Александр Крупинин

Альбомы. Стихотворения

ПО  РЕКЕ  ЗАБВЕНИЯ

 

Где-то на самом верху фиолетовой ветки

Сидят и грустно смотрят на юг

Бывший премьер Мариинского театра Эткинд

И бледно-розовый кот Нестерюк.

Сидят давно. Над ними тополь безлистый.

Вокруг скамейки – дома-корабли.

Эткинд коту говорит, мы с тобой аутисты,

Мы чужие для жителей этой Земли.

Жаль, продолжает Эткинд, что мы не птицы.

Суждено навсегда нам остаться среди кораблей,

Потому что метро теперь стоит, кажется, тридцать,

А трамвай чуть не двадцать восемь рублей.

Как хотел бы я заглянуть хоть на миг в Мариинку.

Может быть, сегодня дают «Гаянэ».

В третьем акте там парни танцуют лезгинку.

И потом мой коронный проход при луне.

В театре совсем недавно сменился директор.

И фамилия нового, вроде, Козлов.

Ведь он не узнает меня, думает, Эткинд,

А если узнает, не пропустит назло.

Обнявшись, Эткинд сидит, как с братом,

В классической позе мадам Рекамье

С утратившим волю к жизни котом-кастратом

Посреди кораблей на лодке-скамье.

Кот Нестерюк о юности вспоминает суровой,

Как он в бой вступал, никого не боясь,

В кошачьих бандитских кругах Комарова

Известный по прозвищу Розовый князь.

А потом променял... Променял свободу на жалость,

На тепло обольстительных женских рук.

Но растаял мираж. Ничего от него не осталось.

Только имя дурацкое – Нестерюк.

По реке забвенья плывут на лодке-скамейке.

Бывший первый танцовщик и розовый кот.

Над ними тополь листок выпускает клейкий.

А лодка плывёт.

 

ПРЕДЫДУЩИЙ  СОНЕТ

 

Уже стоит под парусом фелука,

На память брошу мелкую монету.

Вино, краюха хлеба, связка лука, –

Совсем немного надобно поэту.

 

Что впереди? Что ждёт меня? Разлука,

Чужой язык, скитания по свету,

В любых краях уныние и скука,

Там нет тебя, а значит, жизни нету.

 

Вздохнёт от облегчения дон Рэба,

Поедут на курорт его шпионы –

Отечество теперь я не разрушу.

 

А дождь шумит, о грустном шепчет небо,

И жалобная песня Алкионы,

Как лист увядший, падает на душу.

 

КИЗОМБА

 

В далеком Бенине взрываются бомбы,

брата забрали в плен.

По пятницам она танцует кизомбу

на площади у церкви Мадлен,

 

а дом её в неприветливом месте,

где даже летом февраль,

в холодном квартале скрипящих лестниц,

близко от пляс Пигаль.

 

Диваны обиты искусственной кожей,

нечем дышать и клопы,

а белые все друг на друга похожи,

потливы и чуть глупы.

 

Из них не вспомнила ни о ком бы,

проходят они без следа,

под ними она танцует кизомбу.

Она танцует всегда:

 

под тюфяком с волосами цвета соломы,

тяжёлым, как носорог,

болтая с продавцом контрабандного рома,

поедая эльзасский пирог,

 

когда говорит с комиссаром Брассером,

вальяжным, как Ив Монтан,

(он старомодно предпочитает мадеру,

придирчив и вечно пьян),

 

когда молитву святой Магдалине

шепчет в часовне Клиши

и просит свободы для брата в Бенине

и рая для грешной души,

 

но только по пятницам она танцует

на площади у церкви Мадлен,

тогда улыбка скользит по лицу её,

а страх исчезает, как тлен,

 

танцует с невысоким пареньком из Гвинеи,

крепко обнявшись с ним.

А какая-то женщина наблюдает за нею.

Над головой у женщины нимб.

 

ПУНЦОВЫЙ  ФИЛИН

 

Ночная дача. Тярлево. Мясковский.

Приёмник Селга. Летняя гроза.

Далёких революций отголоски.

Симфонии совиные глаза.

Резвятся Ca ira и Карманьола,

Стекает в Сену кровь мадам Вето.

Секунда тишины, и скрипка соло

Тихонько плачет: «Pour quoi? За что?»

Ван Херк, пунцовый филин, над Брабантом

Кружит, кружит четвертый век подряд.

Звучат виолончель и барабан там –

Они о чём-то страшном говорят.

Кипит Нева, широкая, как Схелде,

И вряд ли повторится всё, как встарь.

Хабалов плачет в трубку – не сумел-де,

«Всё рушится. Измена, Государь».

О, город мой – соцветье амаранта.

Солдаты, бабы, флаги, карнавал.

Великий князь выходит с красным бантом.

«Неужто мы погибли, генерал?»

Сменяет Карманьолу Dies irae.

Пунцовый филин завершает круг.

А трубы громче. Скоро в этом мире

Всё заглушит тяжелый трубный звук.

Под песню Хорста Весселя в Берлине

Проводят физкультурники парад.

Там Гитлер принимает Муссолини.

А впереди Дюнкерк и Сталинград.

Горят покрышки. Города в руинах.

Вздыхает тихо ми-бемоль минор.

Неслышно входят БУКи в Украину.

Всё кончено. Звучит финальный хор: 

«Что мы видели?

Диву дивную,

Диву дивную

Телу мёртвую.

Как душа-то с телом

Расставалася,

Расставалася

Да прощалася.

Как тебе-то, душа,

На суд Божий идить,

А тебе-то, тело,

Во сыру мать землю».

 

АЛЬБОМЫ

                                         

 

    Александру Спарберу

 

Курица Элеонора Матвеевна Сорокко

С грустью иногда  листает семейный альбом.

Дети-цыплята, исчезнувшие по воле рока.

Добрая мама, папа с изысканным гребешком...

Она представляет себе эти  кнели,  супы, чахохбили,

Отвратительный запах на кухне ресторана «Мечта»

И сытых людей, которые всех убили,

Ради минутной радости  полного живота.

 

И смотрит альбом шеф-повар

                        Илья Константинович Рудый –

Любительские фотографии, отснятые будто вчера.

Ресторанная кухня, разделочные столы и груды

Разнообразной снеди. А рядом друзья-повара:

Юрик Бершадский

                    подавившийся куриной костью.

Серёга – жертва заворота  кишок,

Погибший от жара плиты Николаев Костя,

Модзелевский Ян,

проглотивший какой-то не тот корешок

 

Курицы, собаки, люди, орлы, куропатки

Смотрят свои альбомы и плачут, плачут навзрыд.

Как же не рехнуться в мире чужом и гадком?

Я купил учебник, хочу изучать санскрит.

Жизнь на этом мудром языке – дживана.

Курице предначертан недолгий, но скорбный путь.

Всё-таки я верю, что жива она.

Дай Бог ей дойти и на старости отдохнуть.

 

Память на санскрите будет смрити.

Крался мир, ножками тонкими семеня,

Но рубашку не сумел  надеть  смирительную

На меня.

 

МЫСЛЬ  БЕЗУМЦА  КАКОГО-НИБУДЬ

 

Безумец какой-нибудь любит,

                        когда заколочены ставни,

Но в старом домишке известна мне каждая щель.

Там, выцветши, в зале открытка висит

                        «З Першим травня!»

Там пахнет лавандой и сеном постель,

Зимой и весною лавандой,

                        а летом и осенью сеном.

Там старый мой друг – муравей по фамилии Закс,

наверное, тащит сейчас на плече

                        в свою норку полено

И грустно вздыхает, как весело было у нас.

А нынче не весело, вовсе не весело в доме.

Сверкнет вдруг в сенях или в зале безумная мысль –

Хомяк Эдуардыч завалится на спину в коме,

А кошка умчится, как  будто ей крикнули «брысь!»

 

Ты помнишь, Маруся, как мы зажигали лучину,

Садились на лавки и пили Moёt & Chandon,

А после так радостно было лежать на печи нам,

И сверху смеялся над нами паук Спиридон.

 

Когда отцветёт сельдерей,

            на болоте завяжется клюква,

Когда ежевика проявит свой сладостный вкус,

Под видом точильщика кос

            рано утром в деревню приду к вам

И к старому дому спиной и башкой прислонюсь,

И вспомню о запахе сена, о счастье недавнем,

Когда память Солнцу ещё не отшибло ничуть.

 

А нынче весь день в нашем домике заперты ставни,

И мысли сверкают безумца какого-нибудь.

 

ПОСЛЕДНЯЯ  ПЕСНЬ

 

Пенье мышей полевых

Малиновой ночью слышишь?

Это песню последней любви

Всю ночь распевают мыши.

 

Писк мышиный услышишь то там, то здесь.

Ты идёшь, но певцов не видишь.

Вся природа поёт нам последнюю песнь,

Даже жук подпевает на идиш.

 

Трое нас, а трава амарант пухова,

Йодом пахнет на наших губах фейхоа,

Кто там ставит в полях три кущи?

 

Это я, лишённая головы,

Ты, умеющий слышать мышей полевых,

Здесь же ты, фейхоа грызущий.

 

ТВОИ  ЛАДОНИ  ПАХНУТ  ОСЕНЬЮ

 

В своём дворце полуразрушенном

Опять хлопочешь ты на кухне,

Печёшь пирог миндально-грушевый

И веришь, что дворец не рухнет.

 

Моя принцесса неуклюжая,

Мой верблюжонок-оригами,

Как ты цветёшь, когда за ужином

Я восхищаюсь пирогами.

 

На блюде груши манят мякотью,

Щекочет нос миндальный запах.

Так отчего готов заплакать я?

Да что там, я уже заплакал.

 

Полы скрипят, дрожат раскосины,

Гудят конфорки недовольно.

Твои ладони пахнут осенью,

Увядшею желтофиолью.

Ты пироги печёшь по-прежнему,

Какие спечь никто не сможет.

В них только стало больше нежности

Чем в дни, когда была моложе.

 

Всё будет так: одежда сносится,

Полы сгниют, цветы увянут.

Твои ладони пахнут осенью,

А никаким не франжипаном.

 

ДЕСЯТЫЙ  ДЕНЬ  МЕСЯЦА  МУХАРРЕМ

 

Согласно поверьям мусульман

в десятый день месяца мухаррем

состоится Конец света.

 

От города У. до города С.

Ходит ночной экспресс.

Город У, как известно, сгорел дотла,

Тот город, где ты жила.

А в городе С. меня ждёт Назлы

С глазами черней мушмулы.

Пьянею всегда от её красоты,

А, может быть, это ты.

Её зубы – фарфор, её щёки белы,

А имя её Назлы.

Я вхожу в вагон, сажусь у окна,

Как обычно, с бутылкой вина.

Поезд проходит сквозь мрачный лес,

И вот уже город С.

 

В городе С. дворец Топкапы

Между тем захватили клопы.

Главный клоп,известный альфа-самец

Победно обходит дворец.

Кровати, кресла, комоды, шкапы –

Всё заселяют клопы, –

Царские спальни, бывший гарем

В Десятый день месяца мухаррем.

Для султана Мехмета эти клопы

Страшней разъярённой толпы.

Теперь султан и весь его двор

Плетутся через Босфор.

Переселяются в Долмабахче,

Где нет клопов вообще.

 

Я сажусь на паром Кадыкёй-Карыкёй,

А Назлы мне машет рукой.

Глазами чёрными смотрит Назлы,

А щёки её белы.

В Карыкёе стоит под парами экспресс,

Который пойдёт через лес

И вскоре прибудет в город У.,

И я с платформы сойду

В город, покрытый слоем золы,

Где нет тебя и Назлы.

 

 

***

Догорает  предпоследняя Житан,

Вот и  жизнь твоя, дружище, прожита.

Зарифмованы  последние стихи,

Брошен в угол бесполезный мастихин.

 

А хотелось  испытать тебе судьбу –

Позабыв лекарства, броситься в Стамбул,

Через дверь аэропорта Ататюрк

Снова выйти в город роз и авантюр.

 

Там, в Стамбуле, под июльским  ветром злым

Где-то бродит черноглазая Назлы,

Вспоминает Старый Крым и Коктебель

И, быть может, не забыла о тебе.

 

Рано утром ты бы вышел из такси

В переулке возле площади  Таксим.

И метался бы  по улицам весь день,

И искал её, искал её везде.

 

Воет ветер на проспекте Истикляль –

Это жизнь твоя, дружище, истекла.

Ты в аптеке про лекарство изокет

Что-то мямлишь на турецком языке.