Елена Шевич

Секреты экономии

Миллионерша

 

Тощие разномастные луковые пучки, перевязанные линялыми резинками из старого белья, никто не покупал. Взглянув на замызганный фартук и чёрные пальцы продавщицы, покупатели отходили прочь — к аккуратным румяным старушкам с пушистой зеленью на прилавках. Собрав непроданный лук в фартук, Крапивиха шла домой, по привычке пытаясь идти быстро; старые ноги слушались плохо, кожаные тапки загребали дорожную пыль. На пятачке между почтой и магазином стояли поселковые бабы, судачили о своём. Завидев Крапивиху, замолкли, дружно уставились на неё.

— Точно вам говорю, каждый месяц деньги на книжку ложит! А сколько, Машка не говорит — это тайная вклада!

— Ну Крапивиха! Миллионерша! Ведь опять ничего не продала. А где деньги-то берёт?

Не останавливаясь, Крапивиха слегка поклонилась им:

— Здрясте.

— Здрясте, Иванна!

Одна из женщин не выдержала, подмигнула товаркам:

— Чё, Танькя-то, когда приедет?

Крапивиха не ответила, ещё больше ссутулилась и, как могла, засеменила от них, ускоряя шаг. Поселковые не любили её, и при любой возможности пытались «кусануть» в самое больное место. Она не пила с ними самогонку, не проливала пьяных слёз под «Тонкую рябину», ни про кого не сплетничала, не давала денег в долг и сама не брала, любовь называла блудом, и ещё много чего за ней числилось. Однажды единственная её дочь Татьяна приехала в отпуск к матери с внучками-близняшками, но без мужа своего Володьки. На вопрос матери, где законный супруг, ответила, что ушла от спивающегося мужа к другому и живёт с ним без росписи. И тут случилось... Крапивиха схватила в охапку внучек и заголосила на всю округу:

— Ой, вы мои сиротинушки! Ой, горе мне! Мать ваша, шалава, по рукам пошла! Как теперь людям в глаза смотреть? Срам-то какой!

Такого кандидат биологических наук, ВАКовский доцент, вынести не смогла. Наскоро покидав в сумку вещи, троица зашагала по дороге. Дело было к вечеру, последний автобус на станцию давно ушёл. Крапивиха бежала следом с криками:

— Куда детей потащила, блудница! Оставь их здесь, они тебе не нужны!

Из окон и палисадников торчали любопытные головы. Вердикт был однозначным — злая Крапивиха выгнала бедную Таньку из дому вместе с внучками на ночь глядя.

...Завернув за угол и увидев свой домишко, который как-то сочувственно, как ей показалось, двинулся ей навстречу, Крапивиха немного замедлилась, отдышалась и успокоилась.

 

Кладбище разрослось до таких размеров, что Татьяна уже с трудом вспоминала, кто где лежит. Постепенно оно «сползло» с горы и заняло почти весь соседний холм. Каждый раз, обнаруживая новые захоронения, она только диву давалась и ужасалась быстротечности времени и непредсказуемости жизни. Сошла на остановке «По требованию» и двинулась напрямик через гору. По веткам вверх и вниз сновали белки, таская принесённую людьми снедь, иногда камнем сверху на них падала ворона, вырывая что-то лакомое. Белки рыжими всполохами уносились прочь. От такого обилия весёлой жизненной борьбы на кладбище не было страшно, с фотографий на всё это умиротворённо смотрели знакомые с детства лица — школьные учителя, разменявшие девятый десяток и рядом её одноклассники, не дожившие до сорока. Древние старухи и мужики в самом расцвете сил — кто по собственной дурости, кто по глупости военачальников, а в основном по пьянке, лишившиеся жизни...

Огромные сосны шумели от ветра, а внизу было тихо и даже душно. Вот она, могилка. Крапивин Василий Васильевич. 1936–1943. Присела на лавочку. «Ну, здравствуй, братик мой родной, Васенька! С днём рождения тебя! Я вот гостинцев тебе принесла, от всех нас — и от Феди, и от племянниц твоих, и от наших с тобой внучат, хоть ты им и двоюродный, а всё ж дед!» В оградке было чисто выметено, трава тщательно выполота. Видимо, мать приходила рано утром. Банка с полевыми цветами лежит на боку, вода вытекла — белки нахулиганили, кто ж ещё. Татьяна, опустившись на колени, зажгла церковную свечку, разложила поминальную еду, налила в стакан кисель. «А вот конфеты тебе и орехи, смотри какие, и машинка! Гляди, дверки открываются!» Она залилась слезами.

 

...Обнаружив дыру в мешке с орехами, мать сразу смекнула, чьих это рук дело. Васька лежал на лавке молча, и только вздрагивал от ударов и даже пытался криво улыбаться рыдающей от ужаса Таньке.

— Чего орёшь? — рявкнула на неё мать.— А ты не воруй, не воруй!

За полдня до этого, Вася грыз орехи, ядрышки отдавал голодной сестрёнке и смотрел радостно, как она ест.

— Вкусно?

— Угу!

— Ты ешь, ешь, я, знаешь, сколько уже съел? — и показывал руками целую гору. Через много лет поняла она, что он их вовсе не ел. Может, если бы ел, был бы чуть поздоровей, покрепче...

Шумный порыв ветра сыпанул сверху рыжими от жары иглами. Она глянула в небо: «И ты меня не забывай!» Пронеслась, пролетела жизнь... Пил, потом лечился, потом укатил неведомо куда первый её муж Володя. Разъехались вместе с мужьями дочери — одна в ближнее, другая в дальнее зарубежье. Лежит в больнице с сердечной болезнью Фёдор, совсем ослабел в последнее время. Планировали поездку к детям, а вот оно как вышло.

 

Перевалив вершину горы, тропка убегала вниз. Татьяна невольно остановилась — как изменился посёлок! Резко выделялись недавно отстроенные дома, крытые яркой черепицей, с красивыми насаждениями на участках, с клумбами и дорожками, обложенными кирпичом или белым камнем. У местных старожилов — чёрные, захламлённые дворы, особенно там, где живут одинокие старики,— что дома, что хозяева... Улица Центральная — магазин, почта, детский сад, за поворотом амбулатория, и через два дома — её родной дом. Серый покосившийся заборчик — за ним разросшаяся сирень. Мать не даёт обрезать — и она стала плохо цвести... Кривые чахлые грядки, на которые наступает малинник, кусты она тоже не прореживает и не обрезает, и ягод совсем мало. Соседи вёдрами продают, а матери на варенье еле хватает. И не докажешь ей ничего. Однажды коллеги-селекционеры подарили Татьяне саженцы сортовой суперсмородины. Она всё представляла, как мама обрадуется её сюрпризу, всё сама посадила по всем правилам... Мать рассвирепела. С белыми, сжатыми в нитку губами, сердито сопя, подходила к каждому саженцу и демонстративно ломала пополам. Больше ноги её в родном огороде не было.

Она вышла к дому со стороны леса, заходить в посёлок она давно уже избегала. Отвыкла в городе от деревенского простодушного любопытства, от откровенных расспросов про жизнь, не хотелось с местными ни есть, ни пить, ни разговаривать. Интересовало всех только одно — законный ли у ней муж, сколько он получает и дерётся ли с ним Володька. Единственная подруга детства Алевтина-младшая давно жила в городе, недалеко от неё. Соседний дом стоит заколоченный, в следующем хозяева сменились, дальше — амбулатория. Амбулаторию она возненавидела после смерти брата, и всё своё детство мечтала её поджечь, но не решилась, конечно. Что толку, что она рядом и фельдшер — одноногий Савельич на боевом посту, если лекарств никаких нет? Когда захворал Васька, захрипел, ничем он не смог помочь. Вези, говорит, мальца в город, в госпиталь. А на чём везти? В посёлке ни одной лошади, грузовик, что в цех пошивочный сукно привозил, поломанный стоит. Понесла мать его в город на руках, зимой, в мороз... Принесла уже мёртвого. Врач сказал — на пару часов раньше, может, и спасли бы. Пока матери не было, кто-то, может, Савельич, отводит Таньку к соседям. Алевтина-старшая кладёт на лавку подушку — ложись спать, касатка, укрывает одеялом. Кто-то из её детей суёт ей в руки кусок хлеба. Бессонную ночь в чужой избе, с чужими запахами и звуками она помнила поминутно всю жизнь. А страшные тревожные дни болезни брата, прощания с ним, похороны — словно чья-то заботливая рука занавесила тёмной тканью, стёрла из памяти. Иногда, во сне, всплывали смутные картины, обрывки воспоминаний, но она отгоняла их, хотела помнить Васю живым.

Татьяна подошла к дому, осторожно заглянула в окно кухни и сразу отпрянула, увидев, что мать сидит за столом почти напротив окна. Она, не разглядывая, наизусть знала, из чего состоит её обед — на газете нарезанный белый хлеб, варёная колбаса. В зелёной железной кружке чай с молоком. На столе фарфоровый заварник с подбитым носиком и коричневыми чайными потёками. Подперев рукой голову, понуро сидела Крапивиха за столом, вытирая концом платка мутные голубые, похожие на птичьи глаза.

...Василий с войны вернулся целый и невредимый, да совсем чужой человек. Привык там, на фронте каждый день сто граммов, а тут где возьмёшь? Работать он и до войны не любил. А как выпьет... То кричит на кого-то, то плачет, то как вскинется среди ночи чего-то в шкафу искать. Где, кричит, мой костюм выходной? Ясно, где. В войну на хлеб выменяли. А пуще всего взъелся, что сына не уберегла. «Я, может, только тем и жил, что мечтал, как сына на руки возьму... Я такое терпел! Я товарищей моих... Эх!» Стакан сломался у него в руке, кровь потекла на стол. А перед ноябрьскими праздниками, когда школьников распустили на каникулы, к ней в контору пошивочного цеха, где она мыла полы, прибежала Танька. Говорит, папка собрал свои вещи, завернул в твой клетчатый полушалок и уехал на грузовике. Присела она с тряпкой в руке на стул и задумалась — это в каком же грузовике? Что поломанный стоял, когда Васятка болел? А теперь исправный, значит? И как давай смеяться, до колик в животе хохотала...

Изрезанную, покрытую жирными пятнами газету вытряхнула, сложила и сунула в буфет. Развязала луковые пучки, порезала лук на доске, посолила, потолкла его в миске. Подперев дверь поленом, пошла в огород. Татьяна привычным движением нащупала щеколду и вошла во двор. Мать в огороде, сидя на коленях, полола грядку. Женщина быстро вошла в дом. На кухне открыла буфет, вдохнула знакомый до боли кислый запах старого дерева и дешёвых карамелек, которые мать всегда держала в сахарнице. Сунула по привычке палец, пошурудила в сахарном песке — есть! Вынула розовую карамельку, рот наполнился слюной, но поняв, что она там единственная, положила обратно. За стопкой засаленных непромытых тарелок кошелька не было. Осторожно посмотрела в окно — не идёт ли хозяйка. Крапивиха медленно брела к нужнику в глубине огорода. Она облегчённо вздохнула, утёрла со лба пот. Открыла шкаф, сунула руку под стопку постельного белья — вот он, материн коричневый дерматиновый кошелёк с металлическими шариками-застёжками. Сильно пахло нафталином. Вынула из кармана приготовленные заранее купюры и положила в кошелёк. Вернула на место, расправила бельё, чтобы не было заметно. Спокойно вышла из дому, подпёрла поленом дверь. Аккуратно, без скрипа закрыла на калитке щеколду и зашагала к лесу.


Секреты экономии

 

— Многоуважаемая госпожа Кара! Позвольте вручить вам этот букет в знак нашего восхищения!

Госпожа Кара всплеснула руками, зазвенели золотые браслеты на запястьях.

— Ну зачем же так официально! Как вас зовут, милочка?

— Алина. А это Дмитрий, наш фотограф.

— Очень приятно. Добро пожаловать!

Алина, заглядывая в блокнот, продолжила без запинки:

— Разрешите поздравить вас от имени редакции журнала «Рублёвка House» с присуждением вам награды «Бриллиантовый слон» как автору самого успешного коммерческого проекта и в честь десятого юбилейного переиздания вашей книги «Экономия на каждый день», общий тираж которой превысил миллион экземпляров... — оттараторила она и перевела дух.

— Что, правда, миллион?

— Да, мне самой не верится.

Дмитрий установил освещение и достал фотоаппарат.

— Интерьеры будем снимать?

— Да, конечно.

— У вас такой красивый дом! — заворковала корреспондент.— Так всё стильно! Салфеточки какие! Дизайнерские? Итальянские?

Госпожа Кара потупила взор.

— Спасибо. А... как вас зовут, я забыла, извините!

— Алина.

— Алиночка, может, лучше здесь — за кофейным столом, у камина просто дружески побеседуем?

Алина кивнула Диме, тот начал переставлять осветительные приборы. Фотограф откашлялся:

— Камин можно затопить? И столик пустоват — если поставить турку, чашки, печеньки... то, сё — хорошие снимки будут.

— Да вы что! Я камин не зажигаю — потом дымом пахнет. А кофе очень вреден для сердца!

Алина злобно сверкнула глазами на Дмитрия и продолжила:

— У наших читателей к вам столько вопросов! Все интересуются...

— А что, рублёвские жёны тоже экономят?

— Конечно! Но у нас очень широкая читательская аудитория — буквально по всей стране.

— Вы сами-то книгу читали? Только честно.

— Нет, не читала. Но вокруг только и слышно — Кара советует то, Кара советует это... Скажите, что подвигло вас на написание книги? Личный опыт?

— Да, к сожалению. Жизнь заставила. Всё сама, всё сама — своим умом доходила. И как обмылочек приклеить к новому куску, и чистую часть памперса обрезать правильно, чтобы из него ничего не сыпалось...

— Да, да... Я вот про памперсы тоже слышала. Очень остроумно,— она оглянулась на фотографа и понизила голос,— использовать обрезки для женских надобностей. У меня ребёнок маленький, памперсы покупаем... Только я не очень поняла — как. Как обрезать-то?

Госпожа Кара поджала губы.

— В книге об этом очень подробно написано.

— И что я ещё хотела спросить. Как остаток помады вынуть из патрончика? Я его разломала, а как пользоваться — ведь руки пачкаются?

— Да об этом же целая глава в книге! Вся инструкция пошагово! — возмутилась хозяйка дома.

— Хорошо, хорошо, я прочитаю, не волнуйтесь! Как вам удалось добиться таких продаж? В чём секрет?

— Я не даю бесплатных советов. Вот такой секрет!

Алина всё пыталась сгладить неловкость.

— А ваши «почти вечные» колготки! Это же достойно Нобелевской премии! А «выжми тюбик досуха»! Гениально по простоте!

— Что вы, что вы! — госпожа Кара порозовела от удовольствия.

Распрощались, рассыпаясь во взаимных благодарностях... Фотограф выносил аппаратуру, а Алина вдруг остановилась.

— А всё-таки... Можно спросить? Вот у меня помада кончилась, а цвет до того удачный и так мне к лицу, и найти нигде не могу...

— Идите и купите книгу! — взвизгнула госпожа Кара и швырнула в неё подставку с салфетками. Алина выскочила как ошпаренная.

...Госпожа Кара, «в миру» Лариса Степановна Коровина, ползала по полу, собирая салфетки.

— Как же, дизайнерские... В одном кафе штучку, в другом парочку — вот и весь дизайн... Поживи на одну зарплату... с двумя детьми... без алиментов, да с больной матерью... всех обуй, одень, накорми... ещё не то придумаешь.


Тайфун

 

— А карты где?

Скрипнула дверка книжного шкафа.

— Мама, где карты?

Луч фонарика скользил по полкам.

...Когда дети были маленькими, как-то сама собой сложилась традиция играть в карты, когда выключали свет. Потому что нет лучшего способа научить детей цифрам и счёту так, чтобы они этого даже не заметили. Свет дёргали часто, и мы играли в «Пьяницу» при свечах. И дети уже большие, а мы всё играем, правда, уже в «Подкидного». После переезда колода куда-то запропастилась...

— Нету? Давайте фотографии посмотрим.

— Какой альбом доставать?

— Давай мой детский, синий.

Разложили диван, улеглись кто как — вокруг альбома.

— Мало детских фотографий у меня. Не то что у вас... Это я в младшей группе. После болезни пришла, и никто не предупредил, что будет фотограф. А как? Телефонов ни у кого не было. Все были нарядные, с бантами, а я во фланелевом тёплом платье. Зима была, холодно. Мама расстроилась. Тогда ведь редко фотографировались, целое событие было. А тут я в розовом платье, с розовым бантом. Но это не цветная фотография, а раскрашенная. Всех девочек одним цветом раскрасили. Мальчиков, не помню, каким цветом... Я потом у одной одноклассницы такую же в альбоме видела. Здесь мне лет пять уже, это моё любимое платье было — синее шерстяное, с матросским воротником. По праздникам его носила. До обеда нас фотографировали в детском саду, а в обед заставили пить рыбий жир. Он вонял противно, до ужаса. Все дети рты раскрыли и выпили. До меня очередь дошла, мне от запаха дурно стало. Думаю, умру, а пить не буду. Сжала зубы и всё. Две няньки меня держали, чтобы я не дёргалась, а воспиталка в рот ложкой тыкала. Я бодалась, бодалась, так и не стала пить, но платье любимое облили мне этой гадостью. И оно потом не отстиралось, как мама не пыталась... Переворачивай. Ага! Новый год. Мальчики-зайчики, девочки-снежинки. Найдёте, где я? Да вы что? Вот она я. А эта... Это кошмар, а не девчонка... Она, знаете, что творила? Она к нам в средней группе пришла. Ходила в красном клетчатом сарафане, и щёки у неё были огромные и красные. Она мне не нравилась, и я с ней не играла, хотя мы с ней жили в одном дворе и даже в одном доме. Как-то утром её мать подзывает меня из коридора и спрашивает — ты почему сказала, что у Алёны сарафан некрасивый? Я от неожиданности оторопела и понять не могу, в чём меня обвиняют. Как я могла ей сказать такое, если я с ней в жизни не разговаривала? Дальше — хуже. Однажды вечером меня мама из сада привела домой и начала страшно ругать. Будто бы я сказала, что у Алёны папа — дурак. Я её папу не видела ни разу и даже не знала, что он у неё есть. У меня-то не было. А самое обидное, что мама мне не верила! И это ещё не всё. В воскресенье меня пригласили к ним домой на обед. Помню, что у них в квартире было темновато. На полу лежал тёмно-красный ковёр, и на всю стену в комнате такой же. Сели обедать. Первое, второе, а потом стакан молока и стакан киселя. Мама мне сказала, что в гостях надо съесть всё, что дадут, чтобы хозяева не обиделись. Ну, я всё съела и всё выпила. Потом Алёну положили спать в деревянную кроватку с прутьями, а мне её мама велела идти домой. Я оделась, и тут она говорит — иди, помаши Алёне рукой. Я подошла к кровати. Алёна лежала на боку, лицом к стене, вернее, к ковру, и делала вид, что спит. Нельзя же уснуть за полминуты! И тут... меня затошнило, я села на корточки, и меня вырвало на их шикарный ковёр.

— Так им и надо! — хором воскликнули сыновья.

— Желудок не выдержал такого количества еды. Меня отвели домой, и её мамаша чего-то выговаривала моей... А это мы в другом детском саду, наш на ремонт закрыли. Зато мы с Пашей в одну группу ходили. Вот он, Паша, мой друг и сосед по площадке...

— Ты уже тысячу раз про него рассказывала, и что Пашу в его честь назвала,— хором завопили дети,— всё уже знаем!.. Почему ты его в «Одноклассниках» не ищешь?

— Ой, страшно! Вдруг его в живых нет? Я расстроюсь. Так он для меня всегда живой, просто далеко где-то... Мама у него артистка была, настоящая! В оперетте пела! Красавица! Однажды зимой она нас с Пашей взяла на детский дневной спектакль. Сказала, что после обеда меня из садика заберёт и что я спать не буду. Представьте только! Я в группе всем нахвасталась, пацаны сказали, что я вру. Обед проходит, тёти Тани нет. Пошла я спать ложиться со всеми вместе, ясное дело. Только легла в постель, она пришла. Я такая гордая! Зима была, мороз, новогодние каникулы были у школьников, как я сейчас понимаю. На мне был костюмчик светло-зелёный трикотажный... Помню, как ехали на автобусе в театр, в центр города... В гримёрке тётя Таня переоделась в ситцевую пижаму в голубой горошек, заплела ярко-белые волосы в косички, очень ярко накрасилась. Кто-то отвёл нас с Павликом в ложу. Начался спектакль. Тётя Таня первой появилась на сцене — встала, потягиваясь, с кровати и, зевая, начала что-то говорить. Она играла Ленивицу — любимую мачехину дочку в сказке «Морозко». Сюжет был осовремененный — замёрзшую падчерицу спасали в лесу разные звери, дяденька-лыжник и ещё кто-то. В антракте мы с Пашей бегали по кулисам. Он меня крепко держал за руку, чтобы я не потерялась. Увидели артиста, который лыжника играл, он нам улыбнулся, что-то приветливое сказал... Хорошо было, в общем...

В этот момент в комнате внезапно загорелся свет, на кухне ожила вытяжка и забормотал телевизор.

— Так. Не уходите никуда,— старший сын вскочил с дивана, быстренько всё везде потушил и запрыгнул обратно к нам.

— Давай дальше.