* * *
Если так хочешь, — сказали мне, — будет опять
Пианист-виртуоз, то же имя и поиск религии,
Извращенные той же напастью задатки великие, —
Если не о ком в мире, по-твоему, больше писать.
Свой развенчанный миф эпизодом финальным увенчивай,
Бейся кошкой припадочной, плюйся и скаль клыки —
И от счастья прокусывай пальцы хозяйской руки:
Дождалась! Вот он твой — изувеченный, увековеченный.
Оцени, мы старались. Ведь вышел, и правда, похож.
Увлекательней, кажется, даже того, самозваного,
Фаустус этот, с поправками созданный заново.
Если не знаешь — где подлинник, не разберешь.
Богово Богу оставив, поэту — поэтово,
Не потому, что вера была мала,
А потому, что простить бы его не смогла,
Не того мы вернули, а сотворили этого —
Каким сохранился в памяти тот. Ну что ж!
Память прожорлива, не многовато ли дани ей?
Знала ли ты, чем кончится ожидание,
Зная, чего так упорно, так яростно ждешь?
С первым готовили чуть ли не Господу ясли вы —
Мыши полезли — наволокли мышат.
Хочешь во всем повторений — так пусть не страшат.
С этим вы тоже, наверное, будете счастливы.
* * *
Будь мне авианосцем, я тебе — истребителем. Ты
дашь пристанище, топливо, вооружение. Я,
засыпая, устала крушить их тщедушные груди
и реветь, вырываясь из хлынувшей на борт воды.
Я устала от зависти их, провожающих в небо
и открыто желающих, чтобы подбили меня.
Будь их воля — в живот бы стреляли, когда поднимаюсь.
Ошибись я хоть раз — добивали бы вместе с врагами.
Так зачем возвращаться с победой опять и опять,
если некуда с ней возвращаться? И просто висеть
на остатках горючего над ледяным океаном.
Дай мне веру, зажги мне хоть пару сигнальных огней —
и со всей безрассудностью под ноги брошу бессмертье.
Лишь позволь засыпать головой у тебя на груди,
ей без страха доверившись мощью своей безоружной
и обветренным носом по-детски уткнувшись в нее.
* * *
У меня никогда не было помощника и соратника,
который завел бы бойцовую собаку —
стеречь с ней ворота,
когда пишу.
Который вправил бы мозги
самым чванным главредам,
просто поговорив по-мужски.
И жил — от стихотворений.
И пошел воровать,
чего не сделал мой отец —
чтобы мать не предлагала
выйти за того, с потными руками,
или выставить на аукцион девственность:
«Такая-то, мол, за восемьсот тысяч продала!».
У меня никогда не было друга,
который бы мною гордился,
а не называл каждую мою победу «херовой»,
как тот ограниченный прораб.
Все, что у меня было, —
любовь к покойному,
умерший для мира
человек с ясным именем
и голова рыжей дворняги на коленях,
пока ее не подстрелил
пьяный сосед.
* * *
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нем, бесцельно смотрю в окно.
По телефону ответил, сказался покойником.
Это, добавил, формально подтверждено.
Я повесила трубку и больше ее не видела:
Где был телефонный столик, зацвел репей.
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?
Пока не исчезла кухня, сходи, попей.
Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой
Уже широко и неровно алел горизонт.
Все на свете как будто держалось неверной тоникой.
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —
Продолжал. И правда: во времени и прострации
Осталась одна облупленная стена.
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.
* * *
В каждом плафоне сидела на лампочке птица,
Брюхо и лапки жгла, мотыльков глотала.
Так освещались в городе три квартала,
Если, конечно, мрак успевал сгуститься.
Мертвецов муровали в полы, потолки поднимали,
По ступеням веками считали число поколений.
Над горизонтом, точно залежки тюленей,
Темнели стада климатических аномалий.
Спали на голом полу. Детей укрывали.
Подметать запрещалось — мыли. Ковров не стелили.
Дома походили на башни в романском стиле.
Время слонялось в означенном интервале.
Кости куриные в мисках носили цыплятам,
Пахли, как с холода — свежие дикие ели,
Жались по стенам и говорить не умели
Бледные женщины с непонимающим взглядом.
Мужчины украдкой взасос целовали ружья,
В блаженном сонливом мечтательном отупенье
Друг на дружке все твари являли живые ступени,
По воде расползались овалы и полукружья.
Птицы слетали с плафонов, едва рассветало,
Лампочки гасли мгновенно, необъяснимо.
Города не было для проезжавших мимо —
Только три странных оторванных спящих квартала.
* * *
Всего один незначащий диалог
в автобусе по дороге с форума.
Неделю спустя объявляется в моем городе.
Развелся.
На мосту над замерзшим лебяжьим прудом
делает предложение.
Мне пятнадцать.
Конечно, соглашаюсь.
Возмущается бывшей супругой,
бегающей за женатым критиком-алкоголиком:
«У нее два непременных условия —
чтобы был женат
и чтобы алкоголик».
Замечает к весне, что говорю с ним все больше
о странном попавшем в беду человеке.
Скоропалительно женится на нелюбимой.
Исчезает.
Мне девятнадцать.
Пью через трубочку ледяной коктейль.
Напротив пьет водку женатый критик-алкоголик.
Возмущается бывшей любовницей:
«Как до нее не дойдет,
что никогда на ней не женюсь!».
Говорю с ним о странном
вторично попавшем в беду человеке.
— А, так это не наш общий знакомый?
— Нет.
— Слава Богу! Не понял бы, полюби ты такого.
Пропускной пункт Литинститута.
Стильное бежевое пальто
и те же ярко-синие глаза.
Окликаю.
Первая смущенная мысль:
«А на мне ведь пальто то же самое, что и в пятнадцать».
У него две дочери с непроизносимыми именами.
— Ты счастлив?
— Нет.
— Я тоже.
Делаем круг по скверику.
Прощаемся.
Как полагается, долго смотрю ему вслед,
безуспешно пытаясь вызвать в себе сожаление.
* * *
Ходила понуро, себя обхватив руками,
Словно пригретого беса внутри качала,
Словно держала вода на поверхности камень.
Смотрела искоса, одичало.
Ждала сообщений на скомканный лист А4,
Он лежал у зеркала на буфете.
Не решаясь проверить, мыкалась по квартире
В дрожащем фонарном свете.
Голосом хриплым имя свое повторяла —
Вернее, присвоенное от прабабки.
Писала сценарий длинного сериала.
Носила булавкой скрепленные старые тряпки.
В гости звала прохожих, манила огрызком,
Свистела и цокала, бегая по проспекту.
Принадлежала раньше к дешевым актрискам.
Потом основала секту.
Стала миллионершей.
Вышла за местного зашуганного подростка.
Исчезла с ним. Годы считалась умершей.
Потом объявилась: потрепанный вид, папироска.
Бродила по порту: конечно, смотрела на море.
Обо всем и со всеми болтала, но не о вере.
Имела несколько памятей — нежных «меморий».
Читала эстетику в хиреющем универе.
Но и это закончилось. По ее же воле.
От себя отпустила реальность — спокойно, гордо.
Лишь размышляла: не обидела никого ли?
Отцепившийся катер во тьме отплывал от порта.
* * *
Ночь развивалась под самым рассветом у дня
Неустранимой физической патологией.
Чуть проступали в явь берега пологие,
Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.
Русло местами виднелось, усеяно донками.
Створки сухие сдвинув, последний моллюск
Словно пытался уверить: «Еще молюсь».
Мертвые створки казались предельно тонкими.
Врыты носами в реальность, ближе к домам,
Лодки стояли с прибитыми к днищам веслами.
Дети из них неизменно вставали взрослыми,
Взрослые плакали в голос и звали мам.
Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,
В землю смотрели, одними губами жуя.
Пока не убили обоих, держал воробья
В клетке высокой узенькой плотник старенький.
Дороже всего продавались чучела рыб.
У кого-то, по слухам, еще сохранился аквариум.
Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.
На указателе города значилось: «R. I. P.».
Дни начинались и длились по пять одновременно.
Ночь истощала каждый такой изнутри.
Каждый кончался проблеском новой зари,
Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.
Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.
Он подступал все настойчивей, необъяснимее —
Паразитический редкостный вид метонимии.
Не было смерти. Жизнь совершала демарш.
* * *
У нее не хватало сил подвязать пионы.
В кулачок уперев подбородок, сквозь них глядела,
Как закатное солнце. И взгляд повисал, усыпленный.
Будь поэтом, ее бы с натуры писал Берделла —
Своими словами, искусней. Но начал с того же:
У нее не хватало сил говорить с другими.
Жила одиноко, ничем никого не тревожа.
Из дому выходила редко и только в гриме.
Он бы, легко усмехнувшись, продолжил иначе:
Жила не одна — с многоликой шизофренией.
И, возвращаясь по кругу, с того же начал,
Взаимосвязи, однако, найдя иные:
У нее не хватало сил — ну конечно — молиться.
Но молилась — из ванн ледяных, с инвалидных колясок.
Каждый текст ее был — вопиющая небылица,
Но такая, что волосы рвал новопризнанный классик.
Мой соавтор назло записал бы ее в атеисты:
— Не для церковного хора она — для хардкора,
Голос такой для молитвы — кощунственно чистый.
Впрочем, не спорю. Сама убедишься скоро.
Тогда загляну. Поболтаем свободней, душевней,
Вспомним с улыбкой за чашечкой чая дни оны.
Сносна реальность, но многовато клише в ней.
Да, как зайду, — так и быть, подвяжу пионы.
