Владимир Коркунов

Текст о любви

Впечатления от прочтения «В позе эмбриона»
                                                          Марте Райцес


Когда говоришь: незначимая тема,  
подразумеваешь о значительности.  


Тема нижеследующего незначительна.  


тили-тили-тесто    
жених и жених    
или    
невеста и невеста


Возбуждение от пружины на кровати  
и касаний, размеченных по параграфам,  
позже: ласк, взрывающих едва сдерживаемую тишину.  
Возбуждение — первично, это стадия чуда,  
когда не раздражает запах изо рта (от других, в соседних рядах!),  
а колченогая — едва живая —  
кровать позволяет улететь на параболе растерянности в страну счастья.  
Счастье — стадия чуда.  


Ты перебиваешь и перекрикиваешь стены,  
комната дышит, чуть позже — закрывает глаза,  
чтобы не видеть танца слов, рук и губ.  
Учись находить отдохновение в слабости и подчиняться ей.  


Ты хочешь меня. И — машинки паровозиком,  
куклы, бантики, разодранная коленка.  
Почему вожделение рука об руку  
с детскими артефактами?  


Любовь — радужка глаза,  
мы смотримся друг в друга,  
а видим лето,  
засеивающее наши тела недозрелой вишней,  
снимками снятых тайн;  
мы прорастаем, и скоро научимся отличать солнце в небе  
от проступившего в окантовке наших глаз.  


Белая воздушная тишина цеплялась за течение реки,  
наши ладони плыли в октябрь —  
через страсть, заводящую в тупик,  
ласки заласканных нашей маленькой революцией тел,  
и мы жили только тогда, когда умирал второй…  


Ты говоришь: это не отражённое солнце, его создали мы,  
и оно живёт в нас.  
Мы растём из лета и осенью погибнем.  
А если нет?  
Ненастоящая очень, неотстоявшееся счастье?  
И лето не родилось в нас, а — развеяло;  
Да и где собрать теперь? — из чужих недостатков,  
подсмотренных рефлексов,  
поджизнённых бездомий,  
заготовленных в запас заплат…  


Каждое чувство умирает, как беззащитность волос.  
Покойница, напугавшая санитарку,  
обрела бессмертие.  
Мы отсвечиваем мониторами,  
и в глазах не солнце —  
безжизненный прирученный свет.  


Опись зимы — не умершие осенью,  
в зиму вонзили перья, летящие сквозь крик,  
не имавшие отдыха снежные птицы.  


Это случится 31 числа другого города.  
Мы выросли и затушили солнце —  
На небе (не в отблеске веской мольбы!).  


Говорю: мы вместе.  
Поправляешь: мы в месте… (в каком — не уточнишь).  


тили-тили-тесто    
(или соус песто)    
мужчина выходит замуж    
женщина женится    
кто из них невеста


Наши фотографии слетают со стен,  
ты кричишь: твои,  
я говорю: наши,  
мы же на них на вымолченную вечность  
и пару одиночеств ближе  
(не говоря о том, что… вместе).  
А потом бросаю взгляд:  
ты выжгаешь на них себя,  
и рядом со мной — пустота,  
затягивающая в невозможность мировой войны за право быть с тобой.  


Беда каждого — сильнее и выше,  
мы встретим весну, погибшие и до сих пор не воскресшие;  
без солнца на небе, с расколотым светом в глазах (как-никак отражение!),  
и выросла из нас не осень, а пустота,  
и на фотографии теперь – бережно хранимая пустошь  
торопливой зимы,  
жизни на брудершафт.  
И река, несущая пустые волны, полые и лишённые жизни.  


Обезличенный текст — о любви.  
И совершенно не важно, какого пола герои.  

Обратная (с)вязь


                                  Марине Герасимовой
Мы были запрещены в 32-м,  
когда краны рождались чаще воды,  
а ямб — признан вне закона по воле мудрого Радищева.  


Ну что ты ищешь?  


Видишь — падает свет (или снег)  
с искусственных деревьев,  
зима не придёт,  
только — крещенский дождь.  


Крещендо – слово расщепляется,  
и звуки, налетая гаргульями смысла,  
выводят предрождественский гвалт.  


Крест — в объективе,  
ты фотографируешь меня  
(обездвиженные отпечатки, на них я мёртв, ибо лишён голоса),  
ты фотографируешь,  
а время утекает (чёртова капель!).  
Молодость перетекает в старость  
и оседает сединой на стихах.  


Крестовый поход на кремль —  
кучке крестоносцев с перьями,  
хилых и убогих, не способных веки поднять толпе  
(всё перемешалось!).  


Я даже говорю громко,  
а самые правдивые чаще молчат.  


Такой вот лжец дождливой зимы —  
в контексте наших разговоров.  
Улица — плацдарм конверсии  
из стресса в дистресс.  


Я говорю: ломай язык,  
а ты слишком много говоришь,  
не видишь, что сны на исходе?  


…на ней не было ничего    
кроме двух-трёх снежинок…    


И диалог:  
— мы читаем стихи, когда нам не с кем поговорить  
— я пишу, потому что мне некому рассказать об этом  


виноват перед тобой    
обещал зиму показать    
а это полдень    


Эта прогулка у патриарших — случайна,  
где каждый незнакомец носитель тайны  
и смерти?  


Случайность — шалость Бога,  
доказывающего существование.  


И твой смех:  
что появилось раньше: мы или Бог?  
Я молча отвечаю:  
майский снег так же нелеп, как и обесчеловеченный Бог.  


Мы загадываем встретиться в мае,  
бежим к метро, минуя людей —  
с тайнами и смертями,  
загадками и причудами.  


…ты предлагал чуткости    
а мне чудкости не хватало…


Голос оглушает,  
это гром, не различимый в толпе.  
Москве чуждо крещендо.  


Чуешь?  


32-й возвращается.  
Обратная (с)вязь, как и голос, —  
запретны.    


Мы – не увидимся.  

Сводный текст с несколькими сюжетными линиями
                                                       Екатерине Селивановой
                                                                   - Ну-ка, Диллон, встаньте!  
                                                                              Д. Джойс «Встреча»  


Идеальный текст — аэрозольный дым.  
Распылённые слова, клубясь, перекликаются,  
а к мальчикам подходит мужчина.  


И нечто страшное должно произойти,  
печальное иль что-то в этом роде.  


Я кликаю на «play».  


Стоп.  
Посмотри, что он делает!  


А он всего лишь книжный червь  
(или извращенец, что, в сущности, одно и то же).  


Я же просил не уходить за линию веры,    
почему ты считаешь, что нет добра без грязи,    
а пыльный мозг лучше идеального слуха?    


До слиянья, мальчики!  
Что он делает с полем?  
По травам проходит пароход,  
отрывая от пирса невозможный крик:  
«Эв-е-е-елин!».  


Мужчина с ребёнком на горнолыжном курорте  
оторвал беспечность от осторожности —  
кома, кровоизлияние в мозг…  
Постойте, скорее не так: клоны, кровоизлияние в морг — это более авангардная мизансцена.    
Да, но причём тут ребёнок?

Врач в потрёпанной мудрости диагностирует скуку  
и два перелома тишины.  
Назавтра он умрёт.  


А пароход гудит: «Эвели-и-ин!».  
Мужчина хрипит: «Эв-ел-ин».  
Мальчишки шепчут в унисон:  
«Эвелин… заслони солнце».  


Чёртово небо над литерой!  
Смертница, принявшая избыточную дозу жизни,  
взорвала будущее.  
Её выбор (бонусом в тротиловом эквиваленте)  
принял молодой полицейский.  
Шелест исковерканных криками домов:  
имя, имя, запомните имя.  
Да только имени у смерти не бывает.  
Да только все дома — бомжи,  
в них жизнь и смрад.  
Обтрёпанные дома прижимались друг к другу как бродяги, —    
брось им сказку о лучшей жизни, они уползут отсюда, еле волоча подъезды.


Не этого ли юношу звала  
упившаяся в хлам — с ребёнком — девка?  
В метро, окольцевав пространство, крик:  
— Мусорята, парнишки, вы где?  
А подошла женщина в штатском:  
— Эвелин, Ваш пароход ушёл, скоро занавес,  
зрители переели попкорна.  
И отпусти, наконец, ребёнка!  
Метро — не место для детей.  


Незнакомец приблизился к мальчикам и сказал:  
— Вы сбежали с уроков,  
а я разминулся с Вальтером Скоттом.  


Я сделал вид, что мы не знакомы.  


Пряча отвисшую грудь в складках юности,  
подошла Эвелин.  
— Какого чёрта вы в лете, у всех — Новый год!  


Я ответил, что это, в сущности, не имеет значения, ведь в парадигме  текста любая синтагматическая часть свободно перемещается во времени и  пространстве.  


Эвелин помолодела.  
Мужчина хрюкнул, исчезая.  
Покойник умер и переродился.  
Врач поправил ЧСВ и спас ещё одну жизнь.  


«Опять двойка», — пробормотал Мэрфи и потащил приятеля на урок.  
Январь 2014 г.  

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера