Елена Сафронова

Книги и прилавки. Кенжеев Бахыт. Крепостной остывающих мест: книга стихотворений

От автора:    
С началом года рубрика «Поэзия: что нового?» меняет не только название,  но и привычный формат обзора поэтических новинок. Отныне в центре  внимания ведущего рубрики будут книги, приобретённые с того или иного  «прилавка» – от книжного супермаркета до коробки частного торговца.  Отсюда и новое имя для новой темы – а новизна темы заключается в  примитивном, но анализе отечественной книготорговли (и торговли вообще)  на предмет содержания в товарном ассортименте стихотворных книг.  Любопытен и такой аспект: где сегодня можно купить поэзию, и какую –  признанную классику, именитых современников, мрачный артхаус, сборник  песенных текстов и т. п.? Возможно, эти заметки лягут в основу большой  проблемной статьи. Но об этом подумаем завтра. «Главное – нАчать» (© М.  Горбачёв).

Кенжеев Бахыт. Крепостной остывающих мест : книга стихотворений. – М. : Время, 2011. – 128 с.
Это был сюр.  
Вообразите: город Гороховец Владимирской области. Небольшой районный  центр на трассе М7 «Волга». Если не сворачивать с магистрали, Гороховец  пролетается за две минуты, и единственное, что остаётся в памяти у  проезжего человека – деревянный домик с башенками, форм самых  затейливых, точно теремок, на обочине дороги.  
Чтобы попасть в центр Гороховца, надо пожертвовать скоростным пролётом и  возле белокаменной церкви повернуть налево (при движении от Москвы).  Петляющая как в стороны, так и вверх-вниз улица приведёт на главную  площадь. Летом 2014 на въезде гостей встречал плакат с приветствием  участникам некоего форума по сохранению культурного наследия. Стало  ясно: Гороховец – из тех городов, у которых «всё в прошлом». Форум  прошёл, плакат убрали, а культурное наследие осталось. И проблемы его  сохранения тоже.  
Домик с башенкой в Гороховце не один, это типовой стиль городской  дореволюционной застройки. В большинстве таких теремков живут, потому  теремки глаз радуют. В отличие от каменных двухэтажных, тоже царского  времени домов, два или три из которых превратились в кирпичные скелеты.  Вокруг «крестообразной» центральной площади несколько церковных и  монастырских ансамблей, представляющих собой безусловное архитектурное  наследие, и к стене Сретенского монастыря пристроен жилой дом конца XVII  столетия. В сохранном виде это редкость необычайная. Церкви и монастыри  помечены табличками «Охраняется государством». Понятно, почему этому  делу нужна помощь, ради которой созывался тот самый форум… По какому  принципу в сферу государственной охраны не угодили полуразрушенные дома,  остаётся только гадать. Или наоборот – государство их уже сохранило?..  
Всё, что в Гороховце в прошлом, отнюдь не только воспоминания об уездном  городе и состоятельных купцах – благодетелях места сего. Путь к  судостроительному заводу (бывшему градообразующему предприятию)  указывает жестяным факелом гипсовый рабочий, крашенный «под серебро».  Серебрянка поблёкла, пламя факела проржавело, и судьба завода по этим  признакам прочитывается на раз – он разрушен во всех смыслах. Видимо,  утрата промышленности повлияла на то, что Гороховец, будучи по статусу  городом, на город не сильно походит, и микрорайон относительно  современных домов на окраине не спасает. В выходные на улочках почти нет  людей, и тишина совершенно деревенская… Магазинов не так много, и  большинство организованы по неувядающему типу «сельпо», актуальному для  русской провинции до сих пор.  
В этой обстановке ко двору пришёлся магазин системы «fix price»,  названный не по-английски, а по-русски, в двух- или трёхэтажном доме в  историческом центре, близ музея. Это, судя по всему, культурное сердце  Гороховца.  
В магазине «Всё по одной цене», рядом с детскими ранцами, тетрадками и  прочими школьными товарами, нижним бельём и китайской посудой, на  пластиковых прилавках лежали книги издательства «Время». Стихи Кирилла  Ковальджи, публицистика и проза Лидии Чуковской, роман Александра  Иличевского. И книга стихотворений Бахыта Кенжеева «Крепостной  остывающих мест». Занавес.  
Естественно, я купила все эти книги, да ещё и попросила разрешения  сфотографировать прилавок. На меня подивились, но позволили. Честь и  хвала торговле «fix-price»! Благодаря ей в Гороховце узнают не только  «стихи поэта Лермонтова», но и стихи поэта Кенжеева.  
…Интересно, как долго эта книга там пролежала?.. Не додумалась спросить – от культурного шока, вероятно. А теперь мучаюсь.  
Книга Бахыта Кенжеева «Крепостной остывающих мест» стала лауреатом  Русской премии-2008. О том, что такое Русская премия (одна из самых  престижных премий, адресованная поэтам и писателям, живущим вне России,  но пишущим на русском языке) и её официальный партнёр «Ельцин-Центр»,  рассказывают два коротеньких предисловия. Третье предисловие, не столь  лапидарное, принадлежит перу Олега Дарка и посвящается автору книги.  Олег Дарк называет Кенжеева «воздухоплаватель». Своеобразно? Пожалуй.  Зато «цепляет», и начинаешь глазами искать в предисловии привязку к  слову «воздухоплаватель», чтобы понять, при чём тут аэронавтика. Не  находишь. Олег Дарк хорошо владеет техникой рекламной «заманки». Но,  пока читатель выяснит, что его с сугубым воздухоплаванием несколько  того… провели, он отметит и запомнит несколько постулатов, из которых  Олег Дарк выстраивает поэтический портрет Кенжеева:
«Бахыт Кенжеев мне вообще видится (слышится) одним из последних  представителей той Поэзии, которая могла быть только великой…: великие  задачи, великие образы, сильный, почти молитвенный язык, страдающий и  визионерствующий поэт, героический странник».  
«Жизнь – странствие (мысль не новая), и всякий – странник (новая еще  менее). И поэт в первую очередь: бродяга, почти бездомный, во всяком  случае, везде на чужбине. Но как эта очень знакомая мысль по-новому и  очень сильно воплощается в кенжеевских стихах …«и сам бредет, глухой и  безъязыкий по равнодушным небесам».
«Бахыт Кенжеев… комфортно чувствующий себя в современном расколдованном  мире, одновременно несет в себе и почти средневековое мироощущение  (причем раннего Средневековья), когда весь мир представляется кишащим и  полнящимся существами и странными тварями…; среди них отлично уживаются  выходцы из самых разных религий…».
«Бахыт Кенжеев удивительно умеет изобразить традиционных персонажей…  так, как будто до него их никто и никогда не только что не изображал, но  и не видел».
«Жизнь человека интерпретируется у Кенжеева как постоянное возвратное  движение между раем и адом…, вверх-вниз и обратно, вплоть до образования  в результате этого движения нового пространственно-временного единства  “рая-ада?…, а рай все более напоминает другую форму и обратную сторону  ада».  
Вероятно, и сравнение Кенжеева с аэронавтом, с которого начал Дарк,  располагается в рамках образа «героического странника», который в  представлении рецензента больше, чем человек. Что творческое начало  Кенжеева божественно, подчёркивает оценка, данная Дарком книге  «Крепостной остывающих мест»: «У меня почти навязчивая ассоциация была  все время, пока я читал ее, – с Книгой Экклезиаста, да, да. Много  знания, в котором, как известно, много печалей…».  
Но на меня строки кенжеевской книги производят иное впечатление. По  смыслу уж точно – я не вижу в «Крепостном…» настойчивой доминанты знания  (тем паче – Знания) поэта над другими качествами и эмоциями. Скорее,  это констатация растерянности, в которой поэт часто пребывает, ибо  земное сильно отличается от воображаемого и любимого:
Зачем придумывать – до смерти, видно, мне
блуждать в прореженных надеждах.
Зря я подозревал, что истина в вине:
нет, жёстче, поразительнее прежних  
уроки музыки к исходу Рождества.
Смотри, в истоме беспечальной
притих кастальский ключ, и караван волхва
уснул под лермонтовской пальмой.
Ах, как холодно в мире. Такой жестяной снегопад.
Всякой твари по паре, и всякое платье – до пят.  
Впрочем, Книга Экклезиаста явилась Дарку не случайно: образ Книги  нечасто, но всплывает в стихах Кенжеева, точно символ вечной,  внечеловеческой мудрости, к которой тянется всё существо лирического  героя:
Допивай же, волнуясь, на дачной веранде стареющий чай
и в молитвах пустых неподкупному мастеру льсти.
Для гаданий негодная ветхая книга зовётся «Прощай»,  
а её протяженье, её одолженье – «Прости».  
Но идеальное предназначение «прощения» Книга выполняет редко – и потому  Бахыт редко «читает» её с такой сакральной целью. Он даже позволяет себе  дерзость изменения оптики – символизм книги едва ли не меняет знак на  противоположный:
Грохочет новый мир,
а старый, как и я, идёт на слом,
как тысячи миров, что на сегодня
остались лишь в руинах да на ломких
страницах книг о прошлогоднем снеге.  
Здесь «в окуляре» бесполезность, непрактичность мудрости, сохранённой в  книге (страницы которой столь уязвимы), памяти, тождественной  прошлогоднему снегу, существования «себя» как поэтического мира, не  способного никого ничему научить, даже противостоять наступлению «нового  мира». Образ, скрытый за этими двумя словами, в мировой литературе,  культуре, истории выражает, как правило, нечто не гармоническое, а  зловещее: взять хоть «дивный новый мир» О. Хаксли, хоть «мы наш, мы  новый мир построим» из канонического текста «Интернационала» (перевод А.  Коца, адаптация к повсеместному использованию ЦК ВКП(б)). Единственное  «позитивное» значение слов «новый мир» – название культового российского  журнала, где стихи Кенжеева печатаются весьма часто.  
Вообще же в поэтическом мире Кенжеева читают книгу «Как закалялась  сталь» («Власть слова! Неужели, братия?») либо иллюстрированные журналы:
…а мне так жаль чужих ушедших лет,
Жаль тех, кто в этом бывшем доме
Варил борщи, листал свой «Крокодил»
Да ссорился с соседями…
«…тем летом, потеряв работу, я…», где фигурирует «Крокодил» – одно из  немногих стихотворений в книге, которое можно позиционировать в реальном  времени и пространстве: автор рассказывает о том, как прилетел в Москву  в начале нулевых, хотел заняться творчеством в тишине и покое, но  столкнулся со строительным бумом и лихорадочностью жизни большого города  (что там, нового мира) – и остался несолоно хлебавши. В большинстве  стихов реалии расплывчаты, а реальность фантазийна – о чём и Олег Дарк  предупреждал. Но данное стихотворение без названия очень важно для  понимания творческого начала Бахыта Кенжеева. Он часто пишет о том, как  он – или его лирический герой, в такие минуты почти «сливающийся» с  автором, – пишет. Отсюда и эдакая антитеза книги – тетрадь, которой  Кенжеев уделяет иногда благоговейное внимание:
Давно ли, школьною тетрадкою
утешен, наизусть со сна
ты пел вполголоса несладкие
стихи майора Шеншина?
помотаю дурной головой
закрывая ночную тетрадь
жизнь долга да и мне не впервой
путеводные звёзды терять
Процесс писания и его результат предстаёт у Кенжеева в развёрнутых метафорах:
Сто запятых, пятнадцать точек,  
бумаги рваные края –  
и кажется – чем мельче почерк,
тем речь отчётливей моя.
…что же встретится мне в переулках сухих, допотопных?
То ли скрученный лист, недоправленный мой черновик,
то ли друг-истопник, сочиняющий свой пятистопник,
нечто вроде «я памятник так себе и не воздвиг»?
Рвётся бурая плёнка, крошится винил,
обрывается пьяный баян, –  
и отправить письмо – словно каплю чернил
уронить в мировой океан.  
Подумаешь! Я тоже пел, хоть и неточно; я скрипел
железным пёрышком начальным
и будущее зрил насквозь; единственно – не довелось
царить над городом случайным.  
Из этих образов, складывающихся в систему, прочитывается, что Кенжеев  видит большую сакральность не в чтении чужих книг – кто бы ни был их  автором, хоть сам Господь, апелляции и прямые обращения к которому  нашему герою свойственны (чудно было бы, обойдись он без них!), а в  письме. Немудрено, ибо творящий человек ощущает себя наравне с Творцом.  Только творчество избавляет Кенжеева от растерянности, о которой мы  упоминали выше. И то, что лирический герой не раз и не два откровенно  зовётся «выпивший поэт», ничего не меняет – страшно не пить, страшно  ничего не делать.
Проза, написанная о процессе письма, называется метапрозой; по тому же  принципу велик соблазн окрестить стихи Кенжеева «метастихами». Но это не  лучшая идея, во-первых, потому, что есть риск запутать читателя, да и  себя самого, где «метастихи», а где стихи с «метаметафорой», значимый  тренд поэтической современности, но не Кенжеевым изобретённый. А  во-вторых, потому, что творчество у Кенжеева не сводится к одной лишь  литературной деятельности. В книге «Крепостной остывающих мест»  находится место всем изящным искусствам: музыке и пению
…у высоких дверей закрытого винного магазина  
молодой попрошайка терзает застывшую флейту-пикколо.
Разве даром небесный меня казначей
на булыжную площадь зовёт
перед храмом, где нищий, лишенный очей,
малоросскую песню поёт?
взгрустнём, споём давай
(бесхитростно и чинно) –  
есть песня про трамвай
и песня про лучину,
есть песня о бойце,
парнишке из фабричных,
и множество иных,
печальных и приличных.
Живописи  
Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) –  
бес таится в деталях, а господь в облаках –  
разве много корысти в том, чтоб заполночь за
рыжей беличьей кистью, напрягая глаза,
рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?
Эстраде с тарапунькой и штепселем (с маленькой буквы у автора),  врачеванию, звукозаписи с птичьим щебетом, даже инженерии и квантовой  механике – первое образование у поэта химическое, но дело, наверное, не в  нём, а в том, что рукотворные чудеса есть, по Кенжееву, оправдание  существования человека. Тут и до воздухоплавания недалеко – и оно  возникает грозно и возвышенно:
лишь аэронавт в лихой корзине
в восторге восклицает «ах!»
и носит туфли на резине
на нелетающих ногах,
и все, кто раньше были дети,
взмывают, как воздушный шар,
как всякий, кто на этом свете
небесным холодом дышал.
Лишь те имеют доступ в «лихую корзину», кто что-то созидал – читается в  этом стихотворении, где присутствуют «врач-инженер с живой женою» и  «насупленный пиит». Но, так как «врач-инженер» напрямик уподоблен Ною,  то есть резон назвать корзину воздушного шара Ноевым ковчегом, куда  уместились все персонажи стихов Кенжеева. Это «пьяные писари»,  подросток, живший «в лимоновском раю», «говорящий ангел», «нехорошая  собой» Тамара, преображённая нежданным наследством и любовью к  мальчишке, витязь, замерший на скрещении дорог, и даже «савраска,  похожий на ослика». И святое воинство – апостолы Симон и Лука, и сам  Господь-учитель – все они милостиво допущены поэтом в ковчег нашего  воздухоплавателя. Эпитет Олега Дарка становится полностью прозрачен  только по прочтении всей книги стихов – в которую любопытный, но  неподготовленный читатель, хочется верить, заглянет хотя бы ради  расшифровки странного сравнения. А то, что книга Кенжеева имеет шансы  попасть в руки новичка, проистекает из того маленького и тоже  рукотворного чуда, что я описала в начале обзора. Двойной «решпект»  Дарку за этот «стихопиар». А владельцу магазина в Гороховце – за прорывы  в ассортиментном ряду.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера