Я умер. Яворы и ставни горячий теребил Эол// вдоль пыльной улицы Я шёл..» — сменяется точным описанием вставшей в дверях нагой девочки (служанки Дьявола, по позднейшему наблюдению Гумберта): «стройна, как женщина, и нежно цвели сосцы...» Далее следует описание героем девочкиной отзывчивости: «Двумя холодными перстами по-детски взяв меня за пламя... Она раздвинула, как кры­лья, свои коленки предо мной...» и — непосредственно акта любви: «Змея в змее, сосуд в сосуде, к ней пригнанный, я в ней скользил, уже восторг в растущем зуде...» Затем, как и положено искусительнице, юная чаровница исчезает в самый приятный момент, оставляя героя в костюме Адама перед закрытой дверью. Концовка стихотворения обнажает стыд и грех главного героя в прямом и переносном смысле: «И мерзко блеющие дети глядят на булаву мою». Финал стихотворения нарочито противоположен началу текста: «И перед всеми// Мучительно я пролил семя// И понял вдруг, что я в аду». Замена потерянного и вновь обретённого рая на жизненный ад — основной сюжет «Камеры Обскуры» (Кречмар — Магда) и «Лолиты» (Гумберт-Лолита).

Стихотворение «Лилит» не было издано Набоковым в Берли­не, оно появилось только в 1971 году в США. Вероятно, это неслу­чайно: либо Набоков опасался упрёков в распутстве со стороны литературной братии, либо он сознательно оставлял этот сюжет для будущих романов — «романов с девочкой». Девочка, змея, ве­дьма — реинкарнации Лилит в пределах текста, то же самое будет происходить (в метафорическом плане) с Магдой и Долорес Гейз. Герой, как правило, хищен, опытен, развратен, но беззащитен перед чарами девочки-«нимфетки» (Кречмар, Горн, Гумберт, Куилти). Стихотворение «Лилит», с одной стороны, возвращая нас к темам античных и средневековых произведений (Овидий, Петроний, Катулл, Маркабрю и др.), с дру­гой — даёт новое движение романной тематике В. Сирина. Мотив подмены, не различения героем рая и ада станет в дальнейшем творчестве Набокова одним из любимых, определяющим сам генеральный сюжет произведения.

С конца 1920-х гг. Набокову «стали приносить приличные деньги переводные права моих книг» (см. «Другие берега»). В 1936 и 1938 гг. в издательствах Лондона и Нью-Йорка выходит его «Камера Обскура», причём перевод для нью-йоркского издательства Набоков сде­лал сам; этот роман был также переведен на французский, шведский и чешский языки. В 1937 г. в издательстве Джона Лонга вы­ходит роман «Отчаяние», подписанный так — Вл. Набакофф-Сирин. Позже этот роман вышел в престижном французском издательстве «Галлимар». На­бокова принимают в среду парижского культурного истеблишмента. Все это говорило о том, что Наб рано или поздно должен был сдела­ться европейским писателем, не только в плане места проживания, но и в языковом. Язык Шекспира и Байрона Наб узнал раньше языка Державина и Пушкина, французский язык он также знал достаточно хорошо. Тем не менее, 1930-е годы становятся временем расцвета русского творчества Набокова: «Камера Обскура», «Приглашение на казнь», «Дар», «Весна в Фиальте», драматические опыты... Романы «Камера Обску­ра» и «Дар», на наш скромный взгляд, наряду с «Лолитой» , «Бледным огнём» и «Истинной жизнью Себастьяна Найта» относятся к числу шедев­ров прозы Набокова. Другие вещи 1930-х гг. — «Подвиг» /1932/, «От­чаяние» /1934/, сборник «Соглядатай» /1938/ — менее значительны, но почти безупречны в стилистическом плане. В личной жизни Набокова так­же происходят кое-какие изменения: в 1934 году появляется сын Дмитрий, и Наб прекрасно справляется с ролью няньки и заботливого отца.

«Приглашение на казнь» — типичная антиутопия тоталитарного общества, она вполне сопоставима с такими вещами, как «Замок» Каф­ки, «О, дивный новый мир» О. Хаксли и «1984» Д. Оруэлла. В интервью А. Аппелю 1966 года Набоков сказал, что «Приглашение...» — наиболее «це­нимая» им в собственном творчестве вещь. Многие русские критики и впрямь сочли эту тенденциозную повесть лучшей во всем русскоязыч­ном творчестве Набокова (Шаховская, Бицилли, Олег Ми­хайлов и др.). Здесь уместны два замечания: Наб оборонялся романом «Приглашение на казнь» от обвинений в антигуманизме и снобизме, в демонстративном уходе от социальных тем; писатель действительно постарался выжать из темы — талант, противостоящий обществу пошляков у власти, — всё, что только было возможно. С другой стороны, Цинциннат Ц. — «герой самого ска­зочного и поэтического из моих романов» /Набоков/, человек-поэт, вынуж­денный жить в атмосфере «прозрачности» и тупости общества, спосо­бный спокойно встретить смерть от руки палача, находящегося с ним в одной камере. Линия Цинцинната — наиболее удачное звено романа. Его рассуждения и сны пропитаны тем же составом, что и прошлые рассуждения Ганина, и будущие наблюдения Годунова-Чердынцева в «Даре»… Вот одно из лучших мест романа: «В снах моих мир был облагорожен, одухотворён; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в трепетном преломлении, словно пропитанные и окруженные той игрой воздуха, которая в зной даёт жизнь самим очертаниям предметов…»

Остальные же герои-призраки романа (Марфинька, Родион, Эммочка, мсье Пьер) рассыпают­ся даже быстрее, чем того желает автор, дающий в концовке «Приг­лашения на казнь» театральную развязку: «Всё расползалось... Всё падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки... картонные кирпичи...» Образ поэтичного, остро чувствующего Цинцинната — одна из неизбежных эманаций гения, и Набоков это блистательно подметил в романе. «Приглашение на казнь» вызвало бурю оваций «передовой» евро­пейской общественности: наступали годы новой мировой войны, обличать тиранов и тирании сделалось модно, хотя и опасно. А вот и ещё одна цитата: «Нет, я ещё ничего не сказал или сказал только книжное… и я бросил бы, ежели трудился бы для кого-то сейчас существующего, но так как нет в мире ни одного человека, говорящего на моём языке, то заботиться мне приходится только о себе». Почти все читатели заме­тили в романе пощёчину тоталитаризму, но проглядели «пощёчину об­щественному вкусу», чем изрядно повеселили ироничного Набокова.

В 1937-38 гг. в журнале «Современные записки» был напеча­тан последний «русский» роман Сирина «Дар». Это блестя­щее по стилю произведение — итог всего «автокомментирующего» твор­чества Набокова до войны. Роман, в отличие от других предыдущих, так и не вышел отдельным изданием — то ли помешала война, то ли сыграла роль глава о Чернышевском, изъятая журнальными изда­телями. Примерно в то же время создавался на английском языке роман «The real live of Sebastian Knight». В 1938 году появляются и две пьесы Набокова — «Событие» и «Изобретение Вальса». «Событие» было даже поставлено русскими труппами в Париже и Праге, «Изобретению Вальс» повезло меньше — постановка пьесы состоялась только в 1968 г. в Оксфордском университете силами тамошних студентов. Критики отмечали «литературность» обеих пьес Наба, т.е. замечалось, что это пьесы по жанру, нежели тексты, предназначенные для театральных постановок. Однако из предисловия к американскому изданию «Изобретения Вальса» следу­ет, что Набоков очень рассчитывал на постановку и даже сделал «замечания для господ актеров». Однако говорить о «Собы­тии», как о событии в области русской драматургии нельзя: слишком много чеховского: чеховские герои, чеховские положения, чеховские реплики.

«Изобретение Вальса» более самостояте­льная вещь, но сюжет её весьма характерен для произведений, запо­лонивших мировую литературу в конце 20-х — начале 30-х гг., когда яр­кие взлёты Гитлера и Муссолини сделали тему «властелина мира» весьма актуальной. Вспомним хотя бы «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «От­крытие Рафлза Хоу» А. Конан-Дойла, «Властелин мира» А. Беляева и др. Образец подобного жанра — написанный несколько ранее роман Г. Уэллса «Человек-невидимка», и набоковский «Вальс» значительно уступает ему. Идея в с е о б ъ е м л ю щ е й власти над миром чело­века, достигшего этого только своими интеллектуальными силами, не могла не показаться Набокову привлекательной для литературной обработки. Сама действительность в это время как бы демонстрировала относительность популярности Наба: с одной стороны, признанный и читаемый писатель, с другой — сомнительное материальное положение, семья на руках, частые переезды с места на место. В своей пьесе Набоков выдал нео­жиданный ход — открытие Вальса, в отличие от прозрений Хоу или Гриффина, оказывается всего лишь блефом, а само действие пьесы его Сном, который одновременно является одним из действующих лиц. Диктатор не состоялся, мир может спать спокойно, а сам инженер Ва­льс принимается Полковником и Министром за сумасшедшего. По сло­вам Ив. Толстого, в конце пьесы «всё оказывается фикцией, мир ру­шится, валятся декорации бреда». Именно такой финал В. Набоков к этой поре не впервые, увы, использует в своих крупных вещах.

Остановимся подробней на двух романах — «Камере Обску­ре» и «Даре». «Камера обскура» (1931) — реализация темы Набо­кова «мужчина — греховодник — девочка-соблазнительница». Невинное начало рома­на (упоминание о морской свинке Чипи, тяжба Горна с фирмой, экспертом которой выступил Кречмар; любовь Кречмара к какой-то «незнакомке», которую он уже собрался застрелить) уже таит в себе роковую развязку. Магда Петерс — первый достойный образ нимфетки в романах Набокова (само слово явится только в «Лолите»), девочка-«ведьма», девочка-«соблазнительница». Вульгарность и инфернальность странным обра­зом переплетаются в Магде; это делает её неотразимой, как для блестящего карикатуриста Роба Горна, которому на людей глубоко плевать, так и для бедного талантом, но успешного Кречмара, для которого в глупой девочке с тёмно-каштановыми волоса­ми на время сосредотачивается весь его мир. И Горн, и Кречмар ищут в Магде не только славного сексуального партнера, они обретают в общении с ней тот «рай детства», которого человек лишается после определённого возраста. Начальная тема «Машеньки» предстает в «Камере Обскуре» та­ким образом в несколько ином свете.

В соответствии с названием действие «Обскуры» протекает как цепь сменяющих друг друга эпизодов, как разыгранный на наших глазах фильм или спектакль. Да и Магда часто сравни­вает себя /не без помощи автора/ с некоей фильмовой дивой, играю­щей в «таинственной и страстной фильмовой драме» с участием двух своих любовников — старого и нового. Карнавальное использование Набоковым понятий «рай» и «ад», когда Кречмар жмёт Магде под сто­лом одну коленку, а Горн — другую, лишь подчеркивает сомнитель­ную реальность происходящего. Как бы не был ослеплён любовью Бру­но, он едва ли бы взял в свое свадебное путешествие постороннего человека, к тому же знаменитого! Бруно узнает о измене своей юной жены с Горном из куска романа писателя Зегелькранца — приём также довольно литературный! Далее под ду­лом пистолета Магда вспоминает сцену из «Отелло» — это при её полной бездарности более чем удивительное воспоминание. Затем сле­дует чисто фильмовый диалог: «Хорошо, я дам тебе высказаться, а потом застрелю» — «Не нужно меня убивать, уверяю тебя, Бруно!». Весь этот мелодраматический набор завершается фильмовой концовкой — странная автокатастрофа, ослепление Кречмара.

Набор этих банальных фильмовых трюков при таланте Наба позволяет ему тем не менее держать обиженного читателя в постоянном напряжении. Последние главы романа — чудесное описание безнадёжности покинутого и обманутого Кречмара. Горн имитирует свое «отсутствие», постоян­но находясь рядом с Бруно и демонстративно лаская Магду. Кречмар чувствует его присутствие, но ничего не может сделать... Здесь роман «Камера Обскура» впервые поднимается до трагической ноты — описывая ос­лепление Циклопа, творец описания сам был слепой! «Потерянный рай» Мильтона… Набоков, чутко улавливающий твёрдые и вечные грани литературы, умело вкрапляет их оттенки даже в свои «рядовые» романы. Не заме­чающий их читатель текстов Наба не видит почти ничего, лишь отсветы, тёмные блики в светлых лабиринтах набоковских шедевров.

Роман «Дар», по мнению большинства критиков творче­ства Набокова, вершина его «русской» прозы. Оспорив это мнение, скажем, что, безусловно, это второй по качеству стиля роман На­бокова на русском, первый все же русский вариант «Лолиты» (1967). Три сюжетные линии, сплетаясь в «Даре», дают очень чёткую картину эстетики Набокова конца 1930-х годов: линия «художника в юности» Годунова-Чердынцева, линия русской литературы в осве­щении автора (4-я глава романа), линия детства и автобиографиче­ских намёков. «Ещё летал дождь, а уже появилась, с неумолимой внезапно­стью ангела, радуга…» — мастерство набоковских описаний и сра­внений в «Даре» достигает расцвета. Тема детства, уже изрядно заезженная Набом в «Машеньке» и «Защите Лужина» обретает совершенно новое звучание в романе: не случайно, он посвящён не жене, как обычно, а матери писателя. Образ Дома, счастья в семье, детских игр — доминанта этой темы в «Даре». Пушкиноподобные стихи, пожалуй, чуть портят впечатление, но все же и они к месту, ведь это творения «молодого» писателя (по сюжету романа). Образ Фёдора Годунова-Чердынцева, естественно, централь­ный; он выписан глубоко и с сочувствием. Годунов пишет роман о Н.Г. Чернышевском — своём литературном антиподе; вокруг этого и за­вязан довольно хилый сюжет с пансионом, любимой девушкой Зиной, кото­рая вышла довольно бледно, и писательским ремеслом.

Дар — ключевое слово романа; главный герой, сам обладая им, меряет остальных людей по степени наличия в них именно этого «чудно божественного, солнечно звонкого, Богом данного» дара. Люди, заметим, как правило, подобным обладают не всегда. Одна из авторских характеристик Годунова-Чердынцева: «Засте­нчивый и взыскательный, живя всегда в гору, тратя все свои силы на преследование бесчисленных существ, мелькавших в нём, словно на заре в мифологической роще, он уже не мог принуждать себя к общению с людьми для заработка или забавы, а потому был беден и одинок». Почему Годунов пишет роман о Чернышевском? Потому что Николай Гаврилович вызывает в нём понятное раздражение своей бе­зумно кипучей деятельностью «на благо народа», своими резкими суждениями об искусстве, своей абсолютной неприспособленностью к реальной российской жизни. Не останавливаясь подробно на био­графии Чернышевского, составленной «Годуновым-Чердынцевым», всё-таки отметим, что она написана явно «против» автора «Что делать», хотя «наполнена истинными датами и фактами. Главное, в чём от­казывает Годунов Чернышевскому, — это именно наличие ДАРА, а без него справиться с задачами, которые взвалил на себя Чернышевский, было невозможно. Именно это, видимо, и не позволило Н.Г. Чернышевскому перерасти из модного демократического критика и проповедника социалистиче­ских идей в победоносного народного трибуна. Именно это не позволяет отнести роман «Что делать» к гениальным произведениям русской классики, хотя сам роман вышел недурно: «Гениальный русский чи­татель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный бел­летрист». Набоков справедливо считает гражданскую казнь Чернышев­ского его главным жизненным триумфом, а последующую жизнь в Сибири — «бессмысленными» годами.

Тема детства в «Даре» вновь возвращает нас к собственной би­ографии Набокова. Образ отца в романе важен ничуть не менее, чем об­раз Чернышевского, например, Константин Годунов-Чердынцев, конеч­но, не Владимир Дмитриевич Набоков, но многое их сближает. Память сына... «Его поимки, наблюдения, звук голоса в учёных словах, всё это, думается мне, я сберегу». Воспитание, которое дал своему сы­ну Годунов-Чердынцев, сродни тому, что получил Андрей Болко­нский от своего отца в «Войне и мире» Толстого: «Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ниче­го приторного и притворного, — и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял». Экспедиции отца, его энтомологические открытия, его загадочная смерть — всё это оста­ется в памяти главного героя и воскресает в «Даре». Образ матери (в романе Елизавета Вежина) дан более подробно — через детское восприятие, через письмо к сыну, через цепь деталей... «Потные игры» с сестрой Таней, учёный немец с длинным носом, рай в загородном имении летом — всё прекрасно, сказочно и невероятно «скушно» (поиграем здесь в старые слова вместе с автором).

Пятая глава романа Набокова начинается с «отзывов» неких кри­тиков о романе Годунова-Чердынцева «Жизнь Чернышевского». Разу­меется, Наб тонко обыграл будущие реальные отклики на свой собст­венный «Дар»: «Автор пишет на языке, имеющем мало общего с русс­ким...»; «...но со всем этим книга отвратительна!» (визг возмущённой бездарности); «...ав­тор на протяжение всей своей книги всласть измывается над личностью одного из чистейших, доблестных сынов либеральной России» (попы­тка дать художественному тексту только политическое толкование) и т.д. В самом начале нашего эссе мы говорили уже об отношениях человекооб­разной критики к подлинным шедеврам литературы: не станем здесь по­вторяться! Итог любой критики такого рода, желаемый для автора: «Словом, вокруг книги создалась хорошая грозовая атмосфера сканда­ла, повысившая на неё спрос...» В конце «Дара» — две ключевые сцены: описание купания модно­го теперь писателя, с последующей покражей его одежды, и сцена объяснения с будущей женой, а ныне невестой Зиной Мерц. «Дай руку, дорогой чита­тель, и войдем со мной в лес...» Пока начинающий читатель «Дара» входит туда, мы выйдем из разбора романа Набокова.

В конце 1930-х гг. Набокова постигают два страшных потрясения. В 1937-м г., в связи с преследованием его жены, еврейки по происхождению, пришедшими к власти нацистами Набоков с семьёй вынужден эмигрировать во Францию. В 1939-м умирает мать Набокова, которую он нежно любил, хотя и крайне редко виделся с ней… Уже началась Вторая миро­вая война, гитлеровцы, захватив часть Европы, наступают на Париж; ну­жно что-то срочно предпринимать. «Война идет! Война! Как вы можете заниматься подобными пустяками!..» — теребил Наба дружелюбный Марк Алданов, не­плохой писатель и преданный поклонник Набокова. Насобирав деньги по богатым еврейским семействам и заручившись местом в Стэнфордском университете, которое уступил ему Алданов, Набоков с женой Верой и сыном Дмитрием спешно оставляют Париж. В мае 1940 года последним рейсом пассажирского лайнера Набоковы покидают Францию и направляются в Америку, там их ждет место для Наба в университете и полная неизвестность.