Ирина Машинская, Офелия и мастерок. Владимир Салимон. Ночь поменяла цвет

Ирина Машинская, Офелия и мастерок. – Нью-Йорк: Ailuros Publishing, 2013 – 80 с.

Поэт есть материал природы, её глина. Но поэт – ещё и ремесленник, и его ремесло, то косвенно, то напрямую, Ирина Машинская сравнивает с лепкой, вёрсткой, тканьём, пряжей, вязанием – ручной работой, подробно-вермеерской, хоть и более приглушенных оттенков, но не менее насыщенной. Поэт-кузнечик: «кузнец травинки», «творец неволи», «коваль осоки», «блеснувшей протоки резчик»…

 
Жив одним ремеслом,
поселенец, играющий в ящик,
с котелком, номерком –
я такой же стекольщик, жестянщик.

Не случайно при чтении новой книги Машинской «Офелия и мастерок» возникает ассоциация с гончарным кругом, с мастерством извлечения из бесформенного сырья вполне определённых образов и форм, ибо в этих стихотворениях чётко ощутима медлительность и подробность лепки, постепенное, неторопливое нарастание, не стремительное, вдумчивое созидание. Пожалуй, отсюда важная для Машинской концептуальная метафора – «любовь как сосуд»: «Как вылюбишь, так оно вновь наполнится, / как светом бред». Поэту присуще обострённое чувство материала – глины или суглинка, этой природной ткани, сочетающей грубость, зернистость, неравномерность, шершавость и простоту с – подчас скрытой, подчас очевидной – сложностью, слоистостью, нежностью и гладкостью фактуры: «глин голубых / кожа, ладонь / дна». Или:

 
Как же был нежен, полог
пойменный левый, а правый
 к лесу откос – обрыва
небрежная лепка, песчаник,
трёп городской,
 
лето: лопата с налипшею плотью
гумуса, с клоком осоки,
оползень,
быстрое гнёзд муравейное русло.

Однако гладкость глины (читай: естественность, непринуждённость) у неё никогда не уподоблена ажурности, тщательная обработка сторонится какой-либо глазурной декоративности, а изящность лирического высказывания, выразительность жеста сочетается с его весомостью, при этом никогда не впадая в тяжеловесность дидактизма. Это качество сбалансированности, чувство меры и пропорции проявляются как в миниатюрах, так и в длинных текстах Машинской: «На восходе», «Над морем», «Giornata. Облака в окне на закате» и других. При всей продолжительности, продлённости перечисленных текстов в них искусно сохранены и лёгкость композиции (ни намёка на массивность или монументальность), и выверенный темп дыхания: где – ритмично, где – аритмично, где – заземляя, а где – влёт.

Владимир Салимон. Ночь поменяла цвет. – М.: Центр книги Рудомино, 2013 – 384 с.

Для поэта, как и для ребёнка, чудо метаморфозы – важный элемент окружающего мира, где расколотый лёд напоминает битую посуду, вода в реке скрывает «вражеские субмарины», морозный воздух вызывает ассоциацию с взъерошенной собакой, зимой под ногами хрустят конфетные фантики, прищепки на бельевой верёвке похожи на ласточек на телеграфном проводе, шнурки на ботинках любимой девушки схожи со змеями, сигаретный дым струится, как сказочный джинн, грачи и галки уподоблены копошащимся муравьям, сороки – пингвинам, а штукатур в несуразном колпаке напоминает Джордано Бруно, взошедшего на костер и почему-то выносящего приговор смотрящему на него герою… Подчас преображенная реальность полностью вытесняет внутристенную и заоконную:

 
Сделалось и сыро и темно.
Опустел зимой посёлок дачный.
Если утром выглянуть в окно,
он похож на городок барачный.
 
И хотя отличья всё же есть,
им не придавать значенья можно.
Громыхает кровельная жесть.                              
В небе вороньё кричит тревожно.        
 
Наблюдать за яблонькой в саду
удовольствия не доставляет,
и она напрасно наготу
нынче напоказ нам выставляет.

В подобную констатацию поэт вкладывает иной, не привычный для «здравомыслящего» читателя смысл, но делает это так же непринужденно, не отдавая себе отчёта, как лирический герой – спит на садовой скамейке, кормит воробьёв, целует любимую, пьет горькую… Посему одним из главных качеств поэзии Владимира Салимона представляется исключающая автоматизм естественность: так легкие наполняются воздухом, глаз всматривается в округу, а пальцы нащупывают связку ключей или медяк в кармане телогрейки…

Лишённое внешней, искусственной усложнённости восприятие жизни, как ни парадоксально, выявляет её главную эссенцию, словно очищает злак от шелухи и преподносит скупыми и оттого ещё более ценными дозами.