«Войду я в круг существ светопрозрачных».О поэзии Любови Никоновой

               * * *

Сердце ловит намёки на чудо.
И сознанья касается зов,
Приходящий почти ниоткуда,
Уходящий в глубины миров.
Или это в серебряной неге
Изливают волнующий свет
Камни, вечно живущие в небе,
За грядой нерастраченных лет?
Или это мелодия только? —
В незапамятном отчем краю
Летней ночью свистит перепёлка:
«Фить-пирю, фить-пирю, фить-пирю...»

Её лучшие стихи кажутся не написанными, а родившимися вместе с  долгой приволжской равниной, старой просёлочной дрогой, куполом белой  сельской церкви,— стихи легко становятся «светом, воздухом и ветром»,  точно возвращаясь, произнесённые, к своим первоистокам. За ними стоит  русская традиция — и поэтическая, и мировоззренческая. Они — из того  светлого и лучшего в крестьянском космосе, что выражено старинным словом  «лад», из той народной пытливости, того внезапного порыва — поднять  глаза к небу, развернувшему свою звёздную ткань над старинным селом,—  которые породили и Есенина, и великий тип русского деревенского чудака, и  странничество, и русское юродство — сильное как раз своей кажущейся  социальной слабостью. Однако Любовь Никонова, этот поэтический листок,  оторвавшийся от родимой деревенской ветки, не была простушкой-пастушкой,  не была даже и простой по характеру. Это, скорее, тот тип  человека-самородка, русского self made man, который и составляет основу  культуры, существует в её глубинных потоках, что наверх выбрасывают и  грязь, и пену... И стихи Любови Никоновой, человека одновременно душевно  чистого и высокоинтеллектуального, как бы минуя есенинскую традицию,  ведут читателя к Тютчеву и Ахматовой, Заболоцкому, Самойлову. Из  современников ближе всего она подступила к олимпийцу Юрию Кузнецову — но  не со стороны символа, а со стороны сверхощущения мистической тайны  мира и глубинности чувств. И не важно, были ли они при жизни близко  знакомы. Остался в поэзии её женский мягкий, душевный и чистый отклик,  отклик любви — на мужской вызов, брошенный Кузнецовым всему женскому  миру. Эта та тихая, как бы покорная, любовь, о которой сама Никонова  сказала так:

И бушующих мыслей угрозы,
И страстей неизбывных моря,
И конфликтов мятежные грозы
Не сильней, чем покорность моя.

А когда эта невидимая сила любви иссякает — след её дарует пусть  горьковатый, но спасительный, способный утолить жажду глоток воды:

В обожжённой степи — вечный запах полыни.
Если б тучке пролиться сюда молодой!
В обожжённой степи след барашка на глине
Напоил меня тёплой горьковатой водой.
С ощущеньем последнего поцелуя,
Ничего не прося у судьбы своей вновь,
Он потом засыхал, обнажённо пустуя,
Будто сердце, истратившее любовь.

Удивительно чистую эмоциональность поэтического мира Любови  Никоновой подчёркивал в своей давней рецензии Роберт Винонен. Но Любовь  Никонова в своём созерцательно-мудром потоке света, огибавшем скверну,  уходя в глубину чувства, одновременно поднималась и в дальнюю высь уже  философского взгляда на мир, иногда, к сожалению, несколько  рационализировавшего и даже делающего рассудочными некоторые её стихи в  ущерб поэтичности. Однако когда рассудочность уходила и начинало  главенствовать мистическое чувство, окрашивающее философскую картину  бытия, рождались прекрасные строки:

Не помня дней недобрых или мрачных,
Желая петь, ликуя, словно птица,
Войду я в круг существ светопрозрачных
И попрошу немного потесниться.

Прабабушкой поэтессы была знаменитая владимирская паломница Лекса  (Александра Андреевна Швецкова), странничество которой стало той  духовной парадигмой, которая определила и вечный мотив дороги в поэзии  Любови Никоновой:

Ещё немного по тропе коровьей,
Протоптанной среди травы суровой,
Средь выжженной, средь пепельной полыни,
Растущей на растресканной равнине...

Душа Любови Никоновой с её надвременнóй архетипностью  странствовала, выбирая свои просёлочные дороги, одним концом всегда  уходящие к той деревенской избушке, где вечно ждёт у окошка  старушка-мать, а другим — выводящие к Млечному Пути. И всегда путь  сердечный вёл её мимо поля. И в этой сильнейшей тяге ко всему родному:  пространству, полю, церкви, тропе,— до слёз, до горького счастья разлук и  встреч — она близка Ивану Бунину:

И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
И. Бунин

Но мистическое чувство Бунина сливалось с его острым и гениальным  мужским даром ощущать миг жизни как единственный; у Никоновой ощущение  по-женски заменено чувством — и миг жизни у неё не выделен, не очерчен,  даже если и обозначен, но зато он сразу бесконечен и глубок, как  бесконечна и глубока в её стихах женская любовь. Любовь её как бы лишена  чувственности. Она сродни религиозному чувству, мистическому экстазу:

И, проникаясь светлым приобщеньем,
Твой образ буду созерцать я долго
И жить одним глубоким ощущеньем —
Смиреньем, доведённым до восторга.

Настоящие странники не просто хотели посмотреть, как велика  русская земля, не только искали легендарное Беловодье (возможно,  какой-то генетический зов, тайный поэтический знак Лексы. поданный через  сны, привёл вчерашнюю школьницу Любу Никонову в поэзию, а  территориально — из Поволжья в Сибирь, в Кузбасс, где она и осталась  навсегда) — они искали суть бытия. Их странничество часто кончалось  смертью. Там же, в пути. На безвестной дороге.

Как соль земли повсюду обнажилась,
На каменном суглинке отложилась!..
Не то смысл жизни здесь я постигаю,
Не то в пути безвестном погибаю...

Особый тип являло собой религиозное, в отечественной православной  традиции, паломничество. Собственно говоря, именно к такому духовному  поиску и обретению вечных святынь в душе и в мире пришла и Любовь  Никонова. Глубоко верующий человек, она, наверное, воспринимала и свою  тяжёлую болезнь, от которой страдала последние годы земной жизни, в  ключе православной житийной символики, как то необходимое  испытание-очищение, которое даст ей возможность вступить в круг «существ  светопрозрачных»,— её стихи последних лет такие же светлые и  всепрощающие:

Но всё равно свой знак хочу подать я
С дороги сёстрам ласковым и братьям,
Хотя бы бабочку вам пыльную отправить,
Под цвет полыни, серую, на память...

Она оставила гораздо большее: её прекрасные стихи будут перелетать  от сердца к сердцу, не зная границ ни пространственных, ни временны?х.