Инна Кулишова

Попытка узнать. Стихотворения



БЕЗ РИФМЫ

Если сверху смотреть на Берлин,
красной крови скользящий по рельсам,
по мосту, над рекой, поезд носит
пассажиров. Спокойно и им,
и за ними, и небо, как Нельсон,
с непрокрашенным солнцем, заносит
бровь очерченного под домами
горизонта. Кастрат и циклоп,
небо смотрит на червяка.
Словно жила в томате, цунами
наизнанку, текущий сироп
по гортани. Наверняка
в этом поезде едут навстречу
и на встречу, и даже домой.
Взгляд и выигрышен, и не горек.
Меченосец Грааля, диспетчер
вдаль зевает, глядит, молодой,
пред собой. Зря там ерничал Йорик,
где шекспира открыть, скрыть и страха
не видать, нет и боя морского,
разве что адмиралом собор
расползется. И улица-Маха
только чуть приоткроет. И зова
не услышит чужой визитер.
Разве что если сверху, и если
на Берлин, а красильщики - ну их,
поезд, в общем, не виноват.
Мы случайно сюда перелезли,
мы свои, не шпионы, мы вывих
всех пространств. Петербург... Ленинград...


* * *

Не припомню. Культурист, культуролог,
сер и зелен и собор, и рейхстаг.
Путь, что мощи, вечен, путь мой недолог,
каждый шаг и шах и мат, просто так.
Я сходила бы в кино, в черно-белом.
Посмотрела на себя в ручеек
в парке ряженом, а рядом все пел он,
неодетый во жилье старичок.
Брошу? Нет, пройду, стыдясь и стараясь,
эка невидаль - аккорд...кордеон.
Да ручные крыши вниз спустят завязь
из синхронных листьев. День отведен.
Как начищенной до блеска рукою
в маске, то не перчатка - печать.
Позову голубей, серых вволю,
накормлю и выйду вверх, замолчать.


* * *

Нет гостей дорогих, и к себе не зовут,
и всю ночь на моих без всенадцать минут.
Я уйду,
я умру,
как и все,
как и ты.
И найдут
поутру
сора злые черты.


* * *

Колокольный клекот. Бах и Бухенвальд
в духе. Сваха времени, свалка
городит. И небоскреб или байт -
hier walten die Naturkräfte . Жалко,
что не пришлось забыть или вспомнить.
Просто не миновать текущие имяреки,
за ними сто дамб, и заслон ведь
на то и годится, чтоб выставить себе чеки.
Так чисто вокруг, что молчит Демиург.
Молчит мамэ-лошн . У свахи
найдутся свои мизерабли . Окурок,
ты слышишь, звонят бухен-бахи.


* * *

Ты слышишь? Прости, что деревья растут
совсем на другой стороне.
Прости, что забыла и выжила тут,
что плохо и сладостно мне.
Что я не прощаю, что белый не чист,
и воинств не слышу Его.
И почерк нечеток, неточен, речист,
прости за пустыню всего.
Но только запустит туда человек
свой мелкий размеренный сев,
как тут же придет, разберется, разбег
возьмет и Отпустит на все.

* * *

копит Копенгаген коптит херувим
ах было бы что-то заочно за ним
ан нет и к ребенку и ангел и сон
крадутся и Сын золотым занесен

к ребенку не ан... и не ангел и сон
нейдет и несет и не Сын и неон
заверчивал свет вместо сказки но сам
дер Сын зонтик зон-тик дал тень волосам

И трата забвенья и дата любви
ему наперед jeg dig тик так луи
лукойе людовик люд людвиг и лю
и город пророчит себя кораблю

над северным морем над белым над бе
все отдано отдано сын мой Тебе


ПОПЫТКА УЗНАТЬ


Бежит мой сон впереди меня.
И ступни поют от языка
волны. Улиткой любуется Фудзи.

Солнце карабкается, темня
углы, на светильник. Несет река
бережно белых пятен грузди.

И ты идешь по облакам?
И Он, как месяц, мелькнул и исчез
вблизи. Ни блика, ни всплеска.

Колодец пуст. И на грамм
от тени ладонь тяжелеет. Лес
укрыл ее. Всхлипнет молнии леска.

И ты одел на себя мино
из теплой соломы лучей?
Какая защита от неба!

Глядит Он. Не видно Его в одно
и то же время. И не отвечает, чей.
И жизни нет без ширпотреба.

А вот светлячки, затихли на
луне, дальних вихрей шум
не бьет их по впалым лицам.

Поднялся вишневый ветер сна
над сетью в песке утонувших шхун.
Зачем же мне вновь родиться?

Тикание цикад,
слов и часов испорченный ход.
Выбивает по одному голоса из стаи.

И ты, хозяин, весне не рад?
Опавших листьев не подберет
дитя. Снег давно растаял.

Ладонь сжимает песчинки букв,
рассыпаясь, словно горсти звезд,
вглядевшихся в сёдзи.

Осень меняет мысли, как пух в
подушке. Как в однодневный пост,
драконы дыма внутри и тоски черные грозди.

Перебирает задумчиво рис
хозяин. Не согреть очаг.
До самых высот, улитка!

Шепчет русло истоку: смирись.
И нет печали в его очах.
И солнца немого слитка.

Несет река пыль придорожного растения.


* * *

Шпионы Венеции бродят по дому,
по городу, по небу, в щели глядят,
по стенам ползут, лижут стены и грому
бессовестно льстят, отбегая назад.

И прячутся, прячутся в вымытой коже,
хохочут, светля темноту на листках.
И звезды молчат, как холодные дожи,
до дрожи, до дрожи унизив их страх.

И я разучу этот страх, и об этом
шифрую записки бессмысленной лжи.
И так невозможно не быть не поэтом,
что плачет веревка из строк без души.


* * *

Хочу домой. Туда, где все свои –
дома и люди, люди и дома.
Врастаем, вырастая в них. Соври,
ты, кто-нибудь, что я сошла с ума.
Поверю! По поверьям и пойду,
как по перилам, руки вдоль обрыва.
Как масло рвется сжечь сковороду,
Годивой вдоль огня. Я горделиво
смолчу, скрывая голос – нет, не мой –
единственный. И знать не дам. И сдохну.
Прилизанная к жизни – внешне – стой,
стоящий, не тебе знать колесо, кнут
и пряник прелой радости, и воткнут
шприцом врача в кровь вой: «Хочу домой».


НАВОДНЕНИЕ 2007


«FIRST CLOWN. Give me leave. Here lies the water; good: here stands the man; good: if the man go to this water, and drown himself,it is, will he, nill he, he goes; mark you that? but if the water come to him, and drown him, he drowns not himself: argal, he that is not guilty of his own death shortens not his own life» .
William Shakespeare, «Hamlet», Act Five


I.

Прочистить глаза, в уголках - бредни, я
так называю слезы с тушью, она ах,
как была смешлива, затем зу-
бы, как бы если бы с кем-то
можно еще целоваться.  

В руках сумки, в ногах - круги наводнения,
по колено в воде, по голову в делах,
окно распахнуто прямо в Темзу.
Прожекторы освещают, как кинолента
правду не-жизни, братство

людей на велосипедах глубокой ночью,
когда двери придавлены мешками,
как мыслями миссисы, вышедшие без
мужчин в открытую воду.
Прочистить глаза - вот главное, когда

вода поднимается до самого горла, воочию
убеждаясь, что есть еще люди. А сами
люди выходят прочь, как из них интерес
ко всему, что не знает броду.
Она понимает и погибает, как если бы не сказала да.

II.

Великобритания перемещается на крыши,
крыши, свободные от ворон,
населяющих замки, аббатство
убеждается, что Он есть и выше,
и бас архиепископа - может быть, баритон, -
произносит молитву, как если бы было с Кем целоваться.

III.

Я люблю тебя, Англия.
Больше, чем любит тебя вода,
чем рыбы, которые застревают в сетях,
ангелы, раздающиеся в люди, не бумеранг ли я,
если возвращаюсь в смытые города
и бросаю тени на ставни, взмах
облаков приравнен к дождю. Бледна у
порога погода, серое вещество
средневековых крепостей
вызывает приступ вымысла, сей
мир зашел за тобой, Англия, во
времена, в которые только петь: Take me now.  

IV.

Хорошо бы смыться из империи,
жаль, что империи нет - некуда
больше смываться. Брюки
посреди чемоданов
смотрятся на человеке, как лист
на Адаме. Верю и
доверяю, веку, да,
закрытому так, как могут только руки
суки, которую любит любимый, он, да, но в
ней есть что-то меньшее. East
темнит твои строки, улицы, потусторонний
отсвет медленно заполняет сумрак,
полонит, как гортанное эхо в сурах,
жесты. И вода твердеет в зрачках, что цирконий,
уже не нашептывая: aboard, aboard,
for shame! Но ровно наоборот.

V.

Прочисть глаза и дом открой,
проспи и непогоду,
и смерть, и выдай с головой
обрушенную воду.

Что clown, он похож своим
запачканным костюмом
на парус, выданный двоим,
но выкрученный трюмом.

Теперь ему не посадить
на плечи путный ветер.
И не доплыть, расправив прыть
до бьющей Спину плети.

Ни чьих советов, ни души,
разброд бредет в округе.
Лежит, не лжет, карандаши
ея точны, упруги.

Се капли, хорошо, вот здесь
был человек, ребро, и лето
еще не изгнано, и весть
не отдана и не отпета.

Змеится суша, меж листвы
ткут прутья пауки,
несут столапые волхвы
шаги из-под реки.
Река хитра, река чиста,
она допустит всех.
И роет яму неспроста
заядлый дровосек.

Он держит саженец в руке,
пока видна земля,
потом увидят вдалеке
чужие тополя.

Если вода не идет к тебе -
ты приходи к воде.
И не поставит тебе «НБ»
Сам в дневнике, в нигде.