Книжная полка

Книга Всеволода Некрасова «Самара (слайд-программа) и  другие стихи о городах» дает нам возможность попутешествовать по слегка  необычному маршруту (Самара, Рига, Тюмень, Тобольск, Минск)  соответственно названиям разделов книги.
В примечаниях Галина Зыкова рассказывает, что сам Некрасов признавал  свою самарскую поэму незавершенной, что дало возможность опубликовать в  книге лишь фрагменты из нее.

Поэтические фрагменты, написанные, по предположению  Михаила Сухотина, сразу по следам поездки в Ригу и позже сведенные  воедино представлены в одноименном разделе. Сухотин отмечает, что стихи  подборки <Рига I> стали первым большим поэтическим произведением,  написанным Некрасовым в форме репортажа во время прогулок по городу.

В примечаниях к разделу «Тюмень — Тобольск» Галина  Зыкова объясняет, что в этом случае мы также имеем дело с фрагментами,  приведенными по последней редакции (законченных редакций нет) и ранее,  как и большинство произведений книги, не публиковавшимися.

Самая поздняя редакция стихов Некрасова о Минске (по  мнению самого автора, более удачный вариант, чем опубликованный ранее в  минском малотиражном альманахе «Слово и культура») стала заключительным  разделом книги.

Так или иначе, «путевые записки» в подобном стиле —  необычное явление, тем и привлекательное — как одна из сторон творчества  этого спорного, оказавшего значительное влияние на современную поэзию  автора.

«Посмотрите на меня сверху вниз — и увидите дурака.  Посмотрите на меня снизу вверх — и увидите господина. Посмотрите мне  прямо в лицо — и увидите себя!»
Это говорит не один Чарльз Мэнсон — это говорит современная культура в  целом, где любимые герои — Декстер, Лектер, а майки с принтами Джеффри  Дамера сбываются «на ура». Эта же линия, в частности, проводится в  поэзии Георгия Генниса.
Книга «Мрак отказавшей вещи», если привести цитату из нее же, —  «анатомия сокровенных сплетений», оборотная сторона обыденности,  обывательства, благополучия, к которым сегодня стремится даже художник,  намеренно объявив завет о «трагедии» устаревшим. В таких случаях  приходят они — Кроткер и Клюфф, Клеть и Сумерк, Флорина и Борх —  противовес здравому смыслу, стремящемуся сегодня подчинить себе даже то,  что неподвластно осмыслению.
Нечеловеческое — античеловеческое — творчество подобных персонажей (и  вымышленных, и реальных) — это последний инстинктивный рывок искусства к  жизни, «крайняя мера». «Жить как вы — вот преступление перед жизнью.  Жизнь от таких отворачивается и посылает таких, как я» (Александр  Пичушкин). И эти слова, к сожалению, сегодня обретают культурологический  и социологический смыслы, которые, конечно, изначально в них не  вкладывались.
В случае «Мрака отказавшей вещи» все не столь серьезно: перед нами сюр,  абсурд, приправленный прекрасным юмором. И сама «отказавшая вещь» — мозг  одного из главных героев, который «вышибло во время грозы». Но  одновременно нет ничего реальнее этих иногда комичных, иногда  фантастических, иногда вопиюще, отталкивающе натуралистичных зарисовок  из ничьей иной, как нашей с вами жизни. Цитируя все того же Мэнсона: «Я  таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой,  дьяволом, убийцей, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего  общества».

Это не поэтический сборник в обычном его понимании.  Это отдельный, имеющий свою уникальную природу субъект литературы и не  только ее одной. Книга Георгия Генниса не должна оставаться незамеченной  и неизвестной широкому кругу по многим причинам: ее можно рассматривать  с разных позиций — чисто эстетической, психологической, социологической  — и со всех сторон это, несомненно, явление.

Переосмысление библейских сюжетов было и будет  всегда, в том числе и в поэзии. «Смоковница» Сергея Стратановского — еще  один пример тому.
Книга оставляет ровное впечатление. Хорошо это или плохо? — С какой  стороны посмотреть. Здесь мы не найдем «прозрений», открывающих нам  нечто новое в хорошо известном старом, но взгляд найдем. И знакомиться с  ним приятно. Не больше, но и не меньше (так как автор не выходит за  рамки дозволенного — и даже умеренно смелые индивидуальные трактовки  мифа вряд ли вызвали бы «праведный гнев» какого-нибудь ретрограда,  следующего буковке Писания.
На общем фоне выделяется «Апокриф об Иуде» — свежестью и  прочувствованностью (автор нечасто и лишь помалу позволяет себе прямо  высказывать собственную позицию и собственные воззрения, выражая их  иными средствами, нежели «душевная автоанатомия», даже когда пишет от  первого лица). Само название — «Апокриф…» уже обозначает это  произведение как нечто более спорное в ряду остальных, а  «апокрифичность», проявленная в нем сильнее, чем в прочих, не есть ли  звучнее заговорившая в нем поэзия (которая, как мы помним, в естестве  своем заведомо апокрифична и, да простится мне максимализм, посему более  бесспорна и более свята, чем все, что превращено разумом в сухой и  нерушимый канон)? Во всяком случае «Апокриф об Иуде» вспоминается мне  первым, когда речь заходит о «Смоковнице» Сергея Стратановского — как  вещь, пробудившая долю волнения при прочтении книги.
Но в целом создается впечатление, что автор духовно спокоен — даже когда  высказывает «апокрифичные» мысли. Он понял для себя нечто главное,  обозначил некие грани и обрел в их пределах свободу, даже возможность  риска. Но в поэзии хочется запредельного, в том-то и загвоздка. Хочется  чего-то такого, ради чего я из моря религиозных и псевдорелигиозных  сочинений обратилась бы именно к Сергею Стратановскому, как регулярно, к  примеру, перечитываю Вениамина Блаженного с его: «Это ложь, что Господь  не допустит к престолу собаку, — Он допустит собаку и даже прогонит  апостола» и десятками других характернейших текстов. Да, у  Стратановского свой метод — пожалуй, во многом противоположный методу  Блаженного и отличный от поэтики, к примеру, Сергея Круглова.  Стратановский тоже узнаваем — и порой его «дистанция» ценнее чьей-то  «вовлеченности» и «мильена душевных терзаний» наружу. Но в поэзии — не в  жизни — только порой.
Невозможно не откликнуться на такие строки:

Невозможно для тех, кто хоть раз задумывался об этом,  не оценить глубину верлибра «Поездка к брату в Психбольницу», где  показана тонкая грань между помешательством и, напротив, просветлением  (недаром это разные значения одного и того же слова в некоторых древних  языках). В целом предсказуем, но от этого не менее интересен «Диспут»,  где «просто верующий» (прямо-таки тип, описанный Михаилом Эпштейном как  обладатель «бедной веры») оказывается выше всех «мистиков» и «новых  богословов», не говоря уже об иных участниках «Диспута». Позиция  «простого верующего» сродни посылу приведенного выше стихотворения,  здесь начинает говорить та самая человечность, которая не антипод, но  подобие божественности — большее, чем подчас некое подражание.
Отличительная черта поэтики Сергея Стратановского — значительный процент  современной лексики, органично привносимой им в контекст древнего мифа.  Невольно приходит мысль, что так, конечно, не говорили бы в те времена,  но могли бы сказать в наши, где обстоятельства часто аналогичные,  просто антураж и масштаб не те: «В год агрессии нашей/мы истребляли  мечами/Жителей этой земли…» или (из «Апостол Павел»); «Рациональная  разработка/ Озаренья внезапного,/ произошедшего в полдень/ По дороге в  Дамаск…» и т. д.
Безусловно, перед нами зрелый, состоявшийся автор, а прежде всего —  зрелый, состоявшийся в духовном плане человек, который волей своей  сильнее «автора» (если только здесь вообще имеет место борьба, а ее — и  разных ее исходов — хочется пожелать Сергею Стратановскому как поэту).

В случае Дмитрия Мурзина не средства художественной  выразительности делают поэзию — а она сама как бы выхватывается из  повседневной жизни и, «живая», запечатлевается на бумаге. Для автора  «Бенгальской воды» мы не читатели, а собеседники, соучастники — в одной  большой человеческой жизни, такой разной и такой одновременно похожей в  каждом конкретном случае.
Отдавая дань элементарному техническому уровню, автор не стремится к  формальным изыскам — его метод иной, требующий подчас не меньшего  мастерства и доступный далеко не каждому: естественно отобразить  естественное — повседневную жизнь с ее неурядицами, ожиданиями,  тревогами, радостями и характерными деталями. Иногда автор делает это с  юмором, иногда — в серьезном тоне, но не покидает ощущение, что этот  человек «говорит, как думает» и, наверное, в жизни, делает все то и так,  как говорит. Впечатление честности, достигнутое языковыми средствами,  которые, несомненно, имеют место в текстах — неприметные, порой  работающие на снижение, но за счет этого и являющиеся характерными  чертами авторской поэтики.

Эта книга — для широкого круга. В ней «найдет себя»  как не особо искушенный любитель поэзии, так и вдумчивый эстет —  считывая более глубокие смысловые пласты. Традиционная подача органична с  содержанием, голос давно найден, перед нами креативно составленный (что  видно даже по названиям разделов («Влажный остаток», «Новые стремена»,  «Рыбий жанр»), самодостаточный и многоплановый сборник.

Творчество Алексея Ткаченко-Гастева выглядит  интереснее всего, когда выходит за рамки традиции. Его верлибр (к  примеру, «Она ходила в кружок при Эрмитаже…») имеет, как и многие  образцы подобной поэзии, сходство с кинофильмами, через детали будничной  жизни раскрывающими ее философскую глубину — и именно через это, а не  через динамичный сюжет или диалоги сохраняющими внутреннее напряжение.  Подобного в современной литературе много, даже чересчур. Но, с другой  стороны, в случае поэтической удачи это всегда ценится читателем.
Бытует мнение, что хорошая живопись — это в каждом частном проявлении  целый «свернутый» фильм — и одновременно развернутый основной сутью  наружу. То же можно сказать о поэзии такого рода — когда за минуту перед  глазами проходит целая жизнь, которая в формате кино раскрывалась бы  перед нами часа полтора как минимум.
Другая сторона творчества Алексея Ткаченко-Гастева, на мой взгляд, менее  интересна. Хотя, как говорится, в одну реку дважды не войдешь, но  «классическое русло» обязывает в плане формы и приводит к появлению  таких распространенных и бессчетное количество раз критикуемых явлений,  как поэтизмы, нелепые вычурные метафоры, штампы, банальные рифмы и т. п.  К примеру: «безмолвный правнук в озаренных бездной снах/ бесстрастно  жжет сундук моих записок» (1998). Или:

Удручает то, что, судя по широкому периоду  творчества, представленному в книге «Рисунки на полях памяти»,  техническое мастерство автора заметно не развивалось. Однако это  явственней дает понять, что у Алексея действительно получается и в какую  сторону ему двигаться дальше.

С трудом могла бы представить, что меня заинтересует  поэтический сборник с разделами «После Болотной», «Навальниада»,  «Майданное» и т. п. Но на то она и поэзия, чтобы обманывать ожидания. А  если речь идет о Всеволоде Емелине, это значит — ожидать можно чего  угодно, вперед загадывать бессмысленно, читать — надо.
Сегодня, во время массового «пиара на крови» все же находятся авторы,  которые, затрагивая «острые» темы, делают это достойно: кто-то — с  предельной серьезностью, кто-то, как в случае автора «Политшансона», — с  юмором, причем серьезность не теряется, а напротив, явственней  просматривается через самые внешне «безалаберные», абсурдные или тонко  ироничные строки:

или:

Цитировать можно бесконечно, равно как и смеяться — равно как и задумываться.
Кроме остросоциального, касающегося каждого в отдельности, «Политшансон»  содержит еще и личное, несущее значимость общественную. Убедитесь сами:

или:

Подкупает доверительнейший тон, которым обращается к  нам «человек из народа», высказывая наболевшее. Манера изложения этого  самого наболевшего, жизненные установки и логика лирического героя —  черты цельного образа, собирательного и в то же время чрезвычайно живого  и самостоятельного, дающего нам возможность взглянуть со стороны на  общество и себя. В общем, как сказал один мудрый человек, «я и  держусь-то в этой жизни единственно потому, что люблю над собой  посмеяться».