Старшие родственники

Бабушка (К столетию со дня рождения)

 

– Какая сохранная старушка! – сказала, уже стоя в дверях, приглашенная осмотреть Бабушку, вдруг начавшую полторы недели назад заговариваться, полузнакомая врачиха.

– Какая она у вас аккуратненькая! – уважительно добавила она перед тем, как попрощаться.

Последний раз в туалет Бабушка сходила за пять часов до смерти.

Сама.

Без чьей-либо помощи.

Через час после ухода врачихи.

Бабушке был 91 с половиной год…

Стать обузой другим на старости лет она категорически не желала.

Видимо, с очень давних пор.

Даже как-то раз прочувствованно (тогда ей и семидесяти не стукнуло) прочитала мне вслух наизусть строфу из декларативно-пафосного стихотворения Николая Тихонова.

Чем несказанно меня удивила…

Похороны свои Бабушка оплатила заранее.

Через какую-то фирму.

А потом полтора десятилетия периодически туда звонила и спрашивала, все ли в силе.

Квитанции же хранила на кухонном столе, под клеенкой…

Незадолго до Бабушкиной смерти мне зачем-то приспичило их оттуда взять и куда-то переложить.

Похоже, так жизнь позаботилась о том, чтобы Бабушка оказалась похороненной не за собственный счет…

Все мое детство и юность я ощущал Бабушку излишне строгой.

Догматичной.

Хотя и по-своему (совсем не так, как хотелось мне) заботливой.

Она не терпела бранных слов.

Особенно матерной ругани.

Запрещала мне играть в карты.

Самовольно покидать двор или дачный участок.

Лазить по деревьям.

– Они живые. Им больно! – наставляла меня Бабушка.

Может, и вправду, так чувствовала?..

– Дуболомая! – называл ее (за глаза) Папа.

Благодаря неиссякаемой крестьянской закваске, по-бычьи и по-воловьи она перманентно тянула на себе семью.

Как умела и как могла.

Замыкая любые (не только бытовые) вопросы на себе.

Когда Дедушку в пятьдесят втором сняли с должности и грозились отдать под суд –  семь месяцев семья с двумя детьми-подростками жила на деньги, которые Бабушка зарабатывала, обшивая соседей и знакомых.

А потом умер Сталин…

Деревенская девочка – дочка механика из села Ивановское Калужской, кажется, области.

Столичная комсомолка-рабфаковка-студентка, лихо прыгавшая с парашютной вышки и метко стрелявшая в тире.

Жена, мать, беспартийная домохозяйка, с утра до вечера доблестно пропадавшая на трудовом фронте, в эвакуации времен Великой Отечественной.

Дежурный инженер иновещания.

Бабушка, которую незнакомцы принимали за Маму.

Моложавая пенсионерка.

Вдова до конца жизни в неполные 65.

Прабабушка.

До прапрабабушки она не дотянула всего-то лет шесть…

– Кукулечка! – ласково обращалась Бабушка к Арсюше, с которым  ласково обращалась, нежно и много нянчилась – чем очень нас выручала.

– Ты моя веточка! – часто говорила ему она.

Я тоже в свое время побывал Бабушкиным «Золотком» и «Солнышком».

Но это была совершенно другая энергетика…

Теперь на месте кухонного стола, перевезенного Арсением в бревенчатый дачный дом, сделавшийся  постоянным жилищем для сына и его семьи, стоит Бабушкина швейная машинка.

Точнее, столешница от нее, честно работающая вместо кухонного стола.

Когда за ним оказывается кто-то из нас…

 

***

Невзирая на режим,

Лучший друг потерь, –

Все же вырос я большим

(Дедушка – теперь…)

 

Что твое не доволок –

Извиняй, семья!..

…………………………….

Ворошиловский стрелок –

Бабушка моя…

 

           Шахматы и преферанс

 

Среди небольшого количества семейных историй, которые я в разные годы детства слышал от Старших Родственников, есть и эти две.

Про Дедушку.

Игрока-интеллектуала.

Спасителя и освободителя.

Еще до московского рабфака, будучи полноправной частью юной одесской голытьбы, играл он по воскресеньям, полуголодный, в шахматы.

На пирожные.

Причем проиграть Дедушка просто не мог.

Потому что купить пирожное было ему не на что.

Поэтому он регулярно выигрывал.

Еженедельно подпитывая свой растущий, остро нуждающийся в еде организм – таким вот экстремальным способом.

Пополам с активно выделяющимся адреналином…

А после великой отечественной у Дедушки, прошедшего всю войну практически от звонка до звонка, никак не получалась демобилизоваться.

Не желала привязчивая советская армия его отпускать.

Но Дедушка с ней, змеюкой, бился.

На жизнь мирную.

Будущую.

И, едучи как-то по служебной необходимости узнал, что Самый Большой Начальник в том же поезде с инспекцией едет.

И компанию себе для игры в преферанс подходящую ищет.

И не абы кого-нибудь.

А только игрока заведомо сильного.

Чтобы играть с ним было жутко интересно.

Но все-таки выиграть.

(Стало быть, могущего в упорной бескомпромиссной борьбе проиграть…).

Это уже Дедушка про себя подумал.

И себя самого Самому Большому Начальнику в этом благородно-корыстном качестве предложил.

Сильного игрока, в смысле…

А заодно и сделал вид, что не знает, что перед ним Самый Большой Начальник сидит.

В купе личном.

Короче, играли они всю ночь.

За питьем трофейного коньяка и душещипательными разговорами о жизни.

Касавшимися, в частности того, как мечтает Дедушка поскорее демобилизоваться.

Чтобы домой вернуться.

К жене и детишкам…

И на исходе ночи, под стук колесный, Дедушка в упорнейшей борьбе, наконец, уступил Самому Главному Начальнику.

И тот, растрогавшись от благодарности и спонтанно возникшей симпатии, демобилизовал счастливого Дедушку.

В максимально короткие сроки…

Помню Дедушку и за шахматами – почти ежевечерне, а по выходным – обязательно.

И за преферансом – иногда летом, на даче.

Я же ни в шахматы, ни в преферанс не играю.

Не испытываю ни малейшего интереса и желания.

Хотя немного умею.

Ведь Дедушка меня учил.

По своей личной инициативе – в шахматы, когда я был старшим дошкольником.

По моей блажной просьбе – много позже – в преферанс…

 

Позывные «Маяка»…

 

Дедушка кому-то рассказывал.

Я же рядом крутился.

Поэтому и в курсе оказался.

Для круглосуточной информационно-музыкальной радиостанции «Маяк», начавшей свое вещание на Союз в средине шестидесятых, долго придумывали узнаваемые народом  позывные.

Придумали (вроде бы сам Дедушка и придумал), взяв за основу музыкальную фразу из уже вошедшей в моду песни «Подмосковные вечера».

Музыкальная фраза композитора Соловьева-Седого соответствовала стихотворной строчке «Не слышны в саду даже шорохи» поэта Матусовского и, предваряя новостные выпуски, мелодично звучала каждые полчаса.

Это – как раз – и не понравилось Дедушке.

Что позывные, звучащие в половину (любого) неотличимы от позывных, звучащих во время, кратное одному (целому)…

И тогда Дедушку осенило!

Нужно чтобы в половине (любого) мелодично звучала музыкальная фраза композитора Соловьева-Седого, соответствующая другой, следующей за ней стихотворной строчке поэта Матусовского.

А именно: строчке «Все здесь замерло до утра»!..

 

Дядя Гриша

 

У всех моих бабушек и дедушек было огромное количество братьев и сестер.

И многие из них даже были живы…

Однако – жили они далеко-далеко.

За пределами одной седьмой части суши.

Покинув ее еще в двадцатые годы.

Это я про всех братьев и сестер Другой Бабушки…

Уехавших в капиталистическое далеко.

Причем отбывших туда порционно.

Потому что –  наша Родина прошла в этом деле разные этапы…

То – почти спокойно отпуская своих сыновей и дочерей.

То – ревниво не отпуская вовсе.

То – выдворяя в считанные часы…

В общем, Другая Бабушка оказалась единственной из семьи, кто не уехал.

Ибо завела свою…

Знаю, что в советское время, уже в начале семидесятых, Другая Бабушка даже

тайно, соблюдая обязательную тогда конспирацию, встречалась с кем-то  из бывших здесь – туристическим пролетом – сестер или братьев.

       Вроде бы с одной из сестер.

В скверике, перед кинотеатром «Россия»…

И сестра подарила Другой Бабушке свою фотокарточку.

Рядом с личным самолетом…

Вдобавок всучив какие-то импортные шмотки.

Вернее, дав доллары, которые (опять же тайно) обменялись потом на чеки, впоследствии успешно отоваренные в магазине «Березка»…

А самого младшего брата Другой Бабушки я однажды видел.

Вместе с его старшим сыном Джорджем.

В 89-ом .

У нее в коммуналке.

– Дядя Хрыша! – представился на околоукраинском русском младший брат Другой Бабушки, еще вполне крепкий мужчина восьмидесяти двух лет от роду, которому я действительно приходился внучатым племянником…

Да и в  течение всей оставшейся трехчасовой  общей беседы гуторил дядя Гриша на околоукраинском русском…

В отличие от Джорджа.

Этот изъяснялся лишь посредством американского английского…

Так вот, наконец, историйка про самого младшего брата Другой Бабушки:

В раннем детстве он умудрился сесть на горячий противень.

Пятой точкой.

Много позже, но еще будучи довольно молодым, оказался дядя Гриша в эмиграции.

С очередной волной.

И длительно не мог воссоединиться с теми своими родственниками, кто попал за границу раньше.

А когда возник на пороге у одной из многочисленных старших сестер, та все никак не могла и не хотела признать в нем родного  брата.

Тогда весельчак дядя Гриша оголил пятую точку – и тем самым снял все дальнейшие вопросы о собственном происхождении…

 

На поминках

 

Право первого слова на поминках предоставили Семейному Патриарху – и он (впрочем, это была она) низким голосом прочувствованно одарил собравшийся клан скорбной речью, которую закончил так:

      – Давайте помянем нашего дорогого Александра Васильевича! Пусть земля ему будет прахом!..

 

Как поступали медалисты…

 

Мама окончила школу с золотой медалью.

Папа в тот же год сделал то же самое…

А, значит, чтобы поступить в институт, им надо было лишь успешно пройти собеседование.

И – они вместе отправились на химфак МГУ.

И – дружно провалились.

Папа потом рассказывал, что ответ на один из вопросов, заданных ему на вступительном собеседовании в главный ВУЗ страны, он узнал на четвертом курсе своего Полиграфического…

Мама же ретировалась сама.

От стыда, что на какой-то один (другой, гораздо более простой, в рамках школьной программы) вопрос ответить не может.

Экзаменаторы (назовем их так) кричали ей вслед, призывая остаться.

Но Мама была непреклонна…

Вместе с Мамой и Папой собеседование (с тем же успехом) проходила Мамина одноклассница Наташа – серебряная медалистка, дочь поэта Николая Заболоцкого.

Чтобы не расстраивать своим непоступлением родителей, девушки в тот же день отправились на собеседование в иное высшее учебное заведение.

Единственным хоть как-то связанным с химией подобного рода заведением, где в тот же день проходило приемное собеседование, оказался Фармацевтический институт.

Куда девушек – в мгновение ока – с радостью и зачислили…

Но домашние обеих новоиспеченных студенток восприняли свершившийся факт без всякого энтузиазма.

Наоборот.

Ибо понятие о престижности (высшего образования – в том числе) никто не отменял…

В результате – предельно оперативно – был созван Общесемейный Совет, имевший место в Большой Комнате нашей квартиры.

Вроде бы и Николай Алексеевич, вернувшийся уже к 54-ому году из отдаленной  отсидки, но не обретший еще законное право проживания в Москве, на нем присутствовал.

Нелегально приехав из Тарусы…

Что не помешало Наташе проявить твердость в отстаивании своего права остаться там, куда она была принята с распростертыми объятиями.

А Мама к аргументам взрослых – все-таки – прислушалась – и спустя пару дней, после успешно пройденного собеседования, поступила в Химико-Технологический…

 

 

Кружок массовиков-затейников

 

На Ленинградском проспекте, рядом с шашлычной «Антисоветская», до сих пор стоит это аккуратненькое зданьице, похожее на маленький дворец.

Раньше, почти полвека назад, оно и было дворцом.

Дворцом пионеров Ленинградского района.

На заборе Дворца висела табличка, вежливо приглашавшая пионеров и школьников записываться в здешние кружки.

Названия большинства кружков в течение лет оставались неизменными.

Впрочем, от случая к случаю – некоторые из них вдруг почему-то исчезали, а некоторые – новые –  возникали…

Всякий раз, когда мы с Мамой и Папой гуляли мимо Дворца – Папа, имитируя живой интерес, бросался к этой, отчасти сменной, табличке, дабы найти на ней название хоть какого-то завалящего кружка, куда, по мнению Папы, меня могли бы, сжалившись, принять.

Исходя из моих объективных данных.

Опять же, по мнению Папы…

И всякий раз у Папы получалось, что шансы для попадания у меня есть только в один кружок.

В кружок массовиков-затейников….

Ни в один из кружков районного Дворца пионеров я так и не записался.

Не рискнул.

Но что касается кружка массовиков-затейников – Папа оказался не так уж далек от истины, ведь теперь я руковожу Фестивалем детской литературы имени Корнея Чуковского…

 

     Альбом для марок

 

     К моему десятилетию Папа подарил мне альбом для марок.

Сделанная на альбоме каллиграфическим Папиным почерком дарственная надпись гласила: «Имениннику Чепе от дорогого золотого папулички!»

Ни одной марки я в этот альбом так и не вклеил.

Потому что намного полезнее для них (да и просто сподручнее) – держать коллекционные марки в кляссерах…

 

«Брызги шампанского»

 

Мамы уже тогда не было.

А Папа – как раз – готовился  к своему сорокалетию.

В том смысле, что стремительно к нему приближался.

И собирался на деньрожденную дату, кратную десяти, получить в подарок патефонную пластинку «Брызги шампанского».

От Маминой Одноклассницы.

Та ему двадцать два, что ли, года назад пообещала.

Именно в этот день…

Папа считал, что за пластинкой в гости к Маминой Однокласснице должен  отправиться я.

Потому как ему самому, миром признанному сорокалетнему кандидату технических  наук, делать это вроде как недостаточно ловко…

Не то, что мне – ученику десятого класса «А» очень средней (по мнению Папы) школы.

Мне, которому сейчас было почти столько же, сколько было Папе, когда раритетные «Брызги шампанского» были обещаны Маминой Одноклассницей ему в подарок.

Короче, именно в день Папиного сорокалетия (между прочим, накануне, предстоящего мне первого выпускного экзамена) от меня (Папой) требовалось нанести неофициальный дружеский визит Маминой Однокласснице, дабы, улыбнувшись по-хорошему, забрать у нее обещанную пластинку…

Автоматически мой доблестный грядущий поход (исходя из Папиной логики) приравнивался к моему же посильному душевно-безденежному вкладу в таким образом становящимся коллективным подарок для именинника Папы…

Но получилось длиннее.

Потому что за пять дней до Папиного дня рождения я угодил в инфекционную больницу на улицу Соколиной горы, с неизвестной болезнью.

Впрочем, уже через пару дней у меня диагностировали банальную краснуху, позволившую мне (героическими усилиями Бабушки с Дедушкой) откосить от сдачи всех (!) выпускных экзаменов.

Однако не от строго запрограммированного Папой целенаправленного посещения Маминой Одноклассницы.

Тем более, что обрести «Брызги шампанского» теперь мне надлежало уже в день сорокалетия Маминой Одноклассницы.

У нее на дому.

Куда меня никто не звал.

И куда, скрепя сердце, я отправился через несколько дней после возвращения из больницы, в которой провел недели полторы.

Я уже был незаразным, что развязывало Папе руки.

И – привязывало к моим ногам гири…

Папина сценарная разработка подразумевала, что идти за пластинкой мне следовало без предварительного телефонного звонка, к половине восьмого вечера, с праздничным букетом.

Правильнее сказать, ехать.

Поскольку Мамина Одноклассница – замужняя женщина с (четырнадцатилетним) ребенком – уже давным-давно жила совсем не там, где раньше…

Мне планово предписывалось дальше передней в квартиру не углубляться, сосредоточившись на кратковременном вручении  цветов и как бы обменном получении пластинки…

Я и не углубился.

Напротив, практически моментально ретировался.

Ибо цветы предельно растерявшейся имениннице вручил, а «Брызг шампанского» от нее взамен ожидаемо (для меня) не воспоследовало.

Находиться же в дурацком положении длительное время было бы еще глупее…

 

Омофон…

 

В ноябре 1974-го тогдашний президент США Джеральд Форд прилетел в Советский Союз на встречу с Брежневым.

Причем не в Москву, а во Владивосток.

Где стоял жутчайший мороз.

Однако сутоловато-узковатый Форд вышел из самолета легко одетым и без шапки.

Это хорошо было заметно по нашему черно-белому телевизору…

– Холодно же! Аж сгибается весь! – жалостливо проговорил я, имея в виду морозонеустойчивого Форда.

– Ничего! Леня ему сейчас даст по паху – и он мигом распрямится!– жестко ответил Папа.

Зачем же так бесчеловечно! – пронеслось у меня в мозгу – но тут я увидел, что наш генсек радушно протягивает американскому президенту каракулевую полковничью папаху….

 

Московское землетрясение

 

– Что это такое было?– безадресно спросил Папа, когда по нашей кухне вдруг, слегка подпрыгивая, проехали стулья и табуретки.

– Завтра советскому народу сообщат, что в Москве имело место скромненькое землетрясение! – весело сказал я в ответ.

И не ошибся.

Действительно сообщили.

Невзирая на то, что на дворе (и на улице) стоял (и причудливо двигался) год 1977-й…

 

            Между туалетом и ванной…

 

В нашей  пожилой квартире между туалетом и ванной – стена.

Но не глухая – как во многих современных квартирах.

А с прямоугольным узковатым окошком, расположенным почти под самым потолком.

Раньше, уймищу лет, в окошке наличествовало положенное ему стекло.

Теперь же, тоже уже давно, вместо стекла прилажена односторонне окрашенная остатками ремонтной краски, кривовато всунутая в оконный проем картонка от телевизорной коробки…

По идее, картонка призвана была сыграть роль времянки.

Получилось иначе.

Ну и, наконец, о главном.

Об истории того, почему, собственно, прямоугольное окошко лишилось своего стекла.

И о том, чем это продолжилось.

Тут дело и в туалетной защелке, и в Папе.

            Она самовольно защелкнулась снаружи.

Хотя он всего лишь захлопнул дверь изнутри…

Крепкую довоенную советскую дверь.

Которую чуть позже выломать Папа не решился.

Или не смог.

Однако выход  Папа все-таки нашел.

Через окно.

Предварительно его разбив.

То есть, освободив оконный проем от вставленного в него стекла.

Посредством Дедушкиного молотка.

Благо все хозяйственные инструменты хранились внутри туалета, во встроенном шкафу.

Итак, Папа вышел, вернее, вылез через окно – и практически не опираясь на висящий со стороны ванной, совсем другой шкаф, точнее, двустворчатый шкафчик из польского Бабушкиного кухонного гарнитура – оказался свободным человеком…

            А спустя – буквально – пару дней – я попал в ту же ситуацию, что и Папа.

При активном содействии все той же, к тому времени продолжавшей еще функционировать дверной защелки…

Бывший в курсе (по крайней мере – относительном) Папиных недавних действий, я не рискнул открывать Америку (в смысле – ломать дверь), а пошел (полез) проверенным  (Папой) путем.

Но на заключительном этапе я допустил роковую оплошность: всем телом присев на вышеупомянутый, прикрепленный к стене ванной, двустворчатый польский шкафчик.

Коий лихо сорвался с петель.

Да прямо на керамическую раковину.

Попутно явив миру свои банно-прачечные анналы.

И безвозвратно расколотив лаконично-изящную керамическую раковину.

 

           Паспорт

 

Разлагался я на диване – и вдруг в голову легкое дело стукнуло: сумку-то я мою, большую черезплечную, не помню уже, когда вытряхивал.

Настоятельно требуется освободить ее днище от крошек и прочего мелкого мусора…

Немедля!

Соскочил я лихорадочно с мягкого места, сумку объемистую схватил – и в туалет побежал.

Чтобы остаточное сорное содержимое там вытрясти.

Над унитазом.

Так мне показалось разумным и правильным…

Сумку же мою последним вовсе и не я использовал.

Жене она для  чего-то понадобилась.

Для какого-то дела.

Видимо, тяжелого.

Пока я на диване разлагался…

В общем, отработал я стукнувшее – и с облегчением назад вернулся.

К привычному.

На диване разлагаться.

А  следующим утром к нам Папа пожаловал.

Собственноножно.

Из Большой Комнаты.

Транзитом через туалет.

И не один.

С фотографической карточкой жены.

Моей.

В унитазе непреднамеренно выловленной…

А также с информацией о том, что в туалетной системе наблюдается очевидный непорядок.

Грубо нарушающий привычный ход (тамошних) вещей…

Поднялся я с родного дивана.

Вынужденно в туалет пошел.

Разбираться.

Сунул руку в унитаз – мама рОдная: паспорт.

Жены.

Без фотографической карточки…

Одной из двух.

А жене фотографию эту, буквально – неделю как – паспортистка милицейская в паспорт ее вклеила.

С просрочкой года на четыре.

Из-за специфической самоорганизации жениной…

Впрочем, фотография-то – вот она.

На фортепьянке.

От Папы упреждающе полученная.

Только вклеить ее, чтобы по-милицейски вышло – задача для нас вряд ли посильная…

Вдобавок вторая фотокарточка (та, которая по очередности первая) почему-то размылась вся подчистую.

Да и запашок фекальный паспортина краснокожая источает весьма ощутимо.

Хотя записи внутри, черной перьевой ручкой сделанные, в полном (государственном) порядке.

Считая запись о наличии у гражданки ребенка.

С его фактическим именем-отчеством.

И – чужой фамилией.

Без двух заключительных, наплевательски проигнорированных паспортисткой, букв…

Стало быть, есть чего ради в паспортный стол тащиться!

 

Китайская ваза и нэцкэ

 

Когда в безденежные девяностые мы сидели на бобах (в действительности – на хлебе, гречневой каше и самой дешевой картошке) – я вдруг вспомнил про китайскую вазу и нэцкэ.

Вернее, это Бабушка вспомнила.

И спросила меня:

– Как они там поживают?..

Строго говоря, ваза и с десяток нэцкэ были Бабушкины и Дедушкины: им их в начале шестидесятых привезли (из Китая) дальние Бабушкины родственники по фамилии Исаевы.

Потом Дедушке дали однокомнатную квартиру (в том доме, где обитал изобретатель машины времени из гайдаевского фильма «Иван Васильевич меняет профессию») – и Бабушка с Дедушкой вдвоем туда переехали.

А ваза с кучкой нэцкэ остались на Беговой.

То ли в качестве подарка Маме, то ли в виду малых габаритов нового Бабушкиного с Дедушкой  жилища…

Сначала ваза и вся команда нэцкэ (за исключением одной фигурки, которую я был вынужден авансом подарить запавшему на нее и здорово помогшему мне потом с гонорарными справками для вступления в профком литераторов Гене Глухову) довольно длительный срок простояли у меня, то есть в Маленькой Kомнате.

После чего – по моей инициативе и просьбе временно перекочевали в Большую, к Папе.

В силу какой причины?

Похоже, ответ на этот вопрос уже не имеет значения.

Да и вряд ли когда-нибудь материализуется, ибо запамятовал…

Итак, Бабушка спросила меня:

– Как там  поживают китайская ваза и нэцкэ?

Хотя Бабушка спросила несколько иначе, ведь слово «нэцкэ» я от нее никогда не слышал.

– Посмотрю! – сказал я Бабушке.

И посмотрел, когда приехал на Беговую.

И убедился, что ни китайской вазы, ни китайских же нэцкэ в квартире не наблюдается.

Немного поколебавшись и чуть заикаясь от неловкости, я поинтересовался у Папы о судьбе китайской вазы?

Сперва Папа продолжительно помолчал.

Чтобы все-таки медленно, почти по слогам из себя выдавить:

– Ты знаешь, я ее случайно уронил – и она разбилась

– А – осколки?

– Завернул в рекламную газету и вынес на помойку! – гораздо более уверенным тоном провозгласил как-то резко повеселевший Папа.

– А – фигурки, у тебя стоявшие – где они?

– Какие фигурки?

– Китайские.

Папа опять замолчал.

На этот раз капитально…

Впрочем, я тоже был хорош.

В смысле, совсем наоборот.

Когда из Папиного персонального казана еще в конце восьмидесятых без спросу таскал его чебуреки.

Когда, в свое время (с двадцати трех до двадцати шести), высокомерно уйдя на вольные хлеба, за стол и дом не платил ничегошеньки...

– Как там поживают китайская ваза и фигурки старых мудрецов? – спросила при встрече Бабушка.

–  Не знаю. Я их не встретил! – честно ответил я…

 

           Большая радость

 

Папа умирал.

От болезни.

Будучи без диагноза.

Сначала он оказался в инфекционной больнице.

А следом, когда подозрение на гепатит не подтвердилось, его перебросили в простую,

     Очень простую.

В терапевтическом отделении которой было несколько социальных палат, где зимой и в межсезонье слегка подлечивались и планово отогревались бомжи.

Часть бомжей, зная о такой халяве, исхитрялось попадать сюда регулярно.

Кое-кого администрация в лице заведующей отделением даже сама привечала, обменивая бесплатные кров, стол и докторские услуги на ответные разноквалифицированные санхозработы…

     Папе срочно требовалась круглосуточная сиделка.

Однако с нянечками и ночными медсестрами в больнице наблюдался явный дефицит.

Патронажные же службы, хоть в Москве множественно и функционировали, но стоили заоблачно.

По крайней мере, для моего тогдашнего кармана.

Впрочем, порядка недели он выдержал.

После чего заведующая отделением с говорящей фамилией Благова, войдя в наше положение, предложила мне нанять для ухода за Папой самого работящего из бомжей – Толика.

За сто рублей в день.

Причем схема была такова, что Толиковы деньги – упреждающе – надлежало передавать из моих рук в руки заведующей…

Чтобы Толик заработанное моментально не спустил на водку и ей подобное.

Вроде, этим деньгам, коль скоро они скопились бы к моменту Толиковой выписки в достаточном количестве – надлежало стать новой приличной его одежкой и соответствующим хорошему уровню сухим пайком…

Вдобавок, на них разрешалось покупать конфеты, сигареты, зубную пасту и прочую мелочевку.

Естественно, через подчиненный Благовой медперсонал, а не напрямую.

Кажется, энное количество наличных при выписке – тоже обещалось…

В общем, других вариантов под рукой не водилось – и Толик переехал в четырехместную Папину палату – за ним ухаживать.

Что делал очень добросовестно.

В течение пары недель.

А потом где-то нашел спиртное, активно к нему припал – в результате чего классически вышел из строя.

Явно не впервые зависнув над бездной…

Возникла необходимость авральной замены.

В качестве коей вынужденно подвернулся мутновато-странноватый полубомж-полупсих по имени Игорь, нанятый на тех же условиях.

Он тоже вполне сносно ухаживал за Папой.

Попутно пытаясь обратить его в христианство путем длительных душеспасительных бесед…

Пока вдруг – выбрав время, когда завотделением куда-то капитально отлучилась, не потребовал у меня реальных денег – из моих рук в свои.

В случае отказа – грозя высшими карами…

Короче, я дал.

На фоне того, что Папа по-прежнему жил без диагноза.

Но ежедневно имел колоссальные шансы отправиться в мир иной.

– Готовьтесь! Видите, черты заостряются! – в один голос говорили мне доктора…

А посреди ночи, аккурат, вслед за вечером, когда Игорь вытянул из меня деньги – дома у нас раздался телефонный звонок.

      – Ну, все! –  отстраненно подумал я, снимая трубку.

– Это я! – услышал я в трубке размазанно-плавающий мужской голос.

После чего повисла продолжительная пауза.

– Кто! – тревожно-безнадежно, почти чужим голосом, спросил я.

– Это я, Сережа! – звук в трубке ухабисто ворочался-перекатывался.

– Кто я!

–  Я! Твоя самая большая радость!..

И – секунд через пять – короткие гудки.

Наутро – к счастью – оклемался Толик – и до самой Папиной выписки за ним самозабвенно ухаживал.

Папа даже (думается мне, по просьбе Толика) просил взять его к нам домой, чтобы ухаживал до победного.

Но мне удалось найти место, где Папа, умирая, жил еще месяца четыре.

По-прежнему без диагноза.

Ибо в этом месте диагнозов уже не ставили.

А потом я сообразил вторично засунуть Папу к Благовой.

И весь тамошний персонал здорово удивился, что Папа до сих пор жив.

– Ничего подобного за все годы работы! Чудеса, да и только!– в один голос говорили мне доктора.

Более того, за последнее время Папа даже несколько оклемался.

А когда Благова – с помощью какого-то насоса выкачала ему воду из коленки –

Папа сам – вновь пошел.

Вдоль больничного коридора.

Сначала по чуть-чуть.

Дальше – дольше…

Лет около десяти уже ходит.

 

            Цап-царап…

 

Папа пришаркал в мою комнату около пяти утра.

– Надо посоветоваться! – сказал он.

Эта, повторяемая им теперь довольно регулярно преамбула, безошибочно означала, что мы опять имеем нештатную ситуацию.

– Меня вчера кошка задела! – продолжил он, – по ноге лапой. Кровь, боль. Думал, за ночь пройдет. Куда там. Только хуже стало: боль страшная и сукровица образовалась.

Боюсь, как бы заражения крови не было. Нужно, чтобы укол противостолбнячный сделали. Иначе – точно говорю – умру!..

Последний раз он умирал вчера днем.

Но как-то рассосалось…

– Надо ехать в травмпункт! – сказал я.

– Не могу, не доеду!

–  Тогда вызывай скорую! – сказал я, – хотя они с этим тебя отфутболят.

– Не могу! – сказал он, – ты.

– Попробуй, наконец, сам. Хоть разочек… Ты ведь в состоянии.

– Боль дикая, не могу!

Но все-таки позвонил.

И они, естественно, его отфутболили, посоветовав позвонить в травмпункт.

Чтобы вызвать врача оттуда.

Что, понятно, было невозможно.

По определению…

Короче, поймал я машину.

Папа до нее вполне успешно дохромал.

И уже к шести мы оказались в круглосуточном травмпункте.

В двух троллейбусных остановках от дома.

Внутри нашей районной поликлиники.

Папе обработали рану, перебинтовали икру, сделали противостолбнячный укол.

Он еще очень хотел, чтобы сделали от бешенства.

Но выяснив (у меня), что кошка домашняя и никаких уличных контактов не имеет, ему отказали.

Наказав завтра явиться на осмотр и перевязку.

Уже не в травмпункт, а в кабинет поликлинического хирурга.

Завтра он (то есть – мы) туда и явились.

С травмпунктовским направлением.

На троллейбусе.

Из кабинета хирурга Папа выходил победителем.

Вернее, выбредал.

А по дороге домой очень хвалил хирурга.

И за то, что никакой перевязки не потребовалось и больше не потребуется, и за то, что хирург очень хвалил кошку.

– Молодец твоя кошка, что цапнула-царапнула! – говорил Папа, выступая по коридору поликлиники в роли хирурга и, полагаю, несколько его перефразируя.

– Молодец твоя кошка! Всю лишнюю воду из ноги вытечь заставила. Намного легче теперь ходить будет!

Кошка вообще-то была моя…

Папа же действительно скоро стал передвигаться намного лучше.

Чем до контакта с домашней кошкой.

А недели через две Папе позвонили из районной поликлиники.

С единственным вопросом:

– Ваша кошка еще жива?..

 

   Без названья

 

1

Кандидатскую диссертацию

Папа писал школьной ручкой.

Обмахивая перо в чернильницу-непроливайку.

Хотя народ уже вовсю строчил шариковыми…

Теперь, через четыре с половиной десятка лет,

Папа самозабвенно орет на подружку

По стационарному,

Что мобильник

Ему не нужен ни при каком раскладе…

 

2

Овсяное печенье.

Орехи кешью.

Пралиновые торты.

Все это поочередно

Я прошел и поглотил.

Живя вместе с Папой.

А еще раньше

Он добавлял в чай

Алжирское…

 

3

Такие вот стихи.

Или, может, проза?..

 

Чужие стихи

 

Довольно редко бывает, чтобы они мне хоть как-то нравились.

Почти никогда.

Сие, в том числе, касается и общепризнанной классики.

Практически всю (сознательно-бессознательную) жизнь я с этим живу, перманентно испытывая перед окружающим миром человеческую неловкость.

Впрочем, посильную…

А – среди (неоднозначно) впечатливших меня за внешние (и внутренние) годы здешнего существования – аж два четверостишия Папиного одноклассника, если я правильно помню, Коли Сухова.

Видимо, писанные им в его романтическо-прагматическом отрочестве.

И с выражением читанные мне Папой в моем старшем дошкольничестве:

 

***

Кефир полезен для здоровья.

Он укрепляет мышцы ног.

Он сделан из молока коровьего.

Достать его в магазине я никак не мог…

 

***

Марик Белорусец – он хороший малый.

Он побьет любого! На помощь он придет!..

Он не такой, как Пономаренко вялый.

И не такой, как Потапов идиот…

 

Тапочки

 

– Дай мне мои черные тапочки! Я схожу в туалет! – лежа в больнице с инсультом и еле шевеля языком, неоднократно просил меня Папа.

Мне же – всякий раз – слышалось: белые…

Так оно вскорости и вышло.

 

Самая настоящая…

 

Мой папа – Марк Мироныч

(Вполне определенно).

Притом что Мрак Минорыч

Звала его Алена…

 

За глаза.

Причем это – быль.

Правда.

Самая настоящая.

В смысле, не только документально-фактическая.

Но и литературно-художественная…