Андрей Грицман

Ночной поезд

*  *  *

 


                           Лиле Газизовой


 

Льеж–Нью-И?орк.

Налье?шь по последнеи?.

 

Шарф на горло повяжешь – пока.

 

По дороге в Нью-И?орк собеседники –

бесконечные облака.

 

Но француженке рядом не спится:

облучение от меня.

 

В темноте будто светятся лица

 

от тоски и немого огня.

 

У окна разберу свои вещи –

от Москвы до окраи?ных углов.

В этой зоне и воздух разрежен,

и неслышны призывы гудков.

 

Но туда мне и визы не нужно.

 

Я прои?ду незаметно сквозь строи?.

Неопознан, не обнаружен,

 

пока длится отмеренный? срок.

 

Где же ты? Может быть, уже дома?

Где мои? дом? Там, где куришь одна.

Может, хватит глотка кислорода,

чтоб коснуться небесного дна?

 

 

*  *  *

 

Память спит в банке с маслянистым раствором.

Поезда ушли в неизведанном направлении.

Нет обратных билетов, стихли слухи и разговоры.

Везде намечается уже не броженье, а тление.

 

Я все зову, поглядите, что случилось, а вы что?

Кто в бомбоубежище, кто на танцы, кто на собрание.

С важным уведомлением медленно идет срочная почта,

хотя и небольшое вроде бы расстояние,

 

по тепершним временам. Смутное время:

лжедмитрии да иоановны.

Но на Кукуе дремлет тихое кладбище.

Вы про охрану? Давно разошлась охрана.

Ветер гуляет на кладбище как на капище.

 

Еще обращусь – господа, неужели забыли вы:

так ведь и начиналось когда-то, незапамятным августом.

Спит наш корабль, наполненный рыбами, илом или

мертвый давно, так прости ты нас Господи!

 

 

*  *  *

 

Словно ферматик с ворохом с сумочкой «боже что я несу».

По пустым коридорам – кто в забое, в запое, в случайной отлучке,

кто в очереди за получкой, туристы, геологи пропадают в лесу

Девушки все расползлись по зимним квартирам 

Перья почистить, за кормом и юбки у них коротки.

Так что по залам по лестницам гулким с закрытым забралом,

с заросшим хлебалом только услышу шаги чьи-то где-то легки.

Третий этаж отражает далекое эхо,

долгое время трепещет над Моховой.

Там формалин и таран и коблер и черные вехи

рядом на площади на пьедестале страшный баран нависает

раздутой главой как булавой.

Я там бреду как во сне с бечевой на тетрадках.

Мой переплетчик любимый в подвале по-прежнему клеит листы

Что остается в душе – далеко до сухого остатка.

В нашей Москве как в холодной Пальмире не разводят на память мосты.

Так что брести мне еще до Калужской заставы,

до ржавых оврагов до октябрьских в воронках дорог.

Я все еще помню, там в этой ветхой тетрадке

пропадают слова на изгибе и стерся назначенный срок.

В субботу закрыто – там день неприемный, и редкий

пройдет грузовик в темноту на закатный восток.

 

 

*  *  *

 

Каждый отвечает за себя.

И оставьте Родину в покое.

До конечной – в поезде судьба:

Квинс или платформа Бологое.

Над полями темными летит

тень ее, в безвременном пространстве.

Заспанно мерцают на пути

города – фантомы постоянства.

В городе зайдет в безвестный бар.

Подружившись с барменом навечно,

выйдет приютиться до утра.

Как и всем ей хорошо прилечь бы.

Утром, не простившись, в путь идти

в поисках неведомого дома.

Жизнь души проходит на пути

от реки до озера и дыма.

Там, где нет ни родин, ни границ,

мертвенным луна зияет светом.

И душа с звездою говорит

никогда не ведая ответа.

 

 

*  *  *

 

Проснулся в поезде.

Чай так и не разносили.

На полустанках бабы с лукошками:

грибы, малина.

О жизни подумал – доделаю после.

В давнем лесу дремлют пехотные мины.

 

Дичают вдали пустыни,

Белеют погосты, ржавеют вагоны.

Призраки дальних погасших фабрик.

На черных свалках высятся виллы.

Где-то протяжный крик,

у сараев ржавые вилы.

 

Так что решил я заснуть и проснуться

В мире ином, там где чай разносят,

где родные, встречая, смеются, за стол садятся.

Но оказалось, что поздно, некуда деться.

Поезд ушел за кудыкины горы,

к чужим городам, за синее море,

где блуждает во тьме усталое сердце.

 

 

*  *  *

 

Ничего не осталось.

лишь июньская пухом метель.

Еще пару пивных да трамвая кольцо за заставой.

Да в заросших дворах над площадкой

футбольная пыль

Ну а что мне еще? Слава Богу что это осталось.

И кому там понять, кому вспомнить, кому загрустить.

Нет, не детство, не юность, все мимо.

Голубятня сгорела, потерялась суровая нить.

И покрыт чешуей мертвый пластик четвертого Рима.

Ничего не осталось.

И кому там в захлебе понять.

Белый город покрасят

Мелкой сетью охранных надзоров.

Но свободна моя

по бульварам бредущая память.

Только следом летит

незамеченный в сумерках ворон.

 

 

*  *  *

 


                                    Х.Л.


 

Жил человек в Таллине, а в общем нигде – нигде.

Среди четырех вампирок, между пяти ошибок.

Всевышнего не гневил, жил как жил по судьбе

и негде поставить было в стекле золотых рыбок.

 

Писал как писал, догло и нелегко,

выпивал с утра бормотухи – одним духом

с Наташей и Мишей а то и ни с кем. Еще то там кто?

Думали перемелется и не станет мукой. 

 

Только однажды неизвестно откуда куда

спустилось облако на поля в рентгене

То ль поцелуй перепутал Иуда с утра,

то ли кто не туда пошел по пустыне.

 

Теперь не видать ему боле когтистых крыш.

И кому в наши дни делов до надгробий?

Бывает выход один – когда помолчишь.

Такая теперь на весь свет хвороба.

 

Мутной струей сквозит в вену новый иприт.

Мы дожили до этой беззвучной войны.

Он теперь тихо, как жил, не дыша, спит

и видит такие вот лучшие сны –

 

Кого встретил он на своем пути:

Мишу, Наташу, Виталика, имярека.

Сто по утру, клочки бумаги в горсти

евро два или три

чтоб перейти ту реку,

где на том берегу

ждут его, кивая,

черные маки.

 


 

В БОЛЬНИЦЕ

 

А Вы, собственно говоря, какое отношение к ней имеете!? –

Спросили его в Приемном покое.

Да я, в общем, седьмая вода на киселе и на тесте,

просто люблю ее, жду и все такое.

 

Хочу с ней побыть хоть часок у постели,

пульс проверить, я, знаете, врач ведь тоже.

Можете мне, конечно, нисколько не верить,

но наша любовь ни на что ни похожа.

 

Только скажите, я слышал – ей лучше!?

по всем показателям градусом выше?

Да, лучше, но Вы не приходитесь мужем,

и мы, юридически, не скажем лишнего.

 

У Вас три минуты, заполните формы,

вон на том столе, где пыльный крокус.

Получите пропуск – ну минуты четыре,

в графе «степень родства» – оставьте пропуск.

 

 

*  *  *

 

Я далеко и ты далеко. Туман между нами.

Там в этом облаке люди и звери и звуки, да и мы сами.

Мечутся тени и тают и тянутся ближе.

Выхода нет, жить нам придется  и видеться реже,

Наизготовку замрет мое сердце и вспрянет.

Так иногда достается судьбы черствый пряник.

Помнишь, с глазурью, коричнево-белый, желанный.

Так уж пришлось находить из тумана дорогу в странные страны.

Тянется теплая нить, незаметная, с Морзе от пульса.

Я прохожу иногда, чтоб забыться, загадочным лесом

В темные горы и вдоль ручьев ледниковых.

Там я такой же как был и течет дневниковый

Донный поток в душе моей юной и стремной.

Впрочем такой, как твоя – прекрасно-бездомной.

Вот и укроемся вместе на время, на жизнь сердечного сбоя.

Поезд ночной на лету уже миновал Бологоe.

 

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера