Евгений Коган

Рассказы

ТВАРЬ
«Что уставилась?» — закричал он и сам испугался своего  голоса. Слишком громко, слишком громко, слишком громко, зачем кричать.  Но она уставилась, в ее глазах застыли слезы обиды, и еще там была  какая-то глубинная злоба, застоявшаяся, которой она не давала выхода. Но  кричать не стоило. Хотя сейчас он плохо отдавал себе отчет в  собственных поступках. Сейчас он не очень себя слушался. Но кричать не  стоило.
Николай пришел домой пьяным. Не в слюни, конечно, но  выпил сильно. Так, без повода. Зашел в какой-то бар, взял кружку пива, и  покатилось. Взял кружку пива — чем не повод? И, в общем, набрался  изрядно. Главное, не собирался. Просто устал, какой-то мрак вдруг  опустился на Колю, и так выпить захотелось, что аж дыхание перехватило.  Ну, и зашел в бар — чем не повод? И засиделся чего-то, сам не ожидал.
Пришел домой, когда уже было темно. На лестнице, на  втором этаже, перегорела лампочка, но не до конца, а противно мигала, и  Коля два раза споткнулся. Он жил на третьем, но лифт не вызвал, пьяным  своим мозгом решив, что не стоит грохотать старым лифтом и будить  соседей. Споткнулся два раза, потом доковылял до двери, привалился к ней  и усмехнулся — надо же, набрался. Потом подумал про жену и стал  возиться с ключами.
В квартире было тихо. Коля тоже старался не шуметь,  только долго шуршал курткой. Потом направился было в туалет, но сначала  заглянул в спальню. Жена лежала под одеялом и когда Коля заглянул в  дверь, уставилась на него глазами с застывшими слезами и давно затаенной  злобой. «Что уставилась?» — закричал тогда Коля и сам испугался своего  голоса. «Тише, — шикнула жена, — Катьку разбудишь». «Точно, Катька», —  мелькнуло в голове Коли. И потом, теперь про жену: «Вот же сука,  уставилась».
Коля ушел обратно в коридор, беззвучно захлопнув дверь  спальни. «Сука», — подумал еще раз и направился по коридору в туалет.  Постарался не шаркать, когда проходил мимо плотно закрытой двери Катьки.  Дочь, судя по всему, спала. Или делала вид, что спала. В комнату дочери  Коля решил не заглядывать.
В туалете, пока облегчался, долго стоял, опершись рукой в  стену над унитазом. Колю немного покачивало, но покачивало приятно, не  мутило. Только жена злила. Так что Коля, закончив, еще какое-то время  стоял так, покачиваясь, а потом еще старательно мыл руки холодной водой.  Холодная вода была приятной на ощупь.
Потом вернулся в спальню. Сначала заглянул, только потом  вошел. В спальне было темно, и Коля немного постоял, дожидаясь, пока  после яркой лампочки в туалете глаза привыкнут к темноте. Потом,  стараясь не смотреть на жену, начал раздеваться. Стянул с себя рубашку,  расстегнул штаны, постоял в них, расстегнутых, о чем-то задумавшись.  Потом все-таки повернулся к супружескому ложу. На кровати под одеялом  вместо жены лежала огромная утка. Огромная серо-черная утка лежала под  одеялом, прижав крылья к туловищу и вытягивая гладкую голову с клювом по  подушке. Коля зажмурился, потом снова посмотрел на кровать — утка  лежала, прикрыв глаза, и не шевелилась. «Вот же тварь», — подумал Коля,  окончательно снял штаны, потом носки и, оставшись в майке и широких  семейных трусах, залез под одеяло. К утке он старался не прикасаться.
Утром очень болела голова. Коля открыл глаза. Во рту  было сухо, голова болела, сквозь неплотно задернутые занавески  пробивались робкие солнечные лучи. С кухни доносились какие-то звуки —  лилась вода, позвякивала посуда, жена о чем-то разговаривала с Катькой,  Катькин голос звучал глухо. «Тварь такая», — подумал Коля, вспоминая  вчерашний взгляд жены и предвкушая предстоящий разговор. Потом еще  немного полежал, глянул на часы – нужно было вставать.
Коля медленно оделся, неуверенными шагами прошелся по  коридору до туалета. На кухне жена разговаривала с дочерью. Коле  показалось, что их голоса были демонстративно отстраненными. Коля  вздохнул, ему хотелось пить. Холодная вода снова была приятной на ощупь,  Коля долго мыл руки, старательно чистил зубы, потом подумал и выпил  полстакана этой холодной воды. Потом посмотрел на себя в зеркало. «Ой,  да ладно», — подумал он и вышел из туалета.
Огромная утка в фартуке чем-то шуровала у плиты. За  столом сидела Катька, раздувшаяся, словно воздушный шар, за окном шумели  машины. Коля остановился в дверях и уставился на свою семью. «Привет», —  с трудом повернулась к нему шарообразная дочь. Утка не повернулась, но  Коля заметил, что у нее была очень напряженная спина. Коля стоял в  дверях и смотрел. Потом развернулся и почти бегом бросился по коридору.  «Я завтракать не буду», — только бросил на ходу, накинул куртку, схватил  сумку и, сунув ноги в ботинки, выскочил из квартиры.
Во дворе остановился, постоял, потом пожал плечами. На работе решил никому не рассказывать.
Вечером шел пешком. Во дворе стоял у входной двери,  почесывал голову, морщил лоб, кивал проплывающим мимо знакомым лицам  соседей. Домой не хотелось. А потом вдруг на Колю опустилось такое  спокойствие, что будто даже птицы затихли и машины. Как в детстве, когда  огромное поле, ветра нет, небо — синее-синее и большое-большое.  Картинка из детства, из лета, когда еще совсем не было ответов, а были  одни вопросы, и никаких забот. Коля даже улыбнулся. Тут снова запели  птицы, зашумели машины, залаяла какая-то собака. Коля еще раз глубоко  вздохнул и вошел в подъезд.
На душе было так легко, что решил подняться пешком, не  вызывая лифт. На втором этаже мигала лампочка. Около своей двери Коля  остановился, какие-то вчерашние воспоминания промелькнули в его голове.  Он зашел в квартиру, закрыл дверь, снял куртку. Заглянул в комнату к  дочери — шарообразная Катя, паря над письменным столом, делала уроки или  только притворялась. «Привет, пап», — сказала она, ее голос звучал  немного глухо. «Привет, — ответил Коля, — как в школе?» «Все нормально»,  — ответила шарообразная Катя. «Нормально — это хорошо», — подумал Коля и  пошел на кухню. У плиты шуровала огромная утка. Коля подошел и чмокнул  ее в гладкий затылок. Утка обернулась и посмотрела на него своими  большими круглыми глазами: «Есть будешь?» «Сейчас, — ответил Коля, —  только руки сполосну». И пошел в туалет.

КОРРЕКТОР
Михаил Алексеевич рано начал лысеть, и к тридцати семи  годам большую лысину на его голове окаймляли редкие волосы неопределенно  светлого цвета. Он был невысоким, щуплым, носил серый мятый костюм, под  которым отчетливо обозначался живот. У Михаила Алексеевича были острые,  мышиные черты лица, бесцветные глаза и редкая растительность под носом.  Он жил с мамой в маленькой двухкомнатной квартире на окраине, но  недалеко от метро, работал корректором и бесился, когда люди, над  текстами которых он работал, путали «тся» и «ться».
В комнате их было четверо, Михаил Алексеевич —  единственный представитель более или менее сильного пола. Кроме него  корректурой занимались еще три женщины. Ира — большая женщина за  тридцать — носила кофты с откровенным вырезом, из которого все время  норовили выскочить огромные груди, завивала длинные темные волосы и  легко балансировала на слишком длинных и слишком тонких каблуках. Она  говорила прокуренным голосом, ярко красила губы, подводила глаза  зеленым, а ее длинные ресницы закручивались вверх, придавая и без того  ехидному взгляду еще больше ехидства, и Михаил Алексеевич терялся и  краснел, потому что не мог оторвать взгляда ни от этих ресниц, ни от  этих диких грудей. Ира хотела замуж. Второй женщиной в комнате была  худенькая Людочка, только после института, — невзрачное существо в  бесцветных таких же, как ее волосы, одеждах. У Людочки был тихий голос,  бледное лицо и постоянно опущенный взгляд, а ее тонкие пальцы, казалось,  все время дрожали, как будто в комнате очень холодно. Людочка хотела  исчезнуть. Третьей была пожилая Маргарита Семеновна, которая пыталась  прожечь Иру взглядом после каждой грубой шутки. Маргарита Семеновна  хотела на пенсию.
