*

СТИХИ УЧАСТНИКОВ 5-ГО ОТКРЫТОГО ЧЕМПИОНАТА БАЛТИИ ПО РУССКОЙ ПОЭЗИИ

АННА  МАРКИНА

 

***

Все высохло. Прозрачная роса.

Казалось бы. Но желтый гул акаций...

оглянешься и хочется остаться,

вцепиться, удержаться, записать,

чтоб не было так муторно, так страшно.

Там мама только вышла в день вчерашний

за булочками или чабрецом.

Варенье опрокинув на коленки,

я уплетаю солнечные гренки,

а мама рядом ссорится с отцом.

Потом уходит. Ты насколько? На день?

Не исчезай, не отпускай, не надо...

Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,

черники алюминиевый бидон,

нельзя ходить за дом и за ограду,

там борщевик, не взрослая пока,

хранить в коробке майского жука,

старательно подписывать конверты,

и в речку палочки бросать с моста,

чтоб больше никогда не вырастать

до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.

А зеркало таращится с трюмо

в молчание, пронзенное лучами,

глядишь и ничего не замечаешь,

ни мамы, возвратившейся домой,

ни как пылинки в воздухе качались.

 


МАРИНА  ПАВЛОВА

 

О  земле 

 

Во сне – да напрямки, через поля,

где воздуха и памяти на розлив,

где под скрипучий клёкот журавля

в колодце спят полуденные звёзды.

Нет ни души.

Отчаянно звучит кузнечиков хорал

в крапивном море.

Обороняют выводок грачи,

в подойнике, забытом на заборе.

Чертополоха гладит помело

глухого дня облупленную глину...

 

По белу свету здешних разнесло –

пером лебяжьим, пухом тополиным.

 

Лишь у реки, под чаек перезвон,

до новостей чужих не любопытен,

латает лодку дедушка Харон –

последний деревенский небожитель.

 


АННА  ДЕНИСОВА

 

Детство 

 

и ничего пока еще не знаю,

лишь радуюсь, что мир, и май, и труд...

но белое постиранное знамя

вывешивает мама поутру

и говорит с утробой, точно с сыном.

спит бабушка, не покладая спиц –

становится гребёнкой и косынкой –

становится землёй и снова спит.

 

а мы её никак не отпускали –

всё ездили на поиски в санях,

бродили перелесками, песками,

высматривали в горле у меня...

кто пригласил осиновые войны

лупить по стёклам? а теперь смотри,

как детство неживое, ножевое

в земные проникает буквари.

 

вот кто-то чёрный по ночам пугает,

рядится то совой, то мертвецом

с висящими передо мной ногами –

и на двоих у нас одно лицо.

там, где площадка яростно хохочет,

в заборе дыры для отцовских глаз.

и август – непреодолимый отчим,

пока с работы мама не пришла.

 

 

ура, приходит! полная дарами!

окно открыла, занялась мытьём...

от мамы остаётся только рама

и в рамке – небо, и она на нём.

 

а бабушка связала всё на свете –

равнины, горы, горьких сыновей

и дочерей своих – и жизнь, и смерть их –

в колодце, в море, в скошенной траве.

а мы им имена навыдавали,

мы говорили: Николай, Андрей,

мы называли: Александра, Валя...

мы горечь обозначили словами,

переводили в непрямую речь.

так долго эти камни нарекали,

что пальцы пересохли и устали.

кто доиграет в мяч? река ли?

а может, лес, пока не постарел?

пока выводит на листве тетрадной

одну лишь маму, мир, весну и радость

и отдыхает каменная Таня,

по горло в серебре.

 


ЮРИЙ  СЕМЕЦКИЙ

 

Удержу 

 

Вчера был дождь. Подумаешь – вода.

Он лил и лил, качалось небо грозно.

Сверкалось, громыхало, паровозно

гудели вместе с ветром провода.

 

Мы с ней не замечали – чай остыл.

А поезд шёл и шёл сквозь бунт стихии,

пыхтел потешно... ветками сухими

нам кланялись деревья и кусты.

 

Она металась между «да» и «нет»,

и таинство древнейшего обряда

свершалось, и волнующий порядок

наметился в движении планет.

 

Но ей прижаться к моему плечу

мешали груз потерь и взгляд усталый...

 

Я удержу! Во что бы то ни стало.

Не бойся. Падай, падай – подхвачу.

 


ЛЮДМИЛА  КАЛЯГИНА

 

Водовозное 

 

Счастье просто и беспородно, если выберет –

                                                            то само.

 

На обиженных возят воду, на волшебниках –

                                                           эскимо.

Водовозы усталым шагом измеряют пути в длину:

Каждый тащит свою баклагу,

                                 даже, может быть, не одну.

 

Ничего никогда не поздно, если выберут – то тебя.

Кто-то щедро насыплет проса

                        зимним встрёпанным голубям.

Это каждому, это даром. Не пугайся, не потеряй...

Серебром отливает старым под ногами

                                             прибойный край.

Безотчётной тревогой мечен,

                           безотчётным восторгом пьян,

Отцветает багряный вечер, зачерняется по краям.

Тени резче, острей инстинкты.

                           Тянет сыростью из лощин.

Солнце валится в паутинку, паутинка слегка трещит.

Солнце грузом чужого смысла оседает

                                                  в густой пыли...

 

Дай-ка вёдра и коромысло: воду нынче не привезли.

 


ЛАНА  СТЕПАНОВА

 

Мцыри 

 

В детстве свет был ярче, пространство шире

(десять лет, двенадцать? не в этом суть),

а стихи с ореховым словом «мцыри»

не давали мне по ночам уснуть.

Это слово звуком околдовало:

разгрызёшь скорлупку – услышишь хруст.

Я брала фонарик под одеяло,

и опять Арагва текла в Куру,

вылетал огонь из небесной топки,

устремлялся в бой с человеком барс,

за водой шла девушка узкой тропкой,

на излом героя брала судьба.

 

У весов две чаши, и обе с грузом.

Что важней, весомее – как понять?

На одной – молитвы, покой и узы,

на другой – три вольных, счастливых дня...

 

Мне тогда казалось, что я смогла бы

сделать выбор в пользу блаженных дней.

А сейчас и воля, и страсть ослабли,

и всё чаще хочется, всё сильней

от тревог и гроз схорониться в келье,

запереть замок, потерять ключи...

 

Подержала слово на языке я,

а оно, как грецкий орех, горчит.

 


ОЛЬГА  ЗЛОТНИКОВА

 

***

Здесь даже зверь, себя преодолев,

стал человеком в облике зверином,

и в яслях спит его младенец-лев,

и львица-мать укачивает сына,

как ночь – новорождённую звезду.

Открыто всё: дома, амбары, хлев,

и лев с козлом резвятся на земле,

и юноша, сидящий на осле,

беспечно напевает ерунду,

и юноша играет ду-ду-ду

на деревянной дудочке-свирели,

и время проплывает еле-еле,

как пёрышко, высо?ко над землёй...

Какая это глупость, Боже мой!

И тут же выпадаешь из постели

в предзимний непроявленный рассвет:

стоят солдаты «да», «не знаю», «нет»,

и каждый непременно – только на смерть.

Разгонишься, упрешься – и привет,

и хорошо хоть – не поднимут на смех,

но будут долго, пристально смотреть,

как ты живешь на четверть и на треть:

беднее всех, виновней – хуже всех.

 


АЛЕКСАНДР  ШВЕДОВ 

 

На  Прачечном  мосту 

 

На трехпролётном Прачечном мосту,

веками прополощенном дождями,

доверчиво знакомимся губами,

пока июльский ливень превращает

твое льняное платье в невидимку.

Но нам до этого и дела вовсе нет.

Для нас ничто сейчас не существует,

помимо губ.

А мост к таким как мы

давно привык. Его нам не смутить.

Ведь он живёт масштабами столетий.

Его с утра заботит непогода.

Но ты не можешь не влюблять в себя мосты...

 

Когда растопишь каменное сердце,

и чувственность войдет в его проемы,

овальные люкарны вместо глаз

фасетных нас с тобой запечатлеют

на пленке времени, которую затем

проявят и за хвостик на прищепку

гирляндою подвесят на просушку.

Вот так и будем сохнуть друг по дружке

на этой плёнке до скончания времен.

 


КЛАВДИЯ  СМИРЯГИНА

 

Окно  в  рассвет

 

Гороховая в ранний час смурной,

как горное ущелье, молчалива.

В мансарде дремлет утомленный Ной

над «Балтикой» подвального разлива.

 

На скатерти с кистями – чертежи,

столетник смотрит вниз, на дно колодца.

На лбу у спящей Сонечки дрожит

кудрявой прядки краденое солнце.

Во двор не проникает свет реклам,

и свет дневной не проникает тоже.

И не похож чердак на купола,

но с чердака поближе к небу всё же.

Когда рассвет над городом встает,

молочным утром светится мансарда

и сквозь туман плывет, как утлый плот,

в покой давно приснившегося сада.

На небе, замурованном свинцом,

чадит заря, по-питерски скупая.

И мира достоевское лицо

дагерротипным снимком проступает.

 


ЕЛЕНА  КОПЫТОВА

 

Завтра  была  война 

 

Отечество, как отчество – всё то же.

– Как звать?

– Зачем? – Не надо знать, как звать!

– Чей сын?..

(пусть Богородица поможет,

на то она – и женщина, и мать).

 

Он рос, как все. «Per aspera ad astra!»

Кино-коньки-байдарки. Лучший друг.

На майке – красный «принт» с Фиделем Кастро.

 

И жизни жеребёнок голенастый

мятежно сыпал искрами вокруг.

--------------------

Песок зыбучий. Ветер над полями.

Не разглядишь своих-чужих полей.

– Молчи, Саид! Сам знаю, что – «Стреляли!»

 

Душа беззвучно сглатывала пламя.

И небо выдыхало журавлей.

 

... а Бог молчал и щурился от дыма –

не мог понять, кого не уберёг.

Чей сын? – В дыму судьба неразличима.

И всё равно, где – запад, где – восток.

--------------------

Ручьи лучились, оловом под кожей

беспечных улиц плавилась весна.

Ничуть... ни капли не было похоже

на то, что «завтра здесь была война».

 

– Как звать?.. –

Сошёл с небес – забытый, лишний.

Зашёл во двор, казавшийся родным...

Там тополь рос, и мирные мальчишки

в пинг-понг играли шариком земным.

 


ГАЛИЯ  ПОПОВА

 

он смотрит, как смеркается звезда.

в глазах его холодная вода,

в ней, кажется, плывут осколки льда,

и взгляд его, как лёд, непроницаем.

 

он, говорят, угрюм и нелюдим,

стараются все мимо проходить.

за хмарь вокруг, за холод и дожди

он почему-то всеми порицаем.

 

за тьму, за слишком долгий снегопад,

за то, что всё в их жизни невпопад,

лишь он один выходит виноват,

а светлого никто не замечает...

 

а он на ручки ангелов берёт,

сажает их на облако, поёт,

когда невмоготу им от забот,

и вот они грустят – помочь отчаясь,

 

когда нет сил понять людскую суть.

а он им вновь указывает путь.

не вправе ни забыться, ни уснуть,

он людям ночью ангелов спасает.

 


ВИКТОР  ВЛАДИМИРОВ


 

Девочка  света 

 

Я как килька в консервной банке, –

отдавила судьба бока.

Ты же девочка света в банке:

носик, ротик, два колобка.

 

Я – ушедшей любви останки,

с мясом вырванная чека.

Ты откуда здесь, в этом банке?

Что дрожит у тебя щека?

 

Да, сегодня такое дело:

эти в масках пришли за мной.

Извини, что накрыл всем телом.

Ты потом мою кровь отмой.

 


СВЕТЛАНА  ПЕШКОВА

 

Берега  обетованные 

 

Я встречу май в приморском городке,

где пёстрый день слоняется по пирсу.

Там жизнь бежит беспечно, налегке,

пекут лаваш – чуть толще, чем папирус,

а кофе, обжигая горько рот,

дурманит смесью перца и корицы.

Там рыжий пёс у рыночных ворот

кого-то ждёт, заглядывая в лица

таких же отдыхающих, как я, –

беспечных, бледноликих и нездешних...

Сидеть в кафе, любуясь на маяк,

душистый чай закусывать черешней,

и, от безделья мучаясь, искать

героев ненаписанных романов,

прислушиваясь к шёпоту песка

заветных берегов обетованных.

Я здесь жила. И сотни лет назад

лаваш пекла, рвала черешню в мае.

Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,

он был моим, я точно это знаю.

...Седой хамсин окутывал залив –

мне этот день веками будет сниться –

я помню кровь в оранжевой пыли

и тряску в незнакомой колеснице,

горячий липкий взгляд, холодный зной,

желанье умереть и ужас выжить.

И мчалось солнце по небу за мной

отважным псом – взлохмаченным и рыжим.

 


ОЛЕГ  БАБИНОВ

 

Фарфоровой  пастушке 

 

Прелестна золотая завитушка

над ласковым, щекастеньким лицом,

но век отмерен, бедная пастушка,

случайностью, служанкой, сорванцом.

 

Ни острый ум, ни лёгкие манеры

не защитят нас, Моцарт и Вольтер!

Наврут простолюдинам про эклеры

зачинщики заведомых химер.

 

Предатели войну объявят тронам.

Прощай, пастушка! С поскрипом ботфорт

начнётся новый век – Наполеоном

(...но тот в быту прославится как торт).

 


ОЛЬГА  ДОМРАЧЕВА


 

Рождественское 

 

когда январь в объятиях закружит

тебя и небо, снег и фонари,

до оголтелой тишины – снаружи,

до белизны клокочущей – внутри,

 

качнётся шар и всё перевернётся:

вода и свет, дома и облака.

звезда родится в глубине колодца,

слетит чуть слышно слово с языка.

 

синицам вдоволь нынче белых крошек,

блаженный мир нечёсан и небрит.

а ты стоишь на небе, огорошен,

с новорождённой звёздочкой внутри.