Когда ты отвыкаешь ждать. Стихотворения

Стихам Ольги Аникиной доверяешь сразу и безоговорочно. Может быть, потому, что это не просто стихи, а ещё и нечто вроде экзистенциальных внутренних пейзажей удивительной глубины и достоверности. Причём, это не только её собственный, авторский мир, но и редкая по нынешним временам попытка заглянуть в экзистенциальный пейзаж ближнего – человека, живущего в твоей стране, городе, на улице по соседству. Заглянуть, осмотреться, вчувствоваться и попробовать понять, принять и разделить нечто общечеловеческое, равно «тормошащее душу». И сделать это, не побоюсь определения, в едва ли не евангельском духе – с любовью и доверием, «страдая серебряным светом под кожей».

                                                                                                                                                                                                                       О. Г.

* * *
 
Это воздух такой: с каждым днём холодней.
в нём отчётливей звуки и контуры резче.
Это возраст такой: поумневших детей
осторожные дружбы и редкие встречи.
Это, в общем, про многих, кому повезло
жить вдали друг от друга в счастливом покое.
Это время, когда вечерами тепло
одному, если плед и коньяк под рукою.
И скользишь мимо лиц и событий и дат,
и звенит листопад, и шуршит автострада.
Это просто пора, когда нечего ждать,
да никто и не ждёт, никому и не надо
снова верить во что-то, до сжатых пружин,
окрестясь, оголенной проводки касаться…
В холода как-то легче казаться чужим.
Как-то проще казаться.
 
 
* * *
 
Электричество вырубил, выключил газ,
взял рюкзак, запер двери и с Богом.
Человек из Москвы уезжает в Луганск,
он не верит газетам и блогам.
 
Может, горько ему, может, страшно ему...
И в нахлынувшей гари закатной
по железному тросу в кромешную тьму
опускается ящик плацкартный.
 
А земля накренилась и воздух звенит
между взрывом и залпом картечи.
Как ты хочешь всё это собой изменить,
что ты можешь один, человече?
 
Правда лупит навылет, что сделаешь с ней?
Нет конца раскалённому лету,
и фонарные блики всё злей и больней.
– Ничего. Просто еду и еду.
 
 
* * *
 
Тысячу дней в неделю сейчас и впредь
молча ходить на службу и умереть
тихо и незаметно, среди вещей,
карандашей, бумаг, пылевых клещей.
 
Как тебя звали, в чём были смысл и цель,
кто за тебя доносит твою шинель,
чьи-то бока до дыр изотрут сукно,
страшно подумать, и оттого смешно.
 
Страхи привычны, выверен счётчик дней.
Страшно внутри, снаружи – ещё страшней.
Не покидай бессмысленный свой уют.
Здесь или там, тебя всё равно убьют.
 
 
* * *
 
стекают фонари по льду, и свет
полоской
я по забелина пройду, сверну
в хохловский
 
из тупика по мостовой, наощупь
слепо,
в руке огарок восковой, как будто
слепок
 
двух неделимых половин, и ты
бессмертен
по эту сторону любви,
на этом свете.
 
а я давно уже на том, я –
параллельно.
пути трамвайные крестом, в дыму –
аллеи
 
всплываю вверх, иду ко дну, уже
не больно.
я на покровском поверну
в подколокольный.
 
 
* * *
 
Сквозь бессонье не чувствуя счастья, не чувствуя тела,
поднимаешься в паузе, как предусмотрено темой,
раскрывается кокон, сминаются простыни комом,
и лицом воспаленным ныряешь в reality, common.
 
Там, где каждый – звено и рычаг, на другие похожий,
там ты ходишь, страдая серебряным светом под кожей,
и в глаза залетают песчинки, и льётся дремота
с берегов, где давно ни души, ни вина и ни мёда.
 
 
* * *
 
я говорю: привет, ты говоришь: приват.
но голос мой – чтоб петь, тело – чтоб согревать,
больше ни для чего. в этой стране слепых
кормят с руки или же бьют под дых.
 
холод, боязнь собственной наготы.
– в полдень, скажи, где отдыхаешь ты?
– там, где чернеет кедр, в золоте эйн-геди,
пей молоко и мёд, и всё-таки уходи
в свой галаад,
назад,
смоква и виноград.
 
и утекаешь сквозь.
и проплываешь над.
 
 
* * *
 
Бульвары, третье и садовое.
Круги заезженные, дантовы.
Под фонарями двухголовыми
ютятся липы бородатые.
 
Пока вовсю чадит над пробками
огней малиновых горение,
ты в круге тесном, как на проповеди,
стоишь и учишься смирению.
 
И кинолентой сумрак тянется,
а день необъяснимо короток,
когда спешишь под вечер в пятницу
туда, куда спешит полгорода –
 
в свою нору, в своё убежище,
где за стеной соседи лаются,
туда, где ненависть от нежности
ничем в тебе не разделяются.
 
 
* * *
 
затекая в предсердье
застывающим синим,
наступает предсмертье,
выдыхая предзимье.
 
темный кобальт и смальта,
силуэты в тумане,
перволёд на асфальте,
первоснег над домами.
 
и плетёмся мы сами,
выдыхая простуду:
кровяными тельцами
вдоль пустого сосуда
 
в даль пустого района,
где деревья как мётлы,
где за каждым проёмом
то замёрзший то мёртвый...
 
спины мусорных баков,
простота эпилога.
он всегда одинаков.
ты не плачь, ради Бога.
 
 
* * *
 
Покинуть холод, ржавь его и медь,
октябрь, и небо цвета аметиста
покинуть, и навеки онеметь,
сложив права на звонкое витийство.
 
Смиренно слушать море, в двух шагах
найти жильё, бродить по влажной кромке,
и утром находить на берегах
погибших слов корявые обломки,
 
и жить в тепле, и умереть в тепле,
средь нищеты, обставленной вещами,
где стол и стул.
И лампа на столе
стоит, едва пространство освещая.
 
 
* * *
 
Звенят ледяные котлы. Прилипает
дыхание к стеклам. Как будто слепая,
проходит собака в собачьем плаще,
а больше прохожих не видно, не слышно.
Повисли деревья, движенья излишни.
Набросок, исполненный в карандаше.
 
Паук паутиной дома оплетает,
и тихо от лета душа отлетает,
и легче смиряться, и проще терять,
и, кажется, город ползёт еле-еле,
и сонные горцы в унылых газелях
сидят и гортанно туман матерят.
 
И кожа горит от уколов игольных.
Гудение меди и гул колокольный
во мне раздаётся сильней и сильней,
болит неизменно, и, чтоб не болело,
туман, обложи меня справа и слева
холодной сиреневой ватой своей.
 
 
* * *
 
Когда возвращаешься, лучше не помнить имён.
Ты нем и прозрачен, как дым, или дождь, или оклик.
Исколотый каплями, воздух слегка искривлён,
И в нем накренились деревья, и травы промокли.
 
Заброшена пасека, дом у протоки снесли.
На ветке заломленной поздняя, горькая завязь.
А ты просто мимо течёшь, не касаясь земли,
Холодной рукой ничего, никого не касаясь.
 
 
* * *
 
Когда ты отвыкаешь ждать,
мир не меняется, конечно.
Ползут пустые поезда
по рельсам памяти кромешной,
 
и пыльное плывёт окно,
средь фонарей-протуберанцев,
и ни перронов нет, ни станций,
и нет смотрителей давно.
 
И километры позади,
ночным окутанные паром,
там дремлет сольвейг, смерть сидит
«по-англицки, пред самоваром»,
 
а впереди лишь тишь да гладь,
и горизонт дрожит, как нитка…
А ты…
Ты отвыкаешь ждать.
Смешная, глупая попытка.