Каждый день утром Михаил Алексеевич просыпался на своей  узкой кровати, несколько минут лежал, уставившись в потолок, а потом  садился на постели и зябко искал босыми ногами тапки. Потом он шел на  кухню, ставил чайник на огонь и уходил в ванную. Потом пил чай с  приготовленными мамой бутербродами и отправлялся на работу. На проходной  он кивал сумрачному охраннику с таинственным прошлым лихого человека и  поднимался в корректорскую, где почему-то все время пахло омлетом. По  пути он здоровался с коллегами, которые смотрели сквозь него, и он тоже  старался смотреть сквозь них, но у него редко получалось. И почти каждый  день он встречал в коридоре мускулистого коротко стриженого Олега  Сотникова — богато одетого и хорошо пахнущего редактора отдела  криминальных новостей, которого ненавидел. Михаил Алексеевич сам не мог  себе объяснить этой ненависти, которая крепла из месяца в месяц и,  казалось, не знала предела. Михаила Алексеевича раздражала развязная  манера поведения Сотникова, его дорогой парфюм, его самодовольная улыбка  и то, что он всегда путал «тся» и «ться», что не мешало ему  продвигаться по карьерной лестнице, резво перепрыгивая ступеньки. И еще  Михаил Алексеевич ненавидел Олега за то, что в его присутствии терялась  даже Ира. Стоило Сотникову появиться в их корректорской комнате, как Ира  начинала моргать своими закрученными вверх ресницами и глубоко дышать —  так глубоко, что ее и без того необузданные груди принимались ходить  ходуном, от чего Михаил Алексеевич краснел, а Людочка сливалась с  окружающей обстановкой. И только Маргарита Семеновна внешне оставалась  невозмутимой, лишь заглушая остервенелыми ударами пальцев по клавиатуре  автомобильный шум за окном.
Сотников заходил в корректорскую не часто, но каждый раз  отпускал развязный комплимент в адрес Иры, ее форм и цвета лица, и Ира  кокетливо смеялась в ответ. В такие моменты Михаил Алексеевич хотел  провалиться сквозь землю, потому что каждый вечер, вернувшись домой,  поужинав и обмолвившись несколькими словами с мамой, он залезал под  одеяло и начинал грезить об Ире и, отдельно, о ее грудях, и порой его  грезы заходили до стыдного далеко. В своих грезах Михаил Алексеевич  представлял, как обладает Ирой — сначала мнет своими потными руками эти  ее дикие груди, а потом имеет ее на столе, а она развратно стонет и  похотливо обхватывает его своими длинными ногами. Михаил Алексеевич сам  стыдился своих мыслей, но ничего с собой поделать не мог, как не мог и  поделиться ими со своими друзьями, потому что друзей у него не было.
Однажды на каком-то выездном собрании коллектива  редакции Михаил Алексеевич, выпив водки, вдруг преисполнился решимости и  уже было направился к Ирке, у которой по случаю праздника декольте было  особенно глубоким, подводка глаз особенно зеленой, а губы особенно  красными, но сам испугался своей решимости. К тому же именно в тот  момент, когда Михаил Алексеевич почти поднялся со своего стула в углу  ресторана, он увидел, как к Ире подошел Сотников, положив ей одну руку  на круглое голое колено, другой обнял ее за талию и, склонившись над  ней, что-то заговорил. Ира засмеялась, ее лицо залил довольный румянец, и  через мгновение они уже шли — Сотников придерживал Иру под руку — в  сторону выхода. Было уже очень поздно, никогда ненависть не охватывала  Михаила Алексеевича так сильно. Он подождал еще немного, а потом встал и  тоже ушел, и никто этого не заметил. Только Людочка, которая с самого  начала вечеринки тянула один и тот же слабоалкогольный коктейль,  проводила его своими бесцветными глазами.
На следующее утро Михаил Алексеевич пришел на работу  раньше других. Он сидел за столом, уставившись в текст, и буквы перед  ним расплывались, сливаясь в серый туман. Этой ночью Михаил Алексеевич  почти не спал.
Людочка и Ира пришли почти одновременно. Сначала  появилась Ира, у нее была томная улыбка и взгляд победительницы. Проходя  мимо Михаила Алексеевича, она как будто специально качнула бедром и  задела его, и у него перехватило дыхание. Он поднялся, чтобы  поздороваться, но Ира, казалось, не замечала его, все еще оставаясь во  власти — Михаил Алексеевич был уверен, что волшебной — ночи. Через  минуту в комнату вошла Людочка, которая открыла было рот, чтобы сказать  что-то Михаилу Алексеевичу, но увидев Иру, зарделась и юркнула за свой  стол. Маргарита Семеновна была на больничном.
Так продолжалось неделю. Михаил Алексеевич не спал,  Людочка молчала и еще сильнее пыталась исчезнуть, и только Ира грустнела  изо дня в день, и даже ее ресницы, казалось, перестали так яростно  завиваться. Однажды в корректорскую зашел Сотников — он собирался в  командировку и перед отъездом принес сразу несколько текстов. Ирины  груди как обычно попытались выскочить к нему на встречу, но Сотников не  обратил на это никакого внимания. Он лишь как обычно громко  поприветствовал всех присутствовавших, бросил тексты в лоток и ушел, не  оборачиваясь. Михаил Алексеевич посмотрел на Иру и удивленно заметил,  что по ее лицу прокатилась одинокая слеза.
— Послушайте, Ира, — вдруг сказал Михаил Алексеевич и  встал, — ну что вы, в самом деле. Вам даже не стоит думать об этом. Вы  такая…
— Пошел ты в жопу! — закричала Ира и, взмахнув руками, от  чего по полу разлетелись листы с ровными рядами букв, выбежала из  комнаты. Маргарита Семеновна, уже успевшая вернуться с больничного,  замолотила по клавишам с еще большим, чем обычно, остервенением, а  Людочке, кажется, наконец-то удалось исчезнуть. В своих мыслях Михаил  Алексеевич провалился сквозь землю, а на самом деле снова уселся за стол  и попытался сделать вид, что углубился в работу. Но работать было  совершенно невозможно.
Потом Михаил Алексеевич, просидевший над текстом весь  день, внезапно обнаружил, что все ушли, на улице стемнело, а над ним  стоит Людочка, которая, оказывается, никуда не исчезала. Михаил  Алексеевич вопросительно поднял на него глаза. И тогда Людочка,  сделавшись от страха бледнее, чем обычно, своими дрожащими ледяными  пальцами взяла Михаила Алексеевича за руку и куда-то повела. Он понуро  шел за девушкой, весь погрузившись в свои невеселые мысли.
За руку они вышли из редакции и побрели по темной улице.  Сели в троллейбус, который отвез из куда-то в неизвестный Михаилу  Алексеевичу спальный район. Подошли к невзрачному дому, поднялись по  лестнице на третий этаж. Людочка открыла дверь и вошла в квартиру  первой, Михаил Алексеевич последовал за ней. Они разулись в коридоре, и  Людочка, снова взяв Михаила Алексеевича за руку, отвела его в комнату.  Потом остановилась и повернулась к нему.
— Разденься, — прошептала она.
Михаил Алексеевич, словно в беспамятстве, опустив глаза к  полу, покорно снял с себя костюм и рубашку, оставшись в трусах, майке и  черных носках, один из которых некрасиво сполз. Потом он посмотрел на  Людочку и увидел, что она тоже разделась, разделась совсем. Перед ним  стояла худенькая девочка, ее жидкие волосы лежали на костлявых плечах, а  тело было покрыто гусиной кожей, потому что в комнате было свежо. Свет в  комнате не горел. Михаил Алексеевич стоял и смотрел на нее, и у него  немного кружилась голова. Тогда Людочка, не поднимая глаз, подошла к  нему и неуверенно спустила с него трусы. А потом так же неуверенно  дотронулась своими ледяными пальцами до его сморщенного от смущения и  холода члена. И тогда Михаил Алексеевич расплакался — по-настоящему, как  не плакал с детства. Он рухнул на старый диван и затопил комнату  слезами. Потом, спустя некоторое время, он все так же лежал на боку и  всхлипывал, потому что слез и сил у него больше не осталось, а Людочка,  накинув какой-то халат, гладила его по голове и говорила, что все будет  хорошо, что все уже хорошо, и что совершенно не стоит так сильно  расстраиваться по пустякам. Потом Михаил Алексеевич встал, оделся, еле  слышно попросил прощения и уехал домой. А Людочка осталась.
Через две недели из командировки вернулся Сотников. Михаил Алексеевич столкнулся с ним в коридоре.
— Послушайте, вы, — в который уж раз за последнее время удивляясь самому себе заговорил Михаил Алексеевич.
— О, смотри-ка, — ухмыльнулся Сотников и не очень  дружелюбно похлопал Михаила Алексеевича по плечу так, что тот даже  немного присел. — Что надо-то?
— Ничего, — пришел в себя Михаил Алексеевич, — ничего.
Из газеты пришлось уволиться. Людочка каждый день  приходила заплаканной, смотреть на нее Михаил Алексеевич не мог, как не  мог он смотреть и на Иру, которая спустя некоторое время после  романтического приключения с Сотниковым совершенно пришла в себя, и ее  грудь снова начала выскакивать из разреза блузки. Не мог он смотреть и  на Маргариту Семеновну, внезапно обнаружив в ее взгляде презрение. И,  конечно, он не мог смотреть на Сотникова, который пошел на повышение и  вскоре стал заместителем главного редактора со своей секретаршей.
Просидев месяц без работы, Михаил Алексеевич устроился в  районную газету с огромным тиражом. Правда, «тся» и «ться» здесь путали  так же часто, но работы все равно было меньше, а зарплата выше. Михаил  Алексеевич ухаживал за мамой, у которой в силу возраста обнаружились  какие-то проблемы с сердцем, а по утрам продолжал есть бутерброды,  которые теперь готовил сам. Жизнь снова шла своим чередом. И лишь  однажды, проходя мимо здания, в котором он работал прежде, Михаил  Алексеевич остановился. Воспоминания нахлынули на него, и за мгновение  он как будто снова пережил все эти странные и такие непривычные события.  Он даже подумал, что неплохо было бы зайти и проведать своих бывших  коллег. Но не зашел.

ЛЮБОВЬ
Он так на нее посмотрел, что она заметила. Потому что он  не просто посмотрел — он открыл рот и уставился на нее, как ребенок в  зоопарке, впервые увидев шимпанзе. Он уставился на нее, и у него  перехватило дыхание. Он так на нее уставился, что она тоже посмотрела на  него, и он покраснел, но взгляда отвести не смог. А она вышла, потому  что как раз была ее остановка. Осторожно, двери закрываются.
Она спала, когда объявили ее остановку. И тогда она  проснулась и удивленно огляделась, словно забыла, где находится. А она и  правда забыла — сон захватил ее внезапно, перестук колес на стыках  рельсов усыплял, и она отдалась этому стуку, закрыла глаза и провалилась  в сон, словно не спала несколько суток — глубокий сон, без снов, но  подчиненный ритму перестука колес на стыках рельсов. А потом объявили  следующую станцию, и она, подчиняясь, открыла глаза и удивленно  огляделась. За окном дома из красного кирпича, сумерки делали их серыми,  сменили пейзаж, серый из-за моросящего дождя. Она огляделась, как будто  с трудом осознавая, где она, потом встала и пошла к раздвижным дверям —  как раз ее станция. Она вышла в тамбур, а там стоял он, и когда он  увидел ее, он уже не смог отвести от нее взгляда.
Она заметила его взгляд. На нем была форма. Он был  рядовым, у него была смуглая кожа и раскосый взгляд — то ли армянин, то  ли еще какой-то кавказец, чурка, бритый затылок. Он курил в тамбуре,  когда она вышла, потому что в вагоне мест все равно не было. Ему нужно  было ехать дальше, но он увидел ее и уже не смог отвести взгляда.
Это в кино она была бы красивая, стройные ноги в высоких  сапогах. А тут, в тамбуре – ничего особенного, просто девушка, блеклые  волосы, сапоги, высокие. А он смотрел на нее и не мог отвести взгляда.  Сигарета дымилась.
Потом она вышла. Объявили станцию — как раз ее. Уже в  черте города, так что — ничего, не деревня какая, и она вышла,  поежившись в сумерках. Подняла воротник, поправила сумку через плечо. А  потом сказали, что двери закрываются, и он вышел за ней.
Ему нельзя было выходить, потому что служба — это дело  такое. Но он вышел — он не мог отвести взгляда, куда уж тут. А она и не  заметила. Она и думать забыла — подумаешь, какой-то рядовой, чурка  необразованный. А ноги-то у нее были ничего. На мгновение только  показалось, что за ней кто-то идет. Сумерки, то-се. Обернулась — и  никого. А он на расстоянии шел, стеснялся, но видел ее, а она не  заметила.
Только потом понял, что самоволка. И не собирался даже,  хотя служба, конечно, была не сахар. Его не били, но салага — салага и  есть, к тому же, чурка, глаза раскосые. Так что приходилось не сладко.  Но не били, и на том спасибо.
А тут – самоволка. Ему через две станции надо было  выходить. В соседнем вагоне ехала его часть. Он просто ушел в другой  тамбур — покурить, потому что в том было не продохнуть. А тут вон как  все завертелось. Он и русского-то особо не знал. Так, «спасибо», да  «здравия желаю», да «сука», остальное — без надобности.
А тут — она. И он не смог отвести взгляда. И уже потом,  когда двери начали закрываться, он выскочил на платформу, по которой  только что ступала ее нога. Даже подумать не успел. Чурка — он чурка и  есть.
А потом была суббота. Она долго спала, и ему пришлось  сидеть на скамейке во дворе. Ночь он проспал — положил мешок под голову и  сразу заснул. А утром проснулся от голода. В животе бурчало, и он даже  улыбнулся бы, если бы представил, что этот звук — урчание его  собственного желудка — разбудил его субботним утром. Но он не думал об  этом. Он открыл глаза и удивленно огляделся по сторонам. Вокруг был  незнакомый двор незнакомого района, видимо, незнакомого города.
Она вышла ближе к обеду. У него затекли ноги и поясница,  так что он не сразу встал, когда она вышла из подъезда. Она его не  заметила.
Она зашла в магазин. Потом в другой, в третий. Она ходила  по магазинам. Нормальная суббота. Он шел за ней, но так, чтобы она не  заметила. Но к вечеру она заметила.
Она заметила к вечеру. Даже не заметила, ей просто  показалось, что за ней следят. Так бывает — вдруг чувствуешь, что за  тобой следят. Ощущаешь, что на тебя кто-то смотрит. Чаще всего это не  так — никто на тебя не смотрит, никто тебя не видит, мало кто хотя бы  догадывается о твоем существовании. Но иногда угадываешь, оглядываешься —  а он смотрит. Тогда становится не по себе.
Вечером ей стало не по себе. Она сидела в кафе с  подругой, латте, все дела. И почувствовала взгляд. Обернулась к окну и  увидела его. Он сидел далеко, через улицу, в сквере, его серая форма  сливалась с окружающими сумерками. Но она увидела. А потом, на следующий  день, еще раз. И потом еще раз. И еще.
У него живот урчал не переставая, и он слышал это урчание  даже когда спал. За три дня он украл яблоко и пачку печенья. Таджик в  оранжевой робе дал ему три папиросы. И все. И она его заметила. А его  кожа из смуглой превратилась в серую, как его форма.
А она испугалась. И любая бы испугалась — какой-то чурка  ее преследует. Она так и сказал человеку в форме — какой-то чурка меня  преследует. Какой-то чурка меня преследует. И человек в форме улыбнулся.
На следующий день его били. Его забрали во дворе, он даже  не успел проснуться. В отделении он хотел показать документ, но мешок  остался там, на сырой скамейке. А он был тут. И тогда его начали бить.  Ее он больше не видел.
Они о чем-то спрашивали, но он не понимал. Узнавал только  слово «сука», но потом из его ушей пошла кровь, и он вообще перестал  узнавать слова. Только шептал что-то на своем языке, чурка. А потом  потерял сознание.
Он очнулся в камере, на полу. И в этот момент сигарета  была бы очень кстати. Но сигарет не было. Зато из ушей перестала идти  кровь.
Она еще некоторое время вспоминала о нем. Рассказывала  своим подругам, они снисходительно улыбались. Латте, все дела. Она потом  встретила кого-то. А он вышел через три года. Как-то вернулся домой.  Его кожа стала совсем бледной. Слышать стал хуже. Нашел работу. Старался  не вспоминать о ней. Только иногда ему снились сны.
Осторожно, двери закрываются.

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера