Ирина Лучина

Марё и медведь. Повесть

Писатель-фантаст. Публиковалась в журналах «Берега», «Венский литератор», альманахах «Башня», «Славянская лира», сборнике современной фантастики «Русская Арктика 2050» (2016). Лауреат премии имени Юрия Каплана (2013). Живет в Лондоне.

 


         Тысяча с?мьсотъ сорокъ четвёртаго года, мая третьего дня.

            Милостливый государь мой батюшка Алекс?й Степанович!

Читая сiе письмо, Вы изволите угадать, что сынъ Вашъ и покорный слуга, Никита Обуховъ, добрался до з?мель Терюшевского у?зда. Шли мы чрезъ л?са дикiя, и солдаты полка нашего хворать начали отъ мошки болотной. Премьеръ-майоръ Юнгеръ бранился на м?стныхъ мужиковъ, кои по-русски лопочутъ дивно и указали нев?рную дорогу. Вы не изволите знать, что м?стные мужики, мордвины, не вс?гда приемлютъ в?ру христьянскую, а порой зам?сто Спасителя нашего поклоняются др?вамъ или зв?рямъ л?снымъ, какъ то: волкамъ, бобрамъ, а особливо медв?дю, коего за царя л?са почитаютъ.

Хороня покойниковъ своихъ, мордвины возводятъ надъ могилами деревянные домы, кои и лицезр?лъ владыко терюшевский, и приметилъ въ ономъ ер?сь. Наказано было сiи сооруженiя убрать. Мужики ослушались, а одинъ особливо дерзкoй Несм?янъ Васильевъ, по прозвищу Кривой, подбивалъ мужиковъ не подчиняться властямъ, а творить разбои, поджоги и прочiя непотребства.

Сие возмутило духовныхъ отцовъ, и генералъ-губернаторъ сообщилъ въ Санктъ- Питербурхъ, отчего были посланы мы для усмирения нехристей.

Вы не изволите знать, батюшка, что тетушка Авдотья Степановна купила карету за сто рублев и ?здитъ на своихъ. Передъ моимъ отбытiемъ въ походъ мы были въ театре съ воспитанницею Александрой и кузеномъ Базилемъ. Видели французскую пиесу, кою тетушка сочла за фривольную и гн?валась. Тетушка немного раздражена на сына отъ того, что онъ не желаетъ служить, а только слагаетъ оды и споритъ о риторическихъ выраженiяхъ мыслей и свойствъ языка, а еще проигралъ въ карты пятьд?сятъ рублев.

На святки об?далъ у Ивана Петровича. Онъ очень опе?чаленъ отъ того, что больше не служитъ при двор? Ея Величества Елисаветы Петровны, и, какъ кажется мн?, хочетъ скрыть свои фунансовые неурядицы и сердечную скуку, но не можетъ. 

Также передъ походомъ былъ въ Собранiи, гд? слушалъ диссертацiю и ещё оды. Некоторые казались новы и см?лы. Вечеромъ былъ на об?де у княгини Антониды Семёновны: супруг ея, Павелъ Серг?евич, читалъ по латыни трактатъ, а потомъ танцовали.

А зд?сь, въ л?сахъ терюшевскихъ, льётъ сильный дождь и громъ гр?митъ, а дороги глинисты такъ, что вчера дв? подводы увязли. На дняхъ нашелъ волчонка въ капкан? и принёсъ въ избу – не могъ наблюдать страданiй сего существа.

Простите мн?, батюшка, что я къ Вамъ нынче столь пространно писалъ. Нижайше прошу, будьте здоровы и в?селы. Я цалую съ истиннымъ почтенiемъ Ваши руки и остаюсь навс?гда, милостливый государь мой батюшка, Вашъ нижайший сынъ и слуга

Никита Обуховъ

Поставив фамильную печать, Никита отдал конверт денщику, рыжему Мишке из батюшкиных дворовых людей. Тот загремел сапогами по мокрому деревянному крыльцу, бегом, поспеть к отъезду вестовых, единственной связью с миром.                          

            Господи, сколь тяжко здесь, вдали от Петербурга, от Сашеньки, тетушкиной воспитанницы! Леса дремучие, между деревнями верст тридцать, а то и больше... Премьер-майор оставил здесь, в Ильинском, за порядком смотреть. Как будто с десятком солдат можно усмирить сотню мужиков да леса и болота в округе обойти. Толмач, сын церковного старосты, донес, что в дальнем лесу, за топью, собираются старики да Нишке, богу старинному, молятся.

            Никита вспомнил, как на прошлой неделе ильинские бабы заговор творили против коровьей смерти. Наблюдать ворожбу было никому не положено, да уговорил Ваньку – толмача. Хоть глазком одним взглянуть, а потом пересказать галантно, к примеру, в пиесе. В сумерках за околицу села вышло восемь старух да восемь девок, все босые, с распущенными волосами. Одна из старух вела на веревочке телку, другая – беззубая, седые лохмы по ветру вьются, била в бубен. Телка упиралась, мычала. Бабы вошли в лес и вернулись без телки. «Хозяину лесному подарок оставили, – объяснил Ванька, – теперь, может, и прогонит он коровью смерть».         

Странные обычаи, чудные имена... В соседней избе живет баба с детишками по имени Миянза. На местном наречии имя ее значит бобриха. Темноглазая, в теле, но быстрая, проворная – то белье у ручья полощет, то во дворе работает. Муж ее к Кривому, в бега подался. Найдешь разве разбойников, когда они в чащах скрываются, в норах живут? Лес им помогает, бог их Нишке, говорит исправник Тягунов, задыхающийся от жира, в заляпанной пятнами жилетке. А сам только и знает, что мужиков обирать да зверье лесное бить попусту, когда те потомство растят. Вчера староста пришел на исправника жаловаться, позавчера – потомственные ловцы, охотники на соболя да лисицу.

А Сашенька, бедная, грустит одна в Санкт-Петербурге... Тетушка к ней придирается, бранится все. Пока разбойников не поймаем, будем здесь, в глуши сидеть. Так сказал премьер-майор Юнгер.                      

Скучно в деревне, и Сашеньке уже писать не про что. Баталии с разбойниками не случаются – те по чащобам прячутся. Его, сына дворянского, заслали в глухое село за дерзости – дрался на дуэли и был резок с генерал-майором. Тетушка Авдотья Степановна, несомненно, составила бы протекцию, да не хочется огорчать ее плохими новостями. Она, пожалуй, и батюшке напишет. Ему, Никите Обухову, двадцать лет и он вполне взрослый человек. Неплохо бы показать, кто здесь хозяин, попугать злодеев. Может, кто одумается и укажет, где Кривой схоронился.                                                

– Мишка, собери солдат! – услушав, что денщик вернулся, крикнул он, снимая со стены новое, украшенное серебряными вензелями ружье. –Погуляем по лесу, разбойников постращаем.                

– Боязно, барин, – просунул Мишка в дверь лохматую голову, – леса-то здесь колдовские, говорят.                   

– Надень парик и не мели чушь, –  Никита провел пальцем по вензелям – красота, тульская работа, а выглядит как французская. –  С чего ты взял, что леса колдовские. Вот непролазные – это да.                                

Собрались быстро, солдаты даже обрадовались: надоело сидеть да бить баклуши. Лес начинался сразу за околицей. Осины и березы тихо шелестели от нежного майского ветерка, звонко пела невидимая пташка.                            

–  Райское место! А ты, дурень, идти боялся, – поддразнил Никита Мишку. Они углублялись в чащу: с каждым шагом становилось все темнее, березы и осины сменились соснами и елями. Яркое солнце не пробивалось сквозь густые кроны, лишь изредка слабый луч, достигший земли, высвечивал пожухлый прошлогодний лист или разлапистую ветку папоротника. Пахло смолой, прелой хвоей. Вдруг послышался шорох, мелькнуло что-то за деревьями.                                  

– Держи злодеев! – крикнул Никита и выстрелил из ружья. Забили крыльями испуганные птицы на деревьях, полетели. Солдаты бросились ловить разбойников. Тут мелькнуло что-то слева, вскрикнуло человечьим голосом. Никита выстрелил еще раз и, продираясь сквозь заросли, побежал. Он несся сквозь бурелом, обдирая лицо и руки о колючие сучья, пот тек ручьями на кружевной воротник, на мундир. Но скрылся разбойник: ни шороха, ни треска сухих веток. Никита остановился, вытер пот со лба, перевел дыхание. Запахло тиной, сыростью. Меж раскидистых еловых лап заблестела вода. От погони во рту пересохло. Он пошел по узкой, пружинящей под ногами стежке к маленькому лесному озеру. По темной, почти черной водяной глади плыла белая лебедь. Позабыв о преследовании, залюбовался Никита дикой красотой. Было очень тихо. Наклонился к воде, зачерпнул пригоршню, выпил, умылся.                        

– Спасибо, добрый человек, что дитя волчье пожалел, – услышал он женский голос. Поднял глаза и увидел лебедиху. Только голова вместо лебяжей была у нее женская.                    

– Оставь лес и жильцов его в покое, – продолжала лебедиха, – уходи подобру-поздорову.

Никита замер. Потом перекрестился и упал коленями на мокрый песок.                

– Пресвятая Богородица, помоги, – прошептал он, стянув парик с головы.                 

Лебедиха уплывала от него по темной неподвижной воде. У берега белели кувшинки, нежно-зеленая осока изумрудной лентой опоясывала озеро. На прибрежном песке отпечатался олений след. Никита стоял на коленях, не в силах шевельнуться.                  

«Заколдованный лес… волчонок и прямь, как дитя, скулил… красиво здесь... люди зверью только мешают...» – мысли крутились в голове, словно механические пастух и пастушка на часах в тетушкиной гостиной. На смену страху пришла тоска. Зачем быть здесь, в глуши, ловить по лесам бедных мужиков, отбиваться от комаров, ждать приказа премьер-майора? В Санкт-Петербурге грустит Сашенька, плачет... Тут затрещали ветви, раздались голоса

– Барин, живой!.. А мы тут с ног сбились, ищем, – послышался за спиной Мишкин голос. Никита, шатаясь, встал с колен. Парик валялся у тупого носка ботфорта. Запыхавшиеся солдаты с удивлением смотрели на своего командира. Мишка бросился отряхивать песок с барских рейтуз, но, оттолкнув денщика, Никита схватился за ветку старой покореженной осины и поднял с земли лебяжье перышко.                                  

–  Поймали кого? – спросил он, стараясь не выдать дрожь в голосе.                       

– Никак нет, –  пробасил невысокий коренастый малый с рябым лицом, –  злодеи как сквозь землю провалились. Зато белок страсть как много по ветвам заскакало

– Откудоть те белки взялись? –  развел Мишка руками. – Не пойму…                        

– Леший нас с пути сбил, – сказал солдат постарше, – белок показал, а разбойников скрыл.

По пути в деревню Никита то и дело оглядывался, словно чувствовал, что следят за ним глаза чьи-то. Зайдя в избу и выпив холодного квасу, он подошел к старому тусклому зеркалу, привезенному из столицы – местные жители зеркал не держали и смотреться в них боялись. Отражался там кавалер в модном парике, слегка сползшем набок, на прямом породистом носу блестел пот, глаза от страха косили. Никита опустился в кресло – трясло, знобило. Крикнул Мишку, велел привести лекаря и толмача.                      

Через полчаса вошли в горницу седой старик, согнутый в поясе, и вертлявый парень с круглым, чуть кошачьим лицом, толмач Ванька.

– Этот лекарь? – с облегчением спросил Никита. Ванька кивнул. – Сдается, будто лихорадка болотная в меня вошла, – обратился Никита  к старику, отказавшемуся сесть в кресло и стоявшему неподвижно, словно деревянный идол, найденный недавно в лесу и сожженный лично премьер-майором Юнгером. Ванька перевел, старик покачал трясущейся головой.           

– У меня были видения и жар, – продолжал Никита, вытирая со лба холодный пот.   

– А что видел барин? – спросил через толмача старик.

– Лебедь с девичьим лицом, – выпалил Никита и визгливо засмеялся, чтобы не выдать страха, –  почудится же такое.                                     

Выслушав перевод, старик махнул рукой и произнес несколько фраз.                         

– Не извольте пужаться, барин. Вирява то была, леса хозяйка этого и озера. Раз не утопила, значит, не сердится, – Ванька ухмыльнулся, но, посмотрев на бледного барина, остепенился и перекрестился на икону в красном углу. –  А от жара липовый чай поможет.

Отпустив лекаря и толмача, Никита сел за письмо к Сашеньке.

Тысяча с?мьсотъ сорок четвёртаго года, мая восьмого дня

Милостливая государыня моя, дражайшая Александра Ивановна!

Скучая объ Васъ де?нно и ношно, пишу сие посланiе. Какъ здоровiе тётушки Авдотiи Степановны и кузена Базиля? Изволите ли Вы вы?зжать въ театръ? Какие пиесы пришлись Вамъ по нраву?

А у нас зде?сь въ л?сахъ разбойники рыщутъ, и я принимаю вс?возможныя усилiя дабы изловить злод?евъ. Премного надеюсь вернуться въ Санктъ-Питербурхъ въ скоромъ вр?мени, дабы им?ть счастие лицезр?ть Васъ.

Цалую Вашу ручку, дражайшая Александра Ивановна,

В?чно Ваш рабъ покорный, Никита Обуховъ

      За окном шумел лес – поднялся сильный ветер. Под потолком пищали комары, из сеней доносился Мишкин храп. Ничего изящного – ни театра, ни балов, ни машкерадов с фейерверками. Никита запечатал письмо и вышел во двор. Еще не стемнело – майские вечера длинные. За околицей чернел лес, утыкаясь острыми верхушками деревьев в бледное синеватое небо, чуть подрумяненное закатом. Странный, печальный, протяжный звук донесся из чащи – словно птица диковинная тоненько плакалась, жаловалась на что-то. Никита прислушался: нет, не птичий это голос, а девичий. Слов только не разобрать.

Следующий день прошел скучно – с утра зарядил дождь. Никита читал французские романы – тетушка наказала десять сочинений с собой взять, сложил стих к Сашенькиным именинам, велел Мишке почистить мундир и остальное платье. Вынул лебяжье перышко из потайного ларца – а оно сияет как алмазное! Непременно надобно показать чудо лесное в Санкт-Петербурге графу Ивану Васильевичу. Человек просвещенный, в Венеции побывал, в Париже, и был принят в Версале, он премного удивится. Полюбовался и спрятал в сумку с патронами. Боязно оставлять такую ценность в позолоченном ларце когда вокруг разбойники рыщут.                                  

К вечеру дождь перестал. Никита пошел прогуляться до околицы. Запахи лесных трав пьянили, дурманили. Белела цветущая черемуха у забора. Закатное небо чуть розовело над черным влажным лесом. И опять послышался девичий голос – тонкий, нежный. Никита вернулся в избу, взял ружье, парик надел. Посмотрелся в зеркало – вроде не сползает, ровно сидит. Взглянуть бы разок на невидимую певунью: что это за чудо – девица в лесах хоронится. Он выбежал из дома, только на минуту вспомнив, что места здесь опасные. А вчера у него было видение от лихорадки: что темные мужики понимают в медицине!

Никита шел на звук девичьего голоса по узкой тропинке – значит есть здесь, в чаще жилье человеческое. Вспомнились рассказы урядника о языческих сборищах в лесу, об идолах деревянных. Подойдя к большой, освещенной закатным солнцем поляне, Никита замер. На сваленном бурей дубе сидела дева – мордвинка в расшитой красным бисером белой рубахе, расчесывала волосы цвета темного золота и пела.

                        Луганяса келунясь,
                        Луганяса келунясь,
                        Точк ночк кумандерон келунясь,
                        Вишке кума – кумандерон келунясь...

      Никита разобрал слова «луганяса» и «келунясь». Нежный, печальный голосок был у лесной красавицы, а песня веселая и, небось, задорная.

                        Келуть алоц такорне,
                        Келуть алоц такорне,
                        Точк ночк куман дерон такорне,
                        Вишке кума куман дерон такорне.

      Предательски хрустнула ветка под ногой: девушка обернулась, вскрикнула и убежала вглубь леса.                                        

Воротясь в деревню, Никита велел позвать Ваньку – толмача. Тот пришел быстро – Никита еще обедал. Велел Мишке уйти из горницы: хотел поговорить приватно.                     

–  Вина желаешь? – он протянул Ваньке стакан с венгерским.                                      

– Премного благодарны, – толмач опасливо сделал маленький глоток, а затем залпом осушил стакан.                                          

– Как понять слова «луганяса келунясь»?                                           

– Это из песни про березку в поле, – пустился объяснять Ванька. – Березка есть и дереву название, и имя девичье. В песне поется про девку крестьянскую, скромную да работящую, пригожую, как березка молодая.                                          

– Я сегодня девицу в лесу видел, – Никита подлил вина. – Зачем ее там держат?      

Толмач развел руками: ничего, мол, не знаю.                          

– Врешь! – Никита гневно стукнул кулаком по столу. – Напишу о местных бесчинствах в столицу, отправитесь в колодках по этапу в Сибирь всем селом

– То, видать, Мазярго, медвежья невеста, – помявшись, промямлил Ванька.           

– Мазярго? – переспросил Никита. – Никогда такого имени не слыхал.                  

– Кузьмы бортника дочка,  – толмач грустно поглядел на пустой стакан, Никита налил вина до краев. – Сам-то Кузьма – бунтовщик, в остроге сидит. Говорят, казнить его собираются. Мазярго на языке нашем значит «красавица», – Ванька выпил, глаза его от удовольствия заблестели.  – У них в роду все бабы пригожие. Волосы светлые, глаза голубые, ноги толстые.                                                     

– Чем же ноги толстые хороши? – засмеялся Никита. – Неизящно.                                 

–  У нас это – большое достоинство, –  толмач допил вино и демонстративно потряс стаканом: смотри, мол, ни капельки не осталось. Никита снова налил по самый край.         

– Когда бортникову дочку крестили, то выбрали имя Марья, Марё по-нашему – звучит подобно. Мы завсегда так делаем – чтобы с попом не лаяться.                                        

– Так зачем же Марью в лесу держите?                               

– Она медведю невеста. Уйдет скоро в медвежье царство.                                   

– С чего это она к медведям собралась? – Никита вспомнил тоненький девичий голос и золотые волосы.  – Что за нехристи такие, девицу зверью отдаете!                                

– Сама она к медведю в жены попасть желает, – язык у Ваньки заплетался. – Жизнь в селе нынче тяжелая, скотина болеет, земля не родит. А медведь – царь лесной, после свадьбы добрый становится, роднится с людьми, помогает. А главное – отца ее из острога вызволит, царь лесной – он все может. Не то пропадет все ее семейство – ребят куча.         

– Как же девица со зверем свадьбу справлять будут?                                           

– Это только старики знают, да медведь с Марё.                                                            

Выпроводив пьяного Ваньку, Никита собрался Сашеньке письмо написать. Приказал Мишке чернила достать, бумагу. Уселся за стол, макнул перо в чернильницу и застыл с поднятой рукой. Ничего не выходило: звучал в ушах голос Марё, золотились волосы ее на солнце. Грустно на душе сделалось, одиноко. Кого ждет красавица-певунья в лесу?..

На другой день утром прискакал вестовой от премьер-майора. Недалеко от Ильинского, на почтовом тракте видели мужа Миянзы, Пантелея Никифорова с ватагой разбойничьей. Замыслили, небось, злодеи, тройки почтовые грабить да проезжих купцов. В записке премьер-майор приказывал поджидать Пантелея у дома – вдруг решит женку проведать. Еще велел проводить ежедневные учения с рекрутами, а также поискать идолов по лесам да сжечь, коли найдутся.                                                                  

Отпустив вестового, Никита сел пить кофий. Потом написал письмо тетушке Авдотье Степановне и приложил стих про весенних птиц певчих для Сашеньки. Тут влетел в горницу Мишка.                                                 

– Барин, на соседнем дворе Пантелей-разбойник объявился!                          

– Солдат! – крикнул Никита, схватил ружье со стены и помчался в сторону Миянзиной избы. Следом резво прибежали солдаты, окружили миянзов двор – чистили ружья на крыльце и Мишкин крик услышали.                                                          

Никита с солдатом вошли в избу. Пантелей сидел на лавке, держал младшего сына на коленях. И не похож казался совсем на разбойника.                                 

– Держи злодея, – скомандовал Никита, вскидывая ружье. Тут, откуда не возьмись, пчелы дикие налетели. Лицо облепили, руки – жужжат, жалят.  Пока отбивались – Пантелея и след простыл. Миянза с детьми в угол забилась.                               

– Бери бабу с детьми, барин, –  шепнул на ухо Никите солдат с рубцом на щеке – человек бывалый, с басурманами воевавший, – посадят их в острог, злодей и одумается, сам с повинной придет.                                                       

Никита скомандовал связать Миянзу с детьми. Тут пчелы набросились на солдата, да так, что тот взвыл да из избы выскочил. Отмахиваясь от пчел, Никита бросился вязать бабу сам. Она вскрикнула по-звериному и обратилась в бобриху, а ребятишки ее – в бобрят. Выскочили из избы и врассыпную. Он дара речи решился, перекрестился. Выбежал во двор – там солдаты от пчелиного роя отбиваются.                                             

– И откуда напасть этакая взялась!.. – стонал Мишка, держась за оплывшую щеку.         

– Нечисто здесь, – бормотал солдат с рубцом, – попа звать надоть. Ружьями тут не поможешь.

Никита стоял, держась за стенку – глаза заплывали от пчелиных укусов. Как объяснить произошедшее? Что за колдовская сила обратила людей в бобров?                        

– Мишка, – промолвил он слабым голосом, – зови лекаря с толмачем – дурно мне…

Очнулся он в постели. Лицо и руки были вымазаны липкой мазью. От глаз остались одни щелочки, но он разглядел Ваньку-толмача и лекаря.                                         

– Счас барину полегчает, – затараторил Ванька, – мазь и заговор пчелиные укусы залечит.

– Отчего люди в бобров обратились? – выдавил из себя Никита, –  старик, небось, знает.

– Почудилось то барину, – ответил толмач.                                                       

– Не почудилось, сам видел, – вскипел Никита. И прикрикнул: – За колдовство на каторге сгною!                                                                 

Старик что-то недовольно забормотал.                                               

– Миянза рода древнего, начало свое берущего от царя-бобра. Пришел он на помощь семейству своему – ведь хотел ты ее с ребятами в острог заточить. А теперь они в лесу, на воле, – перевел Ванька его речь и добавил: – Анисим, ате наш, ведун, не только от хворей лечит, но еще многое всякого разного знает. 

Два дня промаялся Никита: заплывшими глазами читать сложно, а лежать без дела тоскливо. Велел Мишке достать в деревне балалайку. Вместо этого тот приволок жалейку мордовскую, нюди – две тростниковые дудочки, связанные вместе, вставлены в рожок из бересты.  Но звук вышел такой заунывный, что одолела Никиту черная меланхолия. Только и было светлых мыслей, что о Марё – Марьюшке. Промучавшись с час, бросил дудку, решив, что все одно скверно выходит. В горницу постучались. На пороге стоял Ванька-толмач.

– Дозвольте, барин, вас повеселить, – лукаво заулыбался он. – Сыграю песенку веселую, особливо ежели винцом угостите.                                               

Никита велел Мишке подать венгерского. Ванька взял нюди, провел рукой по берестяному рожку словно кошку погладил, шепнул слово какое-то заветное, поднес к губам. И полилась мелодия – то печальная, аж плакать хочется, то звонкая, как трель жаворонка. Никита слушал, и сжималось его сердце от счастья и печали. Он вспомнил и матушку-покойницу, и как в детстве на тройках под Рождество катались, и как первый раз поцеловал ручку Сашеньке, а потом танцевали на ассамблее.                                             

– Уморился я, барин, – остановил игру Ванька и осушил стакан до донышка.                    

– Отчего так ладно у тебя выходит? – спросил Никита, вертя в руках нюди.               

– Так я матерь березью, у которой бересты взяли, попросил не серчать, а помочь, тростнику доброе слово сказал.                                                

– Неужто они тебя слышат да понимают? – удивился Никита.                                                     

– А то, – уверенно сказал Ванька, –  у жизни уши везде есть.                                                    

– Не колдовство ли сие?                                                   

– Мы с лесом как родичи живем, – осмелевший Ванька налил себе вина и выпил, –  разумеем друг друга. А вы, люди пришлые, только себя слышите.                                     

Вечером, написав письма батюшке, тетушке и Сашеньке, Никита думал о странных поверьях мужиков. Надо ж такое выдумать!                                              

Через два дня пчелиные укусы прошли. Он собрался в лес, к Марё, наказав Мишке оставаться в избе.                                                 

– Боязно, барин, в лесу разбойники озоруют, – забеспокоился Мишка, –  вчера у старосты корову увели.                                                             

– Справлюсь, –  ответил Никита, поправляя новый кружевной воротник из настоящих фламандских кружев перед зеркалом. Велел присыпать серебристой пудрой новый парик, подать перчатки, выписанные из Парижа. Мишка, с тревогой глядя на барина, подал ему шпагу и ружье.                                                                     

Светило яркое майское солнце, зеленела листва. Никита шел по узкой стежке, задевая шпагой корявые сучья. Нежно перекликивались лесные птицы; Никита вспомнил свое стихотворение о птицах, что послал Сашеньке в прошлом письме. Стих перестал ему нравится: неправда там про птичье пение. А когда Сашенька читает, а особенно поет, то голос у нее делается пискливый и даже противный.                                                        

Придя на поляну, где в прошлый раз видел Марё, Никита сел на траву, прислонившись спиной к сломанной бурей сосне, и стал ждать. Задремал –  разморило на теплом солнце. Проснулся он от шороха. Рядом с ним стояла Марё и разглядывала его кружевной воротник. Никита смотрел на девушку, не зная, что сказать. Вскочил и отвесил галантный поклон. Марё посмотрела удивленно, а потом рассмеялась.                                           

–  Никита Обухов, –  рекомендовал он себя, еще раз поклонившись.                                       

– Марья, – произнесла девушка и ткнула себе в грудь пальцем.                            

– Давно ли вы в лесу изволите жить? – сказал Никита первое, что пришло в голову. Марё не поняла и покачала головой. – Отчего вы здесь? – упростил он вопрос, но девушка молчала.

– Марья, –  снова ткнула она в себя пальцем, – жениться медведя сейчас.                           

Никита с тревогой огляделся, но медведя – жениха поблизости не было видно. Марё дотронулась до эфеса шпаги – ее заинтересовали переливающиеся разноцветные камешки. Девица рассматривала золоченые пуговицы на мундире, потом ее внимание привлекли кружевные манжеты. Было понятно, что она видит эти вещи впервые. Никита снял с пальца перстень и протянул Марье. Она надела его на палец, принялась разглядывать причудливое витье. Брильянт полыхнул всеми цветами радуги, ослепил и чуть напугал лесную красавицу. Она вскрикнула, а потом засмеялась звонким, как у дитя, смехом, вертя руку с кольцом и любуясь сверкающим на солнце камнем. Пристально взглянула на Никиту, взяла его за руку и повела в глубь леса, к шалашу, спрятавшемуся за старой разлапистой елью.                                                        

Марё откинула перед Никитой полог шалаша, и, пригнувшись, он вошел в темноту, пахнущую лесными травами, березовой корой, осиновой веткой, свежей древесиной. Девица знаком предложила ему сесть на расшитое красными нитками покрывало из грубой шерсти. Шалаш оказался на удивление просторным. В углу стояло длинное бревно, слегка обточенное – проступали контуры головы, рук или лап, торса. Казалось, что из недавно оструганного дерева скоро выйдет не то зверь, не то человек. Марё налила в глиняную плошку темной душистой жидкости и протянула Никите.                                        

– Пить ладно, – улыбнулась она.                                                                

Никита пригубил питье: оказалось похоже на старинную медовуху, только более вязко и крепко. Он выпил и почувствовал, как легко стало голове и ногам, глаза будто стали лучше видеть в полутьме шалаша. Парик сполз набок, Марё вскрикнула и отодвинулась. Никита засмеялся: девица никогда не видела париков. Он снял парик и протянул ей. Сперва Марё боялась, но потом, с великой осторожностью, взяла в руки. Взглянула на никитины каштановые, слегка вьющиеся волосы, потрогала длинными тонкими пальцами.   

– Где медведь? – шутя спросил он.                                                 

– Ночь придет, – с трудом подбирая слова, ответила девушка, сразу опечалившись: уголки нежно очерченного рта опустились вниз, под голубыми глазами легли серые тени.  

– Уйдем отсюда, – неожиданно для себя сказал Никита, – уедем в Санкт-Петербург, потом к батюшке в имение. В ноги ему брошусь, вымолю согласие на свадьбу. Пойдем, Марьюшка, – он схватил Марё за руку и встал. Она покачала головой и не сдвинулась с места.

– Меня обещали медведь, – глаза девушки заблестели от слез. – Медведь серчать.             

– Хорошо, дождемся твоего суженого, – Никита проверил, что ружье заряжено, – получит он по заслугам.                                                    

– Не бей медведь! –  испугалась Марё. – Медведь – царь лесной, царь наш.                    

Она смотрела на Никиту снизу вверх. В слабом свете, проникающем через откинутый полог шалаша, казалось, что золотистые волосы девушки светятся. Ее дикая сильная красота отличалась от красоты столичных дам: у тех все чужое – парики, корсеты, румяна. Никита опять присел рядом с Марё. Она порывисто прильнула к нему и жарко, смело поцеловала его в губы.                                                          

– Ты последний человек я видеть, – прошептала Марё, увлекая его вниз, на покрывало. От длинных шелковистых волос девицы пахло терпкими дикими травами и медом, лились они, как жидкое золото, сквозь никитины пальцы, щекотали щеки и уши. И казалось ему, что летит он в сияющей бездне, где нет времени, нет тревог и печали. Нет ни завтра, ни вчера…                                                                 

– Поздно пришел, – укоризненно шептала ему Марё, обнимая его шею тонкой девичьей рукой.                                                                    

– Я не знал, где была ты, Марьюшка, где пряталась. Только голос твой, как у певчей птички весенней, слышал, – снимая с нее рубаху, бормотал Никита, – на голос твой я в лес явился. Оставайся со мной. В столицу уедем, там балы, машкерады…                    

– Поздно... – дрожал голос Марё.                                                                     

– В Петербурге научишься танцевать, читать и прочим галантным вещам, – Никита гладил нежные девичьи плечи, грудь, живот, – милая, верь, до смерти вместе будем.              

– Моя – невеста, – заплакала она, – поздно...

Они пробыли в шалаше, пока на темнеющим в проеме небе не начали проступать первые звезды. Где-то запел пастуший рожок – торама, к нему присоединился второй, третий.         

– Прощаться братья мои, – вздохнула Марё, положив голову на грудь Никиты, – в лес нельзя. Царь скоро придет. Ты уходить.                                      

Она встала, оделась и принялась расчесывать волосы. Никита застегнул камзол, но уходить не собирался.                                                  

– Иди, – заторопила Марё, – убьeт медведь.                                        

– Марьюшка, – Никита вновь обнял девицу, – бежим, Марьюшка. Я от медведя отстреляюсь.

Она упрямо покачала головой, отстраняя его, и села на вышитые разноцветным бисером подушки. Никита выбежал из шалаша. Опоили девицу зельем, вот она и решила, что медведь ей пара! Он спрятался за кустами молодого орешника. Медведя пристрелить ничего не стоит, а вот как батюшке объяснить, что сын его единственный собрался жениться на деревенской девке, да еще по-русски плохо разумеющей? Как бы Сашеньке деликатно объявить о своей женитьбе? На машкераде перед отъездом она делала авансы майору Баженину, – может, и грустить особо не будет.                                        

В лесу стояла пронзительная тишина: казалось, все звери, ожидая чего-то недоброго, попрятались по тайным норам, птицы схоронились в дуплах. Никита перекрестился, полез в сумку проверить патроны и нашел на дне перышко лебяжье, что у озера подобрал.

Вдруг стало темнее обычного. Никита посмотрел наверх. Огромная, выше сосен тень закрыла все небо, только по краям теплилось несколько звездочек. Черный гигантский силуэт приближался, слышались тяжелые шаги. Но деревья не ломались, словно тень проходила сквозь них. Стало отчетливо видно, что громадная черная тень на краю поляны напоминает медведя, вставшего на задние лапы. Зверь зарычал – казалось, что над лесом гремит гром. Из шалаша выскочила Марё и бросилась навстречу тени – ее волосы и светлое платье белым пятном развевались на ветру.                                   

– Марьюшка, вернись!.. – закричал Никита, но его голоса было не было слышно за громовым рыком. Огромный медведь отступал назад, открывая звездное небо. Никита несколько раз выстрелил в голову зверя, но тот лишь яростно рявкнул, отчего, как спичка, сломалась, с треском повалившись, старая сухая береза. Да и разве возьмет пуля лесного царя!

– Марё, вернись ко мне! – захлебываясь собственным голосом, звал Никита, продираясь сквозь непролазную чащу за уходящим громадным медведем. Но в ответ лишь ухал филин. Орешник карябал лицо, руки, могучие корни вековых деревьев мешали шагать, сухие острые сучья рвали мундир, гнилые коряги светились в ночи неровным зеленоватым светом, но Никита шел из последних сил и все звал и звал Марё. Внезапно нога провалилась в пустоту, и он полетел вниз, в заваленную валежником звериную яму. Затылком ударился о твердую глинистую землю; в голове загудело, и Никита потерял сознание.

– Никита Алексеевич, барин, живой!..                                            
            Никита открыл один глаз: с неба ярко светило солнце, под солнцем хлопало глазами испуганное мишкино лицо. Приподнявшись на локтях, он понял, что лежит на траве, а у его ног полукругом стоят солдаты.                                                          

– Где Марё? – прохрипел он.                               

– Не извольте беспокоиться, барин, – Мишка попробовал поднять Никиту, но тот закричал от ужасной боли, пронзившей ступню: видимо, вывернул ногу, когда в яму охотничью угодил.                                                       

– Носилки сейчас соорудим, – вмешался Федор, солдат постарше, – доставим как царя в палантине.                                                                  

Через полчаса он, действительно, уже раскачивался на носилках по дороге в Ильинское.                                                             

– Девицу найти необходимо, – в полубреду приговаривал Никита, – она местная, бортникова дочка.                                                   

– Что с ней сдеется, с мужичкой, – приговаривал Мишка, шагая за носилками. – Еле отыскали вас, свет вы наш, Никита Алексеевич! Батюшка ваш Алексей Степаныч мне беречь вас как зеницу ока наказывал. А то, изволили на прощанье сказать, самолично до смерти засеку. Со вчерашнего дня по лесам бродили, аукали, по топям, будь они неладны!

В Ильинское пришли к полудню: пастушья дудка, торама, звала баб доить коров. У крыльца стояла лошадь штаб-ротмистра Тягунова. Никиту внесли в горницу. Тягунов встал с лавки и поклонился.                                                                              

– Никита Алексеевич, батюшка, что с вами стряслось?                                               

– Ногу подвернул, – процедил Никита. Разговаривать со штаб-ротмистром не было никакого желания.                                               

– А у меня превосходные новости, – Тягунов сделал глубокий вздох для торжественности. – поздравляем вас с викторией, Никита Алексеевич! Разбойник Несмеян Кривой пойман и свезен в острог. И шайка его изловлена. Премьер-майор Юнгер очень довольны, и в скором времени ваш полк возвращается в Санкт-Петербург.                                

– Как возвращаемся в Санкт-Петербург?.. – побледнел Никита.                                 

– В наискорейшем времени, – Тягунов наклонился к нему, обдав несвежим дыханием, выдававшим вчерашнее употребление значительного количества рому. – Никита Алексеевич, отец родной, у меня к вам просьба. Не докладывайте в столице, что ильинские мужики брешут, будто я подачки от них беру да зверя чужого бью. Ильинские – они брехуны известные, да и разбойников укрывали.                                         

– Мне девицу разыскать надобно, – пробормотал Никита, с брезгливым сомнением глядя на штаб-ротмистра, уж больно толст и неповоротлив был он, глазки маленькие жиром заплыли, – в лесу она заплутала.                                           

– С наивеличайшим удовольствием найдем! – заликовал Тягунов. – А еще порекомендовать могу вам писареву вдову в уездном городе. Как богиня прекрасна и весьма амурна.

– Меня только Мазярго, бортникова дочка интересует, – покачал головой Никита.

– Разбойника этого отродье? – вскинул брови штаб-ротимитстр. – Так ее в лес отвели, медведям на съедение. Мужики местные – варвары, дикие люди.                            

– Никто ее не отводил, – рассердился Никита, – она сама решила.                

– Не извольте тревожиться, – Тягунов церемонно поклонился Никите. – Только сложно будет девку в лесу сыскать, особенно ежели она по своей воле там хоронится. Но попробуем.

Целый день прождал Никита штаб-ротмистра. Подвернутая нога опухла и разболелась. Дочка лекаря, который по-русски звался Анисимом, румяная кареглазая Тундаль принесла мазь для леченья ноги: новость о падениии столичного драгуна в волчью яму разнеслась по деревне быстро. Никита велел выдать ей целый рубль. Тундаль принялась кланяться, а потом долго в сенях смеялась, пока Мишка завирал ей что-то.                         

Наконец, ближе к ночи, когда уже начало темнеть, объявился штаб-ротмистр. Грузно плюхнувшись на лавку, вытер потный лоб нечистым платком.                         

– Не нашли бортниковой дочки, –задыхаясь, пропыхтел он. – Мужики все охотничьи сторожки обошли, лес весь обшарили – нету, батюшка Никита Алексеевич, вашей зазнобы. Ленту вот нашли бисером шитую.                                             

Никита взял ленту в руки, погладил пальцем бисеринки. Была эта лента вчера у Марё в косе, алела в золотых волосах…                                            

Ночью ему снился медведь. Огромный, темный, он вставал на задние лапы и закрывал небо над избой, над всем Ильинским, только по краям мерцали неясным светом звезды. Рядом с медведем сидела медведица, много меньше него. Подняла она глаза к небу да как завоет-заплачет!.. Вскочил Никита, выбежал в сени.                                           

– Испужали вы меня, барин, – поднялся с тюфяка заспанный Мишка.                        

Не обращая на него внимания, Никита, хромая, вышел в темный двор – пара звездочек печально светились над дикой яблоней, разбитой молнией пополам. Из леса доносился печальный вой, похожий на стон человеческий иль плач.                             

– Зябко, барин, – встрепанный Мишка вынес из избы овечий тулуп.                       

– Слышишь, будто плачет в лесу кто? – спросил Никита.                        

– Волки небось в стаю собираются, – пожал плечами Мишка, накидывая тулуп ему на плечи, – али медведи охотятся. Места-то дикие.                                             

– Марё это плачет, – вздохнул Никита, – не по нраву ей жизнь медвежья.                   

– Идемте в дом, барин, – Мишка боязливо огляделся по сторонам. – Ночь-полночь, нечистая сила всюду шастает.                                                         

– Посижу я во дворе, может, Марьюшка одумается и вернется к людям.                    

– Свят-свят!.. – перекрестился Мишка. – Почто нечисть звать? Так выть человечья баба не будет.                                                           

– Верно, и вправду она в медведицу обратилась, – тихо сказал Никита, но с места не сдвинулся. Лишь на рассвете Мишка завел его домой.                                        

– Извольте почивать, барин Никита Алексеевич, – строго сказал он, укладывая дрожащего от холода Никиту и накрывая его тремя одеялами. Но озноб не проходил. Больной бредил про шалаш в лесу и огромного медведя, про говорящую лебедиху с женской головой, звал Марьюшку на машкерад во дворец.                                                                   

«Мужичку неотесанную – во дворец! Заболел барин, бредит. Лишь бы рассудком не тронулся», – покачал головой Мишка и пошел снова звать Анисима с Ванькой.                      

Лекарь важно выслушал перевод сбивчатого мишкиного рассказа про озноб и воющую медведицу. Ушел к себе в избу и вернулся с веником из березовых веток и дымящейся головешкой. Стал важно мести веником по углам, а головешку положил у порога. Ванька-толмач объяснил, что кусочки души Марё остались рядом с барином и надобно их быстро вымести, пока они не влетели в него, а память, что в воздухе витает – выкурить. «Придумают же такое, нехристи!» – плюнул в сердцах Мишка. Решился старому барину Алексею Степанычу весточку послать, что заболели головою ихний сынок.                              

Пополудни заехал молодой священник из Кимши, дальнего большого села в соседней волости: хотел поговорить с ученым человеком из самой столицы. Но посмотрев на бредившего Никиту понял, что ехал зря.  Мишка обрадовался: сам писать он не умел, а поп – человек грамотный, напишет письмо, не откажет. Тот сперва начал расспрашивать про местные обряды и поверья – наслышался от брата-лесоторговца. Но Мишка сухо отвечал, что знать не знает про оборотней и прочее колдовство, а барин в лесу охотился да схватил лихоманку болотную – вот и бредит бог весть знает что. Сели писать старому барину.

Милостливый государь Алекс?й Степанович!

            Низко кланяется теб? въ ножки холопъ твой Мишка Петровъ! Забол?лъ головою сынок твой Никита Алекс?евич, бредитъ всё. Укажи, что д?лать.

            Рабъ твой нав?ки,

                                   Мишка Петровъ

            Священник вывел адрес, обещал отправить письмо в городе и помолился о скором выздоровлении молодого драгуна. Тот в сознание не приходил.                                  

 

Неприкаянный, Мишка сидел на крыльце. Пришла Тундаль, принесла травок сухих в маленьких связках и ведерко с водой. Он махнул рукой – клади на стол, чего уж. Разве эта ерунда поможет: в Санкт-Питербурхе позвали бы дохтура, и выздоровел бы барин.            

– Травья мои помогают, – обиделась Тундаль. По-русски она говорила бойко, хотя слова частенько выговаривала неправильно. – На Иван Купалу сорванные да тенью не закрытые, когда рвала, – продолжала Тундаль, белозубо улыбнувшись Мишке. – А вода с дальнего ручья. Так далеко от деревни, что крика петушиного там не слыхать. Вирявы, хозяйки лесной, ручей тот, – и вдруг невпопад спросила: – А ты женатый будешь?                                                    

– Нет, – ответил Мишка, – я человек дворовый. При барине все.                               

– Разожги огня, отвар из трав сделать надобно да барину больному дать, – помолчав, сказала она.                                                  

Пока травяной отвар кипел, Тундаль разложила у порога березовые ветки.

– От всякого зла защищает, – объяснила она, – на березе весь мир нанизан.                  

– Как же такое возможно? – удивился Мишка.                      

– Корнями береза в мире мертвых, стволом в нашем, а ветвями – в мире деток еще не рожденных.                                                  

– Сосна-то повыше будет.                                     

– Зато береза – краше, – сказала Тундаль, зардевшись. Мишке это понравилось.               

– Умная ты девка, – одобрил он.                               

– Я даже читать маленько умею, – теперь щеки ее алели, как маков цвет.            

– Кофию барского желаешь? – Мишка оглянулся на уснувшего барина.

 

Наутро Никите полегчало, помогли целебные травы. Он вышел во двор, сел в принесенное Мишкой кресло. Снова явилась Тундаль со снадобьями от отца и свежими новостями. 

– Кузьму-бортника с острога отпустили, сказали – невиновный он, да и хозяйство у него худое, бедное, а ребятишек дюжина да жена хворая, – застрекотала она, улыбаясь Мишке. – Я вот сметанки вам принесла.                                     

– Он Марё отец, – задумчиво сказал Никита.                             

– Мазярго – дочка его старшая, – отозвалась Тундаль, – в медвежьем царстве теперь.

К воротам подъехал вестовой, передал приказ от премьер-майора.         

– Отправляют нас в Санкт-Петербург, – вскрыв конверт, помрачнел Никита, – через три дни. Пишут, что злодеи пойманы, в острог посажены, мужики присмирели.        

– Слава тебе Господи! – обрадовался Мишка, но посмотрел на погрустневшую Тундаль и притих.                                                     

– Укажи мне, где медвежье царство, – решительно обратился к девушке Никита, хотя голос дрожал. – Укажешь – сто рублей дам.                                    

– Так оно в другом лесу. Людям туда не попасть.                    

– Отец твой колдун, он все может, – не отставал Никита, – пусть он Марё приведет. 

– Он только заглянуть иногда в медвежье царство может, а пойти – нет.         

– Позови его сюда, – Никиту стал бить озноб, – заплачу ему хорошо.              

Привела Тундаль старого Анисима. Никита повторил свою просьбу. Старик нахмурился.

– Нельзя в другой мир ходить да звать оттуда, – перевела слова отца Тундаль, – лесной царь осерчает.                                                 

Не добившись ничего путного от старика, Никита решил действовать сам. На рассвете следующего дня он вышел за околицу. Майский лес зеленел свежей листвой. По дороге к полянке, где увидел он Марё в первый раз, приметил олениху с олененком. Белки прыгали с ветки на ветку, трещали сороки. Хорошо было в лесу, радостно и спокойно. Был воскресный день, на опушке водили хоровод девки из соседней деревни: нарядные, в вышитых рубахах, распевали про Березку-девицу:

                        Луганясонть Келунясь,
                        Луганясонть Келунясь.
                        Точь мочь куманёр Келунясь,
                        Вишка кума куманёр Келунясь.

            Вспомнил Никита, что песню ту Марьюшка-Марё пела, загрустил, повесил голову. Почто именно она должна была уйти от своей семьи, от своих людей, чтобы задобрить лесного царя? Сама выбрала эту долю. Придя на заветную полянку, Никита сел на сломанное дерево. Запестрела полянка цветами синими да желтыми, близилось лето.                     

– Марё-Марьюшка, возвращайся от медведя ко мне! – крикнул он в тенистую чащу. Только эхо откликнулось: «Ко мне, ко мне..» Побродил вокруг, нашел шалаш, где они были с Марё. Деревянный идол, то ли зверь, то ли человек, да подушки, узорами расшитые, пропали, а бусинки бисера разноцветные, что по полу рассыпались, остались. Собрал Никита те бусинки бережно, да так горько ему стало, что не мог сдержать он рыданий: понял, что простыл след Марьюшки. Опутал ее колдовскими чарами медведь, а может, и задрал да съел. Огромная звериная тень и померещиться могла.  В горе пошел он назад, и дошёл почти до Ильинского, собачий лай уже слышался, как вдруг вспомнил про перышко Вирявы, лесной хозяйки. Достал Никита лебяжье перышко из сумки, и засияло-засверкало оно в пальцах алмазным светом. Глаз не оторвать было от такого чуда.                                                                     

– Вирява, царица лесная, – начал молить он, глядя в глубину темного бора, – помнишь, явилась ты мне у озера да за дитя волчье благодарила. Позволь мне тебя попросить о помощи.                                                   

Зашумели ветками дубы и сосны, задрожали осины, запищали пташки, застрекотали кузнечики. Мнилось Никите, что слышит он голоса и пение, шепоты и стоны, словно звери и деревья говорить с ним желают.                                            

– Вирява, матушка, яви свою милость, верни из медвежьего царства Марё, Мазерго, Кузьмы-бортника дочку. Люблю я ее всей душою. Женюсь, беречь   буду. На что медведю девица человеческая? Пусть медведиху себе найдет, – Никита снял с шеи плоский золотой медальон, что передавался в семействе Обуховых из поколения в поколение и, по преданию, привезен был из самого Царьграда. Положил на траву.                            

– Прими, хозяйка лесная, подарок, – сказал он и добавил к медальону три золотых монеты, – яви мне Марё-Марьюшку.                                                      

Тут же с ветки старого кряжистого дуба спрыгнула белка. Подбежала к медальону, схватила за цепочку острыми зубами да скакнула прямо к Никите. Бросила медальон ему в руки, куснула больно за палец и прыг в сторону. А вокруг монет сорока скачет, головой вертит – приглянулся золотой блеск. Белка давай воровку отгонять, за ноги зубами цапать. Но та проворнее оказалась – схватила золотые в клюв и была такова. Понял Никита, что не простая то белка, а лесной царицы помощница, а быть может, сама Вирява явилась к нему в беличьем обличье. Но отчего-то не захотела дар его принять.     

По дороге в село думал Никита о скором возвращении в Санкт-Петербург, о машкерадах у тетушки Авдотьи Степановны – раньше он их ждал с нетерпением, а теперь казались эти затеи прескушными. Думал о Сашеньке, с которой предстоит объясниться. Хоть бы кто к ней посватался, а то замучает упреками да слезами, а девица она капризная и плачет подолгу.                                                

Зайдя в избу, Никита застал Мишку, играющего на нюди, мордовской жалейке. Выходило неплохо, но очень грустно.                                              

– Дозволь, барин, жениться! – пал Мишка Никите в ноги. Тот от неожиданности отскочил и пребольно о дверной косяк плечом ударился.                                          

– Ты батюшкин холоп, ему и решать, – с раздражением сказал Никита, но, взлянув на несчастное Мишкино лицо, смягчился. – Ладно, попрошу за тебя. Любишь ты Тундаль?

– Люблю, барин, соколик ты наш, – всхлипнул Мишка, – помоги счастию моему сбыться!

– Мне-то вот никто не поможет, – вздохнул Никита, – пропала моя Марьюшка в лесу, в медвежьем царстве.                                                  

С улицы послышался собачий лай да бабий визг:                                     

– Óвто, óвто! – неслось со всех сторон.                                     

– То медведь по-ихнему будет, барин! – вытаращил глаза Мишка.                         

Никита выскочил на крыльцо. По деревенской улице бежал медведь. Мишка вылетел следом с ружьем в руках, но его Никита отобрал.                                    

– Не смей стрелять! – крикнул он. – Не простой это медведь, а…                                     

Грохнул выстрел – пальнул один из солдат, пальнул, да не попал. Медведь встал на задние лапы и заревел.                                                         

– Не бей зверя, – заорал Мишка,–  попужай только! – он выхватил ружье у Никиты, принялся палить в воздух. Медведь повернулся и устремился к лесу. Минуту спустя словно его и не было.                                                      

– А ведь то медведица была, – подошел к ним Федор, – медведь-то крупней будет.   

Никита вернулся в избу, сел на лавку и не сказал более не слова. Так молчал он неделю. Мишка вместе с Тундаль сбились с ног, стараясь барина в чувство привести, но он так и не заговорил.                       

Полк, в котором служил Никита, отправился в столицу, а его решением премьер-майора отослали к батюшке в имение поправлять здоровье. Алексей Степанович сильно опечалился недугом единственного сына. Никита заговорил только к осени, через три месяца. Первое, что объявил он отцу, была просьба дать вольную холопу Мишке Петрову. Старый барин, услышав сыновний голос, на радостях согласился. Потом заказал молебен и дал большой обед, созвав всех соседей, даже и не очень знатных.          

К зиме Никита вернулся в Санкт-Петербург. Правда, от тетушки Авдотьи Степановны пришлось съехать – не простила Никите Сашенька, что перестал ей писать из Ильинского. Да и слуги странные сплетни распускали, будто влюбился молодой барин в холопку инородную, – то ли из чуди, то ли из води, то ль из мордвы, – да головой тронулся от чар той ведьмы. Никита же тем временем поправился настолько, что и выезжать стал.

                                               ………………...

Машкерад у князя Толконского начался превосходно. В огромной убранной гирляндами зале играли итальянские музыканты. Под величественную мелодию менуэта двигались гости в затейливых масках: восточного визиря, дамы пик и дамы бубен, но бубновую даму – жену генерала Терехова всегда узнавали по выдающихся размеров бюсту. Каких только костюмов здесь не было – арапы и китайские принцессы с зонтиками, венецианские дожи и римские императоры в венках из позолоченных ветвей лавра. Диана – охотница с собакой, привезенной из Парижа, тонконогой, длинномордой, поскуливающей от обилия света и чужих людей сукой, кокетничала с красавцем в черной полумаске и длинном плаще. Казачки, одетые амурами, с позолоченными бумажными крыльями, колчанами и игрушечными стрелами, разносили фрукты и вина.             

Никита взял бокал, пригубил вино и сел в кресло у окна. После болезни и месяцев, проведенных в отцовском имении, непривычны были и обилие людей, и громкая музыка, и яркий свет множества свечей – батюшкина рачительная старая ключница Евпраксинья никогда больше трех в гостиной не ставила. Жил Никита теперь у другой тетушки, Наталии Степановны, женщине незлой, беззаботной, любящей танцы до умопомрачения. Господь не дал ей детей, и тетушка почти каждый вечер ездила на балы, а дядюшка Мефодий Игнатьевич, важный сановник, уезжал по вечерам в клоб играть в карты.        

Наталия Степановна прошла в первом туре англеза мимо Никиты и весело улыбнулась племяннику. Но он был погружен в странное состояние: вот снегирь за окном прыгает с ветки на ветку, замерз, небось, бедный; снег медленно падает на освещенную пламенем факелов мостовую у парадного крыльца; крадется вдоль стены ободранный голодный кот, – и мир за окном понятен ему так же, как мир людей, танцующих в теплой светлой зале. Месяц назад Никита пробовал объяснить про другой мир тетушкиному знакомому, французскому графу де Моньтелье, умеющему вызывать духов, толковать сны и предсказывать будущее, персоне загадочной и весьма известной среди придворных дам. Он явился тогда к графу, чтобы узнать про Марё: жива ли она и правда ль приходила в Ильинское в медвежьем обличии. Граф достал прозрачный стеклянный шар, подержал в руках алую ленточку из Марьюшкиной косы, – велено было принести какой-либо предмет, принадлежащий девице, – и спросил двадцать рублей золотом. У Никиты оказалось с собой только десять. Граф гневно фыркнул и стал высказывать обидные мнения.        

Вдруг в комнату влетел кенарь и принялся резко и противно пищать. В голове у Никиты будто бы прозвучали слова пташки: у канарейки слипся клюв от марципана, который бросили в клетку расшалившиеся дети. Услышав это, граф бросился в соседнюю комнату к любимой птице и спас ее, освободив горлышко от липкой сладости.                     

– Откуда узнали вы, что за слова пташка божия пропищала? – испуганно глядя на Никиту, проговорил граф безо всякого французского акцента.

– Хворал я долго, а исцелившись, стал временами слышать, что существа немые думают, – честно ответил Никита.            

– Пташка разве немая? Вон как поет!

– Яблонька ваша у главного входа томится: вы ее срубить приказали, чтобы фонтан со львами там поставить, – добавил Никита.         

– Ну, это слуги разнесли – такое узнать не мудрено. Но с птицей, птицей-то, – в жизни бы не поверил!.. Скажите, любезный друг, коли вы всяких тварей и даже деревья слышите и разумеете, отчего ж девицу свою найти без моей помощи не можете?           

– Не говорит со мной моя Марьюшка, – вздохнул Никита.                     

 

И сейчас молчит Марё-красавица. Никита и жалобу снегиря услышал, – замерзли лапки на обледенелых ветвях, а люди не догадываются корочку хлебца в окно бросить, – и стенания кота о неразделенной любви к соседской кошке, и полусонный шепот сбросивших на зиму листву лип на прошпекте. Решил: если Марьюшка, красавица лесная, явится, схватит он ее в объятья, крикнет извозчика и помчит с ней в ближайшую церковь. Уговорит священника обвенчать сразу, сейчас, тут же! А после венчания – в тройку да полетят по тракту к батюшке в имение. Упадут на колени и молить, просить будут благословения. А коли не благословит Алексей Степанович своего единственного сына и наследника, так уйдет Никита жить с Марё в мордовские леса.                  

Подошла княгиня Багрицкая с дочкой Варенькой. Спросили о здоровье батюшки, отчего не приезжает в Санкт-Петербург, а сами разглядывают Никиту, стараясь определить, совсем ли он безумный, или есть надежда на излечение. Единственный сын, все состояние старого Обухова ему достанется – завидная партия, особенно для обедневшего рода. Лишь бы освободиться от настойчивых расспросов княгини, Никита пригласил Вареньку на тур контраданса. Девица танцевала превосходно – легко, изящно, но в серо-голубых, словно льдинки на незамерзающем зимой быстром ручье, глазах еe светились только два вопроса: правда ли, что молодой Обухов тронулся умом, и скоро ли станет он наследником имения. Вспомнил Никита тот огонь, которым пылали в шалаше глаза Марьюшки, как светились они от любви – дикой, внезапной, но искренней.                   

После контраданса следовал фейерверк: машкерад и впрямь был отменный. Дворецкий распахнул стеклянные двери, ведущие из залы в сад. Повеяло холодом, ранней зимой, но гости вышли на свежий воздух – от тысыч свечей сделалось угарно, некоторым дамам даже стало дурно. Год назад князь Толконский выписал из Франции садовника, следившего за садами Версаля еще при короле-солнце и лучше русских понимающего толк в изящном устройстве парков. Всем хотелось посмотреть на это чудо: говорили, будто жалованье французу князь положил больше двухсот рублей; сама государыня Елисавета Петровна заинтересовалась галльским умельцем.   

Вычурно подстриженные кусты присыпало снегом. Китайские фонарики, украшавшие фонтан с тремя грациями, подрагивали под дуновеньями ветерка. Никита вышел последним – к его радости, Вареньку с болтливой матушкой увел майор Вересов, отменный танцор. Приготовления к фейерверку завершались. Дамы в открытых платьях дрожали от холода, но улыбались. Никита достал украдкой большой плоский медальон, где был помещен миниатюрный портрет Марё, писанный батюшкиным дворовым Федотом, который и церковную роспись мог подправить, и изящную девичью головку изобразить. Также в медальоне хранил он перышко Вирявы, лесной хозяйки: потускнело перышко, не светилось больше алмазными огнями.              

«Тяжко мне без Марьюшки, – сказал про себя Никита и в рассеянности погладил перышко. Тотчас засверкало оно, заиграло всеми цветами радуги. – Будь что будет, а без Марё мне не жить...» – бормотал он, смотря на трепетавшее лебяжье перо.                           

– Медведь, медведь!.. – завизжали тут дамы, бросаясь врассыпную, роняя веера...

 

Тысяча с?мьсотъ сорокъ пятаго года февраля девятаго дня

Милостливый государь мой дражайшiй братецъ Алекс?й Степановичъ!

Пишу къ Вамъ въ печальномъ состоянiи чувствъ. Вашъ сынокъ, а нашъ любезной племянникъ Никита Алексе?вичъ пропалъ безвозвратно самымъ престраннымъ манеромъ. Я и сынокъ Вашъ были званы на машкерадъ къ Толконскимъ. После танцовъ затеяно было въ парке пускать шутихи, именуемые ныне фейрверками. Внезапно, откуда ни возьмись, на главную аллею выскочила медвица (какъ сказывали позже, ещё молодая, а можетъ, отъ цыганского табора сб?жавшая и къ людям привычная) и напугала многихъ почтенныхъ гостей. Сынокъ Вашъ Никита Алексе?вичъ, растолкавъ всехъ, храбро выскочилъ впередъ, прямо къ лютому зв?рю, вероятно, дабы съ нимъ сразиться и дамъ защитить, но тутъ грянулъ выстрелъ, потомъ еще два или три, такъ что посп?л онъ уже къ мёртвому телу зв?риному, залитому кровью. На когте медвицы блестело кольцо, в?рно, воровскими цыганами украденное, и сынокъ Вашъ, Никита Алексе?вичъ, стоялъ остолбеневши, м?ча огненныя взоры то на кольцо, то на стеклянеющiя неподвижныя глаза зв?ря. «Обратилась ты въ медв?дицу, милая!» – вскрикнулъ онъ вдрухъ, опустился на колена и поцеловалъ медвицу прямо въ окровавленную морду. Тутъ, братецъ, приключился со мною, отъ испуга в?стимо, обманъ зр?нiя, али другое какое помутненiе: привиделось мн?, будто шкура медв?жья исчезла, и оказалась на сн?гу прекрасная собою мёртвая девица въ б?лой льняной сорочке, краснымъ бисеромъ расшитой. На груди девицы расплылось алое пятно. Сынъ Вашъ, а нашъ любезный пл?мянникъ Никита Алексе?вичъ, прижалъ девицу сiю къ груди и зарыдалъ прегорько. «Господи сохрани! – раздалось въ толпе, – зв?рь дикой въ девицу обратился!» Думаю, братецъ, обманъ зр?нiя с?й былъ н?кимъ физическимъ явл?нiемъ, многихъ объявшимъ, навроде куриной сл?поты.

Внезапно, откуда не возьмись, налетела отчаянная буря, занялась метель, поднялся пресильной ветеръ – съ головъ дамъ и кавалеровъ сорвало парики, полетели он? во все стороны. Слуги пытались ловить – но куды тамъ, братецъ! — съ ногъ сбивало да наз?мь валило! Я сама чуть жива изъ с?го св?топреставленiя выбралась. А когда всё стихло, то сынка Вашего сл?дъ простылъ. Супругъ мой Мефодий Игнатьевичъ приложилъ преогромныя усилия дабы разыскать любимого пл?мянника нашего, но старанiя его не увенчались успехомъ. Возможно, что наистрашнейшая буря пробудила у Никиты старую душевную бол?знь, и онъ въ смятённыхъ чувствахъ бежалъ изъ Санктъ-Питербурха.

Милый братецъ! Не в?рьте глупымъ сплетнямъ, что Вашъ сынокъ исчезъ колдовскимъ образомъ. Полагаю, до Васъ дошли пересуды и россказни техъ изъ гостей, кто укрылся от бури въ зале. Одна изъ таковыхъ, княгиня Багрицкая мн? лично сказывала, будто бы видела изъ оконъ, какъ буря, словно стая огромныхъ б?лыхъ лебедей, подняла молодого князя Обухова съ мёртвою девицей, закружила и унесла нев?сть куда. Что взять, братецъ, со вздорной старухи, выжившей из ума? Она, я чай, свою безприданную дочку Вариньку за Никиту прочила, и сейчас съ досады семейство наше порочитъ пустыми небылицами да враками. Д?нно и нощно молюсь я и в?рю, что съ Божией помощью душевное здоровiе любезного нашего Никитушки поправится, и онъ вернется въ отеческой кровъ на Вашу радость, братецъ.

Остаюсь Вашей покорною слугой и любящею сестрою,

                                                                                              Наталия Раступчина