Борис Гринберг

Своя планета: роман

Борис Гринберг




Своя планета (первый роман из цикла «Одиссея Маккавея»

(Моим любимым Львам посвящаю)


роман


Часть 1
РОЖДЕНИЕ МАККАВЕЯ
    
          
Глава первая.
Моя милиция — меня припряжёт!

Опять в челюсть. И опять валюсь на асфальт. И зачем-то снова подымаюсь. Наверное, не всё получил. Теперь в живот. Ой! Пора бы потерять сознание, но когда не надо, я жутко сознательный. А эти аж тащатся. Молодые, рьяные такие. «— Ну чо, может, хватит? — А ты торопишься? — Да не. — И я не! — Да я, блин, гайку помял. — А тебе говорили, не женись. Вот уже страдаешь. — У, сука!» Это уже ко мне. Ещё несколько ударов — и сознание наконец-то улетучивается. Так-то лучше…

Свет прямо в глаз. Мерзкий, режущий. И точно такой же голос. — Фамилия!? Хороший вопрос. Как же моя фамилия? Что-то вертится на языке. На сухом, как деревяшка, языке. Как пить хочется! И в туалет. Где я? Что это за тип? И как, чёрт возьми, звучит моя фамилия?
— Где я?
— Здесь я задаю вопросы!
Ну, теперь понятно. Напахнуло ментярней. А это мент, насмотревшийся американских триллеров. Неясно только, чего мне-то здесь надо. И как меня зовут.
— Фамилия!
— Я требую адвоката.
Я тоже смотрю телевизор. Мужик оцепенел. Наверное, не ожидал, что я умею разговаривать. Но через пару минут бурного мыслительного процесса решил проигнорировать моё выступление и, зычно выдохнув, сообщил:
— Перебьёшься!
— Как прикажете. Я вообще-то не то хотел сказать. То есть…ну это… Может, Вы сами скажете фамилию. Нет-нет, не вашу — мою! Что-то у меня с головой, шок, наверное. А?
Он слегка оттаял и даже соблаговолил улыбнуться.
— А я почём знаю?! Шучу. Мы здесь всё про вас знаем. Вот у тебя в паспорте написано…
Раскрыл паспорт, расправил его, придавил сверху пистолетной обоймой и, выдерживая голливудскую паузу, закурил. Марлборо. Оказывается, ещё и курить хочется.
— Раппопорт Михаил Эликович. Год рождения 1962. И как же вы, Михаил Эликович, 62 года рождения, объясните своё поведение?
Ну, слава Богу! Спасибо, капитан! Теперь я всё вспомнил. Или не всё? Что за поведение? Что я вообще здесь делаю?!
— А сигареткой не угостите?
— Не угощу.
Даже поперхнулся от жадности. Но тут что-то на него снизошло, он выдвинул ящик стола, вытащил пачку «Примы» и, чуть не лопаясь от благородства, швырнул мне точнёхонько под стул.
— Ладно, травись.
Я нагнулся за пачкой и только тут обнаружил, что я в наручниках. Час от часу. Когда разгибался, в нос прилетела зажигалка. Хорошо хоть разовая. «Зиппа» разбила б(ы) мне нос до крови. Он у меня слабый, хоть и длинный, или именно поэтому. Впрочем, оказывается, я и так весь в крови. Всё интереснее и интереснее. Я уже вспомнил, как меня колошматили, но не до такой же степени!
— Начальник, а за что меня повязали?
Фу! Какая пошлятина. Не ожидал от себя. Но капитан принял как должное. Даже приободрился, подтянулся — прям не капитан, а целый майор.
— Ну, я б тебя лучше пристрелил. Меня удивить очень трудно, но тебе удалось. Таких садюг, как ты, не наручниками, а в кандалы надо. А потом выпороть, а потом калёным железом, а потом…
Как его понесло. И кто из нас садист?
— …в жопу.
Мечты капитана прервало появление какого-то типчика в очёчках с бумажной простынкой в руках. Я тут же вспомнил про туалет.
— Мне б в туалет!
— Перебьёшься.
Я так и думал. Вообще, начинаю осваиваться потихоньку. Типчик удалился, а капитан читал, и читал всё с большим интересом. В принципе я его уже просчитал — образцовая посредственность. Но посредственность крайне непосредственная. А непосредственная посредственность, да ещё облачённая в мундир, и, следовательно, облечённая властью, — самое опасное явление природы.
— Капитан, припёрло!
— Гавриленко! — заорал он, ударяя на «и». Вернулся типчик. — Своди-ка многоуважаемого господина в туда и взад. Только имей в виду — он опасен.
— Да уж видел! — и обернувшись ко мне, многоуважаемо процедил: — Пшли!
Во время всей церемонии, которую капитан метко окрестил «туда и взад», Гавриленко держался на почтительном расстоянии и явно нервничал. И это при том, что был хоть и немного ниже, но, к сожалению, моложе и мускулистей меня. Намного мускулистей! О своём телосложении я не питаю иллюзий. Время от времени, начиная новую жизнь, берусь за гантели. Но хватает меня ненадолго. И всё-таки Гавриленко меня боялся. Во всяком случае, опасался. Он был в штатском и, похоже, безоружен. Мне стало весело, плечи расправились, и я даже запел про себя «Виновата ли я…». Но уже в сортире, взглянув на себя в видавшее всякое зеркало, я расстроился. Нет, я ужаснулся. И пуловер, и когда-то чёрный воротничок, и даже борода были в крови. Я осмотрел себя и не обнаружил никаких серьёзных нарушений. Одна царапина на правом запястье и сломанный ноготь — вот и все повреждения. И не болит ничего. Хотя должно бы. А зубы? Надо же, и они на месте, правда, не мешало б их почистить. Наждачной бумагой. Так. Значит, кровь не моя, и значит, я действительно влип. Вляпался. Но во что? Умывшись холодной — горячей, естественно, не было — водой, попытался пальцами расчесать свою гриву, но безуспешно. Мешали наручники и опять же кровь, засохшая почти по всей длине волос. Заглянул Гавриленко: — Пшли!
— Послушай, Гавриленко, как тебя по батюшке?
— Для вас я — товарищ старший лейтенант!
— Хорошо хоть не гражданин старший лейтенант. Скажи, за что меня. Ей-Богу, не помню ни черта!
— За убийства… — как-то уж чересчур зловеще сглотнул он.
— Да ну! Ты посмотри на меня, ТОВАРИЩ старший лейтенант, разве я похож на убийцу?
— Похож, — честно признался он. — И я был на месте преступления. Круто вы их. — Это была не просто похвала — скорей восхищение. И весь вид его стал какой-то… во! — подобострастный.
— Кого — их?
— Ну, Цыгана и Бычка, — тут он вдруг одумался и буркнул: — Ладно, пшли. C арестованными разговаривать не положено.
— Я в курсе. Ладно, пшли. — Моё «пшли» евойному в подмётки не годилось, но я рассчитывал, оно нас сблизит. Зря надеялся. На обратном пути расстояние между нами стало ещё почтительней. Что позволило мне ещё раз обдумать своё положение. Без посторонних. Итак, или я грохнул тех парней, что в принципе невозможно, или на меня вешают их убийство. Это больше похоже на правду, но кому это нужно? Одно дело: пришить этих гадов — дело благородное, но сваливать это на меня, да ещё искупав по уши в их крови, это нечестно! Хочется верить, что в милиции разберутся. Хочется сильно, да верится слабо. У них же и так масса проблем: недофинансирование, недораскрываемысть, недоуспеваемость в догоняемости преступных элементов… Таких, как я теперь. А я для них жирная галка в отчётах. Стою, весь в уликах, и глазами хлопаю... А вот и наш милый кабинет с табличкой «майор Галушко». Украинская мафия.
— Вводи!
Вхожу.
— Садись!
Сажусь на ставший родным табурет. Капитан, символ самой читающей в мире страны, глубокомысленно вперился в ту самую простынь, хитровато прищурив могучие очи.
— Итак, гражданин Раппопорт, господин писатель, — думается, не нарочно ударение в слове «писатель» он снова сделал на «и», — у вас уже были контакты с нашим ведомством, и не только с нашим. Так что вы не столь безобидный человек, каким хотели бы выглядеть?! — я не понял вопрос это или утверждение, так что на всякий случай решил промолчать. Для разнообразия. А он явно ждал ответа. Молчание затягивалась. Первым, конечно, не выдержал я. Прокрутив все ответы, которые устроили бы капитана, решил ответить вопросом на вопрос. Мне это показалось удачной мыслью. Показалось.
— Майор Галушко, разве мне не положен один звонок по телефону?
Вместо вполне логичного «Перебьёшься!» я услышал изысканную тираду, из которой узнал много нового о себе, своих родных и близких, а лексика капитана, безусловно, обогатила мой словарный запас, оказавшийся скудным и блёклым. А ещё я узнал, что его зовут капитан Бобров. И что ему почему-то кто-то там запретил меня…как бы это помягче… избить, а не то он бы отомстил мне за муки Христовы — и так далее. Чем больше он распалялся, тем сильнее мне хотелось спать. Я вдруг понял, что долго, очень долго не спал. Потеря сознания и сон — далеко не одно и тоже. И я на минутку закрыл глаза. Только на минутку. За что был награждён капитанской оплеухой.
— В камере будешь дрыхнуть, Бонд недоделанный! Гавриленко, увести! К ленинцам его, пусть разомнутся.
Ленинцами у нас в городе кличут братву Ленинского района, чтоб хоть как-то отличать их, от, например, первомайцев — бандитов Первомайского района. Они так похожи, что если б не эти названия, да ещё личные кликухи на стрелках, выходили б казусы. Беспонтовая мочилова. Впрочем, многих ленинцев я знал, когда они ещё были людьми, — вместе росли. Так что я даже не испугался. Почти.
Десять минут спустя я уже стоял в узкой, но длинной камере. По нынешним временам — малонаселённой. Кроме меня там находилось ещё четверо. Лежачих мест я насчитал тоже четыре. Что говорило о привилегированности здешней публики. Силы мои иссякли. Я прислонился к стенке цвета мочи, и запаха тоже, и стал оседать.

Глава вторая.
После нас — хоть потом!

— Это ты и есть терминатор, что ли?
Да, поспать не удастся. Сегодня все как-то особенно любопытны.
— Ну я, а что?! — из возлехудожественной литературы я знаю, что в тюрьме надо вести себя круто, тогда от тебя отстанут. Конечно, если не пришибут. Но попытаться стоит, тем более, что здесь про мои подвиги уже слышали. Глядишь и мне расскажут.
— А то, что мне Бычок, можно сказать, сыном был! — Ну уж это враки! Бычка я помнил слабо, но он был не моложе этого громилы.
— Ну, значит, ты — Бык! — шутнул я как можно миролюбивее. Мой собеседник и впрямь стал похож на быка. Глаза краснее партбилета. Ноздри — хоть кольцо вставляй! Я вдруг проникся уважением к тореадорам. И состраданием к красной тряпке. Ну что, Миша, пора молиться, а ты молитв не знаешь! Остальная троица, с кряхтением, сопением и явной заинтересованностью, ссыпалась со своих лежанок.
— Давай, Кабан, покажи класс! — Порви его! — Как майку! — в этой группе поддержки моих болельщиков не было. Да я и сам поставил бы против себя. Эдак сто к одному. Сто баксов к одному рублю. Ещё более раззадоренный фаворит взял меня правой за воротник и, куражась, отжал, как гирю, затем вернул на место и, вонюче улыбнувшись, сообщил: — Ну всё, гусар, пора молиться.
— А я молитв не знаю, — без удовольствия прохрюкал я, продолжая свою-кабанову мысль.
— Ну а последнее желание у тебя есть?.. — мне померещилось — или в его голосе прозвучало сочувствие? — Брюс Ли недобитое?! — похоже, померещилось. Зато ещё одно напоминание о моих давешних приключениях разбудило теперь уже моё, слегка закемарившее, любопытство.
— ЕСТЬ!!! — рявкнул я почти радостно и, учитывая обстоятельства, очень громко. Лапа, сжимавшая рубашку, а заодно и горло, разжалась от неожиданности, и «моё молодое красивое тело» вновь обрело опору. Ноги с готовностью подкосились, и вот я уже весь на полу. Глаза закрываются и…
— Ты чо разлёгся, спать сюда пришёл?!
— Вообще-то да, но я не об этом. Есть последнее желание! Расскажите, что я такого наделал, что меня сюда упекли? — Немая сцена. Кабан, в лёгком недоумении, поскрёб кадык, похожий хоть и не на яблоко, пусть даже адамово, но на волосатую сливу — вполне.
— Ты Бычка и Цыгана пришил.
— Это я уже слышал, а как, не знаете?!
Взгляд Кабана потупился и сник. Остальные, до этого забавлявшиеся, стали разглядывать кто ногти, кто решётки, а самый старый, лет тридцати, снова полез на лежак. А Кабан, как-то уж очень задумчиво, выдавил:
— Бычка растянул, а Цыгана сплющил.
— Кто — я?
— Ага.
— Растянул и сплющил?
Пауза, и с уважением:
— Бычка до трёх метров, а Цыгана до одного, — ожидал я чего-то, но не такого. Мне полагалось расхохотаться, но не хохоталось.
— Откуда информация?
— От Кошелька.
— То есть?
— Ну от Боброва.
— А почему Кошелёк?
— Бабки сильно уважает.
— Может, он врёт, ваш Кошелёк? Я ему не очень приглянулся, вот он и катит на меня.
— Не. Капитан хоть и взяточник, и вообще сволочь, но честный. Всегда правду ботает и очень гордится этим. Так что это ты, не сомневайся.
— Ты на меня посмотри, думаешь, такое возможно?
— Раз Кошелёк сказал, значит так и есть. Да тебя ж на месте взяли.
— Ну хорошо, если я такой крутой, что ж ты-то ко мне лезешь? Вдруг я из тебя шуруп сделаю? — думанье исказило кабаново лицо, непривычное к таким испытаниям. Но он с честью выкарабкался.
— Да не! Нас же четверо. И мы к тебе готовы, а пацаны неготовые были. У нас преимущество.
— А Бобров чем взятки берёт, борзыми щенками? — смена темы, глядишь, продлит разговор, а там и Кабан поостынет. Да и про «Кошелька» узнать поболе не повредит — авось пригодится.
— Легавыми! — реплика «старика» с койки вызвала дружное ржание, в отличие от моей, на мой взгляд, не менее остроумной. Проржавшийся Кабан уточнил:
— Он всем берёт. Бухаловом, куревом, тёлками, но предпочитает зелень.
Вспомнилось «Марлборо» и захотелось курить. В нынешних условиях — привычка особенно вредная.
— Мужики, а закурить не найдётся? — это чтоб окончательно разрядить атмосферу. Не удалось…
— У тебя, фраер, только одно желание было, и ты его протарахтел! Пацаны, чо-то мне расхотелось одному напрягаться. Возьмите-ка терминатора под белы рученьки!
Молодняк откликнулся с пионерской готовностью. Меня, не сопротивляющегося, распрямили и развернули как свежую газету. Я почти успел сказать, что капитану запретили меня пи… избивать. Почти успел.
Ребята били от души. Они своё дело знали. Но не знали, что делали. Да и я не знал.

Василий Станиславович Карелин, в среде сотрудников, естественно, Василиск, был Гений. Впрочем, почему был?! Он и есть Гений. Не обычный гений, как, например, Ньютон или Эйнштейн. А именно Гений, с очень большой буквы «Г». С виду он совсем на Гения не похож. Ростом под два метра, весом чуть за центнер, в свои пятьдесят два он ежедневно пробегал два-три км — в зависимости от загруженности расписания, после чего полчаса разминался двухпудовыми гирями. Ну и выглядел соответственно. Все дамы, от студенток и аспиранток до пожилых уборщиц, его боготворили. И Василиск героически, хотя и не без срывов, сохранял физическую верность своей второй жене. Тогда как душой всегда был верен первой, исчезнувшей через три дня после свадьбы двадцать шесть лет назад. Он искал её тогда, да и сейчас, но, несмотря на ничем не ограниченное влияние, на великолепно работавшие в те годы «органы», безрезультатно. Он уже не помнил её лица — фотографии не помогают душевной памяти, скорей, мешают, — но помнил улыбку, запах, тепло кожи. Он звал её Чеширской кошкой. И она растворилась, исчезла. Оставив улыбку, запах, тепло.
Впрочем, это несчастье не сказалось на его работе. На его работе вообще ничто не могло сказаться. Он давно потерял счёт своим званиям и наградам — как учёным, так и воинским. Тем более что даже они были государственной тайной. Он сам был гос. тайной. Не было уже ни страны, которой он присягал, ни строя, которым гордился, ни той державной мощи, которую он, Василий Карелин, всемерно усиливал. Он служил Родине. Она служила ему. А внешне это никак не проявлялось. Он значился завлабом с окладом, когда-то, двести рублей, которых никогда не получал, так как не мог расписываться в ведомости — военная тайна. Какой оклад у него сейчас, он даже не знал. Ему это было безразлично, так как с девятнадцати лет он был на гос. обеспечении, то есть получал всё, что пожелает, по одному телефонному звонку. Секрет его гениальности был прост. Во-первых, слово «НЕВОЗМОЖНО» для Василиска не существовало. Во-вторых, стопроцентная интуиция. Он никогда не ставил многочисленных опытов, не отклонялся от поставленной цели ни на йоту, и, что немаловажно, не тратил времени для ответов на вопросы: почему? как? происходит то или иное. Над этим пусть ломают головы в институтах. А он просто знал, что надо сделать то-то и то-то и получится то, что нужно. И оно получалось. Все его приборы работали. Правда, почти всегда в единственном экземпляре.
Лаборатория называлась СВЧ-лаборатория. Лишь немногие посвящённые знали, как на самом деле расшифровывается эта аббревиатура: Стимуляция Выживания Человечества.

«Она звалась Елена. Она была прекрасна.
Красивая исконной красотой»

Эти строки Елене Николаевне Никоновой, тогда ещё Ленке, посвятил главный школьный хулиган, третьегодник Владимир Долгов, легко влюблявшийся, но так чтоб до стихов — никогда. Испугавшись, он мужественно поборол зародившееся чувство и перевлюбился в Лизку из восьмого «г». Но слух про его к Ленке любовь пронёсся уже не только по школе, но и по всей округе, от Горской до Башни. И от Лены стали шарахаться все поклонники — как потенциальные, так и кинетические. Ну так, на всякий случай. Её это поначалу веселило, потом стало раздражать, ещё потом она привыкла и стала получать удовольствие от жадных взглядов и взглядов восхищённых, зная, что защищена от посягательств дикорастущих отроков щитом мимолётного долговского чувства.
Довольно правильные черты лица делали бы её просто смазливой, если бы эту правильность не нарушали, практически разрушали, глаза. Они были разноцветные. Один просто карий, другой — голубовато-зелёный. Это придавало всей её внешности не только странное очарование, но и какую-то отталкивающую притягательность.
Она много читала — благо, отцовская библиотека позволяла, училась на «хорошо» и «отлично», занималась в каких-то кружках. В общем, была правильной. Поступила в пединститут, потому что ей этого хотелось, и, разумеется, закончила. Окружавшие её мужчины, в основном студенты и преподаватели, от неё уже не шарахались, а наоборот, но уже по привычке она их выстуживала одним взглядом. В особо трудных случаях — словом. И лишь однажды пришлось применить «запрещённый приём». Удар коленом получился столь точным и сильным, что нахал из параллельной группы стал на вечный учёт к урологу.
Красота её, потеряв совершенство юности, слегка поблекла, точнее, ушла вглубь, готовая проявиться по первому зову хозяйкиного сердца. Но звать её было некуда. Пару раз Лена чуть не вышла замуж. Потому что женщине в этом возрасте (есть такой возраст — ЭТОТ!) выходить замуж — правильно. В первый раз воспротивилась мама, потому что он был будущий инженер, а значит, человек вообще без будущего — теперь он в Канаде, руководит какой-то лабораторией. Но Лене и самой не очень-то и хотелось. Второй раз дошло до подачи заявления. Николай Павлович, сын маминого друга детства, и, как утверждала мама, блестящая партия, повёл Лену отметить это радостное событие в ресторан, где играла живая музыка и кормили, по тем временам, шикарно. Лена прилежно кушала заказанные Николаем деликатесы, слушала джаз, к которому была равнодушна, и думала о том, что вот и её жизнь запихнула в уготованную ячейку, и что это, наверное, правильно, и что все равно рано или поздно… А Николай пригласил её на танец. Нелепое, упрощённое до обжиманий танго под звуки джаза. Ещё пять-шесть пар переминались с ноги на ногу, погружённые в собственные ощущения, мужские, мохнатые руки хозяйски ползали по женским талиям и спинам, и этот коллективный брачный танец вдруг вызвал у Лены тошноту, которую она с трудом скрывала судорожной улыбкой. Ей вдруг почудились пауки, изучающие свой ужин; а ужин — глупые мотыльки — с нескрываемой радостью и нетерпением ждёт, когда же его наконец проглотят. А Николай, про которого она забыла, что-то говорил, говорил — и вдруг нежно, даже застенчиво, поцеловал её в ушко, но это — паук приступил к насыщению, и она, уже не в состоянии сдерживать тошноту, почти теряя сознание, слабо вскрикнула и, выскользнув из мужских мохнатых, паучьих рук, бросилась в туалет… И дома мама что-то кричала и плакала, и Лена что-то отвечала, иногда невпопад, а папа успокаивал то жену, то дочку, и Лене было его жаль — вот он совсем не похож на паука, а значит, не все они — пауки, и ей стало тепло и уютно. А мама долго разговаривала по телефону с Павлом, Павлом Николаевичем, что-то объясняла ему, а Лена ясно почувствовала, что мама любит его, и что всегда любила, а папу нет, и маму стало тоже жалко, а папу ещё жальче. И она, наконец, расплакалась и заснула. И пауки ей не снились. Зато приснился завтрашний день.

Открываю глаз. Второй. Фокусирую. Фокус не удался. То ли факир пьян, то ли глаза всё-таки не открылись. Попробую-ка ещё разок. Чёрта с два, три, четыре! Во блин, гоблин. Уж лучше б не открывал. Увиденное меня почти рассмешило, но совсем не порадовало. На моём родном стуле, весь в соплях и наручниках, с бумажной простынёй во рту, отдыхал Кошелёк, а в углу за сейфом меленько вздрагивал Гавриленко. Я почувствовал неладное. И неладное же услышал. За дверью, предусмотрительно подпёртой всей оставшейся мебелью, кто-то истошно орал не очень командирским голосом. Приказы открыть дверь чередовались с матами и стрельбой, явно не санкционированными прокурором.
— Эй вы, потише, у меня заложники!
За стенкой послушно стихли. Неужели это я сказал? Что-то я себе не нравлюсь. Да ещё Гавриленко противно дрожит. Да ещё и без очков. Без очков его лицо было глупым от молодости. И тоже подрагивало.
— Ты что, замёрз?
— Ыыы…
— А не замёрз, так и не дрожи. Я и так сосредоточиться не могу.
А сосредоточиться было на чём. Хотя бы на автомате в руках и пяти пистолетах, аккуратно выложенных в кружок у правой ноги. Задавать себе вопросы типа: куда делись Гавриленковские очки? Откуда оружие? Как я сюда попал? И что теперь делать? явно не имело смысла, наверняка ответы бы мне не понравились. Хотя на последний, чернышевский, вопрос отвечать все равно придётся.
— Гавриленко! И что теперь делать? — и для верности — нам.
— К-кому?! — ну, хоть дрожать перестал — и на том спасибо.
— Кому-кому. Нам! Тебе, мне и этому мумию. У меня ж опять провал. Был. А теперь просветление! А просветлённый я ничего сообразить не могу. Ну не супермен я, понимаешь! Не супермен! — что ж я так ору? — Ты ж лейтенант, вот и выкручивайся, а не то нас всех перестреляют. Тебе что, орден посмертный нужен?
То ли орден ему был ни к чему, то ли понижение в звании сказалось, но он честно попробовал успокоиться. Люблю старательных. Он даже встал. Для начала на четвереньки. И заговорщицки оскалился: — Сдаваться надо, Михаил Эликович.
— Давай просто Миша. А тебя-то как? А то, может, скоро геройски сдохнем тут, а так и не познакомились.
— И-игорёха. Игорь Сергеич. Он попытался протянуть пятерню, но вовремя спохватился и встал со своих карачек. — Будем знакомы.
— Не будем, если ты срочно чего-нибудь не предпримешь. Мне тишина в вашем заведении кажется слегка подозрительной. А тебе нет?
— Ага. Я и говорю, сдаваться надо. А то скоро спецы прибудут, и Вам хана.
— Не Вам, а тебе. Точнее, нам всем. Я компании люблю. — И-игорёха проникновенно сглотнул и опять начал трястись. — Не дрожи, а думай. Если сдамся, меня точно не тронут? Только по правде!
Гавриленко посмотрел на капитана, на пистолеты, потом на меня и покачал головой. Не ободряюще.
— Я так и думал. Дай закурить. Кстати, куда очки делись?
— В сейфе. Да они нулевые. Так, для серьёзности. Без них я глупо выгляжу.
— Это точно.

Мы сели под окошком, чтоб возможный снайпер не достал, и закурили. Ни дать ни взять — старинные приятели. Понимающе молчим. Думать пытаемся. Я, во всяком случае. А вот и она — Мысль!
— Слышь, Игорь Сергеич. А телефон-то работает?
— Ну, если ты его не… А что?
— Так позвони своим, скажи, что ты меня скрутил, и чтоб не дёргались. Я, мол, живой нужен. А?
— Не поверят. После всего, что ты тут… Хотя…
Он за одну затяжку прикончил сигарету, вдавил фильтр в подоконник и умело пополз к телефонным останкам, разбросанным около моего когда-то стула. Видимо, внутренности пострадали не очень сильно, только провод пришлось стаскивать с Бобровских ляжек. Минуты через три Гавриленко радостно сообщил:
— Готово!
— Рано радуешься, Иван-царевич. Звони!
В ответ начал звонить не Гавриленко, а сам телефон. От неожиданности Игорь чуть не грохнул его снова, но удержался. Снял трубку и поднёс её к ставшему вдруг красным уху. — Гавриленко слушает. Да. Да. Так точно. Передаю, — он зажал микрофон ладошкой и недоумённо:
— Это вас!
— Кто? — тоже мне нашёлся Гамлет. Скажи, что меня нет!
— Он просит передать, что он — Петрович. Говорит, вы поймёте.
Ещё б я не понял.

До перестройки оставалось ещё лет пять. Я учился в Новосибирском электротехническом, ничего не соображая не только в электричестве, но и в технике. В институте меня терпели только из-за моей уникальной изворотливости. На все пропуски я имел справки, а на экзаменах меня не сыпали, так как наша группа считалась лучшей в институте, и показатели ей портить не решались. Вне института, а это дней двести в год, я общался с очень интересными людьми: поэтами, рок-музыкантами, «книжниками», то есть с людьми, пытавшимися думать, а значит, в ту пору — диссидентами. И вот однажды…(Если б однажды!)
Сдуру я решил сходить в институт. Демонстрирую на вахте свой пропуск — у нас был жутко секретный факультет, настолько секретный, что за неё, за секретность, доплачивали тридцать процентов к обычной стипендии, а вахтёр, что должно было меня насторожить, — обычно-то сидели вахтёрши, милые такие старушенции, — тормозит меня, долго изучает мой пропуск и кладёт его в ящик своего вахтенного стола. Я, признаться, от такой наглости даже не сопротивляюсь, не ору «караул, грабят», а тупо — утро всё-таки — смотрю в его пристальные очки и жду чего-то — например, разъяснений. Всего-то минут через пять он выдавил из себя: — Вам во второй отдел. Ну, слава Богу, а то я уж решил, что меня всё-таки отчислили. Не то чтоб я сильно расстроился, но родителям бы это не понравилось. — А где это? — Ещё через пару минут он объяснил, как туда попасть, и что на сегодня у меня «освобождение» от занятий. В довершение назвал меня счастливчиком. Гад. Во втором отделе мужик, очень похожий на этого вахтёра — как очками, так и неторопливостью, — выслушал меня, куда-то позвонил, пронзительно вперился мне в область сердца и в свою очередь выдавил:
— Вам в первый отдел.
Помнится, я подумал: интересно, а нулевой отдел существует? Но из первого отдела меня отправили не в нулевой, а в кабинет… Не помню номера. Тем более, что на двери его не было. И вообще, кроме тех случаев, когда меня «приглашали», дверь всегда была заперта. Я частенько после, относя в деканат очередную справку, а это по пути, пихал эту дверюгу. Безуспешно. Но в этот раз она была слегка приоткрыта. Я хотел заглянуть в щёлку, но не успел. Только приблизился, она распахнулась, явив моему взору дядьку средних лет, среднего роста и среднего же телосложения — и вообще очень такого среднего дядьку. И он улыбался. Тоже, надо сказать, средненько. Дежурно-профессионально — воспитанная улыбочка. Правда, моя была, наверное, ещё хуже. Он сказал: — Здравствуйте, Михаил Эликович. Я сказал:
— Здрасть.
Он сказал:
— Майор комитета государственной безопасности… — тут он назвал не помню какую фамилию, тоже среднюю, между какою-то и никакой, и добавил доверительно: — Но можете называть меня просто Петрович.
Так я его и запомнил. Просто Петрович.

— И этот здесь?! Я думал, он уже на пенсии. Ладно, тащи сюда аппарат и ещё сигарету.
Трубка трещала и шипела, но голос Петровича был вполне узнаваем:
— Михаил, не делай глупостей и открой дверь. Нам необходимо с тобой поговорить.
— Ага, я дверь открою, а вы меня при попытке к бегству?!
— У нас приказ тебя и пальцем не трогать. Нам надо просто поговорить. Мы вдвоём зайдём, а ты отпустишь заложников. Всё по- честному, я тебе когда-нибудь врал?
— Постоянно.
— Ну, время такое было, ты ж понимаешь. Открой дверь. У тебя выбора нет.
— Почему это? Я, похоже, круче Рембо стал. Вот перебью вас всех и спать, наконец, пойду?! — эта мысль мне и самому понравилась —правда,было в ней что-то фальшивое.
— Об этом нам и надо поговорить. Ты НЕ знаешь что с тобой произошло, а у нас информация есть.
— Она у вас всегда есть.

Петрович знал обо мне всё. Где, что, когда и с кем. Мы тогда с ним «проболтали» более шести часов. О литературе и рок-музыке, и «КСП», и о моих друзьях, конечно. Разговор был из разряда кошки — мышки, причём кошка знала чересчур много о мышкиных привычках, знакомствах и грешках. Мне приходилось быть настороже постоянно, чтобы не брякнуть чего-нибудь компро-МЕНТирующего моих знакомых и самого себя, между прочим. А Петрович не давил, уводил разговор куда-нибудь в сторонку, и только я слегка расслаблялся, делал очередной выпад. Думается, я с честью выдержал эту «беседу», никого не заложив и не став стукачом.
Когда я пришёл домой, отец, открывший мне дверь, от порога бросил: — Ты, что в КГБ был?
Это какое ж у меня было лицо?! Я знал — у отца был опыт общения с НИМИ, но чтоб так с одного взгляда определить… Папа-папа, как мне тебя не хватает.

Впрочем, выбор действительно не богатый. Бедный выбор-то.
— Ладно, банкуйте! — Мне страшно нравилась эта фраза Горбатого из «Места встречи…», но я и не подозревал, что когда-нибудь произнесу её в аналогичных обстоятельствах. Разве что за карточным столом…
— Вот и умница! Пусть кто-нибудь из заложников откроет дверь, для твоей же безопасности, и мы войдём.
— Только вдвоём. У меня автомат.
— Вдвоём, вдвоём. Да, и без глупостей.
Я повесил трубку.
— Ну, Гавриленко, отпирай. Пришла к тебе долгожданная свобода.
— Спасибо, Миша. — В его голосе было столько благодарности, что я чуть не прослезился, одно плохо — его снова стало поколачивать. Но меня это уже почти не раздражало. Пусть трясётся, раз нравится.

Пока он разбирал баррикаду, я попытался вспомнить, как работает «Калашников». Надо же, ведь нас учили и в школе, и на «военке»… И чему ж нас учили? Я закрыл глаза и швырнул автомат в Кошелька. Раздался бульк. Славно. Это тебе за «Приму» и за зажигалку. И за превышение служебных полномочий. Только бы не заснуть.

И чего я столько ерепенился? Да и эти тоже хороши. Нет чтобы сразу сказать, что они — с коньяком. Мой любимый. «Наири»! Но дорогой, зараза. Хорошо! Пить коньяк, курить Бобровские «Мальборо» и молчать. Если б не эта парочка при исполнении, было б вообще здорово. Но и так — хорошо! А молчим, потому как я дал добро на приведение в порядок кабинета. И пока старушка (наверное, без допуска) домывает пол, мы, не сговариваясь, играем в молчанку. Причем я пью коньяк, а эти только пригубили — демонстрация неотравленности напитка и нахождения на службе. Ну и хрен с ними, мне больше достанется! Не хватает только…
— Петрович, к коньячку неплохо бы кофе! Пару ведер, учитывая моё состояние.
Петрович подошёл к двери и шепнул что-то в коридор. А он сильно сдал. Перестройка на пользу не пошла, да и лет минуло… Наверное, я должен быть ему благодарен. Два моих друга тогда попали в ту же душерубку. Один, теперь американец и звезда русского рока, сразу с «беседы» загремел в дурку на Владимировской, а второй, тоже звезда, только уже сгоревшая, не сразу, а через год. В «общении» с ними использовался метод кнута без пряника. Петрович предпочёл пряник. Почти не пугал, старался купить. Сволочь. Я до сих пор думаю, как сложилась бы жизнь, согласись я тогда. И я должен быть ему благодарен?! Да я на газету «КомерсантЪ» смотреть не могу из-за того, что героя их комиксов зовут Петрович!
А кофе у них, как и раньше, дрянненький. Мало того, что растворимый, так ещё и растворяется лишь частично, а в основном группируется на ложке и на дне кружки в нечто непотребное с сахаром. Хорошо хоть горячий. Ну, вот и бабулька раскланялась. Итак, сейчас начнётся.
— Итак… — это я сказал, чтоб поняли, кто тут главный. Петрович понимающе осклабился, а второй, описать которого я обязуюсь чуть позже, взглянул на меня так, что у меня затряслись бы поджилки, если б я знал, что это за что и где находится.
— Для начала неплохо вас друг другу представить, — как-то необычайно суетливо, но зато вовремя влез Петрович в наши гляделки, — Раппопорт Михаил Эликович. Генерал Армии Шах Семён Петрович.
По меньшей мере три реплики вертелись на языке: хорошо, что не мат — у вас, что все Петровичи и — вы, случайно, не из военных, но пока я выбирал, генерал совсем не командным, но уверенным и спокойным голосом произнёс:
— Не тужьтесь острить, разговор у нас очень серьезный и долгий.
К страху, который вызывал и вызвал весь его облик, с готовностью присоединилось уважение.

Разговор действительно получился долгим, но об этом после, а сейчас обещанное. Я ж обещал описать генерала, тем более что он того стоит, хотя мы с ним больше и не встретимся. Надеюсь.
Так вот: на генерала он совсем не похож. Ведь генералы толстые и в штанах с лампасами, а Шах был поджар, как магазинная курица советских времён, и одет был в потёртый спортивный костюм фирмы «Adidas», предположительно китайского производства, причём на правой штанине красовалась свеженькая дырень. Это уже потом я узнал, что его, специально для этого разговора, выдернули с футбольного матча ветеранов чего-то там, причём вертолёт сел на поле, не дав Шаху забить им же заработанный пенальти. Чем частично и объяснялось его скверное настроение. Ростика он был метр с кепкой, ну, может быть, с шапкой. И невзрачный, как КГБэшник, если бы не глаза. И нос. Нос орлиный, взгляд ястребиный. И это не метафора. Хотя я, признаться, не видел вблизи ни того, ни другого. Эти глаза мне снились потом неоднократно, и в снах далеко не эротических. Можно, я не буду его дальше описывать? Ну и что, что обещал, не буду — и точка! (Вот так всегда — говоришь точка, а получается восклицательный знак…)

— Итак, господа офицеры, зачем я вам понадобился? — слегка оправившись от генеральского наезда, я решил продолжать выделываться. Так я чувствовал себя уверенней, а хуже всё равно не будет. Или будет? Куда хуже-то? Если их это и раздражало, они это умело скрыли. Ответил Шах.
— Это мы Вам понадобились, гражданин убийца. Неужели Вы действительно рассчитывали выйти отсюда живым, четверых убив, ограбив и взяв в заложники офицеров милиции, а также испортив казенного имущества на сумму, эквивалентную, скажем — он обвёл взглядом обшарпанное помещение — пятнадцати тысячам восьмистам четырнадцати долларам США.
— И шестнадцати центам, — остроумно ввернул Петрович.
— Ну-у… — это прозвучало не очень уверенно. А действительно — на что я рассчитывал? Ну, во-первых, выспаться, во-вторых…
— Вот именно, ну-у-у. У Вас есть кое-какие способности, которые представляют некоторый интерес для компетентных служб, и только поэтому Вы не только до сих пор живы, но и пьёте свой любимый коньяк. Но если мы не договоримся, допить даже эту бутылку Вам не удастся.
— Это шантаж! — я вцепился в «Наири» и сделал завидный глоток. Для храбрости, а не от жадности.
— Не шантаж, а реальность. У меня есть полномочия как уничтожить вас, так и предложить вам сделку. Я предпочёл бы первый вариант, но выбирать Вам.
— Согласен на сделку. Только два вопроса. Куда сдать мою бессмертную душу, и какой кровью расписаться — венозной или артериальной?
— Не ёрничайте! Мы предлагаем Вам работу.
— Ваш коллега однажды уже предлагал.
Петрович долго ждал своей реплики и решил, что пора:
— Миша, стукачей нам сейчас хватает, причём совершенно добровольных. Это действительно работа, и очень хорошо оплачиваемая. У тебя же с деньгами не густо?
— Что, стукачей хватает, а киллеров нет?! Но ведь я не только не профессионал, даже не любитель!
Генерал снова перевёл разговор на себя:
— И стукачей нам хватает, и киллеров. Даже с избытком. Вам же предстоит…— то, как он осёкся и замолчал, мне почему-то не понравилось. Как-то уж очень подозрительно осёкся. И вдруг заорал: — Ложись!
Они тут же оказались на полу, а в окно влетела граната…

От страха я зажмурился, но ничего не произошло, а когда разжмурился, они снова сидели на своих местах, генерал что-то орал в телефон, а Петрович вытирал пот рукавом рубашки. Рукавом мокрым и грязным. Во, блин, гоблин. Опять я всё пропустил! Шах повесил трубку и очень тихо сообщил: — Граната не наша. Надо убираться отсюда. Немедленно! Михаил, вы согласны?
Я не очень понял, с чем я должен быть согласен — работать на них или убраться отсюда, но на всякий случай мотнул головой. Здесь стало неуютно. Долгий разговор закончился. Если кому-то он долгим не показался — значит вас там не присутствовало.
В коридоре дюжина спецназовцев, по уши в камуфляже, взяла нас в плотное кольцо и, озираясь, повлекла к выходу.
— Эй, а мне в туалет надо! — я тут же пожалел не только о сказанном, но и о том, что я вообще родился, ем, пью, а значит, хожу в туалет. Две дюжины глаз пытались меня прожечь, четыре (моих собеседников) — испепелить. Разрядить атмосферу могла только добрая шутка. Но где ж её взять. — А больше никто не хочет? — да, получилось не смешно. От линчевания уберёг меня Шах: — Капитан Гавриленко, сопроводить.
Одна из масок ответила: — Есть! — и двинулась по уже знакомому мне пути. Остальные остались прикрывать генерала. А я-то думал, это мой эскорт! Выходит, я не шишка? Обидно. Правда, всем в этом сортире всё равно не развернуться. Эх, где мой домашний толчок с целой библиотекой на табуреточке? Там можно было почитать, подумать, пофилософствовать наедине с собой о превратностях судьбы. А тут? Настенное творчество не отличалось ни особым остроумием, ни информативностью. Вечный орёл на вершине Кавказа да призывы не забывать мать родную и вымыть руки. Всё это сдобрено большим количеством матов и грамматических ошибок.
К умывальнику я подошёл с надеждой, что хоть горячую воду дали. Надежда была слабая, да и та не оправдалась. Холодная вода, по идее, должна была взбодрить, но наоборот, повергла меня в окончательное уныние. Да ещё в зеркале я увидел, кроме своей измученной физиономии, мужика в камуфляже, о котором успел забыть. Уныние сделалось ещё окончательней. Спецназовец, будто дождался команды, напрягся и выдал:
— Пшли!
— Гавриленко! Так это ты! А я думал — однофамилец, — я и не подозревал, что могу ещё хоть чему-то радоваться, тем более, кому-то.
— Я, Михаил Эликович.
— Нет, это я — Михаил Эликович, — ко мне вернулось моё искромётное остроумие — И что за отчества? Мы ж на ты! И с чего ты — капитан, и зачем такой маскарад? А, И-игорь?
— Меня повысили и приказали участвовать в сопровождении особо опас.… Ну, вас, то есть, тебя, сопровождать. Они считают, что я достаточно долго с тобой находился и знаю, чего от вас, то есть, тебя, можно ожидать.
— А ты знаешь?
— По правде сказать…
— Вот и я не знаю. И если честно, не больно-то хочу знать.
— Слушай, Миш, пойдём, а? А то нам звезды дают редко, а снимут вмиг.
— Ладно, пшли. Будем делать из тебя генерала.

Толпа в коридоре уже явно нервничала. Шах метнул в Гавриленко свой самый горячий взгляд, на что тот только пожал плечами — дескать, а я-то что могу. На улицу вышли через какой-то очень задний проход, и тут толпа разделилась. Большинство двинулось по асфальту к трём новеньким чёрным «Волгам», припаркованным к углу здания. А мы — я, Шах, Петрович, Гавриленко и какой-то здоровенный бугай припустили через двор и некогда футбольное поле к зарослям крапивы. Сюрреалистический эффект усиливался сначала моросящим, но всё более наглеющим дождём. Причём сначала прохладным, а теперь холодным. Похоже, горячую воду везде вырубили! Земля под дождём сразу превратилась в грязь и расползалась, недовольно чавкая, при каждом шаге. Приятная коньячная истома вмиг улетучилась, и стало тоскливо. Не хотелось никуда бежать. Хотелось упасть и свернуться калачиком прямо в грязи и заснуть, невзирая на непогоду, заснуть, чтоб проснуться, когда согреет солнце, проснуться нормальным, обычным человечком вчерашнего дня, а не героем комиксов, обычным человечком, далёким от преступников и борцов с преступностью, от гранат и погонь, далёким, как спасительная крапива на горизонте. И подвернулась нога, и я упал, и я свернулся калачиком, и уснул, уснул, чтоб проснуться, когда…

Проснулся я, потому что машина затормозила слишком резко. Спал, наверное, минут сорок, не больше, но чувствовал себя отдохнувшим, бодрым, готовым сожрать быка и закусить тореадором. Бугай, оказавшийся водителем дряхлого дребезжащего уазика, злобно матюгаясь, выскочил к гаишнику с автоматом, демонстрируя здоровую прыть и красную книжицу. Остальные молчали. Петрович дрых с полуоткрытыми глазами, генерал мудро вглядывался в проезжую часть, а что делал Гавриленко, неизвестно, так как почему-то он сидел на переднем сидении, то есть ко мне спиной. По-моему, на переднем должен сидеть я. На худой конец Шах. Ну уж никак не Игорёк! Вернулся мокрый бугай с разъяснениями: — Теракт. Взорвали какую-то «волгу». Ищут чеченов.
Шах весь напрягся, как Шварценегер перед бурей: — Какую какую-то!?
Бугая сдуло и через минуту придуло обратно: — Нашу. Жертв нет.
Шах открыл дверцу и прошипев: — Все на выход, — побрел к гаишнику. Ещё через минуту мы ехали на новенькой «волге», оставив уазик доблестным ГИБДД. Ну и поделом. С таким названием им и самоката много! Да и вообще: кто любит автоинспекторов — поднимите руки! Членам семей — просьба не беспокоиться.
Теперь дислокация изменилась. Петрович вёл машину. Генерал сидел спереди, как и положено генералу, а Игорёк с бугаём стиснули меня с боков. Все были чрезвычайно напряжены, а я, наоборот, расслабился и стал глазеть на затихающий дождь, на мелькающие деревья, километровые столбы и дорожные знаки препинания. Перед знаком пешеходного перехода Петрович дисциплинированно сбросил скорость, и мой взгляд напрочь прилип к стилизованному человечку, бодро перешагивающему жирную полоску. Мне он вдруг показался удивительно похожим на Ринго из любимого альбома. В голове зазвучала пластинка, прокрученная сотни раз, шепелявая от бесконечного употребления, и от этого ещё более родная. И голос отца: — Если б ты так Бетховена слушал! — и мой глупый и грубый ответ, и на глаза навернулись слёзы и тут же вернулись на место — нельзя, не здесь, не при чужих. Я вдруг болезненно почувствовал, что вокруг — чужие! Или я им чужой. Но кому-то зачем-то понадобилась смешать этот коктейль из совершенно чуждых составляющих. И ещё я почувствовал, что сопротивляться бессмысленно, что то, что меня втянуло, сильней и меня и всего спецназа в мире, и чтобы вырваться, надо самому стать сильным. Самым сильным!
А еще вдруг, я понял, где мы едем. Мы въезжали в Академгородок.

Глава третья.
Из двух зол — третьего не дано

— Наташа, ко мне должны приехать, немедленно доложите, а к телефону — меня ни для кого нет.
Услышав: — Хорошо, Василий Станиславович, — Василиск откинулся в кресле, с пульта включил музыкальный центр и закрыл глаза. Кабинет наполнился Моцартом. Не только звуками его несравненного «Реквиема», но как будто самим его духом, его гением! Вот что значит высокотехнологичная аппаратура! Василиск неделю переделывал это последнее, дорогущее достижение инженерной мысли фирмы «Yamaha», но полученный эффект с лихвой окупил потерю его драгоценного времени. Если б авторы этого музыкального центра услышали теперь его звучание, нет — его голос, они от стыда дружно бы сделали себе харакири.
Василиску хотелось расслабиться, но он не мог. Последние показания ауроскопа слишком не укладывались в привычные рамки. Мозг требовал объяснений, искал их, но не находил. Но Карелин знал — ничего необъяснимого не существует. Ничего, скоро привезут свеженького ауриста, может, что-то и прояснится. Хотя вряд ли. Сколько их прошло через этот кабинет, а толку? Правда, этот мощный. Очень, чудовищно мощный. Подобных вспышек ауроскоп раньше не фиксировал. И в течение двух месяцев ещё ТРИ вспышки! Не такие, но тоже мощнейшие! Семьдесят три, семьдесят семь и девяносто две(!) единицы. И эти объекты не пропадали! Даже такая частота появления новых ауристов, не говоря уже об их небывалой мощности, сама по себе беспрецедентна. И эта аномалия не просто настораживала, а требовала немедленных действий. Знать бы ещё, каких. Тем более, две вспышки — в Нью-Йорке, в самом логове тхахтов. К сожалению, лишь один, самый слабый из них (если можно сказать так о семидесяти трёх единицах!), был «нашим», но зато, как и тот «монстр», прямо под носом — в Новосибирске, что, конечно же, облегчало задачу. Должно облегчить!

Ауроскоп — его детское изобретение. Он тогда из любопытства листал бабушкину библию. Аккуратно изображённое на картинках свечение над головами святых — пожалуй, единственное, что его в ней заинтересовало. Он спросил у отца, что это такое, и тот ответил, что нимб, ну эта, как её — аура! Слово очень понравилось, и он спросил, как её, эту ауру, увидеть. Отец засмеялся и, сказав: — После, после, — уткнулся в свежую газету. Василиск, тогда ещё Васька, по крупицам стал собирать информацию об этой ауре. Люди, к которым он обращался с вопросом, либо отвечали неохотно и бессвязно, даже как-то боязливо, либо вовсе не знали этого слова. Только одна бабка, подруга его бабушки, которую все почему-то за глаза так и называли — бабка, сказала, что это такое свечение, которое у всех есть, только разной силы, но чтоб его увидеть, нужно иметь особенное зрение. Особенного зрения у Васьки не было, а увидеть эту ауру очень хотелось. И он собрал ауроскоп из старого приёмника и вольтметра. А в качестве экрана использовал новый телевизор, в который ночью, чтоб не влетело, незаметно впаял небольшой блочок. Сейчас бы его назвали декодер. Шкалу в вольтметре он сам переградуировал от ноля до сотни, получилось не очень красиво и слишком мелко, но переделывать не стал. Первое испытание прибора также проходило ночью и принесло первую неожиданность. Аура была не у всех! Правда, радиус действия прибора был невелик, метров десять-двенадцать, но то, что он видел на экране, его поразило и огорчило. А увидел он одинокую, слегка мерцающую точку в самом центре. Себя самого. Он разобрал прибор, почистил, прозвонил, собрал снова, включил…Эффект тот же. Либо аппарат не работал (но тогда что это за точка в центре?), либо в радиусе десяти метров аура была только у него. Пока он думал над этой дилеммой, на краю экрана слабо чиркнула ещё одна точка, и тут же где-то слева и снизу хлопнула дверь. Ауроскоп работал!
Этой слабенькой точкой, как оказалось, был дядя Гриша, рано спившийся интеллигент, когда-то в детстве на сеансе одновременной игры победивший Бориса Спасского, будущего чемпиона мира, о чём он всем рассказывал с гордостью и болью.
За три дня, а точнее за три ночи, он проверил на наличие ауры весь дом и обнаружил ещё четыре объекта. Но если мощность его ауры колебалась между пятью и шестью единицами, то у всех остальных не превышала четырёх. Причём на показаниях ауроскопа не сказывалось расстояние до него, по всему радиусу действия.
Он подумывал уже переделать шкалу до десяти единиц, решив, что и этого достаточно, но тут в гости к бабушке пришла та самая бабка, рассказавшая ему про особенное зрение. Как потом он узнал, она была знахаркой, заговаривала ячмени и грыжи, останавливала кровь и делала много других не совсем обычных вещей. Пока подруги на кухне пили чай, Васька незаметно врубил агрегат и остолбенел. Тридцать две единицы! Переделывать шкалу он, естественно, не стал.
Через пару месяцев он забросил ауроскоп, как наскучившую игрушку, увлёкся химией и хоккеем и вспоминал о нём лишь изредка — обычно чтобы проверить редких новых друзей и частых новых подруг. Лишь у одной из них, девчонки обычной во всех отношениях (но именно она только что, прочтя «Республику ШКИД», впервые назвала его василиском), была хиленькая аура. Шкала лишь чуть-чуть отклонилась от ноля. Позже он и вовсе забыл о нём. И лишь когда Василий Станиславович возглавил СВЧ-лабораторию, ауроскоп вернулся из забвения, был модернизирован — теперь через специальный спутник он охватывал всю планету, но, для удобства, фиксировал ауру мощностью свыше тридцати одной (в память о той самой бабке?) единицы — и занял почётное, если не главное, место на Василисковом столе. Выглядел прибор как обычные часы, на которых было почему-то сто делений, а провода, ведущие к монитору, были упрятаны в столешницу. Почти никто не знал его назначения, а принципа действия вообще никто. Даже сам Василиск.

Ауристов — людей с мощностью ауры свыше тридцати одной единицы — на всей планете насчитывалось чуть более трёх тысяч. На территории России около тысячи, почти столько же в Китае — и это несмотря на разницу в численности населения, остальная треть приходилась в основном на Африку и Штаты. Во всей Европе насчитывалось чуть более десяти ауристов, а в Австралии один! Приблизительность связана с тем, что мощность ауры постоянна у подавляющего большинства, и всё-таки не у всех. Некоторые точки то появлялись, то исчезали, иногда навсегда. Каждый аурист был занесён в память компьютера и постоянно тайно отслеживался. Со многими, в основном, конечно, со «своими», вступали в контакт. И лишь с некоторыми заключался договор, по которому они разрешали себя исследовать, за что получали очень приличную компенсацию. Настолько приличную, что ни один не отказался. Все ауристы были людьми в чём-то выдающимися, но никакой закономерности в их способностях обнаружено не было. Это были музыканты и врачи, шахматисты и геологи, продавщицы и военные.

Петрович плавно остановил машину прямо у крыльца какого-то института, в Академгородке их прорва, выскочил в дождь и позвонил по сотовому. О чём-то быстро договорился и вернул свою намокшую голову обратно в машину, выронив одно слово: «Можно».
Шах, дремавший о чём-то своём, встрепенулся и так резко дёрнул ручку дверцы, что она только чудом осталась жива. Следом выпорхнули и мои «подпорки», да так швыдко, что я аж крякнул от ринувшегося в лёгкие кислорода. Ну, насчёт кислорода я, конечно, преувеличил. Бугай, почему-то злобно, метнул в меня: — Тебе что, особое приглашение нужно? — надо же, первая сказанная им фраза, а какая неприветливая! Его-то я чем достал?
— Хватило бы и не особого, — ну что я всё в бочку-то лезу?! Под Гвидона косю? Или кошу? Коси коса, пока…
— Вылазь, тебе говорят!
Ясно, бугай — мальчик неуравновешенный, может и прикладом. Для равновесия. Пришлось выкарабкиваться. Дождь стал помельче, отчего ещё противней. Да ещё ветер. Знаете, такой, который со всех сторон сразу. Кошмар флюгера. Так что в здание я припустил, не дожидаясь особых «спецназовских» приглашений. Шах и Петрович уже о чём-то добродушно, даже весело, болтали с молоденькой пухленькой вахтёршей, но как только я приблизился, посерьёзнели.
Генерал с каким-то новым, уважительным, почти почтительным, тоном произнёс: — Дальше Вы пойдёте один. ОН ждёт! — по тому, как он произнёс это ОН, я понял, что уважительно-почтительные интонации относятся не ко мне, а к очередному неизвестному. А меня за кого здесь держат? А я, между прочим — личность! И тут, неожиданно даже для себя, я сел на батарею и твёрдым, как фунт стерлингов, голосом произнёс сакраментальную фразу: — Сами, Вы пойдёте в… и не один!
Вахтёрша, сказав: — Я сейчас, — быстренько ретировалась, Петрович театрально закатил глаза, а Шах даже в лице не изменился, только костяшки сжавшихся в кулаки пальцев предупреждающе хрустнули. Тем не менее, почти по-дружески, он спросил: — Какого хрена! Ты ж согласился! — о! Мы оказывается, перешли на «ТЫ»! Класс! — А ты обещал мне информацию! Ну и давай её сюда!
Шах совсем успокоился, но для порядка уточнил, кивнув на Петровича:
— Это они обещали. Но информации и у них нет. Она вся у Него. Так что давай прощаться, и иди!
Возможность распрощаться с господами офицерами так меня обрадовала, что я совсем потерял осторожность. Если она у меня была. Я кинулся с ними обниматься. Увернулись они с большим трудом. Поднявшись до пятой ступеньки, я обернулся. Их не было. Но едва я шагнул назад, тут же на их месте образовался бугай с автоматом. Ладно, смоюсь попозже. Может, этот Он и впрямь сообщит что-нибудь интересное. Мне обо мне. И кто это такой, перед кем трепетал (приятное предположение!) сам Шах? В Бога я не верил, значит — президент. Ну, может, премьер-министр. Впрочем, мне-то что! Ведь это я им нужен, так что…

Поначалу она не помнила этих снов. И только постоянное ощущение дежавю, что бы она ни делала, куда бы ни ходила. Целый день! В первый раз она лишь удивилась, но решила, что это последствия неудачного вчерашнего обручения. Но через месяц это повторилось. Через три дня опять. И она испугалась. И напросилась на приём к Дарье, своей бывшей однокласснице, почти подруге, а теперь — модному психиатру, а заодно и психотерапевту. Та дала ей какое-то «обалденное» средство, которое обязательно поможет. Промежутки между «днями дежавю» стали действительно побольше, но зато она перестала забывать сны. И чуть не сошла с ума. Представьте себе, видеть завтрашний день, а завтра проживать его заново, не в силах ничего изменить! Даже насыпать в чай три ложки сахара вместо двух! Рука послушно насыпала две ложки, а за третьей даже и не думала тянуться. Но ведь Лена-то очень даже думала! И тянулась изо всех своих мысленных сил! Безнадежно. Она хотела рассказать всё родителям, но боялась неизвестно чего. А больше и рассказать некому — разве что опять Дашке. И вот когда она совсем уж было собралась, Дарья позвонила сама и сказала, что тут, мол, тобой интересовались и просили передать, что могут тебе помочь, и что совершенно бесплатно, и что конфиденциальность гарантируется, и телефон такой-то, а она уезжает в Норвегию на консилиум, и что, может, удастся там зацепиться…

Но немало было и сумасшедших — и ещё только сходящих, и преступников. Последние тоже выделялись из своей среды. Особой изобретательностью, оригинальностью методов и, что хуже всего, чудовищной жестокостью, граничащей с кровожадностью.
Василиск однажды, ещё в первый год своего «завлабства», сделав звонок из уличного автомата, сдал местонахождение одного такого маньяка, терроризировавшего целый город. Но когда вернулся на рабочее место, там его уже ждал Посланник. Чрезвычайно мерзкий и скользкий человечек, через которого в редких, и всегда неприятных, случаях с Карелиным общались его невидимые, но вполне реальные «партнёры». Посланник, а на самом деле — обыкновенный посыльный — сначала нудно цитировал условия контракта, по которым категорически запрещалось… А потом положил на стол обыкновенный тетрадный листок в клеточку и гордо удалился. Василиск перевернул листок и впервые в жизни почувствовал животный страх. На листке была нарисована аккуратная единица. Он знал: второго предупреждения не будет.
Со временем Василиск и сам осознал всю глупость своего тогдашнего поведения. Слишком важна была его миссия, слишком велика ответственность. Слишком. Слишком.

— Василий Станиславович, вас Пилат по экстренной!
— Наташа, ну я же просил…
— Он сказал, что это архиважно!
— У него всегда всё архиважное.
— Я ему так и сказала, но он утверждает, что на этот раз супер-гипер-архиважно.
— Ну ладно, соедини. Да, а гость ещё не появился?
— Уже на вахте.
— Какого ж ты молчишь!
— А они там с ханом ругаются! Это надолго.
— Сколько раз говорить: не хан, а Шах! Он генерал, если не забыла, так что давай поуважительней.
— Слушаюсь, мой повелитель!
И она повесила трубку. Василиска забавляла её фамильярность, и он прощал ей многие шалости. Тем более, что при посторонних она себя так не вела. Почти никогда. Кроме того, она была в курсе почти всего, поэтому и ей было нелегко. Так что пусть развлекается.
Засветился огонёк экстренной линии, и Василиск снял трубку. Пока Пилат, один из лучших вербовщиков, но излишне шебутной, изливал на него поток в основном устаревшей информации, Карелин сменил Моцарта, на «ABBEY ROAD» — любимый альбом будущего собеседника. Это должно было помочь беседе стать более приятной, а если повезёт, то и дружеской. А подружиться с ним необходимо. Потому что аурист, начисто «зашкаливший» ауроскоп, вызывал серьёзные опасения. И если его не удастся завербовать, то, во избежание очень возможных неприятностей, придётся… А вот это уже интересно!
— Хорошо. Привези её ко мне примерно через… — интуиция подсказала новое решение, а ей он всегда доверял. Теперь, наверное, только ей и доверял, — Хотя нет. Давай прямо сейчас!
Василиск повесил трубку и, подключившись к камерам слежения, стал рассматривать своего невольного гостя. А гость, совсем непохожий на «монстра», курил на лестнице, с тоской изучая «доску почёта», и явно никуда не хотел идти. Средних лет, нескладный мужчина, с красивым, если бы не густая неряшливая борода и длинные спутанные волосы, лицом. Ему, наверное, все говорят, что он похож на Христа, и ему это наверняка нравится. Интересно, догадывается ли он, обладателем какой силы стал. Справится ли он с ней, или она уничтожит его. Вдруг он резко отвернулся от «доски почёта» и, вперившись прямо в камеру слежения, улыбнулся. Василиска передёрнуло. Увидеть камеру было практически невозможно! Аурист улыбался именно ему, как будто решил первым начать разговор.

Курить уже не хочется, а бросить жалко. Такой бычок, да ещё как-никак трофей. Божья коровка ползёт по лицам передовиков науки, по глазам, носам, улыбкам. И некому её шугануть. Когда-то, ещё в школе, и я «висел» на доске почёта, и по мне, наверное, тоже ползали осы, мухи, а то и тараканы. Вдруг она взлетела и, почти тут же, вляпалась в паутину. Почему-то меня это рассмешило. Стою и глупо улыбаюсь. А ведь сам-то весь в паутине, только невидимой. Хватит! Надо из неё выкарабкиваться. Но для начала познакомимся с пауком!

Позвонила она только на следующее утро. Знала, что позвонит, и даже помнила весь разговор, который ей предстоял с весёлым, самоуверенным незнакомцем, с которым она позже сядет в машину и поедет … Куда, она не знала, потому что проснулась. И впервые сон не только не испугал её, но даже обрадовал. Но нет, не радость это была, лишь предчувствие радости, и даже не радости, но чего-то необыкновенно увлекательного, как в детстве, когда открываешь книгу, пахнущую приключениями, и знаешь, что она слишком скоро кончится, но конец будет обязательно хорошим… Если б Лена досмотрела сон, она бы так не радовалась. Хотя…

К Василиску кто только не шастал. Наталья мысленно сортировала «гостей» и собрала неплохую коллекцию. Мимолётного взгляда хватало, чтобы знать, что готовить: чай, кофе или чего покрепче. Но «с собой» гости прежде не приносили, и ей это не понравилось. И сам он не понравился. Какой-то — ну неопрятный, что ли. Мокрые патлы, не только нестриженая, но и нечесаная борода, одет кое-как и непонятно во что, на босых ногах разбитые кроссовки и недопитая бутылка коньяка в руке. В бутылке оставалось немного, так что понадобится ещё. И кофейник побольше. Наташе стало жаль шефа. Он ненавидел коньяк, а кофе пил исключительно по утрам, а теперь будет над собой измываться, чтобы доставить удовольствие этому проходимцу. А в том, что это проходимец, она уже не сомневалась. Но шеф, впервые, явно волновался, ожидая «гостя», так что в том наверняка что-то ещё было, чего она просто не видела. Это интриговало и раздражало. И пугало. Она любила Карелина и переживала за него, и боялась за него, и боялась, что он это заметит, и мечтала, чтоб заметил. Вдруг Наташа поняла, что не только она разглядывает «гостя», но и тот беззастенчиво, даже нагло, пялится на неё да ещё и бормочет что-то. Нахал! Она вскочила:
— Одну минуточку, я доложу!
— Лучше долейте! — он вяло болтнул бутылкой и устало усмехнулся.
— О, вы — остряк?!
— Только по понедельникам. Кстати, а сегодня у нас что?
— Четверг.
— Ну, значит, и по четвергам.
— Вот и прекрасно. Вы тут пока потренируйтесь, а я доло… СООБЩУ о вашем приходе.
Наталья обошла гостя, стараясь случайно не задеть. Он это заметил и улыбнулся. Решительно проходимец!

Василиск внимательно наблюдал за дуэлью ауриста и своей секретарши. Короткая, но боевая ничья. Впрочем, гость перешучивался как-то без азарта, скорее по привычке. Похоже, он сильно вымотался. Может, следовало перенести встречу? Нет, нельзя. Времени и так мало. Может, и нет вовсе. А Михаила ещё необходимо готовить. Надо же, он впервые назвал его по имени! По имени, которого скоро не станет. Исчезнет Михаил Эликович Раппопорт, неплохой, но неудачливый поэт, плохой и неудачливый коммерсант. А появится…
Появилась Наталья. Карелин едва успел отключить монитор.
— Василий Станиславович, там ЭТОТ пришёл, Вы просили доложить.
— Ну и как он тебе?
— Гадкий тип. И под мухой. Навозной.
— Тебе надо почитать его стихи, особенно лирические.
— Я не люблю поэзию. А поэтов… — она взглянула на свой маникюр и пожала плечами — тем более.
— Зря. Он неплох.
— Да он алкаш! Вцепился в бутылку — не оторвёшь.
— Вот и не надо отрывать. Лучше посмотри, что за бутылка и добудь ещё одну. Такую же. По моим данным, это должен быть «Наири». Но на всякий случай проверь. Да, и кофе. И, наверное, поесть чего-нибудь. Он, должно быть, голоден.
— Как прикажете.
— Вот я и приказываю.
Наталья вышла, демонстративно хлопнув дверью. Всё-таки надо будет с ней серьёзно поговорить. Поговорить. Говорить. А когда работать? До отправки второй бригады необходимо сделать компактным идентификатор тхахтов, а также поработать над оружием. Ну, допустим, идентификатор можно сплавить «соседям». По частям — для конспирации. Хотя его назначения они всё равно не поймут. Но инженеры там хорошие. А вот что делать с оружием, неясно. И хуже всего — никаких идей. Впрочем, может этот аурист и есть оружие? Тогда он очень вовремя появился. Слишком вовремя, и это настораживает.
Дверь медленно, со стоном — надо петли смазать! — отворилась, и гость вошёл.

Тоже мне контора, даже двери смазать не могут — воют, как на луну. Но кабинет впечатляет! Куча каких-то аппаратов, аппаратиков и аппаратищ, но при этом шикарный и одновременно уютный. И музыка правильная. Если это и подхалимаж, то приятный. И хозяин впечатляет. Здоровенный, ухоженный детина, но без кича. Никаких тебе цепей а ля «осторожно злая собака» да колец «быку в нос». Но и не в официальной тройке с удавкой, от которых меня поташнивает. Он молча указал на кресло, я тоже молча и, надо полагать, с достоинством уселся в него, закинув ногу на ногу. Но увидев свой кроссовок, счёл за лучшее спрятать его под стол. Он первым нарушил молчание, как и положено хозяину:
— Карелин Василий Станиславович. Заведующий всем этим хозяйством, — он обвёл рукой кабинет, но подразумевались совсем другие масштабы.
— Раппопорт Михаил Эликович. Не заведую ничем, а с недавних пор и самим собой.
— Ну, вот и познакомились. Сотрудники за глаза называют меня Василиском, а друзья Василием. Вы тоже можете называть меня по имени и на ты.
— Прям так сразу?
— А почему бы и нет? Что будешь пить: чай, кофе или чего-нибудь покрепче?
— Всё кроме чая.
Он нажал на кнопку, дверь тут же завизжала, и вплыла секретарша с полным подносом. Надо отдать должное, начало разговора меня вполне устраивало. Да и секретарша: в моём детско-юношеском вкусе — сдобная и сладкая. Правда, сахар зубы портит, и со временем шоколаду начинаешь предпочитать мясо, а изюминке — перчинку. И теперь я смотрю на таких пышек хоть и не без удовольствия, но и без задних мыслей. Зато на поднос — и с тем, и с другим!
— Наташенька, будьте добры, позвоните моей супруге и извинитесь за меня. Скажите, что буду ближе к утру.
— Хорошо, Василий Станиславович.
Надо же, как её перекосило! Всё ясно: любовный треугольник и пышка в проигрыше. Интересно, а Василиск в курсе?
— Кстати, Василий Станиславович, — спросил я, как только секретарша уплыла — А почему Василиск?
Он взглянул на меня с некоторым удивлением и даже разочарованием:
— Аббревиатура.
— Надо же, и Я этого не заметил!? Нет, решительно я себе не нравлюсь. Сам тысячи раз сокращал кого ни попадя, иногда до предела, хотя ни одна кликуха так и не прилипла. А бывали замечательно-гаденькие!
— Ну, это-то я сразу въехал, непонятно как она прилипла к Вам?
— Михаил, я настаиваю на «ты», иначе я чувствую себя старым. Тем более, что это уже недалеко от истины.
— Не прибедняй…ся, — заминка вышла классная! Вспомнил, как недавно сам убеждал Гавриленко перейти на «ты».Похоже, жизнь пошла по кругу. «Похоже, жизнь…» Ещё вчера из этого получилось бы стихотворение. Наверняка банальное. Но сегодня я и на такое не способен. Сегодня очень долгий день. Бесконечный. И быстрый. Я такого ритма не выдержу. А Завтра — ещё и на горизонте не маячит…
Мои коротенькие, как у Буратино, мысли, заняли, очевидно, несколько минут, потому что очнувшись я обнаружил, что коньяк уже разлит по бокалам, а Василиск, откинувшись в кресле, с неприкрытым интересом меня изучает. Вспомнилась, светлой памяти, божья коровка. Я обнял ладонями свой бокал и вдохнул чудесный запах:
— Чего ждём?
— За знакомство.
— Почему бы и нет.
Мы оба пригубили. Интересно: я выпил уже почти бутылку — и ни в одном глазу. Но впервые за сегодня я наслаждался напитком. В офицерской гоп-компании я просто поглощал алкоголь, а коньяк так пить нельзя. Коньяк — это не Алкогольный напиток, а Напиток, содержащий блаженство, а заодно и алкоголь. Разница очевидна.
— И всё-таки мы чего-то ждём.
— Правильнее сказать кого-то. Должна подойти одна женщина. У неё почти та же проблема, что и у тебя. Так что лучше нам поговорить всем вместе. Чтоб не повторяться.
— А она кого убила?
— Я же сказал ПОЧТИ. Проблемы — лишь следствия, а всех нас интересуют причины.
— Если честно, меня уже ничего не интересует, кроме одного: когда я смогу вернуться к нормальной жизни? Ты можешь мне сказать?
Он опять пригубил и тихо и совершенно спокойно сказал то, что я уже и сам подозревал:
— Никогда.

Он не удивился, словно уже знал ответ. Впрочем, конечно, знал. Просто не верил. Или не хотел верить. Разговор не клеился. От голода и от нечего делать он принялся за еду. А Пилат с дамой где-то застряли. Ещё пять минут — и придётся начинать с одним Михаилом. А это ослабит эффект.
Выручил сам Михаил:
— Послушай, пока мы ждём прекрасную, надеюсь, незнакомку, объясни-ка мне вот что. Как я понял, тут у тебя какой-то секретный объект, может, даже тайная организация. Но никакой охраны, кроме пигалицы на входе. Или я чего-то не вижу?
Это, конечно, не самая удобная тема для разговора, но лучше, чем никакая. Тем более, что если он согласится, то и так всё узнает, а если не согласится, что недопустимо, то никому ничего не расскажет. Не сможет. И Василиск вывалил ему почти всё, что знал о системе безопасности, не останавливаясь на подробностях, в которые и сам не особо вдавался. Но гость и без того был ошарашен. Даже еду забросил — правда, переключившись на кофе.
— И от кого вас так защищают?! От врагов или друзей?
— От … посторонних.
— Ну а шпионы? Раз вы такие засекреченные, неужели это не привлекает внимания Джеймсов Бондов?
— Почему же не привлекает? С одним из «Бондов» ты мило беседовал в приёмной.
Нет, вот ТЕПЕРЬ он точно ошарашен!
— Секретарша?! И ты так спокойно об этом говоришь?
— О, если подумать, это очень удобно.
— Ну да — шпионские страсти. Информация — дезинформация, вербовка — перевербовка. И тебе это нравится? Я было подумал, ты — учёный…
— А я и есть. Только не учёный, а, скорее, познающий. В слове учёный какая-то безнадёжность, бесперспективность. Если ты уже учёный, значит — учится нечему, а так не бывает. А касательно, как ты их назвал, «шпионских страстей», так это горькая необходимость, и она не может нравиться. Во всяком случае, не мне. Но, как это ни банально звучит, положение обязывает. Видишь ли, мир во всём мире — это, конечно, здорово, но человечество слишком молодо. Оно достаточно разумно, чтобы принять эту идею, но лишь как идею. Что-то далекое и светлое, как коммунизм. Но только не на практике. Конечно, никто не хочет войны, все боятся её, но и абсолютного мира не надо.
— Ты так ДЕЙСТВИТЕЛЬНО думаешь?
— Нет. Я так не думаю. Так думает и так чувствует большинство. Подавляющее. Уж поверь. И пока это большинство — большинство, будут войны, гонка вооружений, а значит — и шпионские страсти.
— Я вообще-то в политике не очень разбираюсь, но, по-моему, все, что ты сказал — лабуда. Главный человеческий инстинкт — самосохранение, а при сегодняшнем оружии любая война — самоубийство. Разве не так?
— Так. Но давай сменим пластинку.
Михаил пожал плечами и плеснул себе ещё кофе. И коньяку. Василиск взял пульт и действительно сменил пластинку. «THE BEATLES» на «THE DOORS». Гость, похоже, не имел ничего против. Одновременно с американскими «дверями», дала о себе знать дверь кабинетная. Вошла Наталья: — Василий Станиславович, там Пилат пришёл. С женщиной. Прикажете пустить? — она всё еще старалась выглядеть обиженной. Ничего, пусть подуется. — И как она тебе? — Наташа пожала плечами: — Так себе, — но весь её вид говорил одно: «Зато я — моложе!» — Пригласи. Только её одну. Пилата сама развлекай. В демонстративном поклоне она выдохнула: — Повинуюсь, — и удалилась. Вошла гостья. Очень красивая, но испуганная и беззащитная. А ведь семьдесят три единицы!

Вошла гостья. Судя по лицу Василиска — собою хороша. Но вряд ли настолько, чтоб и мне выскакивать из уютного кресла, бросая сразу два любимых напитка и только что прикуренную сигарету. По большому счёту ни одна женщина этого не стоит. О мужчинах я и не говорю. Тем более, что на сегодня новых знакомств как бы хватит. Ещё тем более, что это СЕГОДНЯ началось, кажется, в среду, а уже кончается четверг, да и четверг никак не кончается. Всё ещё теплилась надежда, что стоит мне добраться до дома и плюхнуться на диван и заснуть сном слегка перебравшего праведника, как весь этот дебилизм сам собою рассосётся. А почему бы и нет? Вдруг Бычок и Цыган избили меня до полусмерти, и сейчас я в реанимации, лежу под наркозом, помогаю людям в белых халатах бороться за мою ценнейшую жизнь и вижу кошмары! Эта мысль показалась очень привлекательной. Настолько, что я даже ущипнул себя. Ой!… Надо бы ногти постричь.
Василиск тем временем успел усадить даму в кресло и даже налить ей какого-то дремучего вина из благородно грязной бутыли. Причём бутыль достал изнутри одного из так впечатливших меня «аппаратищ», который оказался крутейшим баром. Содержимое его явно стоило целое состояние. Теперь понятно, зачем такая служба безопасности — бар охранять!.. Сегодня я свихнусь на алкоголе. Вообще-то я пью редко и в меру, за что раньше в компаниях меня не очень любили, а теперь, когда всё дорого, наоборот. Хотя иногда, очень иногда, и накачивался под завязку, при этом не пьянея. Ну — почти не пьянея. Помню однажды…

Я, и четверо моих бывших одноклассников, а тогда уже второкурсников разных факультетов одного института, на всё лето устроились вожатыми в пионерский лагерь. В летописях этого лагеря то лето наверняка зафиксировано как самое весёлое и опасное. Но прощальный костёр затмил все три сезона. Не светом, конечно. Чтобы поменьше работать, в начале каждого сезона я непедагогично, но зато эффективно, выбирал из подростков самого сильного и назначал самым главным. Если какие нарушения дисциплины и случались, начальница лагеря об этом не узнавала, и я спокойнёхонько занимался своими неотложными, а других в этом возрасте не бывает, делами, как то: ухлёстывал за молоденькими вожатыми и страдал от ими меня непонимания. Но на прощальном костре мой «самый главный» меня подвёл. Он где-то раздобыл бутылку шампанского, и они всем отрядом ею так перепились, что разбили стёкла в пяти домиках, за что я и моя вожатая не получили расчёт до полного восстановления и, в знак протеста, остались жить в пустом лагере до полного расчёта. Без матрасов, подушек и постельного белья, которые предусмотрительно были изъяты. Правда, один матрас мы тоже предусмотрительно утаили. Но один на двоих. Тем более, на пятерых. Потому как, кроме Грузина, вся моя компания протестовала вместе с нами. Грузин тоже хотел протестнуть, но его насильно увезла будущая жена. Почему Грузин? Да потому же, почему я был Бородой, Вовка — Лысым, Славка — Кудрявым, а Ванька — Графом. Мы все были членами тайнейшей организации ОСА (объединённый союз анархистов), которая только из нас же и состояла. Ну вот. Протестовали мы самогоном производства Андрей Андреича, замечательнейшего старикана, а по совместительству сторожа лагеря. От шести литров, приобретённых нами к «костру» — на случай, если не хватит водки, оставалось четыре с гаком. Граф с Кудрявым, перед тем как сидя уснуть, выпили этот гак, а мы с Лысым — остальное. А потом пошли гулять по лагерю, добивая недобитые стёкла. А потом пошли спать на кухню, вместо отопления включив плиту. Все восемь конфорок. И греясь около плиты, трещали о чем-то, пока не уснули. Лысый чуть действительно не облысел, так как умудрился уложить чуб на самую большую конфорку! А рассказываю я всё это, чтоб подчеркнуть крепость своего тогдашнего организма. Несмотря на выпитое, именно я, учуяв запах палёной шерсти, сумел-таки проснуться и героически затушить своего сладко спящего друга! Кстати, если интересно, и вся эта история также закончилась хэппи-эндом: наутро приехали мои сознательные пионеры, вместе с родителями, и вставили стёкла, а мы получили расчёт.
И к чему я всё это?.. А, так вот. Сегодня это что-то! Голова начинает продуцировать мысли только после хорошего глотка, и ноги без подогрева отказываются перемещать организм в пространстве. Ещё пара таких деньков — и я алкаш!

Уже через десять минут после встречи с Пилатом энтузиазма у Елены поубавилось. Слишком несерьёзным он показался, а ей сейчас было совсем не до приколов и ухаживаний. Но она должна была ехать с ним, она помнила, что поедет, и не противилась. Было уже всё равно. По дороге он трещал без умолку, а она вежливо улыбалась, не вслушиваясь и не отвечая, и он, в конце концов, иссяк или обиделся, но доехали они в молчании.
А потом была приёмная, самодовольная и высокомерная секретарша, и наконец кабинет и пожилой, но приятный, а главное, галантный хозяин. И… Он. Он повзрослел — чтобы не сказать постарел, но, как ни странно, это ему шло. И он её не узнал. Взглянул с равнодушным любопытством и перевёл взгляд на бокал. Да и не мог он её узнать. Ей едва исполнилось семь, и она была первоклашкой, а он десятиклассником. Они вдвоём с подружкой, той самой Дашкой, договорились в него влюбиться и через Дашкиного старшего брата узнали его адрес и телефон и писали ему глупые записки, и хихикали в трубку. А потом был его последний звонок, но её классу выпало поздравлять десятый «Б», а он учился в «В», но они поменялись с девчонками за две открытки с артистами Тихоновым и Рыбниковым и поздравили его, и подарили нарисованную ими открытку, и Дашка призналась, что это были мы, и извинилась, а он рассмеялся, поднял их по очереди и чмокнул в лоб, а казалось, что это Дашку чмокнул, а её поцеловал, и ей тогда было стыдно и приятно. Её ещё никто не целовал. Родители и родня не в счёт.

Церемонии закончились, и пора бы переходить к делу. Василиск нажал две кнопки на приборчике, подключённом к селектору. Нехитрое, но весьма эффективное приспособление для излишне любопытных. Закурил, уже четвёртую за день, сигарету и произнёс: — Что ж, если вы не против, начнём.
И, не дожидаясь ответа, лекторским, хорошо поставленным голосом стал рассказывать им о них и о подобных им, показал ауроскоп в действии, и они с восторгом разглядывали мельтешащие созвездия. Елена спросила, где здесь она, и слегка зарделась, когда он указал на самую яркую звезду полушария. Тогда и Михаил выжидающе уставился на Карелина и, поняв, что на него не реагируют, полюбопытствовал: — А я где? Василиск раскурил потухшую сигарету.
— А тебя здесь нет. Сейчас нет.
— Протестую! Что за дискриминация! И как это сейчас нет?! Если я аурист, то где моя звёздочка, а если нет, то что я тут вообще делаю?
— Протест отклонён. Ты относишься к редчайшему типу ауристов. Аура у тебя появляется только в кризисных ситуациях, при непосредственной угрозе твоей жизни. И она тобою не контролируется. Наша задача как раз и состоит в том, чтобы научить тебя, вас обоих, полностью управлять своей аурой. Кстати, если это тебя утешит, твоя аура мощнее, чем у любого другого ауриста.
— И насколько мощнее?
— Намного. Возможно — в разы! Точнее сказать не могу, шкала ауроскопа не была на тебя рассчитана. Я её переделал, но ты после этого себя ещё не проявлял.
— И давно переделал?
— Часа три назад.
— Да. За ЭТО время на мою драгоценную ещё не покушались. Послушай, а кроме обычных кретинов, кто ещё на меня охотится? Пока мы мило беседовали с ГэБэшниками, нас посетила граната. Ты, случайно, не в курсе, кто её швырнул? И что с ней сталось?
Василиск достал из ящика стола грецкий орех тёмно-зелёного цвета и аккуратно положил на стол.
— Вот. Это то, что было гранатой. Что Ты с ней сделал, пока не произведён анализ, точно сказать не могу, но, думаю, то же, что и с теми уголовниками на улице и в камере. Если сказать совсем просто: изменил объём, а заодно и свойства. Кто её бросил тоже ещё неизвестно, скорее всего, какой-нибудь наёмник. А кто отдал приказ… Выяснить это и станет в скором времени вашей задачей. Выяснить и принять соответствующие меры.
Мужчины смолкли и как будто задумались. Елена, следившая за разговором со всё возрастающим интересом, решила воспользоваться паузой:
— А я вижу будущее?
— Да, Лена. Ты видишь будущее. Основную его версию. Это свойство есть у многих ауристов, хотя у тебя оно чрезвычайно ярко выражено. Когда ты научишься им пользоваться, оно перестанет тебя мучить по ночам, сможешь призывать свой дар, когда почувствуешь необходимость, и, поверь, он ещё не раз тебя выручит.
Опять повисло молчание. Вязкое, хоть топор вешай. Нарушил его Михаил. К общему облегчению:
— Слышь, а как этот орех к тебе-то попал? Ведь мы с Шахом не расставались, а если кто его и подобрал, так только он. Или Петрович. А они на улице остались.
Надо же, а он внимательный. Василиску всё больше нравился этот странный, самолюбивый, но не знающий себе цену аурист. Да, он — именно тот, кто нужен.
— Ты слишком подозрителен. Это просто. Пакет он передал с вахтёршей, а уже она принесла его сюда. Ничего сверхъестественного.
— Станешь тут подозрительным, когда жизнь ни с того ни с сего превращается в дерьмо, а ассенизаторы бастуют. Мы с Еленой… Извините, не запомнил Вашего отчества…
— Николаевна.
— Мы с Еленой Николаевной обычные, добропорядочные обыватели. Она уж точно добропорядочная, по глазам видно. А нас втягивают в какие-то секретные игрища с непредсказуемыми, но наверняка неприятными последствиями, и ничего взамен даже не обещают.
— Почему же не обещают. Я гарантирую вам обоим интересное времяпрепровождение. А после выполнения задания сможете идти на все четыре. Если захотите. Кроме того, в качестве компенсации за изменение ваших личностей получите кругленькую сумму.
— Нам ещё и личности менять?!
— Временно…
— А мне оно надо?
— Если ты не хочешь остаток дней провести за решёткой.
— Ну, наконец-то добрались. То есть для меня приготовили русский аналог французского легиона. Ну а Елену Николаевну чем шантажируете?
— Поверьте, это не шантаж. Мы поможем вам превратить проклятье в дар. Но и мы нуждаемся в помощи. Вашей помощи. Помогите нам и себе.
— А если мы всё-таки откажемся?..
Вот, кажется, и кульминация. Но не говорить же, что отказ невозможен.
— Что ж, тогда вы уже сейчас сможете идти на все четыре. Правда, тебя, Михаил, ждёт капитан Бобров, Елену Николаевну в недалёком будущем — «Владимирка».
Молчавшая до того Елена громко прошептала: «Я согласна», через минуту и Михаил ворчливо пробурчал: «У тебя с Карлеоне не только фамилии похожи. Ты и предложения делаешь в той же неотразимой манере».
— Тогда перейдём к деталям. Итак, вас, Елена Николаевна, мы временно помещаем в госпиталь…

С трудом отправив Пилата домой баиньки, Наташа включила клипсы. Шеф под реквием Моцарта, его любимое произведение, которое Наталья уже люто ненавидела, рассказывал гостям о новейшем химическом оружии, опуская самое интересное — подробности, технические характеристики. Что значит профессионал! Она не вслушивалась — разговор всё равно записывался. Ей же просто приятно было слушать его голос. Могучий и прекрасный, как он сам. Нет, всё-таки классная у неё работа!

Итак, начало положено. Ещё один звонок — и всё. Василиск подошёл к окну и посмотрел на светлеющее небо. Он любил встречать зарю. И заря это как будто знала. Всегда приходила навстречу в новом наряде. Сегодня это были тончайшие кружева облачков с платиновым отливом. Они улыбнулись друг другу.
Да, начало положено. Карелин снял трубку и набрал номер Пилата. Тот сразу ответил, как будто и не спал. И Василиск сказал ему то, чего они оба ждали: — Всё, оформляй Никонову как пропавшую без вести. А Раппопорта похорони. Он просил попышнее. И внеси в реестр позывные. Да, как договаривались. Да, Саломея и Маккавей. Ну всё, привет. Да, и завтра в девять ко мне, переходим ко второму этапу.

Часть 2
СТАТЬ МАККАВЕЕМ

Глава первая.
Хочешь мира - готовься!

Следующие полгода пролетели незаметно.
Хотелось бы так сказать! Где там. Когда Василиск говорил о подготовке, я по наивности решил, что меня будут обследовать, изучать, может быть, подлечат, научат чему-нибудь умному. А на практике… Когда тебе под сорок, попасть в армию, да ещё в качестве подшефного тела (по армейской иронии это называется — «дух»), лишённого мозгов, а заодно и желудка — это для мазохиста. А я — не он.
Незнакомый майор привёз меня в незнакомое место, километрах в семидесяти от Кемерово, где когда-то располагалась часть ПВО, а теперь тоже часть, но малопонятного назначения. Причем «привёз» — это мягко сказано. На самом деле половину пути мы — очевидно, для конспирации — тащились пешком по кукурузным полям имени Никиты Сергеевича. Незнакомый майор сдал меня с рук на руки незнакомому лейтенанту, а тот, в свою очередь, незнакомому же сержанту. Между собой-то они были знакомы, а вот мне ни один из них не счёл нужным представиться. Сержант с любопытством меня обозрел, плотоядно оскалился и сообщил, что он сделает из меня либо человека, либо труп, и что именно мне предстоит сделать суровый выбор. Пока я выбирал — слава Богу, в уме — он посвятил меня во все тонкости армейской жизни, которые сводились к, в общем-то, простой формуле: не лезь, куда не просят, и слушайся старших. Когда я недальновидно заметил, что старше себя тут ещё никого не встретил, он легонько двинул мне под дых, после чего пояснил, что это я на гражданке старше, а тут — салабон, и что я уже сделал первый шаг от «человека» к «трупу».
Весь первый день солдатской жизни прошёл в необычайно увлекательном испытании моей живучести. Я узнал много нового о подрастающем поколении. В основном, что оно выше, сильнее нашего, обладает зверским аппетитом, неприхотливостью в еде, одежде, обиходе и т.п., а также очень любит и умеет драться. Я делал всё не так, неправильно, не вовремя и «какого хрена!», за что получал пинки, подзатыльники, зуботычины и затрещины. И это не считая добродушного солдафонского юмора, как устного, так и в виде весёлых розыгрышей с телесными повреждениями. А после отбоя, когда я уже стряхнул, под дружный гогот, с простыни все кнопки, вытащил из наволочки набор драных, смердящих носков и трусов и уже совсем собирался-таки рискнуть лечь спать, в казарму ввалился толстый коротышка прапорщик, пьяный в вонючую стельку кирзового сапога. Надо сказать, пьяный прапорщик — такой же неотъемлемый предмет армейского обихода, как самые кирзовые в мире сапоги и вонючие стельки. В каждой воинской части есть свой пьяный прапорщик, потому что если в ней нет пьяного прапорщика, то это ещё хуже. Значит, в ней есть прапорщик с такого бодуна, пред которым, как мартышки перед Каа, бледнеют бодуны не то что штатских, но даже старших по званию. Значит, в ней есть прапорщик с похмелья глубокого, как Марианская впадина плюс два копка лопатой, совковой не столько по форме, сколько по происхождению. Такой прапорщик зол и жаждет. И чем сильнее жаждет, тем больше злится. А когда прапорщик злится, то даже цепные сторожевые псы забиваются по конурам и вывешивают табличку «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ». Так вот, вошедший прапорщик таким плохим не был, а был — ну очень хорошим, вот только пронзительным — в смысле голоса, которым он и оглушил казарму: «Старшина!» Вслед за этим радостным кличем последовал куплет про «проводи нас до ворот», прервать который не сумел даже сержант, мой шеф, рядом с койкой которого, собственно, и солировал коротышка. Прапорщику нравилась песня, а петь прапорщику нравилось ещё больше. Выяснение причины, побудившей его перебудить всё ещё живое в округе, заняло минут пять, коих мне с избытком хватило, чтобы наконец задремать. Но это было неосмотрительно. Оказалось, что завтра какая-то комиссия, и что прапорщику поручено поручить надраить палубу, как называлась здешняя кухня из-за вечной необходимости её надраивать. Пока я дрых, единогласным большинством голосов было решено перепоручить порученное поручение новенькому, то есть мне. Сержант выпроводил упирающегося толстяка и, на этот раз довольно бережно, распихал меня и объяснил, что в результате голосования, и что у нас демократия, и чтобы к завтрашнему утру блестело. После чего даже сопроводил меня туда, где должно блестеть, и вручил орудия труда, то есть ведро, «лентяйку», тряпку и тряпочку. «Тряпочка для плиты», — пояснил сержант, добавив: «Скажешь чукче, чтоб помог», — и удалился, почёсывая вчерашние клоповьи покусы, с целью, наверное, получить свеженькие. Оглядев кухню и не обнаружив ни чукчи, ни кого другого, кто б помог, я стал искать хотя бы воду. Интуиция и жизненный опыт подсказывали, что на кухне должна быть вода. Или они — и я вместе с ними — ошиблись? Но нет, беглое визуальное наблюдение подтвердило догадку, достойную самого Холмса. По всему полу в беспорядочном порядке встречались грязные лужицы, что, правда, говорило не столько о наличии воды, сколько о методах приведения кухни в надлежащий, по мнению начальства, вид. Зато наблюдение акустическое обнаружило характерное капанье прохудившегося крана за сперва не замеченной дверью, покрашенной в тон стен и такой же грязной, что делало её незаметной сонному глазу. Но не уху. За дверью оказалась большая квадратная тёмная комната с капающим краном, дырявой раковиной и лежащим на горке матрасов, испуганно моргающим на меня молоденьким солдатиком. Не знаю, был ли он чукчей, но несомненно принадлежал к одному из северных, вечно угнетаемых, народов. Мне как интернационалисту и представителю тоже вечно угнетаемого, хотя и восточного, народа стало его жалко, и я не стал ему перепоручать порученное, а приложив зачем-то палец к губам, прошептал: «Тс-с-с», после чего набрал в ведро мутноватой воды и, гордый своим благородством, понёс свой крест, в виде ведра, восвояси. Свояси не заблестели даже после четвёртого вылитого ведра, но зато солидно намокли, что, думается, от меня и требовалось. Для приличия немного повозюкав лентяйкой и согнав всю воду к одной стене, я удовлетворённо огляделся. Оставалась огромная плита и паутина в полстены, но это уже мелочи. И вот я, намочив тряпочку, начинаю протирать плиту. Стою в мокрых сапогах на мокром же полу и мокрой же тряпочкой… А вода, если кто не знает, очень хороший проводник тока, причём, что характерно, электрического. Я, во всяком случае, когда-то знал, но, признаться, не догадывался, что настолько хороший. Настолько, что плита, которую до этого преспокойно коротило три года и вполне могло бы коротить ещё столько же, почуяв воду, бросилась на неё, как таракан, обожравшийся «тарола Волкова», сметая всё на своём пути, то есть меня. И вот я уже лечу к стенке, на которой висит железный щиток — то ли счётчик, то ли трансформатор, то ли ещё чёрт знает что. И вот я ударяюсь об этот ящик головой. От удара то ли голова, то ли ящик производит так много шума, что выскакивает, снова напуганный, чукча и начинает истошно вопить. Первым моим желанием было его заткнуть, но тут в заболевшую от удара и усталости голову неожиданно заглянула по-настоящему стоящая мысль. Я закрыл глаза и сделал вид, что потерял сознание. Ещё до того, как прибежали первые разбуженные, я уже спал. Спал я крепко, но урывками. Первая урывка, самая короткая, продолжалась до того момента, как меня попытался лечить плюгавенький фельдшер. Полуприоткрыв один глаз, я увидел, что он дрожащими от нетерпения и алкоголизма руками собирается воткнуть мне в вену верно служивший не одному поколению разовый шприц с иглою кривой, как давешний прапорщик, и такою же толстой. Содержимое шприца тоже не вызывало доверия, так как всё из местных медицинских запасов, что вызывало доверие, давно было выпито — если не прапорщиком, то самим фельдшером. Я изобразил судорожные конвульсии, да так удачно, что фельдшер не только отлетел, но, судя по ругательствам, воткнул шприц в одного из зевак, за что тут же и поплатился жестокими побоями. Вторая, более приличная по времени, урывка длилась до самого кемеровского госпиталя, где я чуть пробудился, дабы взглянуть на обладательницу ангельского голоска, которая меня «приняла». Сестричка-приёмщица оказалась так себе, и я с чистой совестью снова отрубился, чтобы проснуться только под утро, под капельницей и под пристальным взглядом врача, кудрявого, черновласого, примерно моего возраста, с узбекскими глазами и еврейским носом. Он и оказался узбекским евреем, всего месяц как сбежавшим из солнечной столицы из-за того, что русскому там не жизнь, даже если он еврей. Я тонко подметил, что здесь евреям тоже не сахарно, даже если они русские, после чего он отцепил капельницу и позвал меня пить спирт за знакомство, за электрическое сопротивление и окончание дежурства, коему процессу мы и предавались почти сутки и стали уже очень хорошими… друзьями, когда за мной пришли. Точнее, пришёл тот же самый, так и не знакомый, майор. Забрав меня, майор объяснил: в ту часть меня доставили не по назначению, а по недоразумению. И что теперь доставят по назначению, и что виновных уже назначили, и они непременно будут наказаны. Хотя, может, он этого и не говорил, может, мне это и приснилось, потому что голова заснула, едва задница коснулась кресла.
При взлёте меня даже не тошнило.

Как только началось обследование, сны прекратились. Не совсем, конечно, а только те самые — «завтрашнего дня». Уже месяц, как она в больнице и — ничего. Настроение — приподнятое, аппетит — завидный, самочувствие — отличное. Смущало одно — она стала чувствовать себя симулянткой. И позвонила Василиску. Секретарша поинтересовалась, кто и зачем его спрашивает, а услышав кличку, стала расспрашивать о здоровье и откуда Саломея говорит, и не нужно ли ей чего. Лена отвечала строго по инструкции, хотя терпеть не могла врать. Наталья пообещала передать шефу, и что он обязательно свяжется…
Встрёпанный и почерневший Василиск появился уже через час, в сопровождении старичка в белом халате. Старичок оказался «светилом» нейрохирургии и психиатрии с мировым именем Семён Израилевич и чудесным, немного грустным и одновременно смеющимся, взглядом. Она сразу прониклась к нему абсолютным доверием, и когда он предложил завтра же начать «долгий, но совегшенно необходимый экспегимент», она не задумываясь согласилась. Василиск поцеловал ей руку, сказал, что она молодчина, и ушёл, низко опустив голову. Он был чем-то расстроен и взволнован, но явно не из-за эксперимента. Стало немножко обидно.
Наутро Елене, а точнее Саломее, поставили капельницу. В течение двух часов шесть раз, меняя растворы. После последнего захотелось спать, хотя ночью она прекрасно выспалась. Она задремала, хотя продолжала всё слышать и чувствовать, чувствовать, как её кладут на каталку, везут куда-то, перекладывают, говорят что-то приятное, успокаивающее…
И ей приснился сон. Тот самый. Но не происходило почти ничего. Ей снилось, что она спит. Что она спит и видит сон. Тот самый. Ей снилось, что она спит и видит сон, тот самый, и она спит и видит… Ей стало страшно. Но проснуться она не смогла и не могла позвать на помощь, и не могла проснуться — ни в этом сне, ни в том, который снился, ни в том, в котором… И она закричала и закричать не смогла, но крик её наполнил сон, все сны, и они взорвались в яркой ослепляющей вспышке, от которой больно не глазам, а всему существу, и она разрыдалась без слёз, без глаз, которых уже не было, и ничего уже не было… И она проснулась. Семён Израилевич сидел рядом и гладил её руку, а она плакала и не могла ничего сказать, а только плакала, а он её успокаивал и говорил, что всё позади, и что всё теперь хорошо, а будет ещё лучше… И она успокоилась, и с трудом подняла голову с подушки, и с помощью доктора села. Впервые за три недели…

Внизу, сколько хватало глаз, в утреннем тумане простиралась тайга. Что это тайга, я догадался по обилию деревьев и по тому, что всё ещё не знакомый майор душевно так и по-военному чётко прокомментировал: — Тайга! А какие у меня основания ему не доверять? Не считая «доставления не по назначению».
Мы летели прямо над верхушками деревьев, распугивая грохочущим пропеллером пернатых аборигенов. Неподалёку кружил беркут и ещё два вертолёта. То, что я принял за туман, оказалось дымом. Тайга не только простиралась, но ещё и горела. Ну почему, как только жара, сразу пожар? Насколько легче было бы тушить зимой! Нет, это не юмор, это — отрывок из возмущённых, абсолютно серьёзных размышлений майора. Оказывается, он со мною разговаривал, а я и не замечал, пока он не заразговаривал мне в самое ухо.
Вдруг… Я уже не удивляюсь тому, что последнее время всё происходит вдруг. Так вот, именно вдруг слева по борту повисла зелёная сигнальная ракета, и одновременно что-то прокашляла рация. Мы тут же пошли на посадку. Почти на мягкую. Пока мы выковыривались из вертолёта, отовсюду запоявлялись бородатые, загорелые мужики, одетые кто во что, но все при оружии, и, надо сказать, не хилом. Достаточно отметить, что АКМ по сравнению с их игрушками выглядел погремушкой. Впрочем, у некоторых за спиной болтались и погремушки. Самого бородатого и здоровенного мужичищу майор отвёл в сторонку передал ему пакет и, невоспитанно указав на меня пальцем, что-то добавил от себя. Бородач заржал, заглушая вертолёт. Хотя тот и так собирался заглохнуть. Началась выгрузка каких-то ящиков и мешков. На меня никто, казалось, не собирался обращать внимания, и я решил прогуляться. Грибов пособирать, птичек послушать. Порелаксировать в общем. Но едва шагнул за пределы поляны, рядом в дерево, на уровне горла, воткнулся штык-нож. Я обернулся и узрел лыбящегося мужичищу. Он покачал головой и погрозил пальчиком гаубичного калибра. Я сразу понял, что туда нельзя и смиренно вернулся к вертолёту, где мне тут же на плечи взвалили мешок. Новое место — новые зрелища!
Мешки относили к палатке, почему-то самой дальней. Зато самой большой. После третьего мешка ноги мои подкашивались, руки не поднимались, спина онемела, а шея мечтала о гильотине. Но четвёртого мешка не последовало. Последовал первый ящик. Судя по весу — с атомной бомбой. Рядом молодые гиганты таскали такие же ящики, по одному на каждом плече, без видимых и слышимых усилий. Это меня зацепило, я перестал обращать внимание на скулящий организм, и он заткнулся. А у меня появилось время подумать. Итак, подготовка, обещанная Василиском, началась с физкультуры. Не то чтоб я категорически против, но какого чёрта? Если я настолько крут, что зашкаливаю его приборчик, то на фига мне бицепсы, а если не настолько, то тем паче. И что за задание он нам придумал? Взорвать Пентагон? Заставить японцев подписать мирный договор?
Или, может, ввести Ватикан в состав России? Надо было потребовать подробных инструкций. Последовал короткий приказ: «Отдыхай!», и все растянулись на травке. Я тоже. Правда, растянуться получилось не очень, скорее — брякнуться с неприличным кряхтением. Я ожидал издевательских смешков и шуточек, но их не последовало. Лишь один боец вообще взглянул на меня — и то, скорее, с пониманием и состраданием. Ну что ж, может, всё не так уж плохо. Эти ребята, похоже, не только взрослее, но и просто умнее.
Вертолёт взлетел не попрощавшись. Подошёл неторопливо тот самый бородач, судя по всему, самый тут главный. Постоял над моим поверженным телом и примостился рядом.
— Давай знакомиться, Маккавей. Я Голиаф, а в жизни был Сергеем. А ты?
— А я Маккавей. А в жизни был неудачником. А имя… Что в имени тебе моём?
— Ну как знаешь. Тебе сколько лет-то?
— Тридцать девять. Скоро исполнится.
— Да. Трудно тебе будет. Ты в армии служил?
— Десять дней на сборах. У меня институт с военной кафедрой.
Сергей-Голиаф мечтательно потянулся и повторил:
— Да-а-а. Трудно будет.
— А что трудно-то?
— На, читай.
Он протянул мне календарный листок, на котором по-детски аккуратным почерком было выведено: «Агента кл. Маккавей подготовить по полной программе. Рекомендованный курс А-1. Предельный срок 30 дней». Снизу, под грифом «совершенно секретно», находилась приписка, сделанная другой, явно командной рукой: «Не угробь, а то я тебя знаю!» Прямо скажем, приписка настораживала даже больше «полной программы» и «предельного срока». И даже больше грифа «совершенно секретно», которому на листке календаря за 4 января 1983г. было совершенно нечего делать. Я попытался вспомнить, что ж я делал 4 января семнадцать лет назад, и не смог. Скорее всего, отсыхал от новогоднего…
— Ты чем так зачитался?
— Да вот, соображаю, что это за курс такой, А-1.
— А-1? Ну, если ты успешно прошёл этот курс и сдал экзамены, значит, тебя можно голышом отправлять в небольшую африканскую страну для свержения тамошнего строя и установления нового. По собственному выбору.
— А ты свергал?
— А зачем? Я ж сказал МОЖНО. Тут все могут.
— И я смогу? — Он смерил меня оценивающим взглядом. Оценка вряд ли его не удовлетворила. Но сказал совсем другое:
— Приказ есть приказ. Есть одна загвоздка. Минимальный срок подготовки спеца такого уровня семь лет. Плюс — хотя бы годик в горячих точках. Так что придётся попотеть.
— Да я, вроде, и так весь мокрый.
— Ну ,это исправимо. Сходи дровишек наруби, да баньку истопим.
Банька это, конечно, хорошо, но идея нарубить дровишек энтузиазма не вызывала. Голиаф это заметил, лёг на спину и, закрыв глаза, процедил сквозь зевок: «Это — приказ». Собрав свою разбитую плоть в единое целое, я пошёл выполнять приказ. Надо сказать, самое ненавистное занятие. Я готов всё сделать, если попросят, но приказ… И всё-таки дров я наколол. В прямом, пока ещё, смысле. То ли по баньке соскучился, то ли не хотелось, чтоб меня «угробили». А скорее и то и другое. Зато после дров меня уже не доставали и даже дали подремать спокойно. Через часик Голиаф меня разбудил и повёл в лес, где затаилась лучшая в мире баня. Как он меня парил! Ему бы в инквизиторы — карьера обеспечена. Я даже пикнуть не мог! Но зато после… Я чувствовал себя помолодевшим лет на сорок! Семь шкур спущены, зато восьмая пела и косточки улыбались. Я что-то ел, о чём-то с кем-то говорил, потом куда-то Голиаф меня отвёл, где я на что-то упал и, счастливый впервые за много-много дней, уснул.

Это был последний счастливый момент в моей тамошней жизни. То, что происходило дальше, иначе как кошмаром не назовёшь. Утро началось с физзарядки, что уже само по себе является кошмарным фактом. Комплекс упражнений явно был собран из ранних фильмов с Джеки Чаном, Ван Даммом, а заодно и Сталлоне. Но мой-то организм не имел не только никакого желания, но и никакой подготовки, кроме школьной! После этой четырёхчасовой разминки шёл завтрак, кросс в полной выкладке, занятия по взрывным устройствам, ядам и пр., потом обед, полчаса отдыха и всё сначала. День кончался обучением меня приёмам рукопашного боя, бросания гранат, маскировки и стрельбы из всех видов оружия. Отряд состоял из двадцати четырёх человек, и все они были асы. Но клички были только у троих. Кроме Голиафа, были ещё братья-близнецы Геракл и Геркулес, отличить которых можно было только по расположению шрамов. Они меня инструктировали как раз по рукопашному бою. Инструктора были разные, но многое их объединяло — полное безразличие к моим завыванием, великолепное знание своего дела и яростное стремление вогнать это знание в мою тупую башку и в ни на что не годное тело. Я еле дожил до постели, но заснуть не мог — так стонали мышцы. Голова раскалывалась от взрывов и выстрелов, а в глазах мелькали красные и красноватые кружки и звёздочки — напоминание об ударах оземь после очередного: «Или вот ещё приёмчик…» Заснуть я всё-таки заснул, но Голиаф меня тут же стал распихивать. Я пропищал что-то в знак протеста, но он сгрёб меня и поставил на ноги. Я открыл глаза и увидел утро. И услышал утробный, нечеловеческий стон, который сам же и произвёл. После нескольких попыток расшевелить окаменевший язык я наконец выдавил из себя наболевшее: «Всё… не могу… больше». Голиафа это признание ничуть не смутило. Он погладил меня по голове, как малыша, и с отцовской нежностью в голосе сообщил: «Сможешь» И немного подумав, добавил: «А в воскресенье после спарринга сходим к китайцу, он тебя подлечит». Из всей фразы я уловил только одно слово — СПАРРИНГ! Именно этого мне и не хватало. Во всём отряде я не видел ни одного бойца, против которого смог бы продержаться дольше секунды, не оказавшись в ряду славном коматозников. А терять сознание мне нельзя по определению —мало ли чего натворю, а ребята-то все хорошие. Добра мне желают. Как умеют. И сказать им нельзя ничего. Гос. тайна, блин. Всю неделю я обмозговывал предстоящее событие, точнее, как от него увильнуть. Конечно, ничего путного не придумал, но в результате, действуя, как сомнамбула, поражал инструкторов своей выносливостью и сообразительностью. Может, стоит зомбироваться? Неделя оказалась короткой и продуктивной. На третий день мускулы признали своё поражение и перестали досаждать постоянным воем. Лишь изредка, зато почти невыносимо, ломило спину. И шею. И руки с ногами. Но полтора часа растягиваний, и они затыкались. А уже на пятый день я смело мог дать бой парочке пятиклассников, попасть с пяти метров в ближайшее дерево одной пулей из обоймы, и отличить мину-растяжку от бельевой верёвки.

Спарринг предстоял с одним из близняшек, каким из них — мне было безразлично. Я уже решил, что после первого же удара лягу на землю и притворюсь спящим. Единственный план, который я сумел придумать. Сопровождавший меня, наверное, в качестве тренера Голиаф, насвистывал что-то весёленькое, а я пытался изобразить воинственный вид. Он заметил это и ухмыльнулся:
— Да не волнуйся ты так. Это Гераклова идея. Он, кстати, тебя хвалит, но считает, что лучшая теория — это практика, и тут он прав. Бить он тебя будет вполсилы, а твоя задача как можно дольше уходить от ударов. Вспомни, чем они тебя пичкали, вдруг что пригодится. Хотя вряд ли. Ну, в общем, если минуту простоишь на ногах, считай себя героем.
— А если не простою?
— Ты — меньше. Вертись, как уж на сковородке. Не давай в себя попасть. Не давай себя схватить. И не забывай: это не бокс, можно всё. Он от тебя ждёт, что ты уйдёшь в глухую защиту, а он будет отрабатывать на тебе свои приёмчики на потеху амазонкам, а ты его возьми да удиви.
— Чем?
— Ну — не знаю. Плюнь в него, например. Хотя это его разозлит.
— А это кто?
— Кто — кто?
— Амазонки — это кто?
— А, наши соседки. Снайперши. Ты с понедельника к ним пойдёшь. На обучение. Тебе все наши завидовать будут, а Геракл особенно. Он по их капитанше сохнет, а она на него и не смотрит. Суровая.
— И что, они цирка не видели?
— Да ты не обижайся. Здесь нас развлечениями не балуют. А тут новенький, да ещё из интеллигентов, да ещё не жжённый. Они все за тебя болеть будут.
— Я не обижаюсь, просто перед дамами парафиниться влом.
— Вот и не парафинься.

Едва Василиск вошёл в кабинет, как зазвонил экстренный телефон. Самый экстренный. Он снял трубку столь же торопливо, сколь и неохотно. Ничего приятного этот звонок не сулил, а неприятностей и так хватало. Он не ошибся. Скрипучий, явно изменённый, голос сообщил об исчезновении третьей команды и потребовал ускорения операции «Маккавей». Карелин уже знал об исчезновении команды из своих источников, но ускорять и без того немыслимую подготовку Маккавея и Саломеи?.. Нет. Слишком велика цена! Таких ауристов больше нет и не предвидится. Но голос был непреклонен и требовал применения ауростимуляторов. Василиск давно над ними работал, и результаты достигнуты неплохие, но отдалённые последствия всё ещё представлялись довольно туманными. Он всё-таки выторговал ещё месяц. Хоть что-то. А потом… Будь что будет…

Вокруг лужайки, где мне предстояло сложить буйну голову, собралась вся наша братия, а также соседская сестрия, в количестве восемнадцати девчонок. Хотя девчонками их назвать можно было с большой натяжкой. Скорее молодые женщины. Некоторые даже симпатичные. Если учесть, что на сотни километров вокруг ни души, так даже красивые. Ребята тоже прихорошились. Все в чистых тельняшках, тут и там мелькали краповые береты и даже свежевыбритые подбородки, что вкупе с загорелыми лбами и носами выглядело потешно. Близнецы о чём-то заискивающе беседовали с дородной, чтобы не сказать больше, много больше, дамой, которая, судя по габаритам, и должна была быть капитаншей. Я пихнул в бок сопровождавшего меня в качестве секунданта Голиафа и, понимающе боднув в сторону троицы, вопросил: — Она?
— Кто?
— Капитанша?!
— Да ты что! Это разведка! А заодно и классная повариха, вот близняшки и лебезят. После боя что-то вроде банкета, а они пожрать мастера. А капитанша вызвалась быть секундантом Геракла, так что скоро её увидишь. Смотри не влюбись. Даже я не спасу.
— Не влюблюсь. Если выживу…
Перед боем ребятки устроили что-то вроде разогрева публики. Они крошили ни в чём не повинные бутылки и кирпичи, забивали кулаками гвозди, пробивали носами пивные банки и тому подобное. Слабый пол с готовностью аплодировал, хотя у меня возникло подозрение, что многие из них могут делать то же самое, а то и покруче. Но шоу есть шоу, и они хлопали и гикали, как и положено зрителям. А Голиаф тем временем давал мне последние инструкции. Что самое смешное — казалось, он и впрямь поверил, что я смогу оказать достойное сопротивление молодому гиганту. Во всяком случае, он на меня поставил пять банок пива. Ставки были таковы, что если бы я продержался минуту, он мог пить пиво лет двести. Конечно, я понимал, что шансов у меня никаких, но, что какие-то молокососы смеху ради выпихивают меня на бой с профи, да еще и ставки делают! Это меня взбесило. Во мне вдруг заворочался вспыльчивый подросток, который когда-то давно мог полезть в драку с кем угодно, лишь бы доказать… Что доказать, я не знал тогда, не знаю и сейчас. Но уже решил — докажу! План номер два — я его вырублю!
Пока я сам с собой хорохорился, парни убрали мусор и появился Геракл, ведомый гибкой высокой девушкой, стройной, несмотря на форму, и, если бы не слегка огрубевшее обветренное лицо, очень красивой. Впрочем, Голиаф зря волновался. Это была красота поколения пепси, чуждая моему уходящему в тень поколению пива. Но за Геракла можно было порадоваться. И огорчиться.
Геракл эффектно разоблачился до плавок и в полном соответствии со сценарием напряг свои гипертрофированные мускулы, вызвав, на этот раз абсолютно искренний, восторг женской половины и плохо скрываемую зависть большинства мужчин — мою, в частности. Я был уже унижен, а что ещё предстоит. Я набрал побольше воздуха, чтобы хоть как-то расширить грудную клетку, втянул живот, набычил глаза и тоже разделся. Мой стриптиз, как ни странно, тоже произвёл впечатление. Правда, странное. Послышались робкие хлопки, пожелания типа: не дрейфь, а некоторые дамы разглядывали меня с явным и нескрываемым интересом. Похоже, в них проснулся инстинкт то ли материнский, то ли дочерний. А может, на фоне приевшихся красавцев я казался экзотикой? Во всяком случае, я приободрился, выпустил из лёгких немного воздуха и слегка расслабил живот. И тут раздался гонг. Если быть точным, Геркулес пальнул из ракетницы. Красная ракета взмыла в воздух, предвещая кровопролитие первой группы резус отрицательный. То есть — моей крови пролитие.
Мой визави помесил воздух пудовыми кулаками и, пританцовывая, с криками «ну давай бей», начал приближаться. Чем ближе он подходил, тем сильнее я склонялся к плану номер один. Но Геракл сам всё испортил. Когда он подошёл вплотную, то не стал меня бить, а обнял своими ручищами, оторвал от земли и быстро зашептал на ухо, чтоб я сам его бил и ничего не боялся. После чего швырнул меня через голову на другой конец лужайки. Это мы с ним недавно проходили, и я грамотно сгруппировался, перевернулся и вскочил на ноги. Дурак! Такую возможность упустил. План номер раз был в кармане, да и не позорно после такого броска. Ну да ладно. Следующего раза не упущу. Я принял позу «тореадор в предвкушении быка» и стал ждать. Улыбающийся Геракл под улюлюканье приближался, не забывая демонстрировать свои мышцы. Приблизившись, он подмигнул и стукнул себя кулаком в грудь, дескать, давай! Я собрал волю в кулак, а пальцы в кулачки и дал. Попал куда-то в предплечье, только отбив руку и вызвав свист недовольной публики. И тут меня прорвало. Я стал лупить его, как грушу. А груша даже не блокировала удары, а только слегка напрягалась в местах, куда попадали кулаки. Вдруг я услышал крик Голиафа: «Удиви его!» Пока я пытался вспомнить, что это значит, Геракл смачно плюнул мне на бедро! Какое низкое коварство! У нас что, один тренер?! Кровь хлынула мне в лицо, я был почти уже вне себя, и тут Геракл выкинул вперёд ладонь, прямёхонько мне в горло. То ли он не рассчитал, то ли мой организм посчитал, что он не рассчитал, однако…
Всё вокруг исказилось. Солнечный свет как будто притух и приобрёл сероватый оттенок. Над землёю, как будто туман, на уровне полуметра простиралось лёгкое свечение. И кроме того светился, так же легко, каждый камушек, каждая травинка. Люди вокруг замерли и превратились… Нет, они ни во что не превращались, просто я видел их иначе. Многоцветные энергетические сгустки, замершие поля, остановившиеся волны внутри светящихся коконов. Надо же, а ведь Василиск не прав! Вот она — АУРА! У каждого человека, и не только человека — у всего на земле, и у самой Земли! От этого зрелища захватывало дух, столь необыкновенно прекрасным оно было. Впрочем, дух захватить не могло, поскольку я не дышал. Всё остановилось и я остановился. И тишина. Только мёртвых с косами не хватает. Я остановился, но не совсем. Я мог двигаться, но только мысленно. Стоило мне захотеть приблизиться, скажем, вон к тому дереву, и я приближался к нему, в то же время оставаясь на месте. Я мог его потрогать, ощутить его и даже отломать веточку, которая тоже была сгустком энергии, завёрнутой в тоненькую фольгу коры-ауры. Что же тогда обнаружил Карелин?! И в поисках ответа я взглянул на себя. Огромный ярко-белый гриб-дождевик на десятки метров возвышался над самыми высокими деревьями, сужаясь только на уровне шеи. Этакий жуткий уродливый головастик. Но в то же время столь прекрасный в своей яркой белизне, столь могучий и спокойный. Так, наверное, выглядит ядерный взрыв…
Восторг и ужас охватили меня! Так вот он каков, мой дар, — это восторг, но как вернуться в реальность — это ужас. И тут же пришло понимание, как. Просто! Надо только захотеть и… Нет, ещё рано! Пришла пора плана номер два! Я приблизился к Гераклу. В своей энергетической ипостаси он был ещё более красив, чем в телесной. Яркая мощь и ничего лишнего. Гармония силы и сила гармонии. Но как легко её разрушить! Достаточно стереть вот эту линию… Я еле успел остановиться. Лишь только я подумал, как линия начала меркнуть. Я вновь наполнил её силой и она восстановилась. Если бы я мог сейчас потеть, я бы вспотел. Надо быть осторожнее. Геракл хороший парень. А то, что плюнул, так ведь это из лучших побуждений. Но как же его всё-таки вырубить, чтобы не повредить? Едва был задан вопрос, как сам собой пришёл ответ. Возможно, в этом измерении, или как оно там называется, на все вопросы существуют ответы. Во всяком случае, для меня. Во всяком случае, пока. Я мысленно коснулся одной из почти незаметных линий и прервал её. Я знал, просто знал, что это абсолютно безвредно, но минут на пятнадцать реального времени Геракл отключится, пока эта линия не восстановится полностью. Мне стало весело. Могём! Ну ладно, пора и честь знать. Я ещё раз оглядел новый мир, полюбовался на не слепящее солнце и… вернулся. Впрочем, ведь я никуда и не уходил!
Для пущего театрального эффекта я выкинул вперёд руку и ткнул Геракла в железный пресс. Как я и ожидал, он тут же рухнул. Я-то ожидал, а остальные нет. Крики и свист вмиг оборвались и повисли напряжённой громоподобной тишиной. Я успел отдышаться, дойти до своей одежды и облачиться, прежде чем публика подала первые признаки жизни. Взгляды, которыми сопровождался мой уход, не поддавались расшифровке. В реальном мире ответов значительно меньше, чем вопросов. Впрочем, одно совершенно ясно: никто ничего не понял и все чувствовали себя обжуленными. С гордо опущенной головой я дошёл до палатки и плюхнулся на койку. Почему-то и я почувствовал себя обманутым. И обманщиком. Мне стало грустно и одиноко.
Кто-то вошёл, но я даже не шелохнулся. Это был Голиаф. А собственно, кто ж ещё это мог быть? Он постоял надо мной, громко попереминался с сапога на сапог и, кашлянув так, что мухи прилипли к брезенту палатки, спросил, хотя прозвучало это как утверждение: — Ты не спишь!
— Сплю.
— Ну ты даёшь! Ты хоть в курсе, что у близняшек чёрные пояса по всем возможным видам борьбы, включая уличную поножовщину?!
— Тебе-то что. Ты своё пиво выиграл.
— Чёрта с два. Это я придумал, чтоб тебя подбодрить. А на тебя, кроме Валентины, никто и не думал ставить. Она всегда на слабого ставит.
— Кто это — Валентина?
— Ну та повариха, я ж тебе показывал.
— А-а-а. Ну поздравь её от меня.
Тут он набросился на меня и стал тормошить. Я-то этот натиск выдержал, а вот кровать — нет.
— Ну все-все, отцепись.
— Объясни, как ты это сделал, как?
— Ну чего привязался, может, у него микроинфаркт случился или заворот кишок. Сам же говорил — он пожрать мастер.
— Ты мне пломбы не заговаривай, у него здоровья на дивизию хватит!
— А на меня не хватило. Слушай, Голиаф, ты знаешь, чем военный отличается от штатского?
Ну, формой.
Не-а. Отношением к слову «устав». Для военного оно — существительное, а для штатского — причастие. Я — штатский, и устав, хочу отдохнуть, иначе это причастие станет для меня последним причастием, а с этим я ещё желаю погодить, понял?!
Он вдруг успокоился и, сев рядышком, достал сигареты. У меня потекли слюнки. Курить мне здесь не давали, ссылаясь на предупреждение самого Минздрава. Голиаф прочёл мои крамольные мысли и протянул пачку:
— Держи. Сегодня можно.
— Спасибо.
— И всё-таки, как у тебя это получается?
— Скажу правду — не поверишь, а врать неохота. Считай это военной тайной. Тем более, что так оно и есть. И вообще у меня всё тело болит, как будто меня били о землю. Так что будь человеком, дай я подопру чем-нибудь кровать и вздремну хотя бы часик.
— Не-е-е.
— Почему это не-е-е?
— Нас китаец ждёт, помнишь, я тебе говорил? Он тебя лучше всяких бань обработает — будешь как новенький. Так что давай побыстрей, а то на пирушку опоздаем.
— А что за китаец, и как это он меня обработает?
— Пошли, я тебе по дороге расскажу.
Якобы нехотя я поднялся и поплёлся из палатки. На самом деле мне не хотелось ни спать, ни хандрить. В конце концов, ничего противозаконного я не совершил. В этот раз. Голиаф сам говорил, что это не бокс и можно всё, так что, за что боролись… Как ни странно, на нас никто не обращал внимания. Демонстративно. Похоже, аборигены ещё не осознали, что произошло. Или другой вариант: они столько уже видели за свои недолгие жизни, что к любому факту относились как к факту, который надо просто принять во внимание. Или третий: я слишком высокого мнения о, в общем-то, незначительном происшествии. Ну вырубили Геракла, подумаешь! Сам виноват.

Глава вторая.
Хочешь жить — не вертись

Пока я занимался аналитическими заумствованиями, мы успели выйти из лагеря, а Голиаф принялся рассказывать довольно занятную историю о цели нашего путешествия, то бишь о китайце. Китаец на самом деле был корейцем китайского происхождения, что на мой взгляд одно и то же, хотя я и не прав. Откопали его недалеко от одной пограничной деревушки, причём в буквальном смысле. Собака залилась лаем около свежепосаженного кустика. Пограничные собаки зря не лают, и под кустиком оказался связанный молоденький парнишка — кореец китайского происхождения. При нём были наши деньги и наш же паспорт. Он оказался жителем этой самой деревушки. Кто его закопал, он, естественно, не сообщил. Забавным же было то, что, судя по паспорту, ему стукнуло сто семь лет. Не был он ни долгожителем, ни «бессмертным горцем», и даже паспортисты ничего не напутали. А выяснилось следующее: ещё в двадцатых годах И, таково было имя китайца, а заодно и отчество, и фамилия, переселился в Россию, спасаясь от каких-то тамошних безобразий. Когда первый И умер, на его место прибыл следующий, а так как для русского глаза все китайцы на одно лицо, то, чтобы не усложнять себе жизнь формальностями, новый китаец продолжал жить по документам первого. И так далее. Наверняка местные жители всё-таки замечали подмены, но по деревенской доброте и сердобольности, а также из нелюбви к любой власти, куда следует не заявляли. Тем более, что китайцы никому не досаждали, даже наоборот. Все они были людьми тихими, трудолюбивыми, а также знали травы, так что присылаемые время от времени в деревушку врачи и ветеринары долго в ней не задерживались ввиду отсутствия присутствия работы. Именно врачевательские способности и уберегли откопанного от неприятностей, причём немалых. У майора, начальника заставы, дико болел зуб. Как все сильные, бесстрашные мужчины, он боялся только стоматологов, тем более, что до ближайшего, к тому же, и добираться сутки. Китаец, которого, с его молчаливого согласия, прозвали Иваном Ивановичем, не в силах видеть майорских страданий, предложил свои услуги. Он как-то хитро надавил на воспалённую десну и двумя пальцами вытащил больной почерневший зуб, решив тем самым не только командирские проблемы, но и свои. Возвращаться в деревню он категорически отказался и его приняли в гарнизон на полное довольствие помощником фельдшера, что позволило самому фельдшеру предаться любимому пороку — ревизии запасов спирта и его производных в виде лечебных настоев. Начальник заставы проникся таким доверием к Ивану Ивановичу, что когда ему было приказано заняться формированием особо секретного спец. отряда, единственной его просьбой был выбор врача. Просьбу удовлетворили. Майор, поди, давно стал генералом и обитал в какой-нибудь Москве, а Иван Иванович за два десятка лет стал чем-то вроде отрядного талисмана. Считалось, что он мог излечить от всего, кроме гильотины. Хотя, если вовремя обратиться…
Избушке явно не хватало курьих ножек. Хотя ими очень призывно, жарено пахло. После хорошего боя, в котором умудрился выжить, жареная курица — первое дело! Дверь нараспашку приглашала войти, что мы и не преминули сделать. Иван Иванович, низенький, лысоватый китаец, то есть кореец и так далее, в чёрном японском кимоно, самозабвенно колдовал у печки, но едва мы переступили порог, с готовностью обернулся, улыбаясь до ушей не только ртом, но и глазами. Но дальше произошло неожиданное. Он вдруг съёжился, скорчил невероятную рожу и брякнулся на колени, а затем, вопя нечто невообразимое то ли на китайском, то ли на корейском, начал колотить ладонями по щекам и груди, а головой, через неравные промежутки времени, по давненько не мытому полу. В полном недоумении я воззрился на Голиафа, но он казался ещё более изумлённым, нежели я. Очевидно, ранее с китайцем подобного не случалось. Быстро вернувшись в себя, Голиаф применил излюбленный приём: нежно сгрёб Ивана Ивановича в охапку и принялся тормошить. Это помогло. По крайней мере, тот заговорил по-русски, правда, не очень связно. Легко угадывались лишь три слова: Сила, Счастлив и Большая. Но общий смысл, во всяком случае, мне, был понятен. Вроде того, как он польщён и счастлив тем, что его угораздило увидеть такую большую силу, то бишь меня. Я был смущён и озадачен, так как ясно помнил слова Карелина о том, что моя аура непостоянна, а значит… Чёрт знает что. Как он её обнаружил?! Может, какое-то остаточное поле? Но Василиск говорил… Надо срочно с ним связаться.

Повесив трубку, он ещё долго смотрел на неё, словно ждал, что телефон опять зазвонит, но тот молчал. Василиск включил ауроскоп и с грустной ухмылкой осмотрел западное полушарие. Всё на самом деле ещё хуже, чем Они думают. Ещё год назад хаотично разбросанные звёздочки сейчас образовывали три скопления с центрами в Нью-Йорке, Неваде и на северо-востоке Аляски. Более того, европейские и азиатские ауристы постепенно перетягивались на запад. Это означало, что, во-первых, у американцев, или тхахтов, появился ауроскоп либо его аналог; во-вторых — они готовят что-то серьёзное. Хорошо, если это работа американских спец. служб, не контролируемых тхахтами — благо, и такие ещё остались, а если всё-таки тхахты? И последняя неприятность — стабилизировалась аура Маккавея. Всего лишь на сорока двух единицах в состоянии «покоя», но и этого достаточно, чтобы его вычислить при наличии ауроскопа. А значит, на эффект неожиданности рассчитывать больше не приходится. А значит, и сама операция ставится под вопрос. Господи, чем приходится заниматься! Тогда, во время триалога, Маккавей, сам того не подозревая, затронул самую больную, болезненную тему. Василиску и самому осточертели шпионские игрища. Они поглощали не только почти всё его время, которое он высоко ценил, которым дорожил, но и самого его как личность. Собственно наукой он теперь занимался лишь урывками, и то вопросами, так или иначе связанными с главной проблемой, проблемой, навязанной человечеству, в основной своей массе даже не подозревающему о её существовании. А ему предстояло её либо решить, либо… Больше никаких «либо» быть не могло. И «Операция Маккавей» обязательно будет успешной.

Очухавшийся китаец был не просто дружелюбен, он казался окрылённым. Узнав, что ему предстоит срочно восстановить моё пошатнувшееся здравие, он пришёл в такой восторг, что временно снова перескочил с русского на свою тарабарщину. Но услышав гортанный рык слегка озверевшего Голиафа, извинился. А затем, продолжая извиняться и кланяться, выпихал Голиафа за порог, утверждая, что тот будет мешать и что он и один справится — и так далее в том же духе. Голиаф посомневался, поупирался — скорее для приличия, нежели из-за боязни оставить меня с чокнувшимся китайцем, — и, крикнув мне, чтоб я не задерживался, а то ждать никто не будет, учесал на коллективную жрачку. Иван Иванович сразу посерьёзнел, уложил меня на жёсткий широкий топчан и принялся колдовать. Иного слова не подберёшь. Я не очень-то верил в нетрадиционную медицину, впрочем, как и в традиционную, но верить мне никто и не предлагал! Меня лечили. Нет, меня излечивали! Иван Иванович, воткнув в меня не меньше сотни иголок, зажёг какие-то благо- — и не очень — вония и что-то довольно урчал, а я растёкся по топчану созревающим сдобным тестом и почти что задремал. Приятно расслабленные мышцы, кости и что там есть ещё неспешно вбирали силу и радость мира. В голове, под обрывки, казалось, забытых мелодий, проносились строчки моих юношеских и ещё не написанных стихотворений, мелькали приятные, но потерянные лица родных и мельком знакомых из прошлого, и странное, ненастоящее настоящее удалялось, становясь мимолётным, мимо-улётным, никчемушным мигом… И тут появился мальчик с собакой. Не приснились, так как заснуть я ещё не успел, а именно появились. Оба чёрные на белом фоне. Маленький негритёнок с огромным ньюфаундлендом то ли на снегу, то ли на облаке, то ли в огромном зыбко-ватном зале — эдакая негативная, во всех смыслах, картинка. Казалось бы безобидные существа вызывали ощущение ужаса. Меня никогда не пугали ужастики, в детстве страшные сказки вызывали скорее смех, хотя порою и близкий к истерическому, и даже ночные кошмары с падениями с огромной высоты, поножовщинами и тому подобным не приводили в ужас. Единственный действительно кошмарный сон, который я однажды увидел, был в принципе тоже безобидным. Мне приснился стул, на спинке которого висел чёрный галстук в красный горошек. И я проснулся в холодном поту и потом несколько дней не мог прийти в себя. Но это было давно. А сейчас холодный пот прошиб меня снова, вот только проснуться я не мог, потому что, как уже говорилось, ещё не спал. Чёрные силуэты приближались ко мне, и я слышал, что они что-то говорят мне, но не мог понять, что, а потом перестал слышать, но стал понимать, они зазывали меня и просили о помощи, и запугивали, и проклинали. А потом я понял, что это мальчик меня проклинает и запугивает, а ньюф зовёт и молит о помощи. А потом их лица слились и туловища слились, и псоглавец страшно взглянул на меня и, не открывая пасти, произнёс: «Маккавей!!!»…
Я очнулся. Испуганный китаец стоял рядом на коленях и тряс меня за плечо, жалобно повторяя моё имя. Странно, я впервые осознал, что это — МОЁ имя, и отозвался на него и только благодаря этому очнулся. Хотел было спросить у китайца, что случилось, но он сам ответил, не дожидаясь вопроса: — Ты был далеко. Тебе нельзя ещё так далеко. Там зло.
— Слышь, Иваныч, не верю я ни в добро, ни во зло. Всё относительно, и вот в это я верю, — физически я чувствовал себя отменно, чего не скажешь о состоянии душевном. Но грузить китайца ещё и этим не хотелось. — Спасибо тебе, ты меня обновил. Тело как будто подменили. Признайся, ты мне тело не поменял? — шутка получилась неказистой, но китаец просветлел, вскочил с колен и довольно закланялся.
— Поменял, поменял. Ты теперь снова здоровый. А ещё, — он хитро подмигнул, — дальше сам себя лечить будешь.
Этого я не понял, в чём тут же честно и признался: — Не понял?! — Сделай руки так, — он перекрестил ладони одну над другой, как будто взял невидимый шарик, и я повторил его жест, — глаза прикрой. Шар видишь? — я послушно закрыл глаза и действительно не увидел, но как бы почувствовал тёплый шарик и согласно кивнул. — Вот. Где будет болеть — катай этот шар, болеть не будет. У тебя сила! Много силы!
Я испугался, что у него снова начнётся восторженный приступ, но нет. Он, наоборот, весь наполнился достоинством, стал как будто выше и осанистей и слишком уж высокопарно произнёс: — И я счастлив, если смог быть полезен.
— Смог, смог, не сомневайся. Ты мне очень помог. Спасибо.
— А теперь уходи, — это явное нахальство меня не столько обидело, сколько удивило, но следующая фраза: — У тебя мало времени, — если ничего и не объяснила, то хотя бы сгладила неловкость ситуации. Хотя неловкой она была лишь для меня, а китаец повернулся и отправился к плите разогревать свой остывший ужин.
Я возвращался по быстро темнеющему лесу, чувствуя спиной пристальный, но улыбающийся взгляд.

Я возвращался. Странное это занятие — возвращаться не домой. Вот иду я по тайге, абсолютно городской, даже провинциальный человечек, еще недавно не представлявший себя вне таких бесспорных достижений человеческой цивилизации, как телевидение и туалетная бумага. И что же? А ничего же. Чувствую себя самым настоящим человеком — наверное, впервые в жизни. Одно дело знать, что ты человек, и совсем другое — почувствовать это. Для того, чтобы почувствовать, просто необходимо время от времени вырываться из оков пресловутой цивилизованности, слиться с природой, не обращая внимания на некоторые неудобства, такие как вездесущие, вездекровососущие комары, и … растяжки. Откуда-то сверху рухнула тяжёлая, судя по грохоту, клетка, а следом спрыгнули двое. Один из них прыснул мне в лицо какой-то едкой гадостью, и пока я инстинктивно пытался выковырять вдруг взорвавшиеся глаза, другой, сквозь прутья решётки, защёлкнул на моих, некогда нежных, запястьях наручники. Сзади появились ещё двое. Они обошли клетку и уставились на меня, как колхозники на Джоконду. Довольно быстро проморгавшись, я обнаружил, что правый тип мне знаком. Это был мой недолгий сокамерник. Тогда он мне показался чуть ли не старым, так как был постарше других, а сейчас выглядел как нашкодивший школьник — только что носом не хлюпал. Он меня тоже узнал, о чём и сообщил сообщникам: «Ага, это он». Сообщники сообщению сообща возрадовались, что и отметили тут же новой порцией газа в глаз, правда, уже из другого баллончика. «Очевидно, снотворное» — не успел подумать я…

Надо же, а мне казалось — я проснулся. Или проснулся, но глаза забыл открыть? Да нет, вот же — хлоп, хлоп. Значит, темно. Причём не просто темно, а кромешно. Судя по тому, что вся голова продолжает плакать, то бишь глаза — слезами, нос — соплями, а рот — слюнями, времени прошло не слишком много. Хотя, может, зараза оказалась чересчур резкой для моего ослабленного усиленным совершенствованием организма. Итак, подумаем, что же произошло. Кто-то, очевидно, неизвестные мне, кроме одного, но, тем не менее, МОИ враги, похитили мою ценнейшую личность из-под носов бойцов самых профессиональных в стране, а значит и в мире. (Несмотря на многочисленные доказательства обратного, я с детства привык думать, что всё наше — самое-самое, и эта уверенность — не признак идиотизма, а последнее убежище попранного патриотизма. По-моему, каждый человек, борющийся за не переходящее почётное звание интеллигентного, находясь в обязательном антагонизме к любой власти, являясь в своей духовной ипостаси человеком мира, на обывательском уровне всё равно остаётся патриотом. И не просто патриотом, а Патриотом! Хотя, как правило, стесняется даже себе в этом признаться, так как понимает, что любой -изм подразумевает, прежде всего, фанатизм, а значит, подчинение собственного эго мозговой и душевной лености… И почему это темнота теперь склоняет к философии, а не к эротическим фантазиям? Неужели старею?) А значит, мои враги не дремлют, в отличие от меня и тех, кому поручили, надеюсь, не только натаскивать меня, но и охранять. Это всё во-первых. А во-вторых: ни фига-то я своим даром не овладел, раз меня с такой лёгкостью сцапали. Хотя если бы моей жизни что-нибудь угрожало, мои полезные способности наверняка бы проявились, а значит мне, во всяком случае, до сих пор, ничего не угрожало. И это в-третьих. В-четвёртых и в-двадцатых: я опять влип, и надо бы как-то вылипляться, несмотря на в-третьих.
Эти невесёлые, не очень проспавшиеся размышлизмы нарушил душе- и ушераздирающий скрип нехотя откупоривающегося потолка. Отсюда вывод: я в подвале. Или погребе. Потому что будь я на чердаке, открылся бы пол, а раз открывается потолок… Ну — в общем понятно. Поняв, где я, я сразу же почувствовал, что мне очень холодно и очень сыро. Сверху не брызнул, а капнул слабенький свет явно электрического происхождения, с трудом осветивший сползающую деревянную лестницу, пережившую не один вселенский пожар и не один всемирный потоп. По ней, недовольно кряхтя, спускалась грузная грязная старуха с огромным шахтёрским фонарём в левой, свободной, руке и зашорканым разовым пакетом в правой, которою она привычно цеплялась за толстые чёрные перекладины. Наконец-то приземлившись, она повернулась ко мне лицом кавказкой национальности, обрамлённым редкими, крашено-блондинистыми волосиками, облизнула усатую губу, зычно сморкнулась, потом, будто опомнившись, громко втянула обратно в нос большую часть недовысмарканого и, в завершение этой идиллической картинки, басом чихнула. После чего швырнула пакет в мою сторону, незлобно, привычно и почти равнодушно рыкнув: «Жри, собака!» — на хорошем русском языке без акцента, ещё после чего пустилась в обратное восхождение.
Больше всего мне не понравилось, что пакет стукнулся о решётку. Не то чтобы я её сразу не заметил, но только этот малоприятный стук подтвердил : да, это — решётка. А решётка означает плен. А пленник — я. А я — пленник. Как ни крути это простенькое утверждение, приятнее оно не становится. Старуха уже скрыла свою верхнюю половину в потолке, оставив на моё всеобщее обозрение только неправдоподобно обширный тыл, обтянутый юбкой, некогда чёрной, ровесницей лестницы. Свет почти скрылся, что вызвало в моём пересохшем горле тоскливое скуление. Не желая лишиться пусть даже слабенького, но всё-таки света, я заорал, обращаясь к ускользающему торцу: «Эй, позови кого-нибудь из мужчин!». От неожиданности торец замер, заколыхался так, что я испугался, не рухнет ли всё это безобразие, и ответил… А собственно, как ещё может ответить задница? Я порадовался, что нахожусь внизу, а горячий воздух, как известно, поднимается наверх. Хотя нос я всё-таки зажал. На всякий случай. Сверху понеслись, очевидно, проклятия кавказской национальности, щедро сдобренные вполне понятной русской матерщиной, и потолок резко сверзся, оставив меня в темноте ещё более глубокой, чем раньше. Придётся вставать. Не слишком ли часто в последнее время мне приходится вставать, будучи уложенным при посторонней помощи? Пожалуй, слишком. Собственно, в последнее время всё слишком. Вот и темнота тоже. Говорят, глаза привыкают к темноте, и начинаешь видеть, как кошка. Очень может быть. Но либо у меня глаза неправильные, либо темнота. Благо наручники сняли, что можно считать приятным сюрпризом. Я встал и сделал то, что когда-то называлось производственной гимнастикой. Почувствовав себя почти проснувшимся и почти размятым, но всё ещё замёрзшим, стал шарить по карманам. Ещё один сюрприз — меня не обшмонали. «Голиафовы» сигареты и, ещё «кошельковая», разовая, но долгоиграющая зажигалка оказались на месте, и я, естественно, тут же закурил. А в кармашке на рубашке отыскалися бумажки. Когда-то, ещё в прошлой, нормальной, жизни я на них стихи писал. Не зря говорят, что в трудную минуту песня способна выручить. Туго скрутив свою поэзию, я получил неплохой факелок и огляделся. Ну что ж, могло быть и хуже. Наверное. Моим новым — надеюсь, временным, жилищем оказался обыкновенный — ну разве что слегка запущенный — погреб, а спальней, заодно, конечно же, и туалетом — закром для картошки. Роль унитаза исполняло неизвестно как сюда попавшее медицинское судно, невыносимое во всех смыслах этого слова. Постелью служила красноармейская шинель. На Арбате за такую можно было б взять баксов триста, не меньше. Огонь стал обжигать пальцы, пришлось «забычковать» факелок. Интересно, что было написано на тех листках? Наверняка что-то гениальное, но вот что именно, убей Бог — не помню. Впрочем, «убей Бог» — это слишком сильно сказано. Меня и так многие хотят убить, а если и Он присоединится…Пошарив по карманам шинели, я обнаружил целую пачку бумаги. Я уж было обнадеялся, вдруг это что-то типа дневника какого-нибудь моего несчастного предшественника, содержащего сверхполезную информацию о том, как выжить в здешних условиях, а то и совершить смелый, головокружительный побег, которому мог бы позавидовать Монте-Кристо. Но при свете уже заикающейся зажигалки обнаружилось, что это всего лишь листовки с портретами Дудаева, которые, судя по «утке», моим неизвестным предшественником использовались в высших, в смысле гигиенических, целях. Мне стало ещё жальче сожженных шедевров. Эх, горят рукописи, горят, и ещё как.
Хляби небесные вновь разверзлись, на этот раз хотя и визгливо, зато быстро. Показалась физиономия моего, теперь уже старинного, знакомца. Всё лучше, чем никакая.
— Ну, чего тебе? — спускаться он явно не собирался, а разговаривать с ним, задрав голову, значило бы показать, что я смирился со своим униженным положением — во-первых; заработать шейный радикулит — во-вторых. Так что буду молчать, пока не слезет — тогда и поговорим.
— Будешь молчать — уйду и больше не приду, — собственно, я ведь объективно ниже, да и шея за пять минут не отвалится…
— Дружище, не мог бы ты ответить мне на несколько вопросов? — надеюсь, это прозвучало не слишком заискивающе.
— Валяй, задавай, — нет, он положительно не торопится составить мне компанию. Впрочем, на его месте и я не полез бы в сырой тёмный подвал только затем, чтобы пообщаться с типом, которого сам же недавно выкрал.
— Так спускайся, потреплемся. Я ж не могу к тебе подняться, — вряд ли логикой прошибёшь такого типа, как он, но попытка — как говорится…
— Знаешь что, давай сразу определимся. Я не кретин, у меня диплом, между прочим, с отличием, и поэтому свою скептичную иронию оставь при себе. Так же, как и ироничный скепсис. Спускаться я к тебе не буду, потому что видел, на что ты способен, и хотя в инструкциях было сказано, что, если тебя не трогать, ты безопасен, от проверки я воздержусь. Я готов ответить на твои вопросы — в знак благодарности, что ты меня не убил тогда в камере, но на этом моя благодарность заканчивается. Так что не испытывай моего терпения и задавай свои вопросы, — признаться, эта речь меня ошеломила. Я действительно относился к всякого рода бандитам и бандитикам слегка снисходительно. А тут вполне связная речь. Да и это не главное. Главное — интонация! Интонация умного, уверенного в себе, образованного человека. Её ни с чем не спутаешь. Умом-то я конечно понимал, что не вся братва состоит из уродов, но… Что тут поделаешь — стереотипы! Тем более, что последнее время все моё окружение мало походило на живых людей. Не герои, но персонажи. Да и себя я уже стал ощущать персонажем — так легче мириться с немыслимыми изворотами судьбы. Но ведь вот, сидит надо мною живой человек со своею исковерканной судьбой, со своим прошлым, настоящим и, если вовремя вырвется из чужой игры, будущим. Мне стало его жалко. А следом и себя. Меня-то из этой игры уж точно живым не выпустят. Захотелось пожалиться кому-нибудь в слюнявчик, но не собственному же похитителю? Пусть даже дипломированному.
— А ты какой институт закончил? — этот вопрос почему-то сильно его развеселил. Смех его больше напоминал чихание стареющей кошки. Именно этот дурацкий смех привёл меня в норму. Я вспомнил, что это — мой враг, и нечего растрачивать на него душевные силёнки, они мне ещё понадобятся. Прочихавшись или просмеявшись, мой, во всех смыслах, визави, наконец-то спустился на треть лестницы, что позволило мне хоть слегка расслабить голосовые и ушные мышцы, и отозвался:
— Неужели это тот самый вопрос, который тебя так волнует? Ну, допустим, педагогический. Но тебя разве не интересует, где ты находишься, кто и зачем тебя похитил, и, главное, что мы с тобою намерены делать дальше?
Конечно, меня это интересовало, но зачем же так, прямо в лоб? Теперь как-то и неудобно признаваться, что именно это меня и волнует. Придётся разыгрывать Шерлока Холмса.
— Ну, это элементарно. Я в Чечне, похитили меня чеченцы, не без помощи некоторых морд славянской национальности, которые и собираются меня помучить, а затем получить выкуп, хотя и не представляю, кто за меня способен заплатить больше ста долларов, — молчание сверху лучше всяких слов подтвердило, что я попал в яблочко. Как не повезло яблочку! Через пару минут последовала уже словесная реакция:
— Ну, из присутствия одной чеченки, пусть даже такой колоритной, как наша Сажи, не стоило бы делать столь скоропалительных и масштабных выводов. Но, в общих чертах, всё так и есть. С той только разницей, что это не Чечня, похитила тебя интернациональная бригада — кстати, в ней ни одного этнического чеченца, кроме, опять же, Сажи. Кстати, замечательная женщина, хотя и слишком экстравагантная. Мучить тебя запрещено категорически, так как, судя по инструкциям, это чуть ли не единственный твой шанс на спасение. Да и не ради выкупа тебя похитили, а за живые деньги. Причём очень и очень большие, а не сто паршивых долларов. Так что, можно считать, ты промазал, хотя мыслил в верном направлении, — эх, яблочко, да ты червивое. Правда, листовочки дудаевские говорили, что он, возможно, врёт.
— Как же ты, педагог с отличием, докатился до уголовщины? — ответ я знал заранее, учительское жалование — вполне достаточное обоснование любых преступлений, кроме разве что убийства — ну и похищения меня. И уж тут-то я не ошибся.
— А ты пробовал прокормить семью на зарплату, которой даже на жратву не хватает, не то что на еду. Так ведь и ту по полгода не платили.
— Ну да, ну да. Но ведь можно было поискать другую работу.
— Вот я и нашёл. И вообще не тебе меня судить. Я по крайней мере никого не убил. Не считая любовника моей благоверной, но он был дерьмо конченное, так что это не убийство, а ассенизация. А на твоём счету как минимум четверо. Так что не суди — да не судим будешь.
— А я чистосердечно раскаиваюсь. Кроме того, я защищался. А ещё кроме того, я не могу отвечать за поступки, совершённые хоть и мною, но в состоянии аффекта, амнезии и комы одновременно. Я вообще не уверен, что кого-то убил.
— Да уж убил, не сомневайся. Я свидетель. Хорошо, что не пострадавший. Нет, всё-таки интересно, как это у тебя получилось? Видит Бог, я и моргнуть не успел, а ты уже птенцам шеи свернул, а Кабана в противоположную стенку впечатал. До сих пор удивляюсь, как он выжил.
— Так он выжил? — не то чтоб эта новость меня как-то порадовала или огорчила, но удивила — это уж точно. Огорчала моя же несправедливость: Кабан ведь больше всех вытрёпывался, а остался жив, почти же невиноватые пацаны на подхвате — свернули себе шеи. Моими руками.
— Ещё как. Он минут через пять уже в себя пришёл. Как увидел, что ты слинял, так сперва разъярился, начал в дверь колотить, а она открыта. И ни одного охранника. Это, случаем, не ты их убрал?
— Очень может быть. Я ж говорю — не помню!
— Ну, если ты, то ещё одно тебе спасибо. Даже два — от меня и от Кабана. Не побег получился, а тыща вторая сказка Шахерезады, — так что теперь на моей блудной совести ещё и организация побега. Впрочем, за это я уже наказан, причём гораздо круче, чем предусмотрено законодательством.
— Может, ты, в знак благодарности, и мне побег организуешь?
— Моя благодарность не столь глубока, чтоб подставлять шею под нож. Так что ограничимся «спасибом».
— А как же ответы на вопросы? Ты же обещал?
— Так ты ж их не задаёшь! А я уже замёрз. У тебя тут не жарко, а у меня ревматизм хронический. Так что давай или быстро, или никак.
— Ну хорошо. Во-первых: как долго я был в отключке; во-вторых: кто и куда меня купил; и в-третьих: нельзя ли мне сюда провести освещение?
— Три дня. Не знаю и за океан. Нельзя. — Ну что ж, лаконично и исчерпывающе. Приятно общаться с образованным человеком, даже если он — сволочь. А кто без греха?
— Хоть тёплых вещичек подкинули б. А то заболею и помру, в знак протеста. И плакали ваши доллары зелёными слезами.
— Ладно, этот вопрос мы обсудим, но губу особо не раскатывай…— это слова он произносил, уже скрываясь в потолочном проёме, оставляя меня и в темноте, и в обиде…
Я дотянулся до пакета, который едва не расползся в руке. В нём оказались полбулки, естественно и конечно же, чёрствого хлеба, а также — изощрённое издевательство — банка ледяного пива. Если слово действительно ранит, то после моей тирады там наверху наверняка истекли кровью. Тем не менее я отгрыз и отхлебнул, после чего укутался в сырую вонючую шинель, свернулся калачиком, в надежде обмозговать дальнейшие, хотелось бы, боевые, действия, и от души задрожал. Если вы ещё не пробовали дрожать и думать одновременно, послушайте мудрого совета: даже не пытайтесь! Это две вещи гораздо более несовместные, чем гений и злодейство. Я с великим трудом раскрючился и с остервенением занялся ставшей привычной в последнее время физкультурой. Мои сэнсеи с греко-римскими кличками могли бы мною гордиться. Через несколько часов отжиманий, приседаний, бега на месте, избиения шинели и тому подобных упражнений мне уже было жарко, потно и весело. Я с треском схряпал сухарь, проглотил пиво, выкурил сигарету и широко раскинулся на поверженной шинели. Вспомнились мои стародавние строчки «Я накрылся одеялом, Претворился идеалом». Представив себе тёплое пуховое одеяло, я мысленно улыбнулся и принялся думать, как сделать так, чтобы поскорее вернулась жизнь, в которой есть пуховые одеяла. И почему это процесс думанья всегда заканчивается сном?
И снова появилась собака. Она явно нервничала, скребла белую дверь, за которой находился ответ. И дверь открылась, и вошёл негритёнок, и посмотрел на меня, и расхохотался скрипуче, как несмазанная дверь… Я открыл глаза и увидел сползающий по лестнице зад. Ну что ж, привет, Сажи! Сажи точно по пунктам повторила моцион своего предыдущего появления, вплоть до… Впрочем, не будем о грустном. Она действительно экстравагантна. На этот раз в пакете оказались огромные, толстые, когда-то тёплые китайские кальсоны и рубаха — помню, у моего деда такие были, так он на них нарадоваться не мог. Признаться, не думал, что когда-нибудь увижу такие же, а тем более надену. Да и сейчас не хотелось об этом думать, а что делать? Простывать я люблю ещё меньше, чем кальсоны. Или не меньше? Кальсоны оказались действительно тёплыми. Свеже тёплыми. Представив себе, как Сажи стаскивает их со своей бесконечной задницы, я содрогнулся. А когда представил их цвет «Изабелла не дождавшаяся», то чуть не вывернулся на изнанку. Но относительно здравый смысл заставил меня надеть и рубаху. Всё-таки здоровье мне ещё пригодится, а брезгливость даже если и атрофируется полностью, это не смертельно. Вместе с теплом в организм пришла тоска. Если не сказать отчаянье. Что толку быть всесильным, если это не выручает даже в таких, прямо скажем, малоприятных обстоятельствах? Впервые с того момента, когда узнал, какой я крутой, я испугался. Слишком всё у них гладко получилось. Какая зараза писала им инструкции? Ясно только, что эта зараза знает о моих способностях не меньше меня самого, да и Василиска, наверное, а значит, запросто может меня не только скрасть, но при желании и убить. Ну нет! Прочь, грусть-тоска, долой, отчаянье! Да здравствуют анализ и синтез! Начнём с анализа. Итак, я отоспался на пять лет вперёд, оделся так, что пару дней не замёрзну, сигарет, при экономном использовании, хватит дня на два — ну полтора, от голода и жажды умереть не удастся, и что остаётся? Остаётся ждать либо озарения, в виде моих непредсказуемых способностей, либо чуда. На всякий случай я сосредоточился на своём гиперсуперэго, поднапрягся, сконцентрировался, явственно представил себе пункт назначения, и… ничего не добился. Так, теперь синтез: ну что ж, значит, будем ждать…
Ждать пришлось ровно три затяжки. Где-то сверху грянул гром, потом ещё и ещё, всё заходило не то что ходуном — бегуном, застрекотали автоматные очереди и без очереди, потолок с грохотом обвалился, осыпав меня пылью самых разнообразных размеров, вплоть до булыжника, и я, кашляя и чихая, умудряясь судорожно продолжать курить, сподобился-таки лицезреть ангелов небесных. О цвет хаки, как я тебя обожаю! О чёрные трикотажные шапочки с вырезами для глаз — разве может быть головной убор совершеннее?! О взрывание решётки пластидом с учтивой, предупредительной командой «Ложись!» — разве возможно действо более приятное и, главное, своевременное! И это несмотря на то, что к привычной уже полуслепоте добавляется лёгкая глухота и тяжёлое оглупление всех мозгов, включая головной. Или выключая?
Авангардный спецназовец стянул шапочку, обнажив такую мужественную, такую благородную и такую знакомую, но почти уже забытую улыбку. Я кинулся к нему, распахнув широчайшие объятия, в жесте, знакомом каждому заядлому рыбаку, с радостным, но, наверное, диковатым криком:
— Гавриленко!!!

Часть третья
ОПЕРАЦИЯ «МАККАВЕЙ»

Глава первая.
Лучше один раз увидеть, чем сто раз не увидеть

Вволю наобнимавшись — это уже становилось почти неприличным, мы поднялись наверх к солнышку, мимо связанных, аккуратно уложенных лицами в пыль и грязь, похитителей, среди которых даже здесь выгодно выделялась Сажи. Она не скулила и не плакала, как большинство мужчин, то большинство, которое пребывало в сознании, а только ругала всех собаками, громко озвучивая носом и остальными естественными отверстиями обширного организма своё несогласие с происходящим. Полностью насладиться картинкой унижения моих неудачливых похитителей мне не дали. Только-то и успел, что пнуть ближайшего на выходе, но тот, к сожалению, был уже без сознания, так что ничего не почувствовал. А меня вежливо, аккуратно, но очень настойчиво и быстро загрузили в нетерпеливо ожидавший «уазик», который тут же и сорвался с места, как ошпаренный, что недалеко от истины, судя по битым, обожжённым бокам и покрытому свежими «паутинками» лобовику. И вот снова сижу я на заднем сидении «уаза», зажатый с обеих сторон спецназовцами, один из которых снова Гавриленко, и снова качусь в неизвестном направлении, но, в отличие от предыдущей подобной поездки, я чрезвычайно рад этому перемещению. Во-первых, потому, что приятно смотаться подальше от места, пусть недолгого, но всё же плена, а во-вторых — люблю Кавказ! Ещё с советских, пусть гнилых, но хотя бы спокойных времён. Времена стали пусть и другими, но не менее гнилыми, зато покоя не стало. «И нет нам покоя — гори, но живи…» Круг замкнулся… Ох, не надо было мне вспоминать эту песню. Автомобиль резко затормозил, из-под колёс, истошно скуля, выскочила мелкая дворняжка и поскакала к ревущему на обочине чернобрысому пацанёнку. На мгновение они оба взглянули внутрь обидевшей их машины… В голове зашумело, и уже другой мальчик, другая собака смотрели мне в глаза, нет, не в глаза — прямо в мозг; мозг, душу самую обжигая холодным страхом, ледяной болью… Ошалевшим кузнечиком застрекотал автомат, взлохматив гравий в том месте дороги, где, если бы не собака, сейчас находился бы наш «уазик». Водитель что есть мочи вдавил газ, машина, петляя, проскочила опасный участок, а сзади из другого автомобиля, прикрывавшего, как оказалось, наше путешествие, в сторону незадачливого террориста, или террористов, ринулся целый шквал пуль и гранат, не прекращавшийся с минуту и после того, как тот автомат заткнулся. Мы притормозили и задним ходом вернулись к месту короткого боя. Все, на мой взгляд, слишком спокойно, не прячась, даже не пригибаясь, неторопливо вышли из машин, переговариваясь: — Засада…— Да не…— Любитель балует…— Возьми этот любитель чуть правее… — Сейчас мы его и за правее и за левее… — Да он и так, поди, как сыр швейцарский… — Ты сам-то под ноги смотри, пока их обе… и дальше в том же духе.
Я вдруг с пронзительной ясностью осознал, что даже эта моя — новая — жизнь, кажущаяся мне насыщенной опасностями и приключениями, на самом деле лишь безобидная игра по сравнению с рутинным однообразием будней этих молоденьких ребят, которым приходиться убивать, чтобы выжить, быть жестокими, чтобы восторжествовало добро. Точнее, то, что их научили считать добром старшие по возрасту и по званию дяди и тёти, вряд ли сами понимающие, что есть добро, а что есть — зло. Вопросы, на которые не существует ответов.
Два солдатика, из прикрывших нас, за шиворот выволокли из придорожных кустов слабо поскуливающего, но не упирающегося подростка лет пятнадцати-шестнадцати. Левые рукав и штанина пропитались почти чёрной кровью, но были не в состоянии её сдержать.
— До госпиталя не дотянет. Истечёт. Жалко пацана, хотя, конечно, и сволочь.
Я уже знал, что сердце у Игоря мягкое и доброе, но то, что в его голосе совсем не прозвучало ненависти, меня слегка удивило и очень обрадовало. Трудно сохранить милосердие к тому, кто только что пытался тебя убить. Это — дорогого стоит. Бесценного. Я так растрогался, что удивился, услышав свой голос:
— Дайте мне его минут на пять.
Солдаты посмотрели на Гавриленко, тот кивнул, и они расступились. Я подошёл к мальчику, закрыл глаза и простёр ладони над раненой рукой. Ладонь обдало болезненным жаром, тысячи иголок впились в кончики пальцев, я убрал их и стряхнул в траву, и ещё, и ещё раз, пока жар не стал терпимым. Потом повторил ту же процедуру над его ногой. И снова рука. Нога. Горячий шар, вращаемый ладонью. Рука. Нога… Почти обессилев, я открыл глаза. Кровь запеклась. Мальчик уснул.
— Теперь дотянет, — губы пересохли и почти не слушались, и я с благодарностью принял протянутую кем-то пластиковую бутылку нарзана и ополовинил её в два глотка. Все молчали. Похоже, давно. Молча, почти ласково, горе-террориста погрузили во второй «уазик» и увезли. Так же молча и мы сели в свою машину. И только тогда залаяла спасшая нас дворняга, и снова заревел малыш у обочины…
И вот я в Гудермесе, городе, который, как я думал, существует только в телевизоре, во фронтовых новостях. О войне напоминают только редкие, но меткие развалины за окном да преобладание военных над штатскими. А так: солнце светит, птички поют, собаки лают, ветер носит… Всё довольно мирно. И я мирно так сижу, пью невкусный, в силу своей растворимости, но зато горячий кофий и мирно беседую, почти болтаю, со ставшим чрезвычайно милым моему сердцу Гавриленко, который тоже рад меня видеть, чего даже и не пытается скрыть. Надо же, он совсем не похож на того меленького типчика, каким предстал предо мною в нашу первую, малоприятную встречу. Возмужал, стал шире не только в плечах, но и, правда не слишком, в талии. Взгляд его, не запрятанный в дурацкие очёчки, стал умеренно уверенным, что говорило не только о новой опытности, но и об умении её, эту опытность, достойно использовать. Если учесть, что виделись мы не так чтоб совсем уж давно, то изменения можно признать кардинальными, причём в правильную сторону.
Впрочем, беседует в основном Игорь, а я слушаю краюхами ушей, отпускаю в меру остроумные замечания, а сам всё больше думаю свои в узел запутанные мысли. Ещё теребит душу случай на дороге. Несчастный? Счастливый? Как оценить, да и кто способен оценить такое? Да и случай ли это? Случай значит — случайно. Только случайно ли? А замкнувшая, но не убившая плита?.. И малыш с дворнягой, превратившийся в негритёнка с водолазом. Что это, галлюцинация? А может, я вновь не заметил, как отключился и «ушёл» — и спас на этот раз уже не только себя, но и Гавриленко, и других, включая даже самого начинающего бандита, которого, при ином исходе, обязательно порешили бы? И не я ли — причина не только спасения, но и самого теракта? Или всё-таки случайность, и благодарить надо только собачку, вовремя подвернувшуюся под колёса… А Игорь рассказывает, рассказывает с упоением, как с того дня решил круто изменить свою жизнь и наутро написал рапорт, и сразу был зачислен в спецназ, и как, после трёхдневной(!) переподготовки, весь отряд отправили в Дагестан, а потом — Чечня, и опять рапорт, чтоб оставили, вот только мама очень переживает, но он ещё не может домой, он здесь нужен, да и платят, и выслуга, и друзья, каких на гражданке не бывает, а теперь вот всего неделю как в Ингушетии, а уже второго заложника освобождает, и надо ж — так повезло, он так и сказал — ПОВЕЗЛО, что это — я оказался, а он обо мне чуть ли не каждый день вспоминал, и тут приказ: срочно меня в Чечню, хотя теперь весь Кавказ — Чечня… Так всё-таки случайность или нет? Дар или проклятье? Проклятье или дар?.. Игорь вдруг умолк и почти обиженно пробормотал:
— Тебе неинтересно, да?!
— Ну что ты, капитан, я горжусь тобой. Знаешь, у меня такое чувство, будто ты — мой ученик, а я — эдакий сэнсей, и, как ни странно, мне это приятно.
— Всё так и есть. Если бы не ты тогда, я бы до сих пор бумажки перекладывал. И хоть тут каждый день убить могут, зато узнаёшь, что значит жить.
— Да брось ты. Это — лишь стечение обстоятельств, а я тут ни при чём. Вообще не представляю, чему я могу хоть кого-нибудь научить. Разве что писать никому не нужные стихи да отпускать саркастические реплики по любому поводу. А сарказм, между прочим, это юмор в инвалидной коляске. Юмор — чувство, сарказм — плевок ума.
— Не наговаривай на себя. Ты добрый. Ты чеченёнка спас.
Повисло неловкое, но какое-то доброе молчание, даже не хотелось его прерывать. Но пришлось.
— Так значит меня в Ингушетии держали? — Гавриленко утвердительно кивнул. И что мне это даёт? Только то, что единственный знакомый мне «похититель с высшим педагогическим» не соврал. Ну и что? А то, что и всё остальное, что он поведал, вполне может оказаться правдой. Или не оказаться. Но если допустить, что всё им сказанное — правда, получается, что мною заинтересовались за океаном, скорее всего, Тихим, причём заинтересовались настолько, что заплатили очень круглую, может, даже шарообразную сумму ихних империалистических денег, нажитых непосильным трудом трудящихся развивающихся, но всё ещё недоразвитых стран, включая мою нищую великодержавную Родину. Во, блин, завернул, хорошо — никто не слышал.
— А зачем же меня из якобы почти спокойной Ингушетии припёрли в самую горячую точку?
— У тебя встреча через четыре часа, с какой-то шишкой. Если ничего чрезвычайного не случится, он тайно должен прибыть в Грозный через, — Игорь лениво взглянул на часы и, зевая, — устал бедненький — уточнил, — шестнадцать минут, а потом со всеми предосторожностями сюда, — он встряхнул головой и закончил — ох, не могу — засыпаю.
— Ничего себе тайно, если простой капитан в курсе!
— Во всём, что касается тебя, я не простой, а привилегированный. Личное пожелание Шаха, — при упоминании генерала Гавриленко аж проснулся, выпрямился, как первоклассник за партой. Вот что значит субординация! Он вытащил и очень нежно положил на стол малюсенький сотовенький телефончик и добавил: — Вот, он мне тогда даже спецсвязь выдал. Правда, сегодня впервые позвонил, чтобы про самолёт сказать, но это уже много значит.
— А что, Шах тоже — шишка? — от удивления глаза у Игоря стали по полтиннику, нет, по двадцать пять рублей, причём юбилейных, серебряных таких. Я однажды видел одну монетищу с балериной. Вот теперь увидел сразу две, причём обе изображают удивление. С примесью сильного удивления.
— Да ты что, он мужик с таким авторитетом! Не из пиджаков. Начинал как погранец, потом в КГБ. Никому ничего не лизал, без всяких блатов и выгодных женитьб генералом стал. На таких, как он, страна держится! — У меня было своё мнение о том, на ком держится страна, держится ли она вообще и нуждается ли она в том, чтобы её держали, но разумно решил попридержать его при себе. Сонный милиционер, пусть даже и друг, не лучший партнёр для спора, тем более, почти политического. Поэтому я решил просто свернуть разговор — не в смысле в сторону, а в смысле свёртывания:
— Ты, чем кипятиться, лучше подремли часок, а я тут посижу, поразмышляю перед шишкованием…
— Перед чем? — не понял Гавриленко. Рассыпать бисер острословия перед сонным человеком — занятие не только не благодарное, но и просто бессовестное.
— Шишкование — это процесс близкого контакта с шишками. Спать иди.
— Да, да, — и, уже в дверях — а ты не обидишься? Ну, не скучай, я — быстро.
— Можешь не торопиться. Если можешь.
Игорь скрылся за дверью, явно озадаченный моей последней репликой. Даст Бог не последней…
В мои планы совсем даже не входили встречи ни с шишками, ни с орехами. Надо было срочно связаться с Карелиным, чтоб вытащил меня отсюда, а заодно ответил на пару сотен острых вопросов, даже если ему они покажутся тупыми. Благо сонный Гавриленко забыл свою чрезвычайно специальную связь на столе. Остаётся надеяться, что это обычный телефон. Интересно, он действительно случайно его забыл или… Или я уже шизею на почве мании преследования? Почему бы тогда не решить, что и Василиск шпион, ведь про ауру он всё наврал!
Хорошо, если он сам ошибался, а если нет? Тогда на чьей же я стороне? Кто хорошие парни, а кто плохие? Хочется, знаете ли, быть на стороне хороших, только кто их разберёт. Будем рассчитывать на интуицию, хотя, надо признать, она меня частенько подводила.
Дозвонился я на удивление быстро, но Василиска не оказалось. Наталья показалась мне как-то излишне взволнованной и всё допытывалась, откуда я говорю. Зная её вторую (или первую?) профессию, я быстрёхонько закруглился, не решившись даже пококетничать. Так — и что дальше прикажете делать? Опять ждать? Да сколько ж можно! И тут я, впервые за много-много-много времени, взял со стола листок и ручку и, подстёгиваемый долгожданным, но неожиданным вдохновением, написал шедевр визуальной поэзии, которую органически не перевариваю. Вот он:

КАК МНЕ ВСЁ ЭТО ОСТО_ __ __ __ЕЛО

С удовлетворением разглядев получившееся, я уж было решил продолжить эксплуатацию бесплатного Евтерпиного труда, но, как всякий гениальный процесс, и этот был прерван в самую неподходящую минуту. (Как будто для прерывания гениального процесса может быть минута подходящая! Кольриджа от создания якобы совершенной поэмы оторвал звонок, или что там было, в дверь, меня — телефонный. Негромко, но настойчиво и безапелляционно стрекотал Гавриленковский телефончик. Бежать будить Игорька не было ни малейшего желания, а так как звонок наверняка был очень важен, во всяком случае, для него, пришлось отвечать мне. Любопытство тут ни при чём. Надеюсь. Слышимость была идеальной, и потому крик на том конце эфира показался мне (обожаю тавтологии) слишком чрезмерным излишеством.
— Капитан, Вам же запретили самому пользоваться аппаратом, так какого же чёрта, я Вас спрашиваю? — надо же, а голосок у Шаха совершенно не изменился. Впрочем, с чего бы ему меняться-то?
— Ну, во-первых, генерал, здравствуйте. Во-вторых, спасибо за присвоение мне внеочередного звания — насколько мне помнится, институт я заканчивал лейтенантом запаса. В-третьих, если вам не хотелось, чтоб с этого телефона звонили, надо было выковырять из него кнопки. А в-заключительных — может, вернёмся к во-первых?
Продолжительное молчание послужило хорошим проводником генералу на обратном пути в себя. Совсем другим, более приличным тоном он спросил:
— Раппопорт, Вы, что ли?
— Раппопорт почил в Бозе, и я понятия не имею, где это. Меня же называют Маккавей. Так как насчёт поздороваться?
— Что ж, здравствуй. Поздравляю с освобождением. Гавриленко позови.
— Никак не могу, мой генерал. Капитан Гавриленко отдыхают вполне майорским сном — надеюсь, Вы понимаете намёки — после героического меня освобождения. А трубку, каюсь, я выкрал, чтоб его не беспокоили, он об этом и не подозревает, — надеюсь, я предупредил возможный нагоняй, чем, ещё раз надеюсь, хоть немного расплатился с Игорьком за столь дорогую моему сердцу, да и остальным внутренностям, свободу.
— Ваш звонок — большая оплошность. Его могли засечь.
— Надеюсь, не до смерти? — вряд ли Шах оценил мой детский каламбур, но ничего не могу с собой поделать — как только слышу командные нотки, хочется ответить колкостью, а ещё лучше — гадостью. — А кстати, разве Ваш звонок нельзя подвергнуть шпицрутенам?
— А Вы всё продолжаете ехидничать. Что ж, остаётся порадоваться, что пленение не оказало губительного влияния на Ваше навязчивое острословие. Тем не менее больше не пользуйтесь этим телефоном, а Гавриленко передайте, что гость прибыл, пусть на месте обеспечит охрану. Да, и пусть найдёт стоматолога: у гостя зуб разболелся.
— Слушаюсь, мой генерал. Хоть двестиматолога! А вы, в свою очередь, при встрече передайте Петровичу, что я его не забыл, и пусть он идёт в… — невоспитанные короткие гудки не дали закончить и без того понятную фразу. Может, оно и к лучшему.
Будить Гавриленко не пришлось. Он сам вошёл — сладкозевучая реклама потягушек:
— Ох, как хорошо-то! А Вы тут как?
— Да так — релаксируем поманеньку. Общаемся со старыми друзьями. Может, хватит уже выкать?
— Извини, недостатки воспитания, — и он опять приторно зевнул. Аж завидно. — Так с какими это друзьями ты тут общаешься? Что-то я никого не наблюдаю.
— А ты подогадайся. Зелёные черти сразу отпадают, я пить завязал. Раз никто не предлагает.
Он, улыбаясь, обозрел комнату, а обнаружив свой оставленный аппарат, сразу проснулся. Улыбку, естественно, сдуло в неизвестном направлении.
— Ты что, по телефону звонил?! Нельзя же! — он так перепугался, что я решился открыть только вторую половину правды, а то инфаркт, чего недоброго, а по телефону, опять же, звонить нельзя…
— Да Шах твой звонил. Велел передать тебе благодарность командования, и чтоб ты к приезду шишки приготовил охрану и дантиста. У шишки с зубами неладно, — я вдруг представил себе зубастую кедровую шишку и захихикал, неожиданно мерзенько и гнусненько. Бывают же такие звуки. Но Гавриленко слегка полегчало, он схватил трубку, напряг в мозгу центр выбора правильных решений, явно выбирая между «бежать выполнять» и «позвонить уточнить». Я как старший, а значит, более мудрый решил помочь решить:
— Беги, беги. По этому — звонить нельзя, а пока другой найдёшь, шишка успеет не только приехать, но и обеззубеть.
— А ты как же?
— Так же, как ты. Покемарю, если не помешают.
— Не помешают, я распоряжусь.
— Валяй, распоряжайся. А я - на пост номер раз, в смысле на нагретый тобой диванчик
Мы прошли в смежную комнатку, я брякнулся на заслуженный диван, а Игорь удалился, загруженный почётным, как ему казалось, поручением. Спать ещё не хотелось, сочинять — уже не хотелось, думать надоело, и я стал считать верблюдов. Одногорбый верблюд, двугорбый верблюд, трёхгорбый верблюд… шестидесятисемигорбый верблюд, малыш с собачкой, негритенок с собакой, Гавриленко, ещё Гавриленко, Петрович с Еленой, Василиск с секретаршей, семидесятисемигорбый… да пошёл ты. Последнее словосочетание — спонтанная реакция на фразу: «Вставай, кавказский пленник», нахально нарушившую размеренное течение горбов. Вообще-то я не ругаюсь. Ну почти. Только в особых случаях. Прерывание дремоты, ёще не ставшей сном, но уже переставшей быть явью, как раз такой случай, отличающийся повышенной особостью. Тем не менее — факт остаётся фактом: я разбужен, и надо не любопытства ради, а мести для, взглянуть на того, кто посмел это сделать. Невзирая на Гавриленковский приказ. Ну взглянул — и что? Стоит такой здоровущий седобородый, седовласый чеченец да улыбается нахально. А за ним, на почти почтительном расстоянии, просто на почтительном не позволяли размеры комнатки, расположился в позе «чего изволите» Игорёк. Ну что за лакейские замашки. Ладно, пока будем считать, что он так старость уважает, но всё равно, надо будет пистон вставить, чтоб не подобострастничал. Демонстрируя, в основном для Гавриленко, своё полное равнодушие к чинам, я нарочито медленно сел, показушно широко зевнул, хоть не очень-то и хотелось, демонстрируя жалкие остатки своих когда-то тридцати трёх зубов (при смене молочных на коренные у меня вылезло пять верхних резцов, слава Богу, не нарушивших общей симметрии), и только после этого, вперясь в грязные башмаки старца, буркнул: «Ну, салям помаленьку. Допустим». Это приветствие — безобидная домашняя заготовка из глубокого детства. Мне она всегда казалась забавной, но больше никому. Здесь же, в мусульманском регионе, это — практически вызов. Старик вызов принял по-своему. Он не достал кинжал и даже не бросился на меня с кулаками, а сел рядом и, под совершенно неприличное хихиканье Гавриленко, стал сдирать с себя бороду, парик и нос. Потом достал из кармана маленькую губку и стёр лицо. Василиск собственной персоной. Немного осунувшийся, немного побледневший, особенно в сравнении с гримом, а в общем такой же. Только правую щёку обезобразил здоровый флюс — если, конечно, можно отнести к флюсу определение «здоровый».
— Что, плохо выгляжу? — говорить ему было явно больно. Левая рука автоматически потянулась к больной, но, тем не менее, чисто выбритой щеке, а правая в карман пиджака, откуда вынырнула с упаковкой анальгина. Точнее, с упаковкой из-под анальгина. Карелин смял её и воспитанно засунул обратно в пиджак, и это при наличии стоящей рядом с диваном урны. Да, похоже, ему совсем хреново. А где же обещанный дантист?
— Да ну. Тебе даже идёт. А где же обещанный дантист?
Ответил Гавриленко, не выполнивший приказа и этим сильно раздосадованный:
— Два фугаса рвануло. Много раненых, есть убитые. Все врачи в мыле. Но обещали через час кого-нибудь прислать.
После последней фразы Василиска совсем перекосило. Нет, так дело не пойдёт. Нам же разговаривать надо, а не в муках корчиться. Я протянул руку к флюсу. Реакция Василиска была поразительной. Весь напрягся, его передёрнуло и чуть ли не забило в конвульсиях. Он вскочил и очень по-детски возмутился:
— Ты чего?!
— Так у нас дело, или ты сюда на экскурсию припёрся? Зубов драть я не умею, во всяком случае, не пробовал, а боль на час сниму. Капитан, подтверди.
Гавриленко так яростно закивал, что я испугался, выдержат ли шейные позвонки:
— Так точно. Он может.
Карелин очень неохотно снова присел, теперь на самый краешек дивана, и деланно спокойным голосом обратился к Игорю:
— А Вы, майор, не могли бы пока поискать анальгина? Килограмм.
— Так точно. Только я — капитан. Капитан Гавриленко меня зовут.
— У вас устаревшая информация. Полтора часа назад подписан приказ. За проявленное мужество и героизм — и так далее. Майор вы теперь, — при этих словах он хитро воззрился на меня, но я придал лицу самое невинное выражение со времени последней двойки в третьем классе. Такое, с округло хлопающими глазами. Свежеиспечённый, но ещё не упакованный майор вместо вполне уместного «Служу России!» только промычал нечто невразумительно-радостное и пулей со смещённым центром вылетел искать анальгин. Я снова приблизил ладонь к щеке больного. На этот раз он не сопротивлялся. Внешне. Внутренне же он был очень напряжён. Более того, его биополе, или что там есть на самом деле, защищало родимую боль изо всех сил! Пришлось сначала снять общее напряжение. И не спрашивайте, как я это сделал. Просто поводил руками от головы вниз, сгоняя чересчур горячие волны, пока они не стали вести себя прилично. Василиск расслабился, и я тоже. Так что когда, минут через пятнадцать, вернулся капитан, так-таки ставший майором, со стандартом анальгина, стандартом баралгина и коробкой аспирина, мы уже мирно обменивались последними впечатлениями. Флюс сдулся, как новогодний шарик к восьмому марта, а Карелин снова стал похож на своего знаменитого однофамильца и земляка не только фигурой, но и спокойной, не высокомерной уверенностью, доступной только великанам. Гавриленко положил добычу на стол и понимающе отчалил, несмотря на видимое, потому что не скрываемое, любопытство.
К приходо-уходу Игоря я успел поведать Василиску все свои горести, вплоть до триумфального боя. Он смотрел якобы внимательно, на самом деле слушая не более чем в четверть уха, занятый то ли своими мыслями, то ли поисками потерявшейся зубной боли…

Он всё такой же. Острит по привычке, хотя видно, что ему невесело, что устал. Сильно устал. Впрочем, держится неплохо, да и выглядит окрепшим. Во взгляде — что-то незнакомое, сильное, но не холодное. И воспаление снял как бы между прочим. Василиску приходилось сталкиваться с десятками, если не сотнями, ауристов-знахарей, и у многих способность к диагностике и целительству была развита намного сильнее, чем у Маккавея. Некоторым даже не было необходимости приближаться к пациенту, но сам Василиск никогда не позволял им вторгаться в свой организм, не без основания считая, что те и сами толком не соображают, что делают, а следовательно, могут принести больше незаметного вреда, чем явной пользы. То, что для Маккавея он сделал исключение, объяснялось не невыносимостью зубной боли — Карелин мог вынести и не такое, а нежеланием обидеть человека, только начинающего верить в свои силы, от которых в недалёком будущем могло зависеть слишком многое. Но одно дело — мысли, а чувства — совсем другое. И Василиску стоило немалых усилий обретение спокойствия, когда лёгкая тёплая волна коснулась воспалённой щеки. Но получилось более чем удачно: похоже, что и успокоение пациента «волшебник-недоучка» принял на свой счёт. Чем бы дитя… Тем более что боль хоть и не исчезла совсем, но хотя бы притупилась до вполне терпимой… А вот это уже интересно. Из рассказа о спарринге выходило, что изобретение ауроскопа — таковым не являлось. То поле, которое ауроскоп фиксировал, являлось не аурой в общепринятом смысле, а каким-то иным полем. Сути и значения изобретения этот факт не менял — в конце концов, Колумб тоже думал, что нашёл путь в Индию, но, во-первых, с терминологией придётся поработать, а во-вторых… Всё встало на свои места. Та бабка, в каком-то смысле соавтор ауроскопа, была права. Ну что ж, надо будет на досуге собрать настоящий «ауроскоп».

Особого впечатления рассказ о моём похождении в «ауромир» не произвёл. Или он сделал вид, что не впечатлён. Ну, это-то как раз объяснимо: кому захочется вот так сразу признаваться в своей ошибке? А ещё придётся названия умные придумывать, ярлычки менять. Учёные — они ж зацикленные на терминах, как будто назови слона моськой — у того и хобот отвалится, и сам тявкать начнёт. Зато вскользь упомянутые, чёрные по белому, ночные гости Василиска сильно заинтриговали. Что да как, да почему, да откуда. Откуда я-то знаю? Ещё не хватало у сновидений паспорта спрашивать! Тем более что они им не положены — одному по возрасту, другому по происхождению. Василиск сделал знак, чтоб я заткнулся, закрыл глаза и задумался. Думать, да ещё с закрытыми глазами — от бессонницы лекарство номер раз. Во всяком случае, для меня.
— Ну да ладно, — что там ладно, он не сообщил, но этой фразой как бы провёл жирную черту под моим бенефисом, переходя к своему. А ведь я ещё не рассказал ни про китайца, ни про плен, ни про засаду на дороге. Но у Василиска было лицо, как у сказочного прототипа, так что я счёл за лучшее оставить мемуары на будущее.
— Теперь о главном. Мы тебя готовили к заброске в их логово, чтобы узнать и, по возможности, разрушить их планы. Но они сами нашли тебя, и, думаю, это должно облегчить нашу задачу.
— Стоп. Тпру. Не гони. Кто такие — «ОНИ»? И давай без пошлых штампов, типа: «логово», «разрушить планы», «облегчить задачу». Давай сначала и по-русски. Итак, кто — они? — Василиск сперва театрально потупился, затем придал лицу наивно детское выражение и как бы невзначай проронил:
— Как кто? Инопланетяне, конечно.

Не знаю, какой реакции он от меня ожидал, но ржал я долго и от души. Ну конечно, только инопланетян мне и не хватало! Я с детства обожаю фантастику. Перечитал всё, что только издавалось в Советском Союзе. Правда, в последнее время (точнее, в предпоследнее, потому что в совсем последнее время мне было вообще ни до чего) почти не читаю, но с удовольствием смотрю все голливудские новинки, включая и абсолютно дурацкие. Но услышать от серьёзного учёного, что нас окружают марсиане, признаться, не ожидал. Если так дальше пойдёт, он ещё скажет, что они давно уже заполонили Землю, а теперь изменяют под себя климат, уничтожают озоновый слой, совершают революции и устраивают иные гадкие пакости и пакостные мерзости, дабы только досадить человечеству, и что я единственное оружие землян в борьбе за свободу, свободу самим выбирать способ самоубийства. Поначалу Василиск решил было переждать мой внезапный приступ веселья, но явно не учёл одного: что я давненько не хохотал. Зато теперь никак не мог остановиться, и вскоре это его утомило и разозлило, что выразилось в тихо выдавленном сквозь зубы: «Хватит!». Я постарался успокоиться, и через пару дурацких прысканий мне это удалось.
— Извини, Василий Станиславович, наверное, нервы. Как представил, что мне, может быть, предстоит воевать зелёных человечков, будучи абсолютно тверёзым…
Тут уж он совсем не выдержал и почти закричал:
— Они не зелёные! Послушай же меня хоть пять минут и постарайся не перебивать без особой необходимости, — он отдышался и продолжил уже спокойнее. — Они не зелёные. Внешне они неотличимы от людей, хотя на самом деле абсолютно другие. Другие во всём, начиная с химии и кончая психикой. Один только вид их внутренних органов свёл с ума с десяток патологоанатомов, а это не самые слабонервные люди. Но их кожа… Точнее, покровы, выполняющие, в частности, и кожные функции, способна принимать любую форму, какую только пожелает их мозг…
— «Люди в чёрном»
— Чего? — Василиск уже вошёл в роль лектора, и моя реплика выбила его из привычной колеи.
— Я говорю: «Люди в чёрном». Боевик такой есть. Фантастический. Там инопланетяне маскировались под людей, правда, менее изощрёнными способами. Но получалось неплохо.
— Не знаю. Я не смотрю телевизор, он ещё хуже газет. Пойми наконец: это не кино. Это реальность.
— Да я ничего. Я понимаю. Просто показалось похожим.
— Возможно, тхахты сами организуют утечку информации, чтобы подготовить общественное мнение землян. Они очень влиятельны, особенно в Штатах.
— Кто-кто?
— Тхахты. Так они себя называют.
— Ну и имечко. Что ж, мысль насчёт организованной утечки информации столь банальна и поверхностна, что вполне может быть правдой.
Мало кому нравится, когда их прерывают, тем более, таким вежливым изречением, но Василиск с успехом постарался быть невозмутимым:
— Да, так вот об их мозге. Это особая статья. По нашим меркам он просто огромен, но не сконцентрирован в какой-то одной части тела. По всем внутренним органам течёт жидкость, выполняющая функции мозга, подобно крови омывает весь организм. Её масса достигает пятидесяти трёх — пятидесяти пяти процентов всей массы тхахта.
— Надо ж, какие умные.
— На самом деле не очень. Почти весь мозг отвечает за две функции: за приспособляемость и за память. Мир, из которого они прибыли…
— На летающих сковородках?
— Я не сказал — прилетели. Я сказал — прибыли. Тарелки — это что-то вроде грузового такси. Используются ими только в экстренных случаях и для вновь прибывших, не прошедших адаптацию. Нашему транспорту они не очень-то доверяют. Так вот, мир, из которого они прибыли, создавал либо очень ленивый бог, либо бог-извращенец. На родной планете тхахтов существует единственная форма жизни, зато в миллионах ипостасей.
— Ты думаешь, я понял, что ты сказал?
— Гусеница — куколка — бабочка. Знакомый ряд? Так вот, представь себе такую же цепочку, но состоящую из миллионов звеньев, и планету, населённую только звеньями этой цепи. Поверь мне как учёному: такое в принципе невозможно, потому что такая система крайне уязвима. Но, тем не менее, это факт. Мало этого, по крайней мере в двух своих фазах эти существа разумны. Но и это не всё: зачем-то их память хранит информацию обо всех предыдущих ипостасях! Правда, помнят они лишь один-два цикла.
— А чем же они, пардон, питаются? Предками, что ли?
— И предками, и потомками. Табу существует только на детей и родителей. И кроме того, съедая яблоко, ты же не уничтожаешь яблоню. А они обладают признаками и свойствами как животных — от аналогов наших бактерий до аналогов наших же млекопитающих и даже, если угодно, наших призраков — так и растений. Просто в разных фазах превалируют разные признаки. Так что как раз от голода они и не страдают.
— А от чего страдают? От нас-то им чего надо? И откуда, позволь спросить, тебе-то всё это известно? Ты что — один из тех шизанувшихся патологоанатомов?
— Ты задаёшь подряд слишком много вопросов. Причём на добрую половину я не могу ответить.
— Так ответь на злую.
— Так ты не перебивай! А то у меня опять зуб болеть начинает!
Он вскочил и начал вышагивать по комнате, пытаясь вновь сосредоточиться. Однако скрип половиц, не рассчитанных на столь серьёзные нагрузки, вряд ли мог помочь процессу сосредоточения, и Василиск снова опустился на диван. Тот тоже скрипнул. Жалобно и безнадёжно. Василиск продолжил:
— На протяжении почти двух миллионов лет цивилизации и тхахтов, и имагов — это вторая, более поздняя в рамках одного цикла, разумная ипостась, — развивались параллельно, очень медленно, по нашим меркам, но поступательно. Между собой они почти не конфликтовали, предпочитая не вмешиваться в дела друг друга. С имагами вообще трудно конфликтовать, так как они — призраки. До относительно недавнего времени ни у тех, ни у других не возникало религий — основного яблока раздора любой общественной формации. Но примерно пятьдесят тысяч наших лет назад у тхахтов появился-таки свой мессия. Он и призвал соплеменников к «Большому переселению». Тогда-то первые разведчики тхахтов и появились на Земле впервые. Имаги, осознав опасность «переселения» для всей системы вообще и для своего существования в частности, пытались вразумить своих дальних предков, и поначалу им это неплохо удавалось. Лишь небольшие группы фанатиков продолжали эмигрировать на Землю, но, как правило, это заканчивалось катастрофами. И всё, возможно, ограничилось бы редкими вспышками религиозной истерии в среде адептов, если бы не метеоритный ливень, обрушившийся на их планету и уничтоживший половину первичной в цикле океанической формы, этакой смеси планктона и грибницы, и до семидесяти процентов всех остальных стадий. В общем — тамошний Армагеддон. Естественно, подавляющее большинство тхахтов тут же обратились в веру и, как следствие, вместо того, чтобы спокойно плодиться и размножаться, потянулось к нам. Благо их осталось не так много — всего около трёх миллионов. Но зато большинство уже здесь.
— И, конечно же, жаждут стереть людей с лица Земли?!
— Не то чтобы жаждут. Но при их приспособляемости они способны со временем вытеснить не только людей, но и все остальные формы жизни — от растений и простейших до млекопитающих.
— Ты ещё не сказал, откуда ты-то такой информированный. Не подумай, что я тебе не верю — просто всё, что ты тут наговорил, напоминает с, одной стороны, бульварную антиутопию, а с другой — бред шизика со слабой фантазией.
— Откуда у меня информация? Ну, во-первых, в нашем распоряжении две базы тхахтов, оставшиеся ещё от прежних разведчиков. Ещё три у американцев, одна в Африке и одна в Австралии. Известно также о существовании, как минимум, одной в Антарктиде и нескольких океанических баз, хотя они до сих пор не найдены.
— А, зона пятьдесят один.
Карелина аж напрягло всего. Напрягло и передёрнуло.
— А ты откуда про эту зону знаешь? — надо же, какие мы подозрительные.
— Элементарно, Ватсон! «День независимости»! Боевики смотреть надо. Так что там во-вторых?
— Что — во-вторых?
— Ну ты сказал во-первых, и я тебя перебил. Хотя это и не просто. Во всех смыслах.
Василиск попытался восстановить в памяти свой оборванный монолог, и это ему с трудом, но удалось. Вот что значит учёный — я б ни за что не вспомнил.
— А во-вторых, после того, как тхахты вошли в сговор с правительством США, с нами вступили в контакт имаги. Они предложили сотрудничество — мы, естественно, согласились.
— Есть два «но». Я совсем не люблю американцев, но на хрена им помогать захватчикам? И опять же на хрена твои эти, как их там… во, имаги, помогают нам? Ведь, как я понимаю, уничтожив тхахтов, мы тем самым как бы уничтожаем и имагов?
— Американцев и купили, и обманули. Тхахты пообещали не трогать людей, во всяком случае, подданных США, а остальные люди американцев не сильно волнуют. А за это обещали поделиться своими знаниями и опытом.
— И не поделились?! Вот сволочи!
— Поделиться-то поделились, но большинство их знаний представляют хоть какую-то ценность лишь для самих тхахтов. Не забывай: мы не просто разные — мы абсолютно разные!
— Ну а имагам какой с нас навар?
— Они хотят восстановить жизнь на собственной планете — вполне благородное желание. Во всяком случае, они нам так говорят. Хотя, я думаю, они просто боятся Земли, не уверены, что приживутся здесь, и вообще ни в чём не уверены. Главное — не уверены в тхахтах. Дело в том, что у них появилась информация, что тхахтианские учёные, на тот случай, если земную жизнь вытеснить не удастся, разрабатывают запасной вариант. Хотят сделать себя самовоспроизводящими (ся?), чтобы тем самым разорвать цепочку. Тогда им не будет необходимости уничтожать все формы жизни на Земле — достаточно ликвидировать разумную жизнь, то есть людей.
— Очень мило с их стороны. А имагов это вряд ли устраивает.
— В точку.
— Ну а если твои разлюбезные имаги попросту врут, и всё совсем не так, а как-нибудь совсем даже наоборот?
— А мотив? Им от Земли ничего не надо. Их и своя планета устраивает.
— Знаешь, я, к примеру, частенько вру попросту из любви к искусству. Кроме того, выводы об их мотивации ты наверняка основываешь на их же словах. Так ведь?
Василиск потупился. Видно было, что так. Что моя простенькая мысль много раз посещала и его светлую голову, но он гнал её, как Макар телят. Пришлось сгладить неловкость ситуации, а то получается, что я уличаю взрослого человека в детской доверчивости. Аж самому неудобно.
— Впрочем, на гордое звание версии весь этот сумбур потянет, хотя лучше б с пивом. Но раз пива всё равно нет, давай считать, что зато всё остальное, как ты сказал, так и есть, что мы на стороне хороших, а хорошие на нашей стороне. Думать так приятнее, а там видно будет. Теперь вот что. Не скажу, что мне всё это нравится. Скажу, что мне это всё не нравится. Особенно то, что я в этом всём как бы участвую. И давай-ка отвлечёмся от глобальных проблем, а обратим внимание на мелкую частную проблему. От меня-то, старче, чего надобно?
Карелин как потупился минуту назад, так и не распотупился до сих пор. Отсюда я сделал правильный вывод о том, что и следующая его фраза не будет отличаться особой оригинальностью. Разве что прозвучала уже менее многозначительно и уверенно:
— Я… Мы надеялись, что ты, с твоим даром, сумеешь спасти человечество… Или хотя бы выяснить, что конкретно ему угрожает.
Помнится, когда я только представил, что услышу нечто подобное, меня разобрал смех. Но теперь, когда я действительно это услышал, меня охватила злоба. Нет! Я впал в бешенство, как Волга в Каспийское море!
— Я, мы… Мне ваши ямы знаешь уже где…

Наконец-то его прорвало. Раз прорвало, значит, поверил. Может, не только поверил, но и осознал. Василиск уже устал ждать от Маккавея адекватной реакции. Ирония, скепсис, шутки, прибаутки… Всё это хорошо, только когда хорошо. А когда всё настолько плохо, что непонятно насколько… И зуб снова разболелся… Ничего, сейчас проорётся, а там глядишь… Хуже всего, что он, возможно, прав. Насчёт имагов. Да и насчёт… Всё это действительно звучит не столь фантастично, сколь глупо. Злые инопланетяне, добрые инопланетяне, плохие американские парни, правильные российские… Нелепо всё как-то. Проще всего отмахнуться и забыть — и заняться своим делом… Но ведь это правда!.. Правда?
— … к хренам собачим. Я всегда был не против плыть по течению, но только не в сторону кладбища. Но разве это кого-то волнует?! Непосредственно моя личность хоть кого-нибудь волнует?! Никого не волнует…
Надо же, как вспылил, и пылить не устаёт. Василиск вдруг поймал себя на том, что тоже — правда, пока только мысленно — начинает играть словами, как и Михаил… Маккавей. Уже — Маккавей. Обычно так происходит только с очень близкими людьми. А они? Они не враги, и это уже неплохо…
— …старый уже! Ну на фига мне навыки спецназовца, если я ими не успею воспользоваться?
Ну вот наконец-то нериторический вопрос. И можно прервать затянутую речь:
— Мы считали, что тебе не повредит — это раз. Что в незнакомой стране ты запросто можешь оказаться в ситуации, в которой выручат не твои замечательные, но всё ещё неуправляемые, способности, а физическая выносливость и мышечная сила — это два. Надо сказать, ты добился некоторых успехов и выглядишь очень неплохо. Ну и три. Если честно, я рассчитывал, что почти экстремальные условия жизни заставят тебя овладеть своим даром, и, судя по твоему рассказу о бое с инструктором, ты уже близок к этому. Ведь раньше, заметь, твой дар включался как бы сам по себе в момент смертельной опасности, а в этот раз ты сам включил его, пусть и не совсем осознанно. Осталось научиться делать это сознательно, но на это попросту может не хватить времени, а мускульные навыки уже есть и никуда не денутся.
— Куда там. По сравнению с таёжными ребятами я как заморышем был, так заморышем и остался.
Последняя фраза прозвучала уже практически спокойно. Маккавей пришёл в себя. Пожалуй, можно ему уже сообщить главное. Что операция начнётся через неделю…

Кажется, мой жаркий речь произвёл впечатление, неизгладимое никаким утюгом. Василиск вслушивался с неподдельным интересом, буквально ловя каждое слово. Почему буквально? Да потому, что раскладывал на буквы. Во всяком случае, по тому, как он шевелил губами в такт бестактной моей истерике, складывалось такое впечатление. А я вдруг понял, как он переживает. Надо признать, плоховатенько переживает. Потускнел, осунулся. Я ведь ничего о нём не знаю. А ведь у него есть так называемая личная жизнь. Жена, может быть — дети. О семье он не распространялся, а я, как законченный эгоист, даже не поинтересуюсь. И не потому, что мне это неинтересно, хотя, скорее всего, неинтересно, и не потому, что я плохо воспитан, хотя и не без этого: воспитывали-то меня хорошо — воспитался плохо. Просто вокруг меня столько всего закрутилось, что незаметно я стал считать себя пупком земли, смысл жизни которого — только бы не развязаться, только бы не грыжа. А вокруг люди, люди…
— Послушай, я должен тебе ска…
Люди… Или вот Гавриленко, например…
Гавриленко ворвался в комнату, как весенний ветерок в осеннюю стынь. Такой же радостный, несвоевременный и неуместный. Ворвался, довольный собой, на бегу переводя Архимеда:
— Нашёл! Нашёл! Нашёл!
— Кого? — Вы что ж так орёте? — Тебя где воспитывали? — Да! Почему врываетесь без стука?!
Бедный Гавриленко, никак не ожидавший такого приёма, тормознутый на всём скаку, как жеребец за скачок до финишной черты, осёкся и чуть не плакал. Меня это умилило и почти что разжалобило, но Василиск, также оборванный на полуслове, разозлился не на шутку. На серьёз разозлился:
— Вы нарушаете не только приличия, но и устав! Выйдите и не входите, пока не позовут!
Гавриленко совсем уж не по уставу шмыгнул носом и поплёлся, обиженный. Моё поэтическое сердце разрывалось от жалости и, чтоб не разорваться окончательно, заговорило человеческим голосом, используя мои голосовые связки:
— Да ладно, чего уж там. Докладай, чего нашёл.
Игорь нарочито медленно повернул голову и воззрился на Василиска снизу вверх. Как это у него получилось — ведь он стоял, а Карелин сидел, науке не известно. Василиск только слабо и безнадежно отмахнулся, и Гавриленко, уже без прежнего энтузиазма, зато с подчёркнутой уставностью, проинформировал:
— Нашёл свободного стоматолога. Недалеко. Два квартала. Готов принять немедленно.
— А десять минут это Ваше «немедленно» подождать не может?
— Никак нет. Совершён ещё один теракт. Я его в дверях перехватил.
— У вас здесь что — сплошные теракты?!
Вопрос был чисто риторическим и ответа типа не требовал. Его и не последовало — и так всё ясно. Василиск взглядом попросил у меня поддержки, но не дождался, и с тяжёлым, похожим на стон, вздохом, поднялся.
— Ладно, ваша взяла. Пошли, мучитель. А ты уж дождись меня, я надеюсь, недолго. Вернусь — закончим.
Интересно, куда бы это я мог здесь пойти?
— Дождусь, если снова не похитят.
Шутка догнала их уже в дверях…

Про Саломею как будто все забыли. Не то что Василий Станиславович — ему, похоже, всегда некогда, но даже Семён Израилевич, который всю первую неделю после того пробуждения не отходил от неё ни на шаг, передав её на попечение Маргарите Петровне, словно вдруг потерял к ней всякий интерес. А между тем она очень старалась и делала такие успехи, что даже Маргарита Петровна, женщина не склонная хвалить кого-нибудь, кроме себя, вынуждена была их признать. Маргарита Петровна, дама стремительно приближающаяся к бальзаковскому возрасту и переживающая только и исключительно от этого, была основным специалистом по парапсихологическим явлениям — не только в Новосибирске, но и, пожалуй, во всём Зауралье, и как следствие — инструктором Саломеи. О паранормальном она знала практически всё, хотя сама никакими способностями не обладала, как не владела и педагогическими навыками, что поначалу частенько приводило к слезам — конечно же, Саломеиным. Маргарита Петровна утверждала, что раз футбольному тренеру совсем не обязательно бегать по полю, чтобы его команда выигрывала, а достаточно научить выигрывать самих футболистов, а если не научились, то заставить — значит, и ей вполне хватит теоретических знаний и огромного опыта, чтобы сделать из Саломеи такую пифию, чтобы даже Кассандра обзавидовалась. Женщина она была большая, даже очень большая, и сомневаться в её правоте было опасно. Слёзы слезами, но уже через пару недель почти беспрерывных тренировок и тестов Саломея довольно прилично овладела даром предвиденья, причём не только своего будущего, но и будущего любого, кто находился от неё в пяти метрах. Правда, пока получалось не всегда и не со всеми, зато если получалось, то видения бывали удивительно чёткими и всегда сбывались. Проще всего было «читать» будущее людей прагматичных, спокойных. С творческими личностями выходило сложнее, как будто они своё будущее писали впопыхах, действуя импульсивно и безалаберно, а это сильно размывало картинку.
Хотя дальше, чем на месяц вперёд, ей категорически запретили заглядывать — вроде как это отнимает слишком много психической энергии, но однажды тайком она заглянула в слегка отдалённое грядущее Маргариты Петровны. Маргарита Петровна отдыхала на курорте и… Увиденное было столь интимным и смешным и так Саломею смутило, что она перестала экспериментировать.
Хуже обстояло с «чтением» прошлого. Саломея вообще не верила, что она способна его видеть, но Маргарита Петровна заявила, что всё фигня, что если человек видит то, чего ещё не произошло, то уж произошедшее просто обязан видеть. На все Саломеины причитания Маргарита отвечала жёстким: «работай» — и оказалась права. Как всегда.
Ещё хуже получалась «обязательная программа». Пользоваться любыми средствами связи, начиная с азбуки Морзе и кончая ультрасовременной аппаратурой, Саломею обучал прыщеватый юнец, может быть, и мастер своего дела, но уж очень противный и прилипчивый. А главное — непонятливый. Объясняя ей тонкости хакерского искусства, он так и норовил притереться своей костлявой задницей к её бедру. Пришлось разбить клавиатуру о его очки, прежде чем он начал понимать, что у неё свои представления о том, что есть связь и какие средства хороши для её достижения, а какие нет.
Надо сказать, что за эти месяцы Саломея не только многому научилась, но у неё качественно изменился характер. В её жизни появилась цель, а вместе с ней и весёлость и жизнерадостность. Она уже не завидовала героиням старых романов, а была готова сама стать героиней романа — нового, который ещё только предстоит написать.

(Окончание в сл. номере)


БРЕД ФАЗЕР

/ Новосибирск /





СВОЯ ПЛАНЕТА


Глава вторая.
Каждый охотник желает знать где сидит…

Мы едем, едем, едем в далёкие края. Не то чтобы с комфортом, но и не совсем без оного. Во всяком случае я. Хотя бы потому что я еду, а мои вторично похитители, идут. А я еду. Еду в здоровенном — внутри — ящике из неизвестного, по крайней мере мне, материала, очень прочном, пылеводонепроницаемом, что очень славно поскольку и дожди, и пылевые бури уже встречались, наглухо отражающем всевозможные излучения, кроме, и это очень предусмотрительно, солнечного света, и, Василискова рацуха, радиоволн только ему известной частоты — защита то ли от спутников-шпионов, то ли от вашего непокорного слуги, то бишь меня. Ящик с маленькими, но многочисленными иллюминаторами, действительно здоровенный, здоровеннее моей хрущербной кухни, только с большими, чем на кухне удобствами. Тут тебе и сортир, и душ, и даже музыкальный центр, и небольшая, но со вкусом подобранная библиотека. А еще дешёвенький, но от этого не менее полезный тренажёр, которым от нечего делать, приходится пользоваться, заодно улучшая свои «физические кондиции». Да, кстати, и кондиционер, что вообще замечательно, так как солнце жарит нещадно. Происхождением ящика я не успел поинтересоваться, но думаю без инопланетного разума тут не обошлось. Во всяком случае без их дизайна. Дело в том, что снаружи ящик был похож на древний, покоцаный махонький цирковой фургончик, и тащила его пара шустрых ослов. Настоящих, а не тех что меня похитили. Эти топали рядом, вызывая во мне неподобающее такому культурному человеку, как я, чувство гаденького злорадства.
Путь наш неблизкий лежит в самые Соединённые штаты левого полушария. Но так как само путешествие жутко законспирировано и засекречено, то двигаемся мы по неведомым дорожкам, затаптывая следы невиданных зверей. Двигаемся довольно быстро так как отрываемся от погони, которой нет и не будет. Но об отсутствии этой самой погони знаем только я и Николай. Николай — тот самый похититель с высшим педагогическим… Как я оказался снова в плену, и почему меня, ценнейшего представителя человеческой цивилизации, никто не собирается спасать? О, это душераздирающая история человеческой глупости! Когда только Василиск, вернувшийся с зубной экзекуции, посвятил меня в детали придуманной ими, совместно с Шахом операции, я просто обязан был послать его туда, куда обычно и посылают всех придумщиков подобных операций, а именно… Впрочем это место каждый знает.

Считается и не без оснований, что всё гениальное — просто. Так же считается, и тоже не без оснований, что далеко не всё простое — гениально. План был прост. Раз меня хотели похитить, так и нехай хитят! Это бы позволило во-первых: сразу ответить на несколько вопросов: «кто? зачем? куда? и др.», а во-вторых: доставить меня без лишних хлопот и, что немаловажно, затрат, туда, куда меня и так собирались доставить, только с хлопотами и затратами. И вот пока я, что называется ни сном, ни духом, наслаждался только что вновь обретённой свободой, эфэсбэшники быстренько перевербовали Николая, как самого благоразумного и самого относительно безвредного из банды. Тот согласился возобновить похищение и доставить меня по назначению, при условии алиби, полной для него амнистии, и сохранении сумм, как уже полученных, так и ещё только обещанных. Требования Николая сочли разумными и ударили по рукам. Потом по морде. Для большей достоверности неоднократно, тем самым и обеспечив его алиби. Потом загрузили тело в камеру к остальным. На них алиби произвело такое мощное впечатление, что они тут же согласились на предложенный стонущим телом побег. Отказался только главарь, немедленно разжалованный и избитый. Охрана унесла его в госпиталь, после чего о нём никто больше не слышал и вряд ли вспоминал. Главным единогласно избрали Николая, пообещавшего всё устроить. Василиск, поведавший мне всё это, находился в прекрасном расположении духа, и кажется ни секунды не сомневался, что я тоже приду в восторг от их изобретательности. Я же чем дальше слушал, тем больше мрачнел. Собственно только тогда-то я и начал прозревать. Нет, я конечно уже догадывался, что став центром каких-то малопонятных коллизий, обречён на малоприятное времяпрепровождение. И даже в глубине души понимал, что это времяпрепровождение будет связано с риском для жизни. Но только теперь осознал к чему меня склоняют, а точнее куда выпихивают руками и ногами. Сказать, что я ощущал себя готовым на подвиг, готовым кинуться в одиночку спасать человечество, да ещё на чужой, чтобы не сказать вражеской территории, сказать такое — значило не просто преувеличить, а увеличить с десятком пре, как минимум. Тем не менее я снова промолчал. Сказались недостатки хорошего воспитания. Ну не люблю я портить настроение человеку. Вот подожду когда кто-нибудь другой ему его испортит и уж тогда… Забегая вперёд скажу, что всё неделю пока шла подготовка к отправке меня на верную, как Пенелопа, гибель, Василиск был в превосходном расположении духа.
Впрочем в план Карелина — Шаха, или наоборот, входила отправка не только меня. Параллельно в логовище вражищь, для осуществления связи между мной и центром, под центром без ложной скромности подразумевался сам Василиск, отправляли Саломею в сопровождении псевдомужа — охранника, а так же отряд спецназовцев, на всякий непредвиденный случай. Меня должны были переправить бандиты, а Елену, пардон, Саломею с супругом обычный рейсовый самолёт. Как доберутся спецы Василиск не знал, так как этой частью операции руководил, естественно Шах, а он в свои планы никого не посвящал по определению, ну и по привычке наверное, но вроде как на самолёте до Кубы, а там…
Василиск поинтересовался моим отношением к плану, и уж тут-то мне совсем было пора отказаться от этого маразма, но он всё испортил. Совершенно не в строчку, когда я уже почти готов был высказаться, он улыбаясь кинул фразу показавшуюся ему наверное дико оригинальной: «А знаешь, ты очень похож на Христа!» Пришлось привычно отшучиваться, дескать удивительно как много народу видело Иисуса и имеет возможность сравнивать, но момент был бесповоротно упущен. Слабость поэтов к лести общеизвестна, и как жаль, что я не исключение. Единственное на что меня, размягчённого лестью, ещё хватило, так это потребовать, чтобы роль Саломеиного мужа играл Гавриленко, а в спец. бригаду включены мои давешние сенсеи — таёжники. Василиск улыбнулся, и с такой лёгкостью и скоростью согласился, что в меня закралось сомнение, что я попросту угадал уже утверждённые кандидатуры. Чтобы проверить это подозрение, я попросил включить в команду ещё и врача, а конкретнее Ивана Ивановича. Улыбка Карелина стала ещё шире, и он опять же согласился. Надо ли говорить, что мои подозрения только усугубились? Думаю не стоит. Решив хоть чего-нибудь выжать из своего дурацкого положения я заявил:
— Надеюсь, в случае удачного путешествия все участники операции будут награждены, а офицер Гавриленко получит очередное внеочередное звание?
Наконец-то Василиск перестал улыбаться. Да уж, новое звание для Гавриленко, вряд ли входило в их планы. Тем жёстче я намеривался его добиваться. Вот же характер!
— Послушай, а не слишком ли часто твоего Гавриленко повышают в звании? И что он тебе так дался? В МВД звания так быстро не даются.
— Считай, что он зять генсека. Ну или теперь — президента. И вообще, я сдуру пообещал сделать из него генерала, а если будет всё по правилам, боюсь не доживу. Тут в таком бы темпе успеть дожить…

Просвистела неделя. Побег банды похитителей прошёл на отлично, с получением денег и оружия от доброжелателей из гуманитарной миссии ООН, подкупом охранников, взрывами и пулемётными очередями, погоней и отсидкой в надёжном месте, а так же вторичным, правда менее травматичным, похищением меня. Для пущей конспиративной бдительности, первые три дня перемещались мы ночью. Надо же, какой тонюсенький каламбур! Потом бандиты то ли совсем обкурились, то ли просто обнаглели, то ли время их уже поджало до невозможности, но движение не прерывалось больше чем на час ни разу.
И вот я здесь. Где здесь, точно сказать не могу. По географии у меня хоть и была пятёрка, но не за знания, а лишь по причине свободно подвешенного в пространстве языка, и общей неотразимости личности. Могу лишь догадываться, что мы уже не в России. Хотя и Чечню назвать Россией можно только с предельной натяжкой, и желательно не при чеченцах. Но думается ещё и не за границей. Хотя как раз за нею, я не разу не бывал. Вернее бывал в Армении и Грузии, в Прибалтике, и на Украине, но тогда это и заграницей-то не было. Вот же, блин, впервые вырвался в настоящий зарубёж, так и то в качестве багажа. Хорошо «молодожёнам». Летят, поди, сейчас первым классом. А может уже долетели, в отеле смотрят теле. Про то, как доблестные американцы обуздывают недоблестных инопланетных монстров, спасая Землю, и Россию в частности, за что Москва приносит им свою глубокую и искреннюю благодарность. Не люблю Америку. И Москву не люблю. Слишком она похожа на Штаты. Только, если Москва — это маленький спрутёныш с головою в лысине и кепке, и с непреодолимой тягой к грузинской эстетике. Спрут высасывающий все соки, в виде денег, из презираемых ею провинций, которые собственно и называются Россией, то США — спрутище присосавшийся ко всем мелким спрутёнышам, включая Москву. Поэтому, попасть глазеть в Штаты мне хотелось бы в последнюю очередь. То ли дело — пирамиды в Египте, или, скажем, Индия. Но человек предполагает, а другой человек, располагает полномочиями. В моём конкретном случае — господин Василиск… Зазвонила авторучка. Надо же, вспомни нечистую силу она и…
Не совсем чтоб «ноу» и не то чтоб «хау», подарок Василиска на дорожку — авторучка а ля Джеймс Бонд, содержала, кроме сотового телефона, маячка, одного пистолетного выстрела и множества других, не менее полезных вещей, ещё и ядовитый намёк в виде ампулки с ядом. На мой протест: «Я не Плейшнер!», Карелин заявил, что отрава входит в комплект каждого разведчика просто по привычке и пользоваться ею не обязательно. Так вот, звякает этот комплект, мало того что препротивнейше, так ещё и до неприличия часто и настойчиво. Мало ли, а вдруг меня нет дома, или я с дамой. Хотя, какие здесь дамы?..
— Маккавей, у нас неприятности. Молодожёны исчезли прямо из гостиницы. Саломеи нет на экране. И самолёт с десантом не долетел до Кубы. Взорвался. Скорее всего сбит. Сворачивай операцию. Немедленно.
— И как ты себе это представляешь? Ты же знаешь - они меня не слышат. А Николай только раз в день заходит. Сегодня уже был, так что…
— Придумай что-нибудь. У меня плохие предчувствия. А я срочно попробую вас перехватить, хотя вы уже в …
Ручка коротко запипикала. Вот те раз. Неладно чтой-то в гадском королевстве. Неужели меня опять вляпало? Причём, мало того, что неизвестно во что, так ещё и неясно где. Может в Турции? Может в Турции. Впрочем, так ли важно, где вляпаться?
— Откройте!!! Help!!!

Глава третья.
Суета сует… а куда сует?

Вволю напаниковавшись, отбив о дверь костяшки пальцев, выпалив из ручки единственную пульку в иллюминатор, что едва не стоило мне здоровья, вследствие неучтённого процесса рикошетирования, я уже прикидывал, как бы получше разобрать тренажёр, чтобы постараться, поднатужиться, и ка-ак долбануть!… Но тут мы остановились. Я припал к тому самому сволочному окошку и увидел… Да. Это не Турция. С какой стати в Турции афганцы? Скорее уж это Афганистан! А что эти зачуханые, грязные, и почти наверняка вонючие, ввиду упомянутой грязности, вооружённые граждане — афганцы, сомнений, для обывателя просвещённого телевидением, не оставалось. Очень довольный своею наблюдательностью я продолжал смотреть. Странно, но мои «попутчики», не только не выглядели испуганными, или удивлёнными. Похоже они искренне обрадовались встрече. Неужели это и есть цель нашего путешествия? Из жидких рядов моджахедов, ибо если у афганца автомат он наверняка считает себя, а значит и считается моджахедом, выделился наименее зачуханый и подошёл к нашим, в смысле отечественным, бандюгам, уже тоже довольно потрепанным. Все взволнованно замельтешили руками, затрепались о чём-то, наверняка громко и бессвязно. Думается наши вежливо просили надбавки, а ихние не менее вежливо отказывали. Хотя возможно, те сбивали цену, а наши требовали справедливости. Иных аналогий этот полуспонтанный базар не вызывал, так что … Победила дружба, и тот который иностранный, дал знак своим, те припёрли неслабый дипломат, очевидно набитый зелёным змием, я имею в виду дензнаки зелёные, как тоска, хотя у некоторых, особо помешанных на демократии, этот цвет до сих пор ассоциируется с надеждой. Когда уже казалось, что все в Нирване, главный моджахед, похоже сделал новое предложение. Снова начались препирательства, однако чувствовалось, что предложение интересное и договорённость — дело времени. А если конкретнее — трёх минут четырнадцати секунд. Я знаю, я засекал. Через три минуты шестнадцать секунд дипломат исчез, а его место занял мешок. Судя по тому что в мешке находился порошок белого цвета, смачно вдохнутый одним из «наших», который после «проверки» был уже ни вашим, ни нашим, это была отменная дурь. Отменная в смысле, как только, так сразу отмена. Мешок по ценам Российского внутреннего рынка очевидно котировался круче, чем, вышедшие из моды ещё в восьмидесятых, дипломаты. И мои сограждане, выудив из чёрных глубин памяти азы таблицы умножения, без видимых колебаний, тут же в дорожной пыли переквалифицировались в наркодельцов. Сделку никак не отметили, и даже — большая ошибка — не обмыли. Каждый занялся своим делом. Афганцы развернулись и торопливо засеменили туда откуда пришли, а вместе с ними и ослики, и мой чертог, а следовательно и я, сразу забытый даже Николаем, что уж говорить об остальных. Я прилип к единственному окошку в задней стенке в смутной надежде, что Николай опомнится, догонит фургон, и я скажу ему… Тщетно. Я перестал для него, для них всех, существовать. Уменьшаться стали их суетливые силуэты, облепившие мешок, как мухи дремлющую корову. И тут мешок напрягся, из него как перезревшее тесто вылез серо-сизый дым, мои похитители успели только отшатнуться и, сделав два-три шага, упасть. Глаза их выпучились, всё остальное наоборот вспучилось, несколько секунд тела подёргались в судорогах и опали, а мешок всё продолжал низко дымить, и дымил пока не исчез за скалой, а я всё никак не мог отлипнуть от стекла, не мог даже моргнуть, пока наконец глаза не заволокло слезами. Лишь тогда я закрыл глаза, развернулся и стёк по стенке на пол, сосредоточившись лишь на том, чтобы сдержать слёзы и рвоту, но не сумев сдержать ни того, ни другого. Я дополз до унитаза и дал волю чувствам.
Когда погибают друзья это страшно. Но человеку, чтобы осознать смерть друга, необходимы годы, иногда — десятилетия. И все эти годы тебя сопровождает тупая, ноющая боль. К сожалению я это знаю не понаслышке. Смерть же врага осознаётся сразу. Теперь я узнал и это. Эти люди были бандитами, преступниками, врагами наконец, но они погибли, и почему-то мне тоже было больно. Только боль была острой и очень быстро превратилась в ненависть. Да они бандиты, но, в конце концов, они — мои соотечественники, и я не позволю каким-то душманам травить их словно клопов! Если бы сейчас кто-нибудь из этих гадов вошёл сюда, я порвал бы его, как матрос тельняшку, без зазрения смытой в унитаз совести. Словно услышав мои разухабистые мысли, кибитка подпрыгнула на ухабе, дёрнулась и остановилась. Дверь беззвучно (классная техника!) отварилась, и вошёл тот самый, самый главный душман. Он оказался на полторы головы выше, и на четверть туловища шире меня. Нижняя челюсть растительностью напоминала кактус, которому уже не суждено зацвесть, из волосатых ноздрей давно сломанного носа валил дым свежей затяжки, вызывая весёлое желание заткнуть эти выхлопные трубы, чем-нибудь потолще банана. Он приветливо, как ему должно быть казалось, скалил остатки не знавших чистки зубов, и кланяясь, и что-то бормоча, подошёл к столу, слямзил авторучку, и всё так же кланяясь попятился на выход. Вся эта сценка, воплотившая мои злобные чаяния, оказалась для меня столь неожиданной, что мой кулак еле догнал исчезающий кактус. Большего я сделать не успел, так как дверь передо мной захлопнулась ещё до того как бессознательная туша приземлилась. Очень надеюсь, что посадка не была мягкой. А ручку всё же спёр. Сволочь! Чтоб ты ампулу сглотнул, гад.

Карелин смотрел на себя в зеркало. Зрелище не утешительное. Да и с какой, собственно, стати зеркалу его утешать? Когда Вы, Василий Станиславович, последний раз спали? А ваши пробежки? Гири покрыты таким слоем пыли, что в скорости, чтобы их обнаружить, понадобится вызывать минёров, если не археологов. Под глазами мешки, достойные лучшего применения, например на уборке картошки. Да и в зеркало, Вы, когда последний раз смотрелись? То-то и оно.
После исчезновения Натальи, Карелин не стал принимать новую секретаршу. До окончания операции, вводить в задачу, и без того трудноразрешимую, новые неизвестные, пусть даже и проверенные компетентными органами, было бы неразумно. Поэтому он сам варил себе кофе. В который раз за сегодня — лучше не вспоминать. Он практически перестал различать кофейный вкус, не наслаждался тонкими оттенками аромата, а просто заливал в себя горячий напиток, пытаясь подстегнуть и без того уже нервные клетки, как безжалостный хозяин загнанную лошадь. Последнее время всем приходилось работать на износ, и Василиск никому не давал поблажек, а уж тем более себе, хотя как раз в последнее-то время работа и перестала давать положительные результаты.. Противник раньше отвечавший незаметным ударом на незаметный удар, теперь постоянно опережал его как минимум на шаг, не предугадывая, а точно зная, что, где и когда собирается предпринять наша сторона. Откуда шла утечка информации выяснить не удалось, и Василиск, в который уже раз вспоминая последний разговор с Маккавеем, всё больше убеждался в мысли, что тот возможно прав, возможно сами имаги ведут двойную игру. Хотя о последних своих действиях он и им не докладывал. Тем не менее противник их сорвал. Значит… Ничего это не значит. У имагов была возможность поставить жучков например, или прослушивать его разговоры, а то и мысли, каким-нибудь иным неизвестным способом. Впрочем, тогда и тхахты могли бы… Голова кругом. Но на жучков кабинет необходимо снова проверить… Потери неизбежны. Это первое, что он усвоил, едва вошёл в игру. Потери неизбежны. Погибают хорошие люди. Многих Карелин знал лично. Многих он сам втянул в эту игру, давно переставшую быть игрой, и от этого — ещё больнее. Но переживать, мучиться, рвать на себе волосы — это позже. Шаху тоже тяжело, Ивана Ивановича, например, он знал ещё с юности, когда служил где-то на границе, но держится он молодцом, как будто ничего не случилось. Поднял свои «афганские» связи, чтобы вытащить Маккавея. За время «афгана» у него появилось не только множество заклятых врагов, но и несколько верных, преданных друзей. Такова война. Сейчас надо спасти если не всё человечество, то хотя бы Маккавея. Василиск был уверен, что Маккавей — решение проблемы. После таёжного, продуманного и очень наглого похищения, он окончательно в этом уверился. Хотя… Имаги считают, что ему всё равно не справиться, что он слабый. Как будто есть выбор. Может они его просто недооценивают. А может боятся. Потому что не понимают. Впрочем и у самого Карелина уверенности в благополучном исходе поубавилось. Да у Маккавея сила, но сам он человек по природе несильный. Не слабый, нет, но и не сильный. Василий перечитал всё написанное Раппопортом. Всё что удалось найти. Вплоть до рукописей, изъятых сразу после «похорон». Да, человек он хороший, добрый, безусловно талантливый, и как все хорошие, добрые, талантливые люди, глубоко одинокий, даже одичавший. И совсем не боец. За несколько месяцев превратить такого — в бойца невозможно, если только… Трудно даже представить, что должно произойти. И лучше бы не происходило.

Ну что ж попробуем успокоиться и в надцатый раз проанализировать ситуацию. Как показала практика это не очень помогает, но зато убивает уйму времени, а это для меня сейчас самое главное, иначе эта уйма… Слово «уйма», почти наверняка — сокращение. Смотрит древний человечишка на чего-нибудь, чего слишком много и думает: «Уй, мама, что ж мне с этим всем делать? Уй, ма, таскать — не перетаскать!», а в итоге от всего процесса таскания — неперетаскания остаётся лишь слово. Так вот: друзей нет, связи нет, жратву с тех пор, как я вырубил того гнилозубого урода, а это уже без малого тридцать пять часов, не носят, так что питаюсь в основном зрелищами. Зато зрелища есть. И их два. Первое: зрелище моей, поначалу добровольной и уютной, тюрьмы, переставшей быть добровольной и сразу ставшей тесной и ненавистной, второе: немой горный пейзаж за окошками, вроде как протекающий мимо, но тем не менее не меняющийся. Правда есть одно важное изменение, теперь мы едем все, и едем ненамного, но быстрее. Моих замечательных осликов, едва ли не последних моих соотечественников в этой забытой богом, но не дьяволом, стране, сменил какой-то контуженый драндулет неизвестного происхождения. Два его младших собрата проглотили моих новых похитителей, и очевидно с трудом их переваривали, выпуская густой мерзко-сизый туман из соответствующих отверстий. А грустные ослики были уведены одинокой низенькой чёрной старушкой в такую же одинокую низенькую чёрную землянку в двадцати метрах от дороги. Если бы я умел писать картины, то обязательно нарисовал бы этих удаляющихся в низенькое чёрное одиночество маленьких осликов сопровождаемых чёрной женщиной такой же безликой, как сама смерть. Как всё же хорошо, что я не пишу картин.

То что нас обстреливают я понял по тому, как мою тюрьму затрясло. Машина затормозила настолько резко, насколько позволяли извивы дороги и сдохшие тормоза. Кто же нас может обстреливать? Глупый вопрос, конечно друзья! Я кинулся к окошку, поглазел немножко, и почти сразу побежал ставить музыку, ведь что за немое кино без тапёра. Включил первое, что попалось под руку. Этим первым оказались «Pink Floyd», «вам бы здесь побывать». Что ж, очень даже символично. Когда музыка заиграла, я уже снова сидел в своём первом ряду, пытаясь вникнуть в сюжет, как хоть и опоздавший к началу, но очень добросовестный и, прямо скажем, заинтересованный зритель. Ни атакующих, ни защищающихся мне видно не было, из-за величины «экрана», которую и величиною-то называть — не просто лесть, а верх подхалимажа, зато прекрасно гляделся пылающий драндулет, выброшенный, наверное одним из первых взрывов, в неглубокий кювет прямёхонько напротив моих чертогов. На фоне сумеречных высокомерных гор, чадящий факел авто, отсветы близких взрывов то ли гранат, то ли чего посерьезнее, ах, какая прекрасная операторская работа, уж не говоря о режиссуре! Правда сценарий подкачал. Дверь отварилась, впустив отвратительную гамму звуков и запахов, как бы мимоходом напоминая, что это не кино. В отверстие, отстреливаясь, ввалились двое из временных совладельцев моего оголодавшего, но уже неплохо натренированного тела. Что я тут же и доказал, в основном сам себе, сняв с тренажёра одну из чугуняк, благо эти оба были очень заняты наружными разборками, и аккуратно опустил её на голову первому, а обернувшегося на странный звук второго, тут же подстрелили мои неизвестные друзья. Правильно, пусть не отвлекается! Тела я хладнокровно обобрал на предмет оружия, и так же хладнокровно выпихнул за дверь. И тут хладнокровие кончилось. Я вдруг осознал, что убил человека! Я, который даже дрался и то с неохотой, да и это осталось где-то в юности, а то и в детстве. Да мало того, что убил, это-то похоже, становится уже дурной привычкой, но сделал это сознательно, осознанно, умышленно и преднамеренно! Ой, мне плохо! Ой, меня сейчас…
Пока мы с унитазом вторично изучали содержимое друг друга, кино успело кончиться. Образовавшуюся тишину скорее не нарушали, а подчёркивали забытые, но всё равно уместные «Пинки», а запах пороха, палёной резины, а так же бензина и многого другого, но тоже палёного, частично вытиснился свежим горным ветерком. Я встал, подобрал автомат, и совсем уж было, собрался выглянуть наружу, чтоб хоть сымитировать храбрую разведку, как вдруг услышал речь. Причём не просто речь, а вполне русскую, правда всего три слова, зато каких: — Не стреляй! Свои!
— Свои в это время дома сидят… — извините, вырвалось, хорошо хоть продолжать цитировать кота Матроскина я не стал, дабы не обидеть своих спасителей, телевизора у которых вполне могло и не быть.

Семён Петрович аж весь светился. Как всегда наглаженный, начищенный и отутюженный, но сегодня ещё и просто радостный и хитрый, как школьник, который делится с лучшим другом под страшным секретом какой-то только их волнующей тайной. А Василиску сегодня совсем не до тайн. Да и вообще не до чего и не до кого. Шах, конечно, и человек хороший, и офицер талантливый, в конце концов просто друг, если вообще в их возрасте возможно стать друзьями, видясь раз в полгода в течение семи лет, но именно этот «раз в полгода», генерал выбрал крайне неудачно. Вполне мог сообщить свою новость, судя по «свечению» приятную, и по телефону. Хотя Карелин с трудом мог представить новость, которая его бы обрадовала в данный момент, больше, чем одиночество. Между тем генерал, словно не замечая настроения Василиска, но устав ждать, если не кавказского гостеприимства, то хотя бы элементарной вежливости в виде чашки кофе, или, как крайность, одного из ничего не значащих вопросов, типа «Как дела?», «Что новенького?», «Чего припёрся?», сам расхозяйничался, вскипятил чайник, налил кипяток в личную Василисковую чашку, растворил в ней полбанки кофе и столько же сахара, уселся в кресло нога на ногу и нарочито громко стал хлюпать, тем самым вежливо подталкивая к началу дружеской беседы. Поняв, что отвертеться не удастся Василий Станиславович, ворчливо промямлил:
— Ну присаживайтесь, Семён Петрович, чувствуйте себя, как дома. Не хотите ли кофею?
— Да уж спасибо, Василий Станиславович, не откажусь. Ты что, Карелин, в ипохондрики заделался, или не выспался?
— Всего помаленьку. А ты что сияешь, как самовар, неужто Маккавея отбили?
— Ну как с тобой разговаривать, весь кайф сломал. Нет чтобы издалека как-нибудь, что мол там слышно за границей, нет ли каких известий…
— Так у тебя все известия на лице написаны, как будто ты не генерал, а девица на выданье, которой пять минут, как предложение сделали.
— Скажи ещё, неприличное.
— Неприличное.
— Так кто из нас солдафон? От вашего юмора, господин учёный за версту несёт казармой!
— Это не мой юмор, а наш совместный, и кончай трепаться, давай выкладывай, что у тебя, а то башка по швам трещит.
— Как ты очень правильно угадал, Маккавея отбили, он в добром здравии и передаёт тебе привет.
— Ну привет он мог бы и сам передать, когда вернётся.
— А вот это, боюсь, произойдёт нескоро, через двадцать одну минуту он будет уже в воздухе, лететь в направлении нашего самого заклятого друга.
— Ты что с ума упал? Ты что собираешься его одного отправить на съедение? Без связи, без поддержки?! Мы же договаривались! Мы же решили прервать операцию! Ты же сам говорил…
— Ничего такого я не говорил. Во-первых Маккавей, по твоему, между прочим, утверждению обладает кое-какими способностями, а во-вторых он будет не один, но об этом поговорим через пять минут после того, как тебя осмотрит мой личный стоматолог.
— Это ещё зачем, с зубами-то как раз у меня всё в порядке.
— Знаю, знаю. Но ничего, будет ещё лучше, — Шах набрал несколько цифр на сотовом телефоне, и, не дожидаясь ответа, засунул его обратно в карман. — Сейчас зайдёт. Да кстати, ты знаешь, а ведь я обнаружил источник утечки информации…

Пока я растирал раздавленное плечо раздавленными пальцами, Голиаф хозяйничал в моей бывшей, весело катящейся в малоизвестном направлении, тюрьме, открывая консервы, разливая спирт по трём алюминиевым кружкам, место которым, по-хорошему, в музее революции, и трещал без умолку о том, как он соскучился по Афгану, и что даже не подозревал, что соскучился, и что вроде, как не уезжал, и что ничего тут не изменилось… Время от времени, в очередной раз вбивая мне плечо в грудную клетку, он радостно сообщал, что страшно рад меня видеть. Я тоже радовался встрече, но не до членовредительства же!
— Если ещё раз хлопнешь меня по плечу, пожалеешь.
— Я тебя и так жалеючи, сперва чуть не удавил в объятьях от радости и неожиданности. Нам же не сказали кого мы похищаем. Приказали тайно отбить очень важное лицо, никак не думал, что это ты.
— Это у вас теперь называется тайно? Кстати, тебя я уже успел оплакать, так что ты для меня ещё больший сюрприз.
— Это ты насчёт сбитого самолёта? Да уж это было круто. Мы уже в самолёте сидим, как вдруг «отбой», мы перематерились все. Оказалось на кого-то из начальства озарение снизошло, решили сперва «тень» отправить…
— Кого отправить?
— Не кого, а чего. «Тень» — это болванка такая с электронной начинкой. Имитатор. Хочешь ракету сымитирует, хочешь самолёт или «шатл». А хочешь – всё вместе и штук двести. Глазами-то в небо не залезешь, а спутники там, системы слежения всякие дурит почём зря. Про наш асимметричный ответ ихней ПРО слышал? Думаю это один из вариантов. Дёшево и ну очень сердито. Как говорит наша капитанша, хоть помнишь такую? — я кивнул, впрочем он этого даже не заметил, наверное не сомневался, что такую женщину забыть невозможно. Похоже он в её сторону тоже дышит не совсем ровно, — так вот, как говорит наша капитанша: «Отправь тысяч пять «теней» в гости, и годовой бюджет Штатов уйдёт на гигантский фейерверк и туалетную бумагу для чувствительного американского населения».
— Остроумно. Но за что ж ты-то, Голиаф, так Америку не любишь? А говорят ещё большие люди — добрые.
— Я-то добрый, я сербов не бомбил. Они гады любят издалека долбануть, чтоб их сволочей, не дай бог, не поцарапало, а потом помощь оказать. Гуманитарную. Да ещё ждут пока их попросят, козлы.
— Дак Вы, батенька, махровый коммунист, понимаешь! Не бычься, не бычься, я от ентой державы тоже не в восторге, просто не люблю безапелляционной огульности, а также огульной безапелляционности. Сербы тоже не ангелы. Да и мы здесь в Афганистане… Ангелов вообще не бывает. Во всяком случае среди людей. Все хороши. Поэтому-то я и ненавижу политику, а ещё больше разговоры о ней.
— А что, мы в Афганистане?! Ну что мы?! Да мы, если хочешь знать…
— Не хочу! Лучше дорасскажи, как вы уцелели.
— А чо рассказывать-то. «Тень» сбили где-то у Кубы, а нас тормознули до выяснения. А вчера бросили в помощь афганским товарищам, для освобождения особо важного заложника, который оказался тобой. Спасали-то тебя они, афганцы. Я тут в основном как переводчик, а все наши у аэродрома. Через, — он довольно долго разглядывал часы, что-то высчитывая, — два часа тринадцать минут будут захватывать, так что нам надо успеть, а для этого торопиться.
— Вы что тут собрались новую афганскую войну устроить?
— Да тут и старая не кончалась. Не волнуйся, ребята быстро и тихо всех уберут, а когда улетим пусть талибы забирают свой аэродром себе обратно, не жалко.
— Но ведь завтра все газеты сдуреют! Русские снова в Афганистане!
— Не смеши. Если газеты вообще об этом напишут, всё спишется на «Северный альянс» А они только обрадуются. Дескать, наши мужественные бойцы не дадут спать спокойно экстремистам позорящим ислам, ну и так далее. Они им тут спать действительно не дают. Ну а мы уже будем в Америке.
— ГДЕ!!!

Саломее следовало послушаться Игоря и спускаться по лестнице. Но ей очень понравился гостиничный лифт. Наверное он был самым обыкновенным лифтом для отелей такого класса, но так как она вообще не жила не только в заграничных отелях, Болгарская гостиница на «Золотых Песках» времён развитого социализма, когда она была совсем ребёнком — не в счёт, но и вообще за границей, Болгария опять же не в счёт, тогда она была почти что Советским Союзом, лишь слегка припудренным, то всё здесь ей казалось сказочным, а лестница напомнила бы, что это не сказка… Она взглянула в глаза псевдосупругу с самым жалостным выражением на какое была способна, и Гавриленко, чей опыт общения с женщинами требовал значительного пополнения, тут же зардевшись сдался, брякнув что-то вроде «это опасно, но как скажете, дорогая», и после слова «дорогая» зарделся ещё больше. Саломея чмокнула его в аленькую щёчку, доведя её цвет до пунцового, и быстро пошла к лифту, предвкушая прелестный вечер. В шикарном вечернем наряде, на покупку которого не хватило бы всей её учительской зарплаты вплоть до пенсии, а то и вместе с пенсией, она выглядела сногсшибательно. Отсутствие опыта ношения дорогих одежд, с лихвой компенсировалось врождённой грацией, и излучаемыми во все стороны жизнерадостностью и оптимизмом, столь редкими в среде постаборигенов, то есть не индейцев, а «истинных американцев», чьи неснимаемые, заношенные улыбки служат исключительно в целях рекламы личных стоматологов. Итак, Саломея предвкушала, Гавриленко пытался отделаться от нахлынувшей застенчивости, то есть оба были слишком заняты, чтобы заметить отсутствие лифтёра, а также то, что лифт, двигаясь с обычной скоростью, с седьмого этажа до первого ехал несколько дольше обычного. Если быть точным — ровно на ещё три этажа. И когда на пульте загорелась единица, они уже были на два этажа ниже подвала. Двери отварились не только спереди, но и сзади. Вернее, задняя стенка просто бесшумно откатилась в сторону. В спину Игоря уткнулся ствол, а спереди в открытые двери смотрел ещё один. Его обладательница насмешливо вежливо прошелестела:
— БА, Елена Николаевна! А вы неплохо выглядите для своих лет. А кто этот милый мальчик? Вы нас не представите?
— Отчего же. Познакомься, Игорь. Эту стерву зовут Наталья.

Сижу. Курю. В ста метрах — идёт холодная война. В том смысле, что практически без применения огнестрельного оружия. Если сказать ещё проще, да и честнее, натуральная резня. Доносящиеся сюда хотя и изредка, но всё-таки, звуки выстрелов, столь хаотичны и так быстро обрываются, что скорее напоминают предсмертный кашель. Каковым они, по сути, и являются. Охраняющая меня и мой терем-теремок пара «наших» афганцев явно недовольна выпавшей им ролью сторонних, практически посторонних, наблюдателей. Они курят, что-то отнюдь не табачное, и громко ругаются. Может, конечно, и не ругаются, а просто мило беседуют, но язык этот такой, что абсолютно всё сказанное отдаёт матерщиной. Очень очевидно видно, что и им бы хотелось бы тоже бы порезвиться бы, порезать пяток-другой своих соотечественников, более преуспевших в религиозном фанатизме, чем они сами, но фиг-то там. Я тоже курю, тоже ругаюсь, правда про себя (не в смысле о себе, а в смысле не в слух), но в отличие от них совсем даже не имею ни малейшего желания попасть в гущу событий. Во-первых там и без меня справятся, во-вторых — папа учил избегать больших компаний, потому что большая компания — это уже не компания, а толпа, а толпа — это почти гарантированный погром, ну и в-третьих: есть слова в которых есть (пардон за тавтологию) нечто Фрейдистское, то бишь фекалийное, например слово «заговня», или вот «гуща»...
Сигарета кончилась, а с ней и пачка, а с ней и неравный бой. В небо, безуспешно пытающееся стать ночным, взвилась, несколько секунд повисела и, нехотя, сгинула зелёная ракета. Тут же мои слегка хмельные спутники, сигнализируя мне, ставшими многочисленными, руками, словами и выпученными глазами, ринулись к машине. Проявив чудеса ловкости и чудо сообразительности я таки захлопнул дверь, которая даже в принципе закрывалась только снаружи, и только успел, пожертвовав полотенцем, её кое-как закрепить, как чуть снова не открыл её, на этот раз собственным лбом. Это означало, что мы тронулись, причём водитель уж точно. Зато, не успел я даже сформулировать всё, что о нём думаю, как мы были уже на месте. От места, надо признать, осталось не так уж мало… техники. Мимо проскочили: трактор, два экскаватора, полтора вертолёта, создававшихся не иначе, как по чертежам Леонардо, и один, зато фантастически жутковатый, суперсовременный чернющий самолёт — гордость НАТОвских правозащитников. Если судить по размерам, в его чреве запросто могла уместиться армия небольшого государства, плюс болельщики «Спартака». Судя же по гостеприимно разверстой пасти, именно он и являлся нашей целью. Конечно ещё не конечной.
Что же касается людей, то ни нападающих, ни оборонявшихся не наблюдалось. Очевидно, первые куда-то попрятали вторых, а затем и сами попрятались, что очень разочаровывало, поскольку многих из этих самых «первых» я обнял бы с преогромным удовольствием. Правда оставалась надежда, что они меня ждут с распростёртыми объятиями где-то в глубинах летучего монстра, но я, будучи дяденькой довольно большеньким, склонялся к мысли, что, выполнив свою миротворческую задачу, они попросту слиняли в местечко потише, каковым теперь можно признать любое местечко достаточно удалённое от чудо-юдо-самолёта, заведшего свои бешеные двигатели, даже не думая дожидаться нашей в него мягкой посадки. Она и не стала мягкой. Машина везущая мой домик подпрыгивала, виляла задом, объезжая невидимые колдобины, а если учесть, что «задом» ей как раз и служил мой домик, то равновесие я удерживал с трудом. А скорость, вместо того чтобы падать, только нарастала. Если человек действительно произошёл, от обезьяны, то прародителем нашего водителя был Бандар-Лог. Желание быть съеденным в нём всё нарастало и гнало вперёд, хотя самолёт больше походил на распухшего ската с крокодило-бегемотовым хавальником, чем на питона.
Мы ворвались в чёрное нутро, и челюсть захлопнулась с громким чавканьем. Мне показалось, или самолёт действительно рыгнул?


Глава четвёртая.
Какой русский не любит быстрой езды по Нью-Йорку?!

Какой русский не любит быстрой езды по Нью-Йорку?! Да так, чтоб рядом — прекрасная незнакомка, и ещё одна, чуть знакомая, но тем не менее тоже прекрасная, а в голове ни мыслишки, зато душа разрывается от обилия неопределимых, но противоречивых чувств. Какая русская не мечтает пронестись по этому суперсовременному и при этом сказочному городу в огромном белом Ролс Ройсе, да так чтоб на ней — вечернее платье, а за окном невидимые из-за скорости, но подразумеваемые восхищённые и завистливые взгляды, и манящие неоновые созвездия проносятся мимо, затмевая настоящие, те, что только угадываются где-то свыше и тоже манят, жеманно и насмешливо одновременно… Какой? Какая? Какие они — эти загадочные русские, не любящие всего вышеописанного великолепия? Ответ на эти вопросы элементарнее элементарной частицы. Они — самые что ни на есть обыкновенные, просто на их причёски направлены не очень большие, но вполне смертоносные пистолеты, а это кого хочешь лишит удовольствия, да и кого не хочешь тоже.
Саломее совсем не было страшно. Зато было очень досадно и страшно обидно. Она чувствовала себя виноватой и, как следствие, — препаршиво. Конечно же она должна была, нет, просто обязана была вчера ещё использовать свой дар. Пусть заглядывать в своё будущее ей было ещё трудно, почти больно, но что мешало взглянуть, хотя бы мельком, на ставшее таким малоприятным настоящим будущее Игоря? Ведь хотя её и отправили в качестве связной, но она прекрасно понимала, что ждут от неё не шифровок, не радиограмм, а именно предвидений. Это не просто подразумевалось, а как сказала бы Маргарита Петровна: «само собой разумелось». Так опростоволоситься, так проколоться, не просто непростительно, но может статься, что и гибельно.
Чем больше Саломея себя клевала, ругала и уничижала, тем сильнее злилась … на Наталью. Нелюбовь с первого взгляда, (которую, тогда ещё Елена, объясняла себе тем, что Наталья моложе, и пусть не так красива, но не менее привлекательна, хотя и за счёт вульгарного поведения, безвкусной манеры одеваться и ореола соблазнительной доступности), с лёгкостью переросла в ненависть — чувство которого она ещё никогда ни к кому не испытывала. И это новое чувство, Саломея осознала это с удивлением, ей нравилось! Она с удовольствием представляла себе, что же она сделает с этой самодовольной размалёванной стервозой, в обтягивающем выпирающие формы комбинезоне, когда представится такая возможность. В том что такая возможность обязательно представится сомнений быть не могло, потому что добро ведь всегда побеждает, а уж если и карает, то в первую очередь конечно же предателей! Тем более таких болтливых. Наталья не замолкала ни на секунду, явно довольная своим положением победительницы, что очень раздражало. Мелкая шпионочка, чувствовала себя крупным прекрупным шпионом. Себе она очень нравилась, да вот только этого ей было явно мало. Ей, видимо хотелось, чтобы пленники как-то посерьёзнее относились к своему поражению, хоть побледнели бы что ли от испуга. А то вели себя как-то почти равнодушно, что слегка подпорчивало безмятежную радость троянской кобылы. Вот и приходилось бросать язвительные замечания, ехидные реплики и двусмысленные колкости в неблагодарную, на редкость молчаливую, ни на что и ни в какую не реагирующую публику.
А ещё раздражали мужчины! В первую очередь неприятно удивлял Гавриленко. Как гражданин он вёл себя вполне достойно: на Натальины глупости не обращал внимания, губы плотно сжаты в холодную, презрительную улыбку, а кисти рук в кулаки, ждущие только команды «пли!». Всё бы ничего, но Саломея прямо чувствовала, как время от времени он, как ему казалось незаметно, пожирал взглядом Натальины бёдра. Ах, если б у его взгляда выросли зубы! Вот тогда бы и пожирал… Второй вёл себя ещё более неприлично. Мелкий мужчинка с прозрачной, призрачной причёской, брынзовой кожей и столь тонкими губами, что наличие за ними ротовой полости казалось сомнительным, всю дорогу плотоядно зырил на Саломею, причём плотоядность эта, в отличие от Игоревой, совсем не походила на эротическую. Казалось, будь его воля, он бы её действительно скушал, причём по-гурмански медленно, тщательно пережёвывая, и естественно не забыв заложить салфеточку. В его тщедушном тельце содержалось столько гадкой, скользкой, пакостной гнуси, сколько во всех членистоногих и паукообразных вместе взятых. Более мерзких типов она в своей жизни ещё не встречала, хотя из всех встречавшихся типов большинство было мерзкими. И это притом, что феминисткой она себя не считала, да и не была ею. Ей не только совсем не светило оказаться с этим гадёнышем наедине, пусть даже на пять минут, но даже мельком встретиться с ним в будущем.
Едва она подумала о будущем, как её осенило. А ведь и сейчас ещё не поздно узнать, что там день грядущий им готовит. Конечно под взглядами двух чудовищ и двух стволов сосредоточится непросто, но почему бы не попробовать. Вдруг там всё прекрасно, тогда и волноваться не стоит, а если наоборот… То тем более!
Саломея прикрыла веки, ну вроде всё ей надоело, пристроилась поудобнее на чудесном кожаном диване и, настроившись на Игоря, попыталась обозреть его будущее…То, что она увидела — потрясало. Такого с ней ещё не было. Калейдоскоп событий, от, в общем-то вполне безобидных, до абсолютно бессмысленных, а иногда и просто диких, хлынул в её мозг. И все они происходили одновременно. Вернее могли бы произойти, если бы…

Ещё во время первого «урока», Маргарита Петровна, в обычном своём безапелляционном стиле заявила: — Провидцев я делю на четыре категории. Она таким тоном произнесла, это своё «я делю», что в её правой, небрежно закинутой  за спину руке, Саломее примерещился метровый тесак для рубки мяса.  - Есть ещё и подкатегории, но тебе о них знать необязательно, это для нас — теоретиков, а из тебя, милочка, наша задача сделать практика. Так вот: первая категория — это гадалки и, что ещё хуже, «гадалы». В основном все они шарлатаны, что не мешает им совсем даже неплохо зарабатывать. Но не про таких речь. Некоторые, хотя и они — ничтожества, всё же обладают кое-каким даром, правда это ещё не предвиденье, а скорее неплохо развитая интуиция. Вкупе с отменной наблюдательностью и дедуктивным складом ума, она позволяет им не только достаточно точно угадывать прошлое клиента, но и, предугадывая его наиболее возможные поступки, предугадывать наиболее же возможный вариант развития событий. Даже при невеликом уме, по кругам под глазами и дрожащим рукам, можно многое сказать не только о недавнем прошлом пациента, тьфу, конечно же клиента, но и о недалёком его будущем. Чуть-чуть антуража, немного психологического давления, практически программирования клиента, и процентов на тридцать-сорок будущее предопределено. Такая вероятность большинство лохов вполне устраивает, что возвращает нас к уже упоминавшейся совсем даже не кривой зарплате. Вторая группа, почти столь же многочисленная и ещё более шарлатанизированная — это ведуны и ведуньи, а также прочие дилетанты. Они действительно предвидят будущее, ну вот как ты у нас. Видят они только один, самый напрашивающийся вариант, и он, естественно, частенько бывает верным, что, однако, не даёт им основания так высоко задирать носы, как они это делают, поскольку их ошибки гораздо болезненнее, а порой даже трагичнее, чем ошибки простых гадалок. Третья группа — провидцы. Это уже элита! Не важно как их называют или обзывают: маги, колдуны, колдуньи, ведьмы… Нет, не те, которые дают объявления в газетах, обкладываются кучей дипломов, званий, степеней, собирают залы, где втирают очки, вешают лапшу и заряжают воду. А те, которых днём с огнём искать, да ещё догнать, а потом уговорить хоть слово молвить. Вот они-то, как раз и есть те самые «ауристы», как называет их ваш Василиск, хотя по-моему он сам ни хрена в этом не сечёт. Уж поверь, деточка, мне, старой, но мудрой тётке, аура есть у всех, и к сверхъестественным способностям ни малейшего отношения не имеет. Ну может быть самую чуточку. Хотя вообще ваш Василиск мужик, что надо. Я его видела лишь раз, но будь моя воля, уж я б его… Да…Так вот, на чём я… Ах да, провидцы. Гадалке или ведунье не стать провидцем сколько ни учись, сколько ни работай, если не произойдёт чего-нибудь из ряда вон. Когда это из ряда вон происходит, в мозгу как бы срабатывает релюшка, которая и допускает, ну или не допускает на следующий уровень. Они, провидцы, способны видеть уже не один, а тысячи вариантов будущего. Этим они так же отличаются от двух предыдущих групп, как мастер спорта по шахматам от начинающего шахматиста. На самом деле разница ещё разительней, но и это сравнение достаточно точно. Но, однако, и мастера, далеко не всегда способны точно угадать ход противника, за исключением форсированных вариантов. Выбор варианта зачастую зависит от настроения, пристрастий, темперамента шахматиста, наконец от погоды за окном или проскользнувшей мимо мини-юбки. Так и выбор провидцев всегда слишком субъективен, особенно в трудных случаях, когда речь идёт о судьбе нестабильного государства, или неординарной личности, ну или женщины со странностями. Чем выше мастерство, чем больше опыт, ну и так далее, тем точнее выбор. Но есть одно но. Настоящий мастер не только выбирает, но к сожалению, силой своею сам влияет на грядущее, вольно или невольно изменяя его. Вот почему действительно продвинутые провидцы всеми правдами, а чаще неправдами, никогда не сообщают клиенту истины, лишь слегка направляя его, но всё-таки не лишая выбора. Четвёртая, высшая ступень, та которой со временем мы с тобой, деточка, непременно достигнем, уж не знаю, принесёт ли тебе это счастье, но это, увы, судьба твоя, деточка, это оракулы или пророки. Тут всё ещё гораздо круче. Это уже не мастера, а гроссмейстеры, даже супергроссмейстеры. Они — квинтэссенция всех плюсов предыдущих категорий и, и это необходимое условие, обязательное отсутствие их минусов. Лично с оракулами мне встречаться не посчастливилось, поэтому всё что я дальше скажу — лишь мои догадки и домыслы, выводы из прочитанного, услышанного и подслушанного. Главный вывод такой: оракул уже не просматривает, не просчитывает, как компьютер, все возможные варианты событий. Он отбрасывает костыль логического мышления, и сразу видит единственный вариант, но, в отличие от гадалок, именно тот который свершится. Причём независимо ни от кого и ни от чего. Такое впечатление, что они, прости меня старую атеистку, знают промысел Божий, который выше и желаний, и мыслей, и поступков как вопрошающего, так и отвечающего. Они — глас Божий, а глас этот, редко сообщает хорошие новости. Потому-то оракулам, хоть они всегда оказываются правы, обычно никто не верит, и это нередко стоит им жизни. Не бойся раньше времени, милочка, надеюсь, тебе это не грозит. Пока, во всяком случае. Ты, пока что — никто, и звать тебя никак, а если повезёт, то так никем и останешься, хотя наша цель прямо противоположная. Ну а теперь — за работу!..

Теория не подкреплённая практикой — фантазия. Теория подкреплённая чужой практикой, но не одобренная собственным жизненным опытом, так и остаётся теорией. Теория же, проверенная на собственной шкуре — свершившийся факт. Если только шкура после такой проверки останется целой, хотя бы частично.
Очевидно суть той давней Маргаритиной лекции подспудно всплыла в памяти Саломеи, что всё-таки защитило её мозг от шока. Более того, она не отключилась, от нахлынувших видений, а судорожно попыталась если не выбрать, то хотя бы вычленить одно из них. Неважно какое. Любое. Первое попавшееся. И она сфокусировала внутренний взгляд на одном из «крайних», «обособленных». Те немногие кто чувствовал нечто подобное — поймут, а объяснить остальным…

Впрочем если вы играли в шахматы, вам будет легче. Представьте: начало партии, вам начинать белыми и вы, отбрасывая все «правильные» варианты, обдумываете ход «Кg1 — h3». Что, вы никогда не играли в шахматы?..

Изображение стало столь чётким, что перестало быть изображением. Оно стало отображением реальности. Реальности абсолютно нереальной. Игорь стоял на изумрудной поляне под фиалковым небом. Это явно была не Земля. Вокруг возвышались, вытягиваясь вверх прямо на глазах, причудливые переливчатые формы, то ли деревья, то ли животные, то ли вообще не понятно что, но Игоря это не волновало. Волновало его другое. С фиалкового неба на него пикировали две огромных потрясающей красоты бабочки, а Гавриленко, перебегая от «дерева» к «дереву», стрелял по этим совершенным созданиям из странного оружия очень отдалённо напоминающего рогатку, какими-то бесформенными желеобразными снарядиками, от которых бабочки с лёгкостью уворачивались, продолжая свой великолепный, но почему-то пугающий Игоря, танец…
Что бы ни означала сия сюрреалистическая картинка, каким бы странным сплетением событий не занесло, вернее могло бы занести Игоря на эту далёкую планету, этот вариант будущего вряд ли имел право на существование, и Саломея не стала утолять своего любопытства, а собравшись с духом вернулась к началу, в свой кинозал с мириадами экранов и экранчиков. На этот раз выбирала она более осознанно, сознательно ринулась в самый «центр», в скопище похожих, как близнецы изображений, напоминавших рубрику из журнала «Весёлые картинки» — «Найдите десять отличий». Она не стала разбираться в этих отличиях, а интуитивно «ткнула виртуальным пальцем» в одну из них, показавшуюся наиболее достойной тыканья…

Гавриленко сидел на белом полу, опершись спиной на белую же стену и … плакал. Тихонько так, без слёз, без всхлипываний. Но Саломея не сомневалась — он именно плакал. В пяти метрах от него, у стенки справа, в белом под цвет комнаты хитоне, спала сама Саломея, а на таком же примерно расстоянии, но у левой стены, свернувшись калачиком спал негритенок, в чёрном кимоно. У ног его сидел, как положено по команде «Сидеть!» чернющий водолаз, недовольно поглядывающий то на Игоря, то на Саломею, то на дверь. Впрочем то, что в четвёртой стене расположена дверь, выяснилось лишь через пару секунд, когда она стала открываться, а до этого стена казалась такой же цельной как и три других.
Итак, дверь стала открываться, собака напружинилась и грозно сморщив нос зарычала, Гавриленко вскочил с намерениями далеко не мирными, мальчик заворочался готовясь проснуться, и только Саломея продолжала мирно спать. Вошёл…

Кто же всё-таки вошёл, Саломея так и не увидела, так как будущее поплыло пред её мысленным взором, и задёргалось, замельтешило, теряя чёткость. Раньше такого не бывало. Обычно «картинка» просто тихо мирно исчезала, возвращая к реальности без особых экзерсисов. В этот же раз происходило непонятное. Как будто Саломея попросту теряла силы, и чтобы удержать «картинку» приходилось всё больше усилий прикладывать, но чем больше она их прикладывала, тем быстрее теряла. Она испугалась и попыталась вернуться к реальности, но та же непонятная сила совсем даже не собиралась её просто так отпускать. И тогда Саломея закричала. Закричала как когда-то в клинике, когда излечивалась от сновидений «завтрашнего дня», и снова этот неслышный, но истошный вопль спас её, взорвался в её мозгу, разбивая «экраны» и «экранчики» в мельчайшую звёздную пыль и вытесняя чуждую враждебную силу. И та съёжилась, и прытко, хотя и нехотя ретировалась. Оставшихся сил Саломее едва хватило чтобы почти ползком вернуться в реальность и пусть чуть-чуть, но всё же приоткрыть пудовые веки.
Настоящее, открывшееся её взору, мягко сказать затуманенному, обескураживало не менее, если не более, чем недавно «подгляданное» будущее. Ошарашенная, вопящая бессвязные ругательства Наталья, правой трясущейся рукой пытаясь держать под прицелом одновременно и Саломею и Игоря, левой, тормошила своего меленького компаньона, что делать было крайне неудобно, поскольку сидел тот по правую её руку. Впрочем уже не сидел. Позу его скорее можно было назвать полу лежачей, хотя и это не совсем точное определение. Он просто растёкся по дивану, в счастливом изнеможении. Тонюсенькие его губки растянулись в отвратительную улыбку обожравшегося дебила, из обоих углов которой стекали обильные струйки слюны. Глаза, не полностью прикрытые скорлупками век, демонстрировали жёлтые белки с красными прожилками, напоминая куриные яйца третьей категории, едва-едва не дозревшие до цыплят. Пистолет его свободно болтался на расслабленном указательном пальце, только и ожидая удобного момента, чтобы воспользоваться законом всемирного тяготения. Вся эта сценка просто требовала активного продолжения, и Саломея уже представляла себе, как она бросается на Наталью, но во-первых сил у неё не было совсем, а во-вторых… Она всё равно бы не успела. Гавриленко, тоже слегка опешивший от внезапно произошедших перемен, вместо того чтобы разбираться в их причинах, как вполне настоящий мужчина просто воспользовался обстоятельствами. Как только единственное в данный момент огнестрельное оружие оказалось направленным в относительно безопасную зону между двумя пленниками его правая рука метнулась к Натальиному запястью, намертво в него вцепившись, после чего левая резко погрузилась в, ещё недавно столь соблазнительную, шейку. Это была классная и очень своевременная попытка. Вот только жаль что неудачная. Уже потерявшая сознание Наталья, то ли случайно, то ли инстинктивно, то ли ещё как, но надавила на курок. Возможно звук выстрела привлёк внимание водителя, а может удар пули включил какую-то хитрую систему сигнализации, во всяком случае салон авто быстро наполнился усыпляющим газом… усыпляющим газом… усыпляющим…


Hello, Америка, о, где я не был никогда! Вот и я приехал тебя откупоривать! В смысле открывать. Хитрое это место — Америка. Каждый, кто хоть мельком сюда заглядывает, принепременнейше открывает Америку. Никому и в голову не придёт открывать Австралию, или там Африку какую-нибудь, не говоря уж об Антарктиде или Евразии. А вот Америку — запросто! Вот теперь и я докатился. Вернее влетел. На всём скаку железного Пегаса.
По большому счёту я конечно же заслуживал приёма погорячей. Вовсе не потому, что я такой обалденно крутой, прям таки джедай, разве что без меча с подсветкой. И не оттого что я — представитель сверхдержавы, десятилетиями наводившей ужас на задрюченный многобюджетной пропагандой доверчивый американскенький электорат. Совсем даже не поэтому. А потому, что не каждый же день на самую суверенную в мире, а следовательно американскую, землю, сваливается на парашюте неопознанный, да и неопознаваемый объект в виде неказистого прицепа, с внутренним убранством в виде уютной тюрьмы, а ещё в ней — с субъектом жутко приятной наружности в виде меня…
Кстати, один этот развесёленький спуск, мог бы превратить нормального человека в бифштекс с кровью. Хорошо, что я к нормальным имею лишь косвенное отношение. Единственное что из меня действительно пострадало так это рубашка. Обо что-то я грудью всё-таки сумел грохнуться, так что ручка потекла. Моя бесценная, радиоцианидная ручка-стрелялка, которую Голиаф мне вернул изрядно погрызенной, но вроде как всё ещё рабочей. Стержень я выбросил, а саму ручку оставил — на всякий пожарный, в качестве огнетушителя…
…Мне кажется, подобное неприродное явление, должно было бы вызвать интерес если не туземцев, то хотя бы их компетентных, хоть в чём-нибудь, органов. Ну допустим всё же, что такое здесь происходит постоянно, ведь откуда-то же они черпают темы для комиксов и блокбастеров. Значит допустим, что ежебожедневно сюда падают обречённые на поражение советские, пардон, российские шпионы, в теремочках. Но ведь не каждый же такой теремочек, едва его хозяин-шпион отошёл на предпочтительно почтительное расстояние, взрывается как европейский стадион после гола в ворота бразильцев. Уж такой-то взрыв, впечатливший меня до полной глухоты, кажется, мог бы привлечь внимание хваленых спецслужб, или на крайняк их компьютеров, спутников и прочей электронной братии. Фиг-то там. Да и здесь тоже. Пятнадцать минут просидев в безуспешном ожидании боевых вертолётов, или на худющий конец вездесущего копа на мотоцикле, я побрёл вперёд по единственной, но зато асфальтированной дороге, попрядывая впавшими в спячку ушами. Впрочем возможно я шёл назад, с уверенностью сказать не могу.
По обе стороны разомлевшего от жары асфальта, вздымались редкие по моим сибирским меркам кустики, а над ними молча кружили частые и уж очень крупные, даже по тем же вышеупомянутым меркам, насекомые. Чисто инстинктивно я выбрел на середину дороги, предпочитая вонь асфальта, слегка «приглушённую» моею, надеюсь, тоже лёгкой контузией, этой неизвестной, а потому особенно противной, крылатокусучей фауне. Впрочем скоро глухота настолько ослабела, что я начал различать мушиное жужжание, первое американское событие, которое меня хоть немного порадовало. Хотя и преждевременно. Потому как стоило мне оглянуться, тут же обнаружился источник этого жужжания, и конечно же не мухи. Среднего возраста, для человека, а не автомобиля, грязно-бирюзовый «Форд» затормозил буквально в двух шагах от меня родимого, и судя по дыму валившему из выхлопной трубы, да и вообще по внешнему совсем нездоровому виду колымаги, звук, который она должна была издавать мог бы быть рычанием, дребезжанием, наконец предсмертным стоном, но никак не жужжанием. А это значит — я всё ещё не очень хорошо слышу. Хорошо хоть вижу.
Владельца этого драндулета я сразу узнал. Это конечно же был он — средний американец собственной персоной! Собственная персона покинула свою персональную собственность с завидным радушием и спокойной, добропорядочной уверенностью в себе, в своей стране и в том что и ныне всё окейно и далее хеппиэндно. Выражалось это в выражении полного, потного лица расширенного улыбкой, в тяжёлой, но размашистой походке и привычно доброжелательной жестикуляции менеджера мелкой, но амбициозной фирмы. Наш человек на пустой дороге, при виде всклокоченного незнакомца, в лучшем случае сбавив скорость, попробует его объехать, а в худшем постарается скоренько задавить, просто от греха, от сглазу и на всякий случай.
Что-то я стал какой-то недобрый. И на Америку злюсь и «своих» обижаю. Превращаюсь в обывателя с несусветной скоростью.
Вежливо и ненавязчиво он пригласил меня в авто. Во всяком случае именно так я воспринял его махания, потому как, чего он говорит, я всё равно бы не понял, даже если бы слышал. Английским я не владею со словарём. А уж без словаря… Впрочем как и остальными, включая компьютерные, а выключая разве что русский и, как его разновидность, язык жестов. Ну не полиглот я. Самый что ни на есть моноглот. На его очередной вопрос, интуитивно переведённый мной как «Куда?», я только пожал плечами, неопределённо дрыгнул рукой, и откинувшись на сиденье закрыл глаза. Во хамство, да?! Опять же, наш бы человек тут же вышвырнул бы меня на редко проезжую часть, устно сопроводив соответствующим случаю адресом, но ведь этот же не наш. И повёл себя, а заодно и машину, соответственно, то бишь ответственно. Но почему-то в обратную первоначальному движению сторону. Когда я удивлённо открыл глаза, он что-то весело заобъяснял. Так как куда двигаться мне было абсолютно конгруэнтно, то я только улыбнулся, и вежливо уткнулся в окно. И не зря. Смотреть на недавно пройденный жизненный путь оказалось довольно забавно. Вот уж не ожидал, что его так мало. Минут через семь мы уже проезжали пепелище оставшееся от тюремного моего фургона. Чересчур общительный американец с большим энтузиазмом указал мне на него, сопровождая, уже отдалённо различимую, речь, радостно выпученными глазами и азартно возбуждёнными манипуляциями свободных от вождения конечностей. Я опять улыбнулся, хочу верить, что улыбка хотя бы выглядела доброжелательно, и потыкав в направлении ушей выдал, почему-то вертевшееся на языке: «No… Smoking!», чем поверг американца в состояние близкое к странному. Зато хоть ненадолго он от меня отвязался. Всё-таки у безграмотности есть свои милые плюсы.
Через пару минут, одновременно со сменой панорамы одичавшей на панораму дикую, «ненадолго» кончилось. Очевидно до него только дошло, что моё состояние, да и я сам, как-то связаны с пепелищем, а значит со взрывом. Во всяком случае, в потоке его всё более различимых аглицких словес, несколько раз промелькнуло уже вполне нашенское — «Hospital». Как всегда разумно решив, что лучше уж госпиталь, чем, например, полиция, я согласно закивал, слишком азартно для моей обезвоженной шеи. Она недовольно хрустнула, я ещё более недовольно чертыхнулся, на что американец отреагировал на удивление сообразительно, протянув мне банку с пивом и очередной порцией вежливой речи. Может я поторопился с выводами, и он не бесповоротно средний? Я глотнул дешёвого, но благостно холодного пойла, и чуть не прослезился от благодарности, а расчувствовавшись даже временно забыл про Вьетнам, «Бурю в пустыне» и Югославию, зато вспомнил про встречу на Эльбе и «Союз — Аполлон». Для непосвященных, а также тех кто не в курсе: «Союз — Аполлон» — это первые ихненашенские сигареты, поначалу очень даже неплохие. Я с них курить начал. Кретин. Теперь вот никак бросить не могу.
Место, куда меня завезло, оказалось странноватеньким, хотя обзывалось действительно госпиталем. Странность же, а точнее странности обнаруживались в мелочах. Таких, например, как расположение — поблизости ни одного, не то что населённого, пункта, но даже мотеля с бензозаправкой. А ведь это — не Россия, а совсем наоборот — Америка. Опять же отсутствие проезжей дороги — «Форд» прыгая по кочкам дребезжал, как последний жигулёнок — процесс в общем-то свойственный одной шестой, или какой там теперь, части суши, здесь почему-то казался неуместным, и потому подозрительным. Или вот название. Над высокими массивными металлическими воротами, венчавшими уходящую в бесконечность крепостную стену времён Карибского кризиса, блестела свеженькой беленькой краской простенькая, вероятно фанерная вывеска с приятной зелёной надписью: «Hospital». Ни тебе: номер такой-то, ни опять же тебе: имени президента такого-то. Просто «Hospital» и всё тут. Кроме того многочисленные вышки с санитарами в камуфляже и огнестрельными наборами первой помощи, то же могли бы внести определённую неопределённость в сомневающийся ум. Благо я не таков. У меня-то сомнений даже не возникло. Путешествие закончилось. Я прибыл по назначению!

Часть четвертая:
СОЗИДАТЕЛЬ ХАОСА

Глава первая:
Назвался груздем — не пеняй на зеркало!

— Так за что пьём?
Карелин застался вопросом врасплох. Зато окончательно проснулся. И вспомнил. Вспомнил, как перед «обработкой» Шахов стоматолог вколол что-то «и от боли и от нервов», после чего Василиску стало хорошо, и было хорошо, вплоть до только что. Теперь же он не только вспомнил о присутствии генерала, и о том что предшествовало его приходу, но и с неприятным удивлением осознал, что налил себе в винный фужер водки, и уже собирался выпить. Нелепость ситуации усугублялась присутствием постороннего, пусть даже этот посторонний и не такое видывал. Вернулась давешняя хандра. Интересно, а сколько времени прошло?..
— Помнится ты что-то говорил об источнике утечки…
— Об этом чуть позже. Лучше объясни, что это за рефлекс такой, не успев открыть глаза хвататься за бутылку?
— Тебе что, тоже налить?
— Не виляй. Что случилось?
Василиску вдруг страшно захотелось излить душу. Он так давно этого не делал, что разучился. В горле булькнуло. Наверное душа пытается излиться, мысленно пошутил Василиск, но шутка не показалась ему весёлой.
— Конечно, если не хочешь говорить, не говори. Хотя мне казалось, что мы — друзья. А у друзей…
— Жена от меня ушла, — вдруг выпалил Василиск, и ему действительно сразу стало легче. — Совсем.
— А-а-а… И далеко ушла?
— Ты уверен, что это хорошая тема для шуток?
— Да я в смысле «к кому». А насчёт шуток… Ты уж прости, но я просто не в курсе, что в таких случаях делать надо, поздравлять или соболезновать. Я, так сказать по долгу службы, немного в курсе твоих амурных дел, и мне кажется вы друг друга не очень любили.
— Много ты понимаешь! — генерал Карелина начинал раздражать. Он видите ли в курсе! Хотя… По большому счёту он как всегда прав. И это раздражало ещё больше. Василиск и сам ещё не разобрался в своём отношении к случившемуся. С одной стороны, когда тебя бросает женщина, с которой прожил многие, в общем-то счастливые годы, кажется что случилось страшное, что жизнь без неё потеряла смысл. Кажется, только сейчас ты понял, что любил её всегда, а теперь ещё больше… Но с другой стороны, в самой глубине души, появляется облегчение, осознать которое ты просто боишься, потому что осознав, придётся признать, что все эти годы жил во лжи, обманывая и её и себя… А с ещё другой стороны, Василиск вдруг отчётливо понял, нет, просто сознался сам себе, что тоска его мучившая — это тоска по другой женщине. Да, Шах как всегда прав. Но это не даёт ему права лезть со своей правотой в душу, даже из лучших побуждений. Найдя цель для набухшего до критической массы раздражения Василиск повернулся к генералу, и глядя в его улыбающуюся физиономию, с удовольствием произнёс:
— И вообще пошёл ты…
Шах не переставая улыбаться, разве что улыбка стала немного грустной, слегка опасной, зачем-то поддёрнул как всегда идеальные стрелки на брючинах, пригладил как всегда идеальную стрижку, и как всегда идеально спокойным голосом ответил:
— Не пойду.
Он как фокусник достал из ниоткуда сигарету, посмотрел на неё задумчиво, и с тяжким вздохом прикурил:
— Вы, Василий Станиславович, пребываете в состоянии прорывания наружу длительно накапливаемой истерики. Оно свойственно всем выдающимся личностям и поэтому, а так же из-за служебного положения и дружеского к вам расположения, я не обижусь и никуда не пойду. Вы слишком значительная фигура в очень непростой игре, слишком выдающийся учёный, чтобы бросить вас на произвол зелёного змия.
— Кто учёный?! Я — учёный?! Да из-за вашей ИГРЫ, я уже забыл когда, не то чтобы что-то кроме бутылки открыл, но и просто думал. Провались они пропадом ваши игры! Вам, Семён Петрович, может быть и нравится одиночество, уж не знаю чем, но мне семейный очаг представляется необходимой составляющей человеческого счастья, — уже произнося эту напыщенную, пафосную, тираду Василиск почувствовал себя глупо и от этого распалился ещё больше, — Мало того что я ни на что не годен, как учёный, что у меня ни дома ни детей, так теперь я ещё и холостяк. Уф…
Карелин шумно выдохнул, и понял что выдохся. Ему стало нехорошо, сердце билось как у колибри, в висках стучали дятлы, а себя он чувствовал глупым болтливым попугаем. Птиц Карелин недолюбливал, и к раздражению на Шаха добавилась злость на себя. Чувствуя всю нелепость ситуации он совсем уж собрался успокоиться и постараться превратить всё в шутку, но тут генерал, даже для него слишком спокойным, слишком лишённым эмоций голосом, слишком как бы невзначай, пробормотал:
— Это не совсем так. Даже совсем не так.
— Что не так, — Василиска вдруг стало поколачивать. Это было предчувствие. Это было нехорошее предчувствие. — Что ты имеешь ввиду?
— Я не должен был тебе этого говорить до окончания операции. Но думаю от нас с тобой больше ничего не зависит. Маккавей уже на месте и скоро всё будет кончено. Если ты в нём не ошибся. Ты ведь не ошибся, правда?
— Что не так? Что ты имел ввиду? — Василиска уже колотило, руки затряслись как у профессионального алкаша, и он сцепил их за спиной.
— У тебя есть ребёнок. И жена можно сказать тоже есть. Не Карелина Галина Борисовна, ушедшая вчера в восемнадцать двадцать четыре, к одному из лучших твоих сотрудников, проходящему по реестру под кличкой Пилат, а Карелина Мария Михайловна, пропавшая без вести двадцать четвёртого мая одна тысяча…
— ЧТО?!!! Что ты сказал?!
— Я говорю, что твоя чеширская кошечка в некотором роде жива.
— Как жива? Что значит в некотором роде? Где она? Что ты всё тянешь, выкладывая наконец, всё что знаешь!
И Шах выложил. Генералу редко приходилось откровенничать, и получалось у него с трудом. Он сбивался, повторялся, уводил свой монолог в сторону, но Карелин слушал молча, не перебивая, не переспрашивая и даже не мигая. Только костяшки сцепленных на пояснице пальцев побелели. Он знал что всё рассказанное правда, но не верил ни единому слову. Не мог заставить себя поверить. Это просто какой-то сценарий то ли индийского фильма, то ли латиноамериканской шампунной оперы! Мария жива, и все эти бесконечные годы его подло обманывали. И кто! Тот кого он считал другом и те кого он считал соратниками, кому пытался помочь в их борьбе, и помогал… Имаги не просто обманули его, они его предали! Им играли, использовали в своих играх, как … как… Нет этого не может быть! Так не должно быть! За что?!
А генерал всё говорил, говорил… Если из его повествования выжать эмоции и лишние слова, огромное количество лишних слов и неопределённых эмоций, то сводилось оно к следующему: за три дня до свадьбы Маша вместе с группой, она тогда училась на четвёртом курсе медицинского, сдала кровь. Донорам предоставлялись отгулы, а девушке перед свадьбой они не помешают. Всё что касалось Василия Карелина, уже тогда сильно интересовало соответствующие тогдашнему строю органы, и поэтому кровь его невесты кроме обычных анализов, была подвергнута всем мыслимым и немыслимым тестам. В результате выяснилось, что Мария больна, больна неизлечимо, и жить ей осталось не более года. Эти данные вместе с еженедельным отчётом о деятельности Карелина, поступили к имагам, и они потребовали встречи с Марией, уже Карелиной. Эта встреча состоялась, как раз через три дня после их свадьбы. Шаху было неизвестно о чём шёл разговор, но сразу после него, кстати проводившегося без посредников, факт уже сам по себе беспрецедентный, Мария спец рейсом была отправлена в Москву в кремлёвскую больницу, где её безуспешно пытались вылечить. Лечение осложнялось тем, что как вскоре выяснилось Мария была беременна, поэтому от химиотерапии, тогда ещё только набиравшей силы, а также других видов лечения, которые могли бы повредить ребёнку, она отказалась категорически. Врачам оставалось следить за созреванием плода и одновременным угасанием матери…
Ребёнок родился здоровым, отняв у Марии последние жизненные силы. До трагической развязки оставались считанные дни, и тут на сцене снова появились имаги. По их очень убедительной просьбе, равносильной приказу, Марию, вновь на самолёте, доставили на северную базу тхахтов, где поместили в «анабиоз-камеру», редкий дар инопланетного разума, которому нашлось применение в земной жизни, хотя изначальным её назначением было хранение тхахтианских «консервов». Что в этом «овощехранилище» с успехом можно сохранять земные организмы в неизменном состоянии в течении длительного времени выяснилось как всегда случайно, и это открытие было тут же засекречено. Использовалась камера лишь одиннадцать раз, хотя могла вместить не менее трёхсот тел. Три «пациента» уже были благополучно оживлены и вылечены, благо медицина не стоит на месте Двое из них живут и здравствуют до сих пор...
Если эту часть рассказа Василиск выслушал пусть и с горечью, но во всяком случае с пониманием, то дальнейшее повергло его в шок. А его повергнуть в шок всегда было ой как непросто. Во всяком случае раньше это не удавалось никому…
Предшественником Шаха было принято оригинальное, на его взгляд, решение: позаботиться о «досуге подающего большие надежды учёного», для чего «во избежание возможных утечек информации, представляющих государственную тайну» в окружение Карелина была внедрена, прошедшая жёсткий отбор, «агентесса» в задачу которой и входило обеспечение того самого досуга. То есть, в соответствии с тогдашними советскими этическими нормами, попросту женить Василиска на себе. Задание было успешно исполнено и выполнено…
— И ты всё время знал и молчал?!
— А ты бы на моём месте, сказал?
Вместо ответа на этот в общем-то риторический вопрос, Василиск наконец расцепил пальцы, сжал их в кулаки, и уже без дальнейшей подготовки, резко выкинул тяжёлую руку в лицо генералу. Но только рассёк воздух. Зато его солнечное сплетение взорвалось в полном соответствии с названием. Карелин с неестественным вздохом осел на пол.
— Извини. Реакция, сам понимаешь. В следующий раз захочешь дать мне по морде, предупреждай. Получу в лучшем виде. На что ж ещё нужны друзья.

Человек коленопреклонного возраста в свежекупленном, белом не по фигуре, халате с незамеченной и потому необорванной этикеткой, кокетливо выглядывающей из-под воротника, провёл меня мимо значительно выше упомянутой охраны, и мы оказались в чудесном садике. Сотнями оттенков зеленели деревья с почти всех концов света, заливались птички на иностранных птичьих языках, где-то чуть слышно, послушно журчала вода, по аллеям неспешно прохаживались счастливые пары, реже — стайки черно-, желто-, красно- и наконец белокожих представителей рода человеческого, одетых в нечто обтягивающе-воздушное. Несмотря на разные расы, всевозможные возрасты, причёски, походки и т.п. все они казались похожими, чтобы не сказать одинаковыми. Может из-за близких фасонов одежд, может из-за ослепительности бесконечно счастливых улыбок. Всё в этом приторном Эдеме дышало таким покоем, такою благостью, такою безмятежностью, такою сладостью, что мне стало не по себе. Под ложечкой тревожно засосало, на сердце нехорошо засвербело, в душе недовольно заёрзало, а в поджилках неритмично затряслось. Существа, придумавшие подобную идиллию — очень опасны, сделавшие её реальностью — опасны крайне!
Мой провожатый остановился возле куцего, но довольно приятного одноэтажного домика, подле весёленького голубого крылечка, с улыбающимися белыми дракончиками по бокам, очевидно символизирующими охраняемость объекта. Резко сделав поворот «кругом!», он смерил меня исполненным доброжелательности взглядом. Взгляд этот отличался предельной лупоглазостью, я бы даже сказал глазолупостью, если бы это не звучало так матерно. После довольно продолжительных гляделок, он на вполне русском языке, слегка сдобренным каким-то, возможно украинским акцентом, молвил несмазанным фальцетом:
— Ну че уставился, рожа, топай, ожидают же!
Меня даже слегка опешило. Ну почему первые слова, услышанные мною на чужбине, (то что болтал мой давешний водила ведь не в счёт, я всё равно его не слышал!), должны были оказаться не только русскими, но и обязательно ругательными? Помнится я рассчитывал на какой-то там приём? Пока я пыжился сообразить другой достойный ответ, вместо разумеющейся дачи по зубам, двери отворились, предъявив моему всеобщему обозрению венец естественного отбора — загорелую блондинку в чём-то прозрачно-белом, в чём-то предельно мини, в чём-то жадно облегающем и с трудом обтягивающем. Наверное это был медицинский халат, хотя я бы не поручился. Вызывающе потрясая и без того потрясающей наружностью она выплыла навстречу моему ступору, омыла мои глазные яблоки профессионально ослепительной улыбкой, и всё на том же русском, но уже без акцента языке, томно прожурчала: — Ну наконец-то!
Ей бы в «секс по телефону», да работать без обеда и выходных, Все мои железы, начиная с потовых и кончая слёзными, отвечающие в мужчине за выделение соответствующих жидкостей приготовились к обильному выделению, но не успели. Следующее действо переключило организм исключительно на слюноотделение. Блондинка как бы случайно воздела руки, как бы невзначай оперлась о верх дверного проёма, как бы между прочим потянулась…
«Секс бомба» — самое страшное оружие американского империализма! А эта «модель» — не только мгновеннейшего поражения, но ещё и приличного радиуса действия. Сколько бы ленивые модельеры конца двадцатого века не трудились, прививая мужикам любовь к тощим длинным вешалкам обессилено волочащим по подиуму бесконечные конечности, обтянутые прозрачной от хронического недоедания кожей, все их старания тщетны априори. Мужские глаза ищут округлости испуганно прячась при виде углов, мужские руки жаждут упругости, отвергая костистость, ввиду её неаппетитности, мужские губы…
— Мы, признаться, ждали вас ещё вчера… Маккавей!
Эту фразу можно было понять двояко. Если не трояко. Многояко, в общем. И от этого многоярусного понимания моё двадцать одно предательски сжалось. Раз уж на органы моих изысканных чувств направлено столь тяжелое вооружение, значит намерения у местных бонз более, чем серьёзные. А серьёзных намерений, как и любой холостяк закоренелый в иллюзорной своей независимости, я боюсь больше чем рака и цирроза, лёгких и печени соответственно.
Но она так произнесла это «Маккавей»! Так томно растягивая гласные, перекатывая по сочным устам согласные, что я вдруг уверовал, что это и есть ОНО — моё истинное имя, данное мне при рождении, а может задолго до него. Но ещё, не без сожаления, я опомнился, вспомнил зачем я здесь, и что это шикарное создание — в лучшем случае вражеский агент, а в худшем — инопланетное чудище в человеческом обличии.
В общем, повторюсь — к сожалению, я практически пришёл в себя, осталось только в этом «себе» закрепиться. Для чего не плохо бы начать острить. Ирония — почти лучшее средство защиты от «секс бомб». Самое же пренаилучшее, естественно старческое бессилие, но до него ещё дожить надо бы. Ох, надо бы!
— Мадам, — комок в горле ещё не успел рассосаться, и пришлось откашляться. — Позвольте вам не поверить, мадам. Ваш отвратный привратник, только что оскорбил пока ещё дружественную вашей державу, в моём лице, обозвав его рожей. На мой взгляд безосновательно, — на шутку, конечно не тянет, но я почувствовал себя поувереннее.
Реакция на мои слова, последовала весьма неожиданная. Блондинка, не переставая улыбаться, перевела взгляд на ставшего вдруг ещё мельче человечишку, и страстно, облизнула пунцовые губы. Ответной страсти не последовало. Человечишка мелко затрясся, сквасил самую жалкую из возможных физиономий, и ринулся, сломя голову и ни в чём не повинные цветочки.
Давайте будем считать этот досадный инцидент исчерпанным. Прошу за мной.
Не упрашивать же меня красивой женщине! Мы довольно долго шли по очень широкому и очень длинному светлому коридору. Несоответствие внутренних размеров домика его наружной куцести, могло бы поразить, если б я сам не проживал некоторое время в теремке тхахтианской конструкции. И если бы практически всё моё внимание не было сосредоточено на «виде сзади», идущей на пару шагов впереди меня, спутницы. Правда краем глаза, сквозь стеклянные стены коридора, я успевал улавливать картинки всё той же, что и снаружи идиллической жизни, пьющих нечто лёгкое, нечто лёгкое беседующих, жующих не от голода, а для услады вкусовых рецепторов, постоянно улыбающихся или смеющихся ангелков, но только краем глаза. Может идущий по коридору Штирлиц и мог бы, глядя на женские бёдра, продумывать план спасения очередной пианистки, план генерального наступления на Мюллера, а так же планы на вечер совместный с фрау Заурих, но я шпион только начинающий, мне лишь бы не забыть, зачем я вообще здесь, и то хорошо.
Едва мы остановились у широченного лифта, как он тут же призывчиво распахнулся. А ведь никто ничего не нажимал! Сервис, блин. Мы вошли — он поехал. Вверх! И опять же никаких тебе кнопок. Забавное это ощущение — подыматься на лифте этаж этак на пятый одноэтажного здания! Впрочем забавляться было некогда, поскольку стояли мы практически рядом, и чтобы запах свежевымытого тела с лёгким привкусом незнакомых духов, совсем не вскружил голову, уже готовую на всякие глупости, пришлось заняться аутотренингом: «Я, перед лицом… перед лицами… своих товарищей… торжественно кляну… клянусь… торжественно обещаю горячо любить… горячо любить… горячо любить. Тьфу ты»… Был ещё один запах. Неуловимый, но не менее возбуждающий. Запах опасности. Запах уже знакомый, а с относительно недавних пор даже привычный), но пожалуй впервые он не сопровождался паническим страхом. Я, в общем-то, не трус, но вот попаниковать в охотку почему бы и нет? Так вот сейчас, даже намёка на панику не ощущалось. И это несмотря на то, что абсолютно всё шло не так, как я ожидал. Не хуже или лучше, а просто не так. Впрочем, а чего я ожидал?

Василиск мчался по бесконечным коридорам, притормаживая только на бесчисленных постах для демонстрации свеженького пропуска, для сканирования ладоней, глаз и голоса. Ему следовало бы выдохнуться минут этак двадцать назад, но выручала всё ещё прекрасная физическая подготовка. Коридоры становились всё менее освещёнными и всё более грязными и пыльными. Последний, как оказалось, коридор, в который Карелин прошёл через тяжёлую металлическую дверь, достойную форта Нокс, вообще зарос паутиной. Зато он был совсем коротким и вёл к ещё одной двери на этот раз простой деревянной. Дорогу к двери загораживал массивный стол, за которым никого не было, зато на столе спал старый белый мохнатый кот, который при приближении человека лишь лениво приоткрыл один глаз, равнодушно фыркнул, и снова уснул. Рядом с котом лежала колода потёртых карт, несколько газет с почти заполненными кроссвордами и массивный бронзовый, наверняка уже антикварный, колокольчик. Василиск схватил его и нетерпеливо затряс.
— Бейсик, скотина, ты опять за своё!
Из полумрака ещё одного, сперва незамеченного Василиском коридорчика, застёгивая на ходу ширинку появился сморщенный старичок весьма оригинальной внешности. Седые нечесаные патлы обрамляли обширную лысину. Седая же щетина размывая нижнюю часть лица, тем самым подчёркивала верхнюю: длинный узкий нос, подслеповатые, глубоко посаженные, но тем не менее красивые и умные глаза, и обильно испещрённый письменами времени лоб незаметно переходящий в уже упоминавшуюся лысину. Одежда тоже отличалась оригинальностью. Синие сланцы, кирпичного цвета брюки клёш и рубашка в пальмах. Дополняли же этот, почти клоунский, наряд чёрный галстук-бабочка в тонкую белую полоску и болтающиеся под ним на шнурке очки в массивной под золото оправе.
— Ох, извините. Я-то думал это опять кот шалит. Он иногда любит пошалить, а так как шалить тут особенно нечем, вот он колокольчиком и играет. Кхе-кхе. Шалит.
— Мне необходимо срочно поговорить с номером, — Карелин сверился с номером внесённым в пропуск, — с номером А18 чёрточка 77.
— Ну раз необходимо значит поговорите. Только срочно не получится. Процесс занимает какое-то время, сами понимаете. А пока пропуск-ка разрешите, а то не тот номер адаптирую — получится казус, кхе-кхе! Так Карелин Василий Николаевич, номер А18… Карелин, Карелин. Васька, ты что ли?
— Какой я вам…
Василиск более внимательно вгляделся в озарившуюся радостной улыбкой физиономию собеседника, но ничего, что хоть как бы говорило о том, что они знакомы, в ней не обнаружил. Однако, незнакомец, уразумев что его не признают, не только улыбнулся ещё шире, но и кинулся обниматься, приговаривая:
— Васька, надо же, Васька, вот не ожидал, Васька.
Молодой человек, — это определение меньше всего подходило облезлому типу, но придумывать более подходящее у Василиска не было ни ещё сил, ни уже желания, так же впрочем как и заниматься воспоминаниями. — Молодой человек, может вы объяснитесь. Вы меня наверное с кем-то путаете. Я не…
Да уж тебя перепутаешь. Васька. Надо же, Васька. И всё такой же склеротик. Ну вспоминай же, это же я — Кукушонок! Неужели не помнишь?
Кукиш, ты? Не может быть, конечно помню…

Конечно он помнил. Кукушкины жили в доме напротив. В их комнате был балкон, смотревший прямо в окно Васькиной отдельной — роскошь по тем временам — комнаты, что летом позволяло деткам переговариваться, а на самом деле перекрикиваться через весь двор, не взирая на протесты вечно недовольных старушек. Родители у Кукушкина были коммунистами старой, даже старинной закалки, и потому отец сам названый в честь Маркса, сыну дал имя в честь Энгельса. Надо ли говорить, что Фридриху Карловичу Кукушкину в практически послевоенные годы, пропитанные ненавистью ко всему немецкому, приходилось несладко, несмотря на абсолютно русское и замечательно пролетарско-красноармейское происхождение. Васька, которого тоже недолюбливали за то, что сильно умный, и слишком «богатый», но побаивались из-за резких кулаков, и отца, директора «ящика», которого на работу увозила большая чёрная машина, а значит он большая шишка, по мере сил и возможности защищал Кукиша, иногда правда и сам поколачивал, за вредность характера... Кукиш, или Кукушонок, как он, и только он сам себя называл, пропал из Василискова поля зрения где-то в начальных классах, тихо и незаметно, изредка возникая на горизонте и снова исчезая, не оставляя даже следа. Хотя нет, что-то с ним всё же было связано, что-то мимолётное. Тогда казавшееся важным, но конечно же таковым не оказавшееся…

— Ну сколько же можно же, наконец. Всегда терпеть не мог эту кликуху, — перестав обниматься, а заодно и улыбаться, Кукиш принялся обижаться и сразу стал похож на того мальчишку, которого Василиск, хотя и с трудом, но всё же вспомнил. — Ведь же тебя Василиском не обзываю!
— Извини, Фридрих, извини. Вырвалось. Слушай, это здорово, что мы встретились, только давай делом займёмся. У меня совсем нет времени. Честно.
— Ну удивил. Как будто у тебя когда-нибудь на меня было время. Давай сюда, — он практически вырвал пропуск у Василиска из рук. — А восемнадцатая, ну конечно же она у нас, поп-звезда. Прям паломничество к ней, надо же будет деньги за вход брать, кхе-кхе, — Кукиш запихивал пропуск в обыкновенную щель между дверными плашками, и потому не заметил, как передёрнуло Василиска. — В основном-то ей это, телефонируют, понимаете ли, и всё время по экстренной. Хлопотная дамочка. А ты можешь не торопиться, процесс же пятнадцать минут занимает, так что можешь пообщаться со старым другом. Даже если тебе и не хочется. Ты же теперь тоже шишка, как твой папаша.
Василиска достало. Он уже хотел заткнуть Кукиша, как когда-то в детстве, но тут дверь открылась. Вернее не открылась, оказавшись лишь фальшивкой, а поднялась вместе со стеной и скрылась в потолке. Половину открывшегося зала занимал гигантский аквариум, с плавающими в синеватой жидкости телами, облачёнными в белые тонкие скафандры. Вторая половина была напичкана различной аппаратурой. В некоторых приборах Василиск с удивлением узнал свои детища. Ещё бы помнить для кого, для чего и когда он их стряпал…
— Впечатляет, правда же?! Музей Васьки Карелина. Здесь всё что ты когда-либо изобретал. Про многие изобретения ты наверное уже и не помнишь. А вот про это, — Кукиш подошёл к ближайшему ящику оказавшемуся обычным сейфом, и вытащил оттуда маленькую штуковину, чуть больше спичечного коробка. Василиск узнал бы этот приборчик, даже если бы на нём и не было металлической бляхи: «ИТ—2». Все три последних месяца он работал над ним. Но что, интересно, идентификатор тхахтов здесь-то делает? Докладывали, что он ещё не готов, а он вот он. Василиск взял из рук Кукиша коробочку, нажал на кнопочку и загорелась зелёная лампочка сообщающая, что тхахтов поблизости нет. Работает зараза! Возможно, неделю бы назад и он бы так помог команде Маккавея… Василиск надеялся, что из них получится команда… — поди и не знаешь. Всего же месяц как привезли. Ещё свеженький, кхе-кхе.
— Месяц?! — а Карелин-то думал, что на сегодня сюрпризы уже кончились.
— Что-то около того…Знаешь, а ведь я завидовал тебе тогда. Даже женился из-за тебя. Это я у тебя Аньку увёл, только чтоб тебе насолить…
Анька… Анька… Ну да, конечно же — Аня! Чёрное пятно в Василисковой биографии. Лёгкое увлечение, едва не закончившееся тяжёлым скандалом, и, как следствие, возможно даже браком. Помнится Василий раз сто мысленно благодарил своего неизвестного спасителя, увлекшего её, и увезшего, кажется в Томск… Так это был Кукиш?! Вот удружил!
— …Мы тогда в Томск уехали, в «мед» поступили, и сразу же поженились. Ну закончили, а тут её отец, он же помнишь тоже военный был, как мой, только полковник, нас сюда, на базу зазвал. Перспективно, секретно и по специальности же, ну мы и… Вот теперь мы тут — мадам и господин Тюссо. Поначалу платили так, что тебе и не снилось. Мы на квартирку в Москве уже скопили, мечтали на Арбате… Но, как говорится, сбережения и мечты гаркнулись и гикнулись вместе с советской властью. Кхе-кхе. Нас тут тогда восемь человек дежурило, а теперь только мы с Анькой. По неделе дежурим, а уик-энды здесь же, но уже вместе, кхе-кхе. Кстати она вот-вот же должна подойти, может, дождёшься?
— Нет, я сегодня очень занят. Может, потом как-нибудь.
— Ну конечно же, кхе-кхе, первая любовь, я понимаю. Кхе-кхе, — Василиск не стал переубеждать Кукиша, пусть ему будет приятно, не жалко же, кхе-кхе, — а я вот принарядился, мы с ней сегодня карнавал устраиваем, в стиле «ностальгия по семидесятым», хе-кхе-кхе! О, гляди-ка, твоя оживает…
В аквариуме ничего не изменилось, зато часть его стенки превратилась в экран, и на экране постепенно стали проявляться черты лица. Её лица.
— Там на пульте наушники и микрофон. Сеанс двести секунд не больше. Но может и меньше. Закончишь, позовёшь, я бы с тобой побыл, но нам не положено. Кхе.
Двести секунд?! Да что такое двести секунд, когда не видел любимого человека целую вечность?! Господи, двести секунд. Карелин бросил идентификатор на стол, надел наушники, и…
— Здравствуй, Васенька!

Пустая белая комната, симпатичный негритёнок Майки с не менее симпатичным иссиня-черным водолазом, она и Гавриленко. Всё как ей тогда и виделось, за исключением некоторых мелочей. Она например не спит, Майки хоть и спит, но не свернувшись, а как-то слишком ровно вытянувшись вдоль стены, а Игорь не плачет, а как будто скучает о чём-то своём, одному ему ведомом. Хотя ведь они здесь всего-то три дня, так что…
После того инцидента в машине Саломея всё время чувствовала себя объеденной. Объеденной, обглоданной, обсосанной и выплюнутой. Нет-нет, физически она себя ощущала абсолютно здоровой, но отсутствие вдруг пропавшего дара, к которому она, как оказалось, успела привыкнуть, сделало её беззащитной, и, что ещё хуже, абсолютно бесполезной. Впрочем никакой ощутимой пользы она итак не принесла, не успела. Ни себе, ни людям. Странно, ведь совсем недавно она просто мечтала стать такой как все, нормальной без приставок пара- и не-, и вот когда её желание наконец исполнилось, она чувствует себя обманутой. Ни обещанных героических приключений, ни связанных с ними путешествий, получасовое брожение по Нью-Йорку не в счёт. Ни любви. Ну да, а что! Каждый человек имеет право на любовь. Тем более женщина. Для женщины это не только право, но и обязанность. Продолжение рода и всё такое. Господи, какая всё-таки ерунда лезет в голову, когда нечем заняться! Саломея опять, в который уже раз попыталась сосредоточиться и увидеть, хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь жалкий кусочек, огрызок будущего, и опять, в который уже раз у неё ничего не получилось. Майки понимающе, и как ей показалось с сожалением, наблюдал за её потугами, но ничего не сказал. Зато пёс, который тоже всё понимал, жалобно скульнул, подошёл и облизал ей руку. Хороший ты, хороший. Да, да ты, мордуленция. Она почесала ему за ушами, и водолаз довольно заворчал, заурчал, потом завалился на спину, демонстрируя не почёсанное брюхо. Она почесала. Какое ни на есть, а занятие. Майки звал собаку Кинг, но Саломее это имя почему-то не нравилось, а на другие просто пёс не реагировал. Поэтому она называла его «хороший» или другими ласковыми словами, конечно когда он вообще обращал на неё внимание, что случалось не часто. Чаще всего он ни на шаг не отходил от мальчика, подозревая всех и вся в нечистых намерениях. Сентиментальная история мальчика с собакой очень растрогала Саломею, хотя на того же Игоря, казалось не произвела никакого впечатления. Во всяком случае, когда Майки её рассказывал, он только невпопад кивал головой, вот так же как сейчас, думая о чём-то совсем постороннем. Хотя может быть он просто слабо владеет английским?

…Майки выкрали. Как уж его обнаружили — точно неизвестно, хотя очень может, что о его способностях доложил кто-нибудь из доброхотов соседей, недовольных тем, что в доме «развелось слишком много черномазых», а может… Впрочем мог быть кто угодно и могло быть что угодно. Угодно тхахтам. Как бы то ни было, мальчик заснул у себя дома на промышленных задворках Чикаго, а проснулся здесь, тоже на задворках, но уже в полусотне миль от Нью-Йорка. То ли просто по прихоти одного из похитителей, то ли чтобы иметь возможность оказывать при необходимости давление на мальчишку, но вместе с Майки они прихватили его домашнего любимца, трёхмесячного щенка водолаза. Но так как зазря кормить здесь не принято, то Кинг, (собаку так назвал отец Майки, сильно пьющий активист американской компартии, в честь Мартина Лютера Кинга) был подвергнут какой-то ужасной, по словам Майки, операции на мозг, ему вживили туда какую-то гадость, в результате чего Кинг стал первой в мире собакой — «ауристом», с очень вредной для человечества способностью: он обнаруживал себе подобных, имеются в виду ауристы, а не собаки, на любом расстоянии. Более того очень скоро тхахты обнаружили, что способность Майки к чтению мыслей и внушению, когда он находился рядом с собакой, как бы накладывалась на Кингову способность и он мог внушить что угодно любому ауристу в мире. Ну почти любому. Потому ли, что у Саломеи и Маккавея у самих была мощная аура, то ли потому, что, как показалось мальчику их кто-то прикрывал, но в мозг Саломеи он вообще попасть не смог, а Маккавею не сумел внушить ничего «путного». Тхахты же заподозрили его в бойкоте и измене, и «сослали» в эту белую тюрьму. И теперь им с Кингом, как и Саломее, а, если поймают, то и Маккавею, суждено стать «энергетическим обедом»…
— И всё-таки одного я так и не могу понять…
От неожиданности Саломея перестала почёсывать Кинга, и тот обиженно фыркнул и недовольно отправился к спящему маленькому хозяину, где и улёгся неодобрительно глядя на Игоря.
Всё то время, что они находились в плену, Гавриленко предпочитал молчать, лишь изредка отделываясь незначительными репликами, и потому, его вдруг прорвавшийся наружу голос, прозвучал как гром среди ясного неба. Сравнение, хоть и набившее оскомину, но очень точное, особенно внутри этой давящей белой тишины. Саломея вообще не понимала почему именно его, этого молоденького не очень опытного и при том, как казалось, не слишком умного молчуна, отправили на такое ответственное задание. Впрочем она ведь и сама не оправдала… Не оправдала, не оправдала… Ну сколько же можно себя винить, да ещё не понятно за что. В конце концов, не она ведь себя выбирала на это задание, да и сюда отправляла не она. Просто надо что-то делать. Вот только бы ещё знать — что именно. Ни от её дара, ни от способностей Кинга и Майки, в этой экранированной комнате, сводящей на нет все попытки, никакого проку нет. А Игорю не справиться с толпой охранников, вооружённых до нечищеных зубов, да ещё и с неизвестным количеством инопланетян, со столь же неизвестными свойствами, будь он трижды Рембо и четырежды Рокки. Задумавшись Саломея пропустила мимо ушей всё, что сказал Гавриленко, и опять почувствовав себя виноватой, переспросила:
— Извини, Игорь. Я прослушала, что ты сейчас сказал?
— Не пойму, говорю зачем нас сюда послали. Инструкций практически никаких. Мне велели просто тебе помогать. А тебе?
— Ну и мне не лучше — помогать Маккавею. Интересно бы знать чем? Да и где он сам? Нужна ли она ещё ему — наша помощь?
— Была бы не нужна нас бы здесь уже не было. Он бы нас здесь не бросил.
— Может быть и не бросил бы, если бы он здесь был. И если он ещё жив, или не сидит так же как мы, за одной из этих белых стен, — от этой мысли высказанной раньше чем прочувствованной, Саломее вдруг стало больно. Не тоскливо неуютно, или плохо, а больно так, что невозможно дышать. И не потому что она рассчитывала, на силу дара Маккавея. Во всяком случае не только поэтому…
— Не паникуй, сейчас главное понять зачем мы здесь, и почему именно мы. Мне кажется, найди мы ответы на эти два вопроса, и…, — не придумав окончания фразы Игорь попросту замолчал. Это Саломею совсем не устраивало. Впервые Гавриленко полноценно говорил, а не просто, чаще всего односложно, отвечал на непосредственное к нему обращение. А если им предстоит провести здесь месяц? Год? Иметь в качестве собеседников ребёнка и собаку — так не долго и с ума сойти… Дышать было всё ещё трудно, но она как можно обычнее произнесла:
— И… И, что же «и»?
— И всё будет хорошо. Понимаешь, я тут всё время думал…
И тут Саломею прорвало! Её разобрал смех. Разобрал на мелкие частички, которые она не в состоянии была контролировать. Образ Гавриленко мыслителя показался ей не просто забавным, а оглушительно смешным! Она захохотала в полный голос, не заботясь о том, что обижает Игоря, что будит Майки, и ошарашивает Кинга. Мальчик проснулся, и, не успев испугаться, непонимающе уставился на взрослых, собака же вскочила, уселась и негромко, вопросительно гавкнула. Игорь же испугался. Он тоже вскочил на ноги, неумело обнял Саломею и так же неумело стал гладить её голову, как будто она не смеялась, а плакала. Впрочем, это было не так уж далеко от истины. Это была истерика. Она хохотала от бессилия, от бессмысленности всего происходящего, от противоестественной, нелепой беспросветности ситуации, в которой они все оказались. И эта истерика, выброс перебродивших и уже скисающих эмоций, оказалась прекрасным лекарством. Уже через пару минут она взяла себя в руки, и почти справилась со смехом, лишь ещё пару раз глуповато прыснула. Ещё через минуту она освободилась от братских Игоревых объятий, утёрла рукавом хитона вдруг вспотевший лоб, и всхлипнув напоследок, почти пропела:
— …Ой… прости. Это уже истерика. Наверное клаустрофобия начинается. Так и что ж ты надумал, — она чуть снова не прыснула, но на этот раз сдержалась.
— Может в следующий раз? А то тебе похоже нехорошо.
— Ну я же сказала, прости. А следующего раза может и не быть. Вдруг я через час свихнусь, или через пять минут дверь откроется и нас поведут на электрический стул. Так что давай, выкладывай свои мысли.
— Ну хорошо, — он как-то слишком быстро согласился. Похоже у него, что называется, наболело, или он действительно считал свои выводы очень важными, во всяком случае, с готовностью вернувшись на прежнее место он продолжил. — Смотри что получается. Шах с санкции, или даже по прямому указанию Карелина отправляет нас сюда помогать Маккавею. Это значит — волку в пасть и при этом не пропасть. Видишь, я даже стихами заговорил. Ну да, так вот. А ты знаешь чем знаменит Карелин? Я тоже не знал, но генерал говорит, что у него стопроцентная интуиция, понимаешь? Стопроцентная! Значит, если верить генералу, а значит и в интуицию Карелина мы здесь не просто не зря, мы здесь жизненно необходимы! Карелин если и не знал, то наверняка предчувствовал, что мы, не только мы с тобой, но и пацанёнок и этот замечательный пёсик окажемся тем самым ружьём на стене, которое обязано выстрелить в последнем акте…
Логически мыслящий и складно говорящий Гавриленко оказался для Саломеи не последней неожиданностью на сегодня. С любопытством следящий за ними Майки, вдруг на чистейшем русском языке заявил:
— Не мог ваш Василиск знать про нас с Кингом.
После секундного замешательства Саломея и Гавриленко заговорили одновременно:
Гавриленко: — Так ты знаешь «русский»?
Саломея: — А ты откуда про Василиска знаешь?
Мальчонка довольно улыбнулся и ответил сразу обоим:
— Я и в его мозг ходил. А когда в мозги ходишь — язык сразу знаешь. Я теперь шестьдесят девять знаю. Это легко.
Игорь, в котором с появлением нового неучтённого фактора заговорил разведчик, с напускным безразличием поинтересовался:
— И что ж ты раньше только по-английски говорил?
— Лена сама спрашивала по-английски, а мне на нём тоже удобнее, он родной.
— Зови меня Саломея.
— Почему? У тебя же Лена имя?
— Теперь нет. Елена осталась в другой жизни. Боюсь, тебе этого не понять.
— А тебе самой, понять?
— Эй, эй! Давайте-ка вернёмся к нашим баранам, то есть к нам, — Игорь то ли не хотел отдавать инициативу какому-то пацану, то ли сам боялся упустить и так ускользающую мысль, и потому как можно более мужественным, почти отцовским тоном осёк мальчишку, — Между прочим, тебя всё это тоже касается, так что давай слушай и молчи. Хотя нет. Лучше ответь-ка мне как старожил на один вопрос, это поле которое вам тут мешает проявить свою паранормальность, оно позволяет им нас подслушивать или, нет?
— Нет. Оно всё глушит, но они нам с едой пишущих мини-жучков скармливают. А когда в туалет водят, потом ЭТО изучают.
— Какая мерзость, — это восклицание принадлежало, естественно, Саломее, — впрочем так им и надо, пусть в дерме покопаются. Хотя всё равно противно.
— Не, — Майки с его детской непосредственностью, явно не понял, что ж тут такого мерзкого, но отнёсся философски — взрослые, что с них взять, но счёл нужным уточнить. — Они в нём не копаются, в нём люди капаются, которые бесполезные…
— А ты значит полезный, да?! — Гавриленко взбесило такое унизительное отношения к людям. Тем более он не без оснований полагал, что Майки и его отнёс к бесполезным. — И много от тебя пользы, ты, Павлик Морозов всего человечества?
— А кто такой Павлик Морозов?
— А ну прекратите, — смотреть на петушиные бои Саломее не хотелось, тем более что до этой идиотской перепалки, разговор казался многообещающим. Похоже Игорь действительно до чего-то додумался, но вот до чего она не уловила, а надо бы. — Мужикам что, обязательно воевать? Лучше закончи свою мысль майор, не томи.
Напоминание о звании произвело должный эффект, Игорь сразу остыл, остепенился и продолжил:
— Ну ладно. Допустим два часа — скоростная прослушка и расшифровка, ещё час на составление докладной, плюс минимум два часа на остальную бюрократию. Значит наши разговоры становятся известны тхахтам через пять — пять с половиной часов. Ну что ж, маловато конечно, но лучше чем ничего. А, если учесть, что до сих пор с точки зрения тюремщика, наше поведение было безупречным, то этот наш разговор может стать им известным и вовсе к утру… Послушай, абориген, а когда нам еду приносят экран отключают?
— Че он обзывается! — Майки взывал к Саломее, как к старшей, и ей очень хотелось думать, что не возраст служил тому причиной, ведь для ребёнка все кому за двадцать — старики. Решив, что подтвердить своё главенство не повредит она ещё раз развела воюющие стороны:
— Абориген — не оскорбление, так называют местных жителей, но вы майор не забывайте, что Майки ребёнок, к тому же плохо понимающий по-русски, так что следите за речью.
— И ничего я не ребёнок, и ничего я не плохо понимаю, а хорошо, — мальчик продолжал выпендриваться, но увидев, что препираться с ним никто больше не собирается, соблаговолил вернуться к разговору. — Отключают только внутренний. Тот что снаружи никогда не снимают. Нас с Кингом за забор выводили, когда надо было далеко внушать.
— Поправь меня, если я неправильно понял, — голос Гавриленко как-то почти радостно задрожал, — всё время пока нам подают пищу, ты можешь и читать мысли, и передавать информацию? Так?
— С такими как ты — только вблизи. Лучше касаться. А на расстоянии только таким же, как мы. Вы их называете ауристами. И только вместе с Кингом, когда их не вижу. И только внутри внешнего экрана. И только…
— Погоди, погоди. То есть ты сможешь определить здесь Маккавей, или нет?
— Смогу, если вместе с Кингом. И если там, где ваш Маккавей — нет экрана. И если…
— Майки, а почему ты мне в мысли не разу входил, я ведь внутри этой комнаты, — уже задавая этот вопрос, Саломея знала, что он ответит. Знала по себе.
— Экран высасывает. Лучше не напрягаться.
Игорь, которому его мысль не давала покоя, театрально закатил глаза и в умоляющем жесте сложил руки:
— Да погодите вы с выяснениями. Просто скажи Майк, ты сможешь его найти, если он уже в этом здании, или нет?!
— Вместе с Кингом обязательно, — он запустил пальцы в густую шерсть на шее любимца и улыбаясь спросил: — Так ведь, Кини?
Саломея могла бы поклясться, что пёс кивнул.

Ожидал я, что Мерилин, её естественно звали Мерилин, как же ещё может зваться блондинка сумасшедшей соблазнительности, так вот, я ожидал, что она, эдакая красотка-секретарша, везёт меня к своему боссу, который непременно окажется уродливым маньяком с миллиардами долларов в швейцарском банке и манией величия обусловленной комплексом неполноценности. Фиг-то там. И вообще, как только я стал Маккавеем — фиг то там, то здесь. Пора бы уже привыкнуть.

Имя я у неё спросил сразу по остановке лифта, когда, чуть было совсем не потеряв контроль над собой, уже почти что решился впиться губами в это её манящее плечо. А то может и зубами. Она словно прочувствовав это моё решительное намерение, обернулась с уничтожающе-снисходительной улыбочкой, и я, чтоб не показаться совсем уж идиотом с готовыми к старту губами, сделал вид что собирался ими говорить:
— Э-э-э… Так как вас зовут?
Вопрос был настолько несвоевременен, и спрошен таким дрожащим голосом, что, боюсь, вполне законченного идиотского впечатления не испортил. Сразу захотелось полностью переключить сознание на сознательность, чувство глубокой ответственности и патриотизм. И получилось. Почти полностью.
— Мерилин. А у вас пятно на рубашке. Чернильное.
И она снова отвернулась и вышла из лифта. А я за ней. Уже безо всяких задних мыслей.

Всё оказалось наоборот. Уродливый маньяк сидел за столом в приёмной, и изо всех сил выполнял секретарские обязанности. То есть очень внимательно изучал свои ногти. Но едва мы вошли он вскочил, вытянулся на всю величину своего мелкого тельца, и подобострастно осклабился. Такой улыбкой детишек пугать — кашу будут есть за милую душу, да ещё и рыбьим жиром запивать. Стаканами!
Они перекинулись несколькими фразами английского производства, и Мерилин довольно рассмеялась. Насмеявшись она ему ещё что-то сказала, нет скорее приказала. Я уловил только «Наталья» и «кофе», и тут же сработал условный рефлекс:
— Да-да, и сто пятьдесят коньячку. Плиз!
— О, а по моим данным английским вы не владеете, — она наверное сильно доверяла своим данным потому что настороженно насупилась. Ну что ж, ни к чему её расстраивать, тем более долго изображать из себя полиглота всё равно не удастся.
— А и не владею. Просто кофе я в любом языке учую. Кстати, а что вас так рассмешило?
— Да, Бимбо ревнует, и это очень забавно.
— Что ж тут забавного. Вас при вашей внешности трудно не ревновать.
— Ну что вы, — вдруг она воззрилась мне прямо в глаза острым холодным взглядом, словно счищая ножичком кожуру с глазных яблок, и пристальным голосом сообщила: — Это он не меня, это он вас ревнует. Сотруднику с его положением контакт с таким как вы может лишь пригрезиться. Тем более, что Бимбо, уже наказан за несанкционированные действия в отношении вашей подружки, в результате которых едва не сорвал простенькую операцию.
— Какие действия? — Из её монолога я ровным счётом ничего не понял. Что за контакт? Что за действия? Что за операция? И наконец какая такая подружка? С чем-с чем, а с подружками у меня уже давновато не густовато.
— Несанкционированные.
Обычно это я так отвечаю. Оставив меня всё в том же, а значит полном, замешательстве, Мерилин круто развернулась и прошествовала в предупредительно отворившуюся дверь своего, это стало уже очевидным, кабинета…

Несмотря на сомнительный, но несомненно познавательный, опыт работы «чёрным маклером», (есть на моей пятнистой биографии и такое пятнышко), подобных по размаху кабинетов мне видеть ещё не приходилось. «Комнатёнка» первоначально занимала квадратов четыреста, но половину её щедро отстегнули под аквариум, по которому в гордом одиночестве рассекала скуластая акула. Едва мы вошли она уткнула тупую не запирающуюся пасть в стекло, и не менее тупой и незапирающийся взгляд в меня. А я в неё. Мерелин с нескрываемым удовольствием наблюдала за нами.
— Ну и как вам моя красавица, — конечно же она видела, что акула произвела на меня впечатление, но разве может женщина устоять пред соблазном услышать комплимент, пусть даже и не в свой адрес, а в адрес своей собственности. Что впрочем одно и то же самое, — Хороша, не правда ли?!
— Ну что сказать, это конечно не фишка, — Мерелин напоказ недовольно поджала свои пухлые губки, демонстрируя кровную обиду. И почему это мне всегда кажется, что мои нудные каламбуры непременно должны быть всем понятны? Да ещё и по достоинству оценены… — Я имел ввиду, что она очень большая. Ну «фиш» — рыба, значит «фишка» — маленькая рыбёшка, а это, скорее «фишища»!
— Что ж Наталья предупреждала, что вы — остряк. Но знаете ли, если юмор непонятен, то это уже и не юмор…
Вторично услышав всуе имя «Наталья», вспомнив единственную Наталью встреченную за последнее время, произведя глубокомысленные сопоставления и поднатужив содержимое черепной с позволения сказать, коробки, я таки сделал единственно возможный вывод: Василискова секретарша тоже здесь. Но так как я не знал каковая реакция от меня ожидается, то, рискуя вновь разочаровать гостеприимную хозяйку, решил опять пропустить это завуалированное сообщение мимо ушей:
— …а самоирония. Впрочем раз уж я вам нужен — придётся мириться с моими милыми слабостями.
— С чего это вы взяли, что вы нам нужны? Впрочем, вы правы. Вы, мистер Маккавей, превосходное оружие. Вы даже были бы совершенным оружием, если бы научились контролировать свой дар. Но вы не научились. И это хорошо, потому что вы считаете нас врагами, но и плохо, потому что по здравом размышлении вы могли бы стать нашим другом. Хорошим другом.
— Ну, здравое размышление — это не ко мне. А на счёт враг, друг… Вы, кажись, в предбаннике про кофе обмолвились?
Она прошествовала к столу, такой великолепный стеклянный стол, продолжая демонстрировать неотразимости заднего фаса, обогнула его и влилась в белое кресло, такое великолепное кожаное кресло, правой рукою указала мне на второе такое же, а левой нажала на кнопку коммутатора, такого самого банально-обычного коммутатора, только стоящего на великолепном стеклянном и так далее…
Я последовал её примеру. «Прошествовать» у меня всё равно бы не получилось, также как и «влиться», так что я протопал и брякнулся, но зато с огромным удовольствием. Дверь за спиной прошелестела о ком-то вошедшем, и я со стыдом вспомнил скрипучие двери в кабинете Василиска. Нет, всё-таки у нас даже начальство жить не умеет!
— Ну вот и Наташенька, кофе и коньяк. Всё как вы любите. Так что, будем дружить?
— Всепринепременнейше! — я с трудом произнёс только что изобретённый неологизм, но зато произвёл впечатление, правда не то которого добивался. Во всяком случае на Наталью. Она театрально закатила глазки, и фыркнула в направлении Мерилин, дескать, а я что говорила?! Сегодня она была особенно очаровательна в платьице горничной с беленьким передничком, и даже на фоне своей новой взглядопомрачительной шефини смотрелась более чем неплохо. А с учётом того, что мы всё-таки соотечественники, «волею беспощадных жизненных коллизий заброшенные в стан даже во сне недремлющего врага» так и вовсе отлично. Блин, и почему когда я был помоложе… Интересно, получать всё не вовремя — это генетически обусловленное свойство характера, или такой специальный неправильный закон природы?
Наталья расставила на столе рюмки, чашки и прочее, что положено расставлять и раскладывать, хотя этим прочим никто не любит пользоваться, да и мало кто умеет. Это называется сервировать. К чему столько сложностей чтобы выпить чашечку кофе и рюмочку коньяку, мне никогда не понять. Такое моё отношение, наверное было написано у меня на лице крупными буквами, потому что Наталья, как мне показалось, ещё более брезгливо, чем когда-либо оглядела меня, и вложив всю свою прелестную язвительность, в один словесный бабах, пальнула:
— А ещё, у тебя на рубашке чернильное пятно!
Благодаря этой милой дурацкой колкости, я сразу почувствовал себя в своей тарелке, и уже приготовился от души попикироваться, как вдруг скорее почувствовал, чем заметил, что мне на колени упала записка. Мерилин, возможно решила напомнить кто здесь кому кто, а может просто продолжая работать на публику состоящую из меня нарочито шутливо и чересчур приятельски, уронила:
— Вот и принеси нашему гостю рубашку.
Вместо ожидаемого, во всяком случае логичного взрыва, я увидел картинку, которая мне совсем не понравилась: Наталья вся как-то сникла, сжалась и почти бегом припустила к выходу, спотыкаясь о тележку. А хозяйка удовлетворённо улыбнулась и тут же, словно ничегошеньки не произошло, предложила:
— А ты, дружок, не хотел бы принять душ? Ничего что на «ты»? Ведь мы же договорились быть друзьями?
— На «ты», так на «ты». А насчёт душа я пока погодю. Вот сперва допью всё что налито, а там видно будет.
— Как скажешь. Ну а я, пожалуй, приму, не возражаешь? А то жарковато сегодня.
Не знаю как ей, а мне действительно стало жарко. Медленно, насколько позволяло минимальное количество одежды, она обнажилась и отправилась… к аквариуму! А я, как зачарованный наблюдал за тем как улетучиваются мои сознательность и чувство ответственности, а за ними патриотизм вдогонку и вприпрыжку. В аквариуме обнаружилась идеально закамуфлированная дверь, а за ней небольшая душевая кабина. Небольшая, естественно, только по отношению к тутошним размерам. Уж не знаю чем она там умывалась морскою ли водой прямо из аквариума, или там наличествовало и пресное водоснабжение, но вид открывался изумительный. А учитывая, что вокруг неё величественно плавала огромная акула…
Я судорожно приглотнул коньяку, то ли для наглости, то ли по привычке, и нехотя прикрыл веки. Досчитаю до ста, а там хоть трава не расти, хоть будь что будет! Но досчитать я успел только до четырёх. Правильнее сказать до четверых. Так как, едва я закрыл глаза, в мозгу вспыхнула картинка — белая комната, а в ней тот самый негритёнок, тот самый водолаз, тот самый Гавриленко и Саломея. Самая та! Картинка тут же погасла, потому что от неожиданности я открыл глаза, и больше не появлялась, хотя я тут же их снова захлопнул и ждал никак не меньше минуты. Но это была весть. Точнее знак. Может даже знамение. Мои друзья тоже здесь. В плену. И мне их выручать. Впрочем и себя, кажется, тоже. Прямо сейчас…

Карелин смотрел, не видя, на потемневший экран. Двести секунд. Он так ничего и не успел сказать, ничего спросить. Эмоции захлестнули его, их обоих, и они говорили что-то, что-то малопонятное, невразумительное, говорили захлёбываясь, как влюблённые школьники, говорили, говорили перебивая друг друга, но так ничего и не сказав, кроме одного — «я люблю тебя» — в каждом слове… И лишь, когда время уже кончилось, она, как будто опомнившись, что-то прокричала сквозь свистяще-хрипящие помехи, что-то о Маккавее, об опасности грозящей их ребёнку, их девочке…
Девочке… Надо же, Василиск был уверен, что у них сын. И при чём здесь Маккавей? И что это так пикает в голове? Он поискал глазами источник зуммера…
«ИТ-2» предупреждающе пищал, глядя на Василиска кроваво-красным «глазом». Значит и правда работает! Но тхахты? ЗДЕСЬ?!

— Удалось?!! — накинулся на Майки с вопросом Гавриленко, едва немой, или чересчур молчаливый охранник с тележкой степенно удалился. Мальчик так сиял от удовольствия, что мог бы и не отвечать, но он ответил:
— Он тоже здесь! Я ему всех нас передал. Но он сразу заблокировался. Почему-то…
— Ну, это уже мелочи. Он знает о нас, и он нас спасёт! Слава тебе, Господи!
— Я бы так не радовалась…
Гавриленко ошарашено воззрился на Саломею. Её трясло. Она едва не рыдала. И Майки и даже Кинг непонимающе смотрели на неё, ожидая разъяснений. Как же так? Ведь они всё сделали правильно?! А Саломея никак не могла овладеть собой, чтобы вымолвить ещё хоть слово. Начни она говорить, и уж точно не выдержит — расплачется. Все почувствовали, что с ней что-то неладное и не лезли с вопросами, но молчание явно затягивалось. Наконец, она собралась с силами, глубоко вдохнула и сообщила:
— Я тоже «наложилась» на поле Кинга. Не знаю как, но у меня получилось. Я видела будущее Маккавея. Основную версию. Через три часа он станет энергетическим ужином. Они лишат его сил. Высосут. Полностью.

Именно сейчас! Я развернул записочку и прочитал испуганные буквы: «Я в немилости ОНИ не прощают Помоги». И чем же, интересно, я тебе помогу? Однако Наталья, похоже, сильно рисковала делая мне замечание по рубашкиному поводу. И всё, чтобы отвлечь внимание от этой записки? Если так, то ей действительно страшно. Я достал свою пожёванную, уже почти бесполезную ручку-стрелялку, и позволил ей спеть лебединую песню — излил в коньяк Мерилин лошадиную дозу цианида. Странно, что при такой системе безопасности, меня даже не обыскали. Может мне всё-таки начинает везти?
Мерилин, так и не дождавшись моей реакции, адекватной мужской, выплыла из аквариума, в прозрачно-голубом шёлковом пеньюаре — там оказывается ещё и гардероб! — ещё более соблазнительная и обольстительная, но слегка раздражённая. Ещё бы, не думаю что до сих пор кому-нибудь удавалось устоять пред её чарами. Недовольно молча, она вернулась в кресло, смерила изничтожающим взглядом меня, потом мою пустую рюмку, и, всё так же молча, тяпнула свою. Ну вот, кажется и всё. Она прикрыла глаза, и… и снова их открыла. Вот тебе и вот.
— М-м-м! Очень неплохо. Старый добрый цианистый калий. Немного устаревший, зато проверенный. Я так понимаю, дружба наша закончилась так и не начавшись?!
Ну что на это возразишь? Вот именно-то.
— Ну почему же? Вполне сойдёт за дружеский розыгрыш. Пускай несколько глупый, но зато, согласись, оригинальный.
— За такие шутки в некоторых штатах сажают на электрический стул.
— Ой, только не это. Меня только недавно шарахнуло, так доктор обещал, что от электричества я не умру.
— Ладно, шутки в сторону…
— В какую?..
Она посмотрела на меня так, что я понял, пришла пора помолчать, а может даже и послушать…
— Теперь послушай от чего ты так необдуманно отказался. Ты конечно думаешь что в худшем случае ты потерял только кучу денег, а деньги в твоей системе ценностей не главное, так? — решив помолчать, я честно молчал, а он приняла это за знак согласия. Хотел бы я так же быть уверен в своей системе ценностей. — Но ты нас недооцениваешь. И главное недооцениваешь себя, своё значение для нас. Ты — наш шанс на возвращение, твой дар помог бы нам возродить нашу планету, и оставить в покое вашу. Коварные имаги задурили вам головы, и вы считаете нас злейшими врагами рода человеческого, но, поверь это не так. Мы с радостью бы вернулись, а того, кто сумел бы нам помочь, мы вознаградили бы по-царски! Хочешь жить вечно? Наши учёные уже научились продлевать функционирование ваших жалких организмов практически до бесконечности. Хочешь быть молодым и красивым. Мы будем омолаживать твою бессмысленную плоть каждые десять лет, а если захочешь и чаще. Можем менять тебе внешность хоть каждый уик-энд безболезненно и безвредно. Ну как тебе такая перспектива?
— Вспоминаю, чем там закончилась история с Фаустом. Кажется не очень хорошо, — надеюсь она не заметила как предательски неубедительно прозвучал мой голос. Что и говорить, вечная молодость заветная мечта любого человека, признаётся он себе в этом, или нет. Все домыслы о неэтичности и безбожности такого предприятия, о скуке, которая сожрёт тебя через триста лет, о старении души и поголовном суициде… Всё это мура, ничто по сравнению с открывающимися перспективами. И в двадцать лет подыхают со скуки, и в пятнадцать кончают с собой, а душа у многих атрофируется еще до рождения. Судить о предмете не зная предмета — вот абсурд!
— Фауст — легенда, а то что предлагается тебе — реальность. Но и это не всё. Каждый мужчина — ловелас. Так вот: все женщины мира будут твоими!
— Герман Гессе. «Степной волк». Классная книжка.
— И опять мимо. У Гессе — фантомы, — надо же, она ещё и почитывает, — а вот, что предлагаю тебе я.
Она вдруг стала брюнеткой, худенькой поджарой с тоненьким носиком, как же её звали… уменьшилась в росте, опять пополнела, это уже… Я не успевал даже вспоминать имён. Всемирно известные красавицы сменялись моими детскими ночными влечениями, юношескими увлечениями, просто прекрасными незнакомками, как узоры в калейдоскопе только мягче, как в картинки в дорогом клипе только незаметнее. Но вдруг… Очевидно сначала она снимала демонстрируемые образы из моего сознания, моей памяти, а тут похоже добралась до подкорки. Вот уж не думал, что моя подкорка содержит столь отвратительные, столь нелепые и стыдные… Мне вдруг стало мерзко и тошно, и кажется я заорал:
— Довольно! — Она вернулась в более привычный образ Мерилин, что позволило и мне придти в себя, загнать уведенное обратно в подкорку и собраться с мыслями. — Видишь ли милочка, в моём возрасте разнообразие оболочки теряет свою притягательность. Лет двадцать назад, я бы наверное прыгал от радости, но со временем состояния влюблённости, возможности утолить страсть, а точнее похоть, становится недостаточно. Мало любить, гораздо важнее, чтобы тебя любили. Возможно это проявление лени, не знаю.
— О, я бы тебя любила. Я бы боготворила тебя, как спасителя моей обречённой расы…
— Любят не «как», а просто так. В общем, ты меня конечно впечатлила, но лучше было тебе этого не делать. Ну, если ты закончила, можно я отвечу?
— Ну почему же закончила?! Ещё остаются деньги. Знаешь почему у тебя никогда не было денег? Потому что ты их не любишь! И они отвечают тебе взаимностью. А ведь ещё Дали говорил, чтобы не зависеть от золота надо иметь его много!
— А он случайно не из ваших?
— Нет, ваше искусство слишком примитивно. Тем не менее лучшие его произведения — в наших коллекциях. И среди нас есть любители туземного творчества. Так что и его благосостояние во многом зависело именно от нашей помощи. Как видишь мы не монстры, и помогаем людям. Действительно талантливым. Но даже Дали слабо себе представлял, что такое НА САМОМ ДЕЛЕ «много золота»! Я уполномочена предложить тебе любую сумму. Любую. Как тебе годовой бюджет США? Ты мог бы погасить долги своего бестолкового государства. Представляешь, сколько нищих и обездоленных ты спасёшь, от жалкого и бессмысленного существования, худшего, чем сама смерть! — эк её понесло! Это на каком же материале она готовилась к этому разговору, чтобы выдавать такое количество пафоса, патетики и каких-то совсем уж идиотских штампов на единицу предложения?!
— Эк тебя понесло! Я сейчас заплачу. Слушай, если вы так заботитесь о моих соотечественниках, что ж вы здесь-то обосновались, а не в России? У нас для меценатов самое раздолье.
— Ваша страна удобно расположена, но в качестве основной базы даже не рассматривалась У вас отсутствует система ценностей, и потому вы плохо управляемы. Хуже вас, пожалуй только китайцы. Американцы же почти идеальный народ с чрезвычайно удобной простой и понятной системой ценностей. При достаточном количестве средств их можно убедить в чём угодно и повести куда угодно, — она говорила всё более распаляясь, а я глядя на неё чувствовал, как руки мои холодеют. Если в душе моей ещё и ворочались сомнения, то теперь они померли со страха. Нет, от ужаса! Мерилин не пугала меня, она ужасала. И кроме того в своей фанатичной патетичности она стала почти уродливой. — Их интересуют только ответы, вам же необходимо мучиться над вопросами. Они думают о будущем, вы же с наслаждением копаетесь в собственном прошлом. Какие бы гнусности они не делали, они уверенны в своей правоте, а вы даже свершив добро, мучаетесь угрызениями совести и посыпаете голову пеплом. Чтобы вами управлять — вас необходимо уничтожить, а их достаточно направить…
Странно. Она говорила то, о чём мысленно гундела добрая половина россиян, а недобрая так и вовсе орала не стесняясь, но слушая именно её я вдруг впервые пожалел америкосов. Всё-таки одно дело быть бараном потому что ты родился бараном, потому что папа баран и мама тоже овца, потому наконец, что тебе гордо быть бараном, и тебя прошибает праведный экстаз, при виде флага с повёрнутым на девяносто градусов изображением форточки в ночном тюремном окне, но совсем другое — быть бараном только потому, что кому-то захотелось баранинки! Интересно только, чем же ей китайцы-то не подошли? Ну ладно загадочность русской души — вроде бы заблуждение ставшее практически фактом, но китайцы-то. Восток, конечно дело тонкое, и с этим заблуждением тоже никто не спорит, но из них на протяжении веков вили верёвки и вполне успешно, если не считать плодовитости… Я так углубился в расовые проблемы, что даже не заметил когда Мерилин прекратила вещать. А она прекратила. И, похоже довольно давно, изучала мою думающую внешность. И похоже выводы сделанные в результате изучения ей не нравились. А это означало, что выводы она сделала правильные. И это неправильно. Чтобы предпринять нечто серьёзное мне необходимо выигрывать время, вести тонкую игру, вводить в заблуждение и выводить на чистую воду, как и положено настоящему шпиону. Но я-то не настоящий шпион! Я вообще не шпион. Впрочем, я уже повторяюсь. Покамест я просто плыл по течению и у меня это неплохо получалось. Судя по тому, что я до сих пор жив. Теперь же пришла пора выбираться на берег. Фраза красивая, но ничего конкретного не значащая. Как же хочется послать всё к чёрту! А заодно и всех. Начнём с…
— Я тут подумал-подумал, и меня осенило, идите-ка вы все…, — место куда я их всех отправил не отличалось оригинальностью. То самое что на картах не обозначается, но о котором все знают — Знаешь, мне глубоко отвратительны вы все, и тхахты и имаги, тем более что по сути вы — одно и то же. Вы манипулируете народами, как шахматными фигурками, вы настолько высокомерны, что у тебя даже не возникла мысль просто попросить меня о помощи. Нет, надо меня купить, потому что так проще. Просить — для вас значит унизиться, а унижаться пред низшими существами с примитивным искусством… Не знаю кто из вас хорошие, кто плохие, это — ваши проблемы и не мне их решать, но методы у вас одинаковые: заговоры, интриги, интриги, заговоры. Но вы ошибаетесь. Унижая — не возвысишься! Это в моей системе ценностей — главное. И не только в моей. Это основной этический принцип человечества, понимает оно это, или нет. Но оно поймёт. А вы уже нет. И поэтому я сейчас заберу своих друзей и мы уйдём, — блин, ну а во мне-то откуда вся эта патетика? Как будто всё моё пионерско-комсомольское прошлое решило вдруг вылезти наружу в едином пламенном порыве. Ой, как стыдно! Неужели нельзя было найти слов попроще, поестественней и при этом менее павлиньих? Ладно, она и такие схавает, — а, если ты попробуешь меня убить, я всё тут раскурочу. Ты знаешь — я могу, ведь вы уже дважды пытались меня ликвидировать.
— Ты ошибаешься, — мою последнюю фразу при желании можно было расценить, как вопрос, и она расценила, так как желание вставить хоть слово в мой развёрнутый спич, похоже её совсем уже распёрло, — мы ни разу не пытались тебя ликвидировать.
— Ну да, как же! А гранату в окошко ветром задуло? И следом взорванная «Волга», в которой меня должны были перевозить, это конечно тоже не вы, а детишки баловались фейерверками?
— Ах это! Не стану отрицать — это действительно сделали мы. Но поверь, ты тут совершенно ни при чём! Ведь мы тогда даже не подозревали о твоём существовании! Мы только пытались уничтожить предателя. Паршивая овца…

Впрочем он уже ничему не удивлялся. То место в его мозгу, которое отвечает за удивление перенапряглось и впало в кому. Подумаешь тхахты, эка невидаль! Василиск повернулся лицом к двери и возможной опасности. В нём безоружном разрасталось весёлое сумасшествие. Кровь в висках застучала в унисон зуммеру идентификатора, мышцы напряглись. Ну что ж он готов к встрече. Сейчас они ему за всё заплатят! Но едва дверь открылась, уверенности в Карелине поубавилось
— Выруби свою пищалку, уши ломит, — как всегда вежливо поздоровался Шах. — Ну что уставился, живого тхахта не видел?

Гавриленко думал. «Ауристы» не сговариваясь, доверили ему это ответственное занятие, а сами занимались тем же, чем и всё последнее время - бездельничали. Правда у «местных» это получалось веселее. Майки играл с Кингом индюшачьей косточкой оставшейся от обеда. Кинг беззлобно рыча, носился за ней по комнате и приносил хозяину, но не отдавал без боя. А с боем отдавал. И всё начиналось сначала. Смотреть на их игру Саломея могла бы бесконечно долго, как на реку, костёр или облака. Река… облака… Суждено ли им ещё когда-нибудь… ведь они все так молоды… Впервые с того момента как она обнаружила в себе этот проклятый дар, ей хотелось знать своё будущее, но по извечной иронии судьбы, именно теперь она была лишена этой возможности. Да и хотелось ли на самом-то деле? Ведь сейчас принесут ужин и можно будет попробовать… Ну а если ТАМ — всё плохо?.. Хочется ли ей знать, что ТАМ — всё плохо? Или лучше надеяться? Но не глупо ли — надеяться, вместо того чтоб точно знать?..
— В общем, так! — фраза Игорева прозвучала так неожиданно, что некоторое время повисела в воздухе, прежде чем добраться до слушателей. Но когда добралась, все замерли, Кинг с неудовольствием остальные с нетерпением. Паузу, выдержанную, как хороший коньяк, никто не нарушал, боясь нарушить ход Гавриленковских мыслей. Наконец он достаточно чётко сформулировал их для себя, чтобы решиться произнести вслух. Ну и произнёс:
— В общем, так. Когда придёт охранник вы все претворитесь спящими, и ты, Кинг, тоже, а я, что мне плохо. Тогда он подойдёт, и я его вырублю…
— Это глупо. Отсюда не сбегают, — ещё недослушав «план», Майки сразу поскучнел, и у Саломеи возникло подозрение, что мальчик уже пытался сбегать, и возможно не единожды. — И стоило столько думать? Спросил бы меня. Я бы сказал.
— А кто говорил о побеге? — глаза майора блестели от военной хитрости. — Этим я просто выиграю время, а вы тем временем… Нет, на всякий пожарный пока не скажу. Просто, выполняйте то что я скажу, не сомневаясь и не задавая вопросов. Договорились?
Все кивнули. Без энтузиазма. Абсолютно.

Во, блин! Ну и гоблин, разумеется. Это, что же получается ГЕНЕРАЛ российской армии — тхахт?! Самый, что ни на есть, настоящий инопланетянин?! Пожалуй, это многое объясняет. Вот только — что? Нет, уж скорее запутывает. Хотя какая, собственно разница. Ну он — тхахт. Так и эта вон, тоже тхахт. Зато она ближе с нею сперва и разберёмся, а уж потом… Вместо потом появилась Наталья с рубашкой. Но так как наша дружба с великими и могучими тхахтами как-то не заладилась Мерилин сделала ей знак удалиться. Опережая «удаление», больше для Натальи, чем для Мерилин я, на ходу дополняя уже приготовленную речь некультяписто зашифрованным посланием, продекламировал:
— Будем считать, что на прощанье тебе всё-таки удалось меня поразить. А теперь, давай без обиняков и без дураков. Единственный обиняк, который меня сейчас волнует, это — где мои друзья? Я что-то напутешествовался, пора и по пенатам. Обещаю, освободишь моих друзей я сделаю всё от меня зависящее…
— Боюсь, мистер шутник, что без дураков не получится.
На этот раз она оказалась права. Откуда-то сверху рухнула тяжёлая, судя по грохоту, клетка… Значит я опять в дураках. «Дежавю» и «селяви» одновременно.

Ему ещё не приходилось летать на «летающей тарелке». Так он называл этот агрегат только по привычке, потому что по форме тхахтианский летательный аппарат напоминал скорее… Да ничего он не напоминал. Понятия «формы» и «содержания» предметов у тхахтов, слишком отличались от человеческих, чтобы сравнивать. Василиск конечно имел о представление, об инопланетных кораблях, но только теоретическое. А полетать на таком он даже не мечтал. И хотя сам полёт особого впечатления не произвёл, что-то всё время гудело, дребезжало и скрежетало, да и трясло как на «АН’е», но на душе появилось чувство праздника. Давно позабытое чувство. И то, что рядом старый новый друг, лишь усиливало это чувство, ведь какой это праздник, если его нельзя разделить с другом!
Выяснение отношений прошло на удивление спокойно и быстро — оба они дяденьки взрослые, умудрённые, без расовых предрассудков, да и не до того обоим — и закончилось крепким рукопожатием.
Шах сам предложил Василиску «подбросить в логово по быстрому», на что Карелин согласился не задумываясь — главное сейчас найти, узнать и спасти дочку. А задуматься стоило. Пока генерал путём сложных манипуляций со спрятанными кнопками и потайными замками добывал, а затем заводил свой неопознанный летающий рыдван, у Карелина было время подумать. И он по-настоящему оценил мужество генерала. Мало того, что тот летел без приглашения в гости к своим сородичам, своим злейшим врагам, на территорию врагов пусть и не злейших, но вполне потенциальных, так ему ещё и придётся, если всё будет как должно быть, присутствовать при поражении, а возможно и уничтожении огромного количества соплеменников. Если всё будет так… Да будет так!

Это был первый сюрприз. Для Саломеи не очень приятный. Ужин вместо привычного охранника привезла Наталья. Ничего хорошего это не предвещало, но хоть пахло вкусно. Все, кроме Гавриленко уже добрых пять минут притворялись спящими, как договорились, а сам Игорь всё это время неумело выдавливал из себя слёзы, корчил комичные рожи, символизирующие очевидно, адские муки. Саломея хотела было прекратить этот цирк, но тут напрягся и насторожился Кинг, а следом отъехала дверь. Ну и вошла Наталья. Она была чем-то очень расстроена и обычного высокомерия не проявляла. Сейчас она выглядела почти приятной, чуть-чуть меньше краски, чуть-чуть больше юбки, и вполне… Майор, похоже, менее разборчив. Он тут же забыл, что по сценарию, его же между прочим, ему очень плохо, вскочил, и глуповато улыбаясь, стал приводить в порядок хитон. Похоже он забыл не только то, что должен делать, но и то что сделал совсем недавно, а именно: съездил Наталье по шее. Она похоже этого не забыла, потому что, бросив на него недобрый и недоверчивый взгляд, по стеночке по стеночке осторожно подкатила тележку к Майки, и попятилась назад к двери. Саломея не знала какой там у Игоря был план, но ясно, как день, что благополучный уход Натальи в него не входил. Это даже Кинг сообразил. Радостно виляя хвостом, и по щенячьи тявкая, он подскочил к Наталье и начал её облизывать, одновременно и заигрывая и оттирая от двери. В сторону Гавриленко. Наталья, пытаясь добродушно урезонить пса, шаг за шагом приближалась к майору, пока тому не осталось ничего другого, кроме как всё-таки сыграть свою роль. Итак, дубль два — вид сзади. Игорь разочарованно вздохнул, и аккуратно вырубил её всё тем же ударом всё по той же шее…

— И что же дальше, командир? — аккуратная попытка привести в чувство Гавриленко, склонившегося над поверженной жертвой. Он гладил её волосы с такою нежностью, что язык не поворачивался назвать этот процесс — сочувствием.
— А? А-а-а. Ну да.
— Да не переживай ты так, очухается твоя красавица, — Саломее хотелось не столько его подбодрить, сколько самой начать хоть что-то делать. Хотя возможно, она просто слегка ревновала. Нет, не Игоря. Если это и была ревность, то не к человеку, а к чувству. Она погнала эту мысль, напоминавшую старушечье негодование по поводу открытости девичьих нарядов, не потому, что юбки слишком коротки, или вырезы чересчур глубоки, а потому, что они в их лучшие годы, такого не носили, а время ушло, ушло и не вернёшь, а эти вертихвостки… Неужели и её время…
— Вы что все заснули? — поинтересовался Майки, зычно похрустывая яблоком. Кинг в это время виновато доедал уже гавриленковский ужин. Порции Саломеи и мальчика он уничтожил чуть предварительнее. — Не стоило её убивать, если мы ничего не будем делать. А если будем, то не пора ли?
— И ничего я её не убивал! Живая она, — Игорь был зол на себя, на обстоятельства, а теперь и на мальчишку, потому что тот прав, и выглядело это глупо. Он и сам это понял, и впервые счёл нужным извиниться: — Извини. Не хотел тебя обидеть, просто… Ну, ты понимаешь.
— Чего ж тут не понять, — мальчонке польстило, что теперь и Игорь с ним разговаривает как с равным, и расчувствовавшись, очевидно в целях дальнейшего потепления, даже счёл уместным поделиться своим жизненным опытиком: — Я когда в первый раз влюбился, мы с ней тоже дрались.
Игорь порозовел. Не дожидаясь пока он побагровеет, Саломея вернула разговор в нужное русло:
— Ты собирался нами командовать, так самое время. Скоро либо она в себя придёт, либо её хватятся. У нас есть план?!
— Есть!!! — рявкнул так, что даже Кинг опешил. А опомнившись, обнажил клыки и угрожающе зарычал. Пришло время и Игорю опомниться. На этот раз окончательно. — Есть. Только делайте что скажу, ни о чём, ради бога, не спрашивая. Как я понял, сейчас нас могут прослушивать напрямую. Сначала повторите в точности то, что делали тогда, — едва Майки попытался что-то сказать, как Игорь приложил палец к губам и повторил, — в точности то же самое, а ты Майки возьми меня за руку, и сделай то что прочтёшь у меня в голове, и пожалуйста просто поверь мне и просто сделай. Без вопросов. Это приказ.
Мальчик послушно вложил ладошку в руку Игорю и глаза его округлились от вопроса. Но надо отдать ему должное, как ни хотелось ему его задать, он сдержался. Заинтригованная Саломея тоже не произнесла ни слова, подсела к Кингу, для пущей уверенности положила руку ему наголову, и закрыла глаза. Минуту ничего не происходило. Вернее она «видела», но всё ту же комнату, только «собачьими глазами». Кинг исполнил свою «арию». Она увидела Маккавея, всё так же мирно беседующего всё с той же красоткой, и заглянула в его будущее. В этот раз получилось легче, не так уж далеко было это будущее — час-полтора не больше. Там ничего не изменилось. Не изменится. Огромный амфитеатр заполненный, судя по дорогим костюмам мужчин и драгоценностям женщин, инопланетной элитой. Все они под кайфом, закатывают глаза и пускают слюни, не стесняясь соседей занятых тем же. А в центре зала — Маккавей. Он лежит на медицинской каталке. Он бледен, но улыбается. Ему хорошо, и это — очень плохо.
И тут… Саломея, скорее поняла, чем почувствовала, что это произошло — появился Майки. В прошлый раз она сама «накладывалась» на поля мальчика и собаки, и ничего не чувствовала, а теперь… Как будто лёгкий, весенний, весёлый ветерок прошелестел где-то внутри головы. Майки, не задерживаясь, проскользнул в Маккавея, а потом… Потом началось что-то странное и страшное. Публика очнулась и обезумела, глаза их наполнились ненавистью и страхом, и вот уже волна очумевших чудищ, по пути теряющих человеческий облик, не только в переносном, но и в самом прямом смысле, скатывается в центр зала, прямо к Маккавею. Изумлённому и напуганному…

Странное ощущение. На прощание Мерилин вколола солидную порцию какой-то глупости, и наверняка гадости. Надеюсь не разового привыкания, а то не хотелось бы перед смертью стать наркоманом. Куда как приятнее умереть не наркоманом, хи-хи! Боже, какой кретинизм. И за это ещё и деньги платят? Эта гадючища сказала, что мне полезно расслабиться. Позволит, видите ли, в несколько раз увеличить мощность моего полюшка-поля и облегчить отток энергии. Вот и расслабляюсь. По полной программе. В центре амфитеатра и весь в белом. Ну прям, как в анекдоте. Хи-хи. Хуже всего, что нос чешется, и сомнительно, чтобы к выпивке. А всего хуже, что почесать никакой возможности. И не потому, что руки-ноги зафиксированы, а они зафиксированы, а потому, что я их всё равно не чувствую. Эк, меня прослабило, хи-хи. С этим «хи-хи» надо что-то делать, хи-хи. А то мало того, что положение дурацкое, так ещё и хихикаю, как полный идиот. Слегка располневший, хи- …Стоп! Никаких больше «ХИ»! Вот