Я живу у окна. Стихотворения

***

Он рассказывал сказки морю и берегам.

Про него говорили: «Старец сошел с ума».

Острокрылые чайки ткали над морем гам,

Угрожающе выли взмыленные шторма,

Но старик приходил, касался воды рукой,

Обращался к ветрам, ступал на гнилой причал – 

И прибой становился сразу совсем другой,

Он ложился у ног и сытым котом урчал.

А истерзанный шепот тлел, как свеча-заря:

«Я тебе расскажу о том, что я видел сам…

Помни каждое слово, помни и повторяй – 

Это наше наследство людям и небесам…

Ты скитальцам внимай, бродягам и морякам,

У тебя – сто веков, а мы-то гляди умрём…» –

И струились слова по дюнным живым пескам

И в застывшее море брызгали янтарём.

С той поры укатилась тысяча тысяч волн,

Расплескались кострами дымные вечера,

И старик не приходит больше гулять на мол,

Хоть клянутся, что кто-то видел его вчера.

От искрящейся пены берег как будто сед.

К материнским объятьям моря спешит река.

Через ропот прибоя, как приглушённый свет,

Пробиваются сказки странного старика.

ШАМАНСКАЯ БОЛЕЗНЬ

я на камни у реки разливаю дым костра,

сипло каркает варган и дерзит седым ветрам – 

и дерзит седым ветрам в убаюканной глуши,

укрощая дикий дух, я пытаюсь стать большим –

я пытаюсь стать большим: пики гор – не выше плеч,

небо – шапкой на глаза, громоогненная речь – 

громоогненная речь будет плавить синий снег,

обжигая лапы туч, солнце вызволит навек – 

солнце вызволит навек – будут наши дни легки,

белым филином вернусь я на камни у реки

ЛЮЦЕРН

Горы цепляют: ты словно садишься на мель,

По-детски ждешь чудес и таинственного чего-то,

Но путь к сердцу гор до неприличия прост.

Чтоб понять их глубже, мы роем тоннель,

Чтоб быть с ними наравне – летим в самолетах,

Чтоб не пропасть в пропасти – строим мост.

Вечные истины собирают вековую пыль.

Заглянуть в них, как в колодец, немного страшно,

И там отражается небо, а не потолок.

Чтоб оно не упало, мы возводим шпиль,

Чтобы небо не украли – храмы и башни,

Чтобы слиться с небом – я просто лег.

ПОЛУРАСПАД

Переулки чернеют морщинами старыми,

Тьма предательски в спину вонзается фарами,

И дороги домой так безлюдны, бездонны, длинны,

Что весь мир разжимается чуткой пружиною.

Я живу у окна, я налил себе джина, и

Наблюдаю, как ночи грызут по куску от луны.

Вслед за тенью сознание, дёргано падая,

Точно грецкий орех, расщепляется надвое,

Сразу слышно, как с собственной крыши уже потекло,

У кварталов пугающе хищные профили,

А по венам блуждает вино или кровь или…

Словом, что-то, что дерзко ворует у тела тепло.

Моя память обломками снов завалунена.

Упрощается мир пустотой новолуния,

Но все чудится: в городе бродит такой же, как я.

Словно в мутных притонах раскуренный опиум,

Растворяются оригиналы и копии,

Ведь секундная стрелка острее любого копья.

ВЕСНА В БЕРЛИНЕ

Квартал огрызается нервным стаккато,

Рычит отовсюду немецкая речь.

Здесь небо исколото, порвано, сжато,

И негде ему поселиться, прилечь.

В столице остаться чертовски накладно:

Арендные цены житья не дают,

Но лужи сверкают – невинны, бесплатны, – 

Бездомного неба последний приют.

***

До этой весны мне не приходило в голову,

Что не важно, кто и какие деньги заплатит, – 

Как не сыщешь платьев для каждого короля голого,

Так не хватит зеркал для всех королевских платьев,

И любовь не разделишь на части, чтоб всем поровну,

Ведь в мире дефицит на все, кроме дефицита.

_ __ __ _

Мне повезло: в какую б я ни двинулся сторону,

Твои координаты не могут быть мной забыты,

И мир временно полон, как стакан одноразовый,

И минуты пьянее бархатного винограда,

И ночь улеглась, словно кошка зеленоглазая,

Рядом.

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Я выхожу на закате, 

       бросаюсь за двери,

Пока небо-аллергик 

       прячет 

              звездную сыпь,

Пока солнце, 

       лежа на травах 

              раненым зверем,

Неистово лижет 

       пряное зелье росы.

Тьма 

       наступает на пятки 

              сытым трамваям,

Клеит на окна домов 

       первобытный испуг,

И сумрачный бог 

       к спокойствию призывает,

Наевшись 

       сырых молитв 

              из протянутых рук.

Тень на асфальте растоптана – 

       я ли это?

Я ли трясусь 

       под крышкой небес ледяной?

Сколько 

       осталось жизней 

              у кошки-лета?

Ни

од

ной.

НОЧНОЙ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Я и призрачный город – как матрос и «Титаник»,

Мы еще над водою – но утонем вот-вот.

В этом городе сотни незатушенных паник

Разрывают на части островов хоровод.

Мне с балконов окурки, как ракеты, сигналят.

По-мертвецки раскрыты арки-рты у домов.

Петропавловки мачты расчертили в журнале

Невод градусной сетки из табачных дымов.

Утопающий Питер приумолк недовольно,

Не пускает матросов по другим городам.

Я на вахте оставлен перелистывать волны

Да на карты морские клеить пиковых дам.

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Тишина 

      тонка, 

            как китайский шелк,

И звуки 

      режут ее

            на части.

Курок кровожадничает: 

      щёлк! 

            щёлк!

Но развязку еще не выплюнул, 

      к счастью,

Виски не пробиты 

      и виски цел – 

Янтарит графин 

      карамельней загара.

У смерти 

      (щёлк!) 

            порядком сбился прицел,

Ее руки дрожат, 

      как дюны Сахары.

Щёлк! (щекотливо) 

      и – 

            щёлк! (еще),

Интрига почуяла, 

      что дело плохо,

Крысой 

      из зачумлённых трущоб

Кинулась было бежать – 

      но сдохла.

Говорю себе: 

      «Галстук лучший надень,

Рассыпь улыбки кругом, 

      как бусы!

Оказалось – 

      сегодня

            прекрасный день

Растратить 

      свою тараканью трусость!»

За мною 

      остался последний раз? 

            Да!

И… 

      вылупился, 

            вылепился, 

                  вызрел,

Вырвался, 

      выломился из гнезда – 

Выстрел!

ЗАБЛОКИРОВАННОЕ

Созрела ночь на самом дне у дня,

И темнота касается меня 

Туманной бестелесной незнакомкой.

В глазах – крупинки звездного песка,

А город, как чертеж, нелепо скомкан,

Размыт дождями, стерт наполовину,

И винно бродит чертова тоска,

Когда под небом ни черты не видно.

Чадит луны пузатая свеча.

Сон города барочен, но порочен.

И – видит Блок! – когда-то были ночи

Фонарней и аптечней, чем сейчас.