Евгений Куницын

Пейзаж в моём окне. Стихотворения

Евгений Николаевич Куницын родился в Иркутске в 1974 году, когда страна услышала громкое слово БАМ. В то время редко кто устоял и не поддался порыву души принять участие в стройке века. Женины родители были в их числе. Отец Евгения Николай Иванович Куницын преподавал литературу, был одним из основателей усть-кутского лицея и на протяжении нескольких лет возглавлял его. В семье Куницыных всегда был культ книги, основное пространство в квартире занимали полки с книгами, поэтому Женя рано научился читать и перечитал все книги из семейной библиотеки. Юношу всегда отличали острый живой ум и свободомыслие. 


Окончив школу, Женя мечтал поступить на юридический факультет Иркутского госуниверситета. А когда недобрал одного балла, пошёл служить в армию. В армии романтические убеждения и юношеский максимализм столкнулись с суровой действительностью, поэтому мечты о всеобщей справедливости сменились желанием подвергать остракизму все негативные стороны жизни. Тем более, что закончилась перестройка и надвигался развал Советского Союза.


К сожалению, Евгений так и не окончил факультет филологии и журналистики ИГУ. Разрушившийся СССР похоронил под своими обломками основные принципы и устои жизни людей: поменялись нравственные ориентиры, Россия прогнулась и обратила свой взор на Запад, принимая правила капиталистической жизни, да собственно жизнь превратилась в выживание, и было совершенно непонятно, чего ждать от завтрашнего дня. Не видя выхода из тупиковой ситуации и не в силах что-то изменить в своей жизни, Евгений вместо защиты диплома осуществил свою давнюю мечту – автостопом добрался до Чёрного моря.


Евгений Куницын так и не получил диплома о высшем образовании. Но он предпринимал несколько попыток поработать в усть-кутских газетах. Его материалы отличали хороший язык и стиль. Лёгкие, ироничные, они вызывали живой отклик у читателей. Но ему всегда хотелось каких-то перемен. Приходил он и на несколько заседаний усть-кутского литературного клуба «Причал». Когда я спросила, что там было интересного, Евгений ответил: «Торт был вкусный…».


За прямоту, взыскательность к авторам и прежде всего к себе Евгению Куницыну часто приходится выслушивать много претензий. Он с большой неохотой согласился выпустить стихи в сборнике усть-кутских авторов «Строкой касаясь Ленских берегов». И то под псевдонимом Артём Заболотин. «К чему всё это? Стихи сегодня никому не нужны!» – горько подметил Евгений Куницын.


И всё-таки стихи – нужны они или нет – есть! Интересные. Смелые. Необычные. Стихи человека, несомненно наделённого талантом. И читатель ждёт их. 


 


           Татьяна Малышева, редактор газеты «Ленские вести».  


 




Пейзаж в моём окне


Пейзаж в моём окне, промозглостью прошитый,
в осенний депрессняк под нитями дождя
от луж офонарел; зато не сносит шифер.
Пейзаж в моём окне заборчив и дощат.
Обшарпанный кабак как Рим, и все дороги
расходятся на нём –


             та в чёрствость, та в нужду;
а ветер на ветвях читает некрологи
и, варварски смеясь, швыряет их дождю.
Пейзаж в моём окне – унылая картина,
очей очарова... Отъявленный Дантес!
Ручей, найдя овраг, зовёт тушить рябину,
которую никто, совсем никто не ест.
За скопищем домов, сгрудившихся над свалкой,
пожухлый от пустых бутылок стадион.
Залётный воронок глаза клюёт мигалкой,
за версию приняв, что оживляет он
пейзаж в моём окне. Мне нет туда возврата.
На офисном столе просроченный макет
торговых бутиков, но память-реставратор
зачем-то чертит вновь пейзаж в моём окне.



Путешествие в Петербург



В калейдоскопе дат, имён, фигур, 
наверно, бес попутал расписанья: 
столкнулись по дороге в Петербург 
из Золотого века на Сапсане 
два господина. Первый – говорлив, 
блестят глаза, и кожа цвета кофе; 
второй, напротив, бледен, как налив, 
лысеющий, но юный Мефистофель. 
Под шум колёс, влекущих в никуда 
нейтроны глаз, молящих не мешать им 
смотреть в окно, плыл ток по проводам. 
Они замкнули цепь рукопожатьем –



и понеслись разъезды, городки. 
Столбы сверяли километры судеб 
со взмахами ухоженной руки, 
которая, забыв себя, рисует 
движенье мысли, музыку стиха 
сердцебиенью в такт, сродни дыханью... 
И потому, коль первый отдыхал, 
второй, конечно, говорил стихами 
о том, что было. Будет. Есть. Держись 
за данное и взмыленное слово: 
на станциях нас догоняет жизнь 
и убивает, словно Льва Толстого. 



Идущий без зонта и босиком 
по крышам привокзальной черепицы 
дождь в окна бьёт им ломаным крылом 
и исчезает в сторону столицы 
купеческой, где выше куполов 
котируются акции Газпрома; 
где власть сидит меж птичьих двух голов 
сиамских близнецов – Фомы с Ерёмой; 
где каждый – и банкир, и трудовик –
на сале глянца с чернью жарят порно; 
где памятник себе впотьмах воздвиг 
Никитка-царедворец из попкорна. 



Да мало ли о чём, чего не счесть, 
они в пути вдвоём не размышляли. 
О том, как отстояли россы честь, 
и как уподоблялись сами швали. 
Серпом ли свастикой косили б нас, 
Бог возвращал России дух и милость. 
Затем с любовью вспомнили Кавказ: 
ужели там ничто не изменилось! 
со времени их ссылок, с той поры, 
когда Тамара в Терек эдельвейсы 
бросала? Но в ответ раздался взрыв –
Сапсан сошёл, корёжа судьбы, с рельсов. 



...Как небо рвёт на части облака! 
Как безучастны солнце, птицы, сводки!.. 
А на столе полупустой стакан, 
и пустота горчит сильнее водки. 
Не вытеснить её, но грудь тесна, 
и к горлу подступает... Хоть явитесь 
во сне. Так безутешна ночь без сна. 
Как запоздалы выплаты правительств! 
Отечество! Глаза снедает дым. 
Но сладок он, скажу тебе, едва ли. 
Здесь будет всё: бабло, тепло родным. 
Но тех двоих... Двоих не опознали.

***
Когда часы длиннее дня,
а мысли слов короче,
и все будильники звонят
тебе «спокойной ночи»;



когда гранит устал ты грызть,
раз серость выше радуг,
где глупость, зависть и корысть
насильничают правду;



когда по рёбра в полынье
завяз на пару с бесом,
иль ищешь истину в вине,
а стыд отправил лесом;



когда горят твои мосты
над ледяною бездной,
а друг шепнул тебе «остынь»,
и ты ему не съездил...



Тогда сверяй часы, ножи
в диапазоне меццо-
сопрано. Верь, твой путь лежит
до остановки «Сердце».


 


 


***


Господа – потому что так модно. 
Джентельмены – поскольку здесь паб.
Завсегдатаи нищих бомондов. 
Никогдатаи глянцевых баб.



Наше время – в седьмом измеренье
истекло, как слеза по стеклу
невостребованных поколений
в потребительском рае секунд.



У горла свежий след харакири.
За душой старых чувств пересуд.
А над ней стопудовые гири.
Не спилить, не проверить на зуб.



Значит, надо поддать ещё газу,
надо выжать из солнца лимон,
чтобы въехать в роллс-ройсе на Плазу,
в замощённый толпой Гранд Каньон.



Та толпа, мой любезный Козлевич,
не умней механической Гну:
вечно требует хлеба и зрелищ,
а ведётся на пряник и кнут.



Как всегда. Ты измерен, подсчитан,
и помыт, и побрит как-нибудь.
Скоро вставят всем в головы чипы;
как баранов пометят – и в путь



в светлый рай с золотым миллиардом
на Титанике, в креме-брюле...
Что ж ты плачешь, Адам мой, не надо...
Мы пропили последний билет!


 


 


 


Блудный дождь



Полдень палит из пушки, и ты идёшь 
в шелест листвы под тень городских аллей. 
Паром заплечным дышит вчерашний дождь. 
Солнце из чащи туч, как ручной олень, 
на поводке выходит, бежит вослед, 
но обгоняя, лижет рекламный щит; 
по тротуару цок – и ведро монет 
медных рассыпав и подобрав лучи, 
звонко смеётся многоголосьем лиц, 
птиц, площадей; зонтами дневных кафе 
мимо идёшь ты детских садов, больниц, 
школ, универа, рынка, как подшофе. 
Привкус свободы всё же горчит виной. 
Раз не отстал ты, так обогнал всех без 
права вернуться. Время тебе стеной... 
Ты б сквозь неё прошёл, но уже исчез.


 


 


***

Оборвана строка стихотворения
и пауза за нею, как лассо,
длинней, чем жизнь, но ближе, чем Каренина,
застывшая меж рельсов и рессор
скупого дня, где вточь по расписанию
идут дела, минуты и дожди.
Там, подчиняясь прихоти Дизайнера,
прошли мы от любви и до вражды.
Благодарю. Что сшито, стало порвано.
Застыло циферблата шапито:
жонглёры, акробаты, тигры, клоуны –
всё сжалось вдруг в обойное пятно.
И, погружаясь в эту тьму обойную,
как в паз обоймы – смазанный патрон,
я – битый час – себе твержу: не больно мне.
Лишь пустота теснит со всех сторон.
В ней места нет для плача Богородицы
под рявканье расстрельное команд.
И медленно, тягуче долго взводятся
курки секунд в похеренный роман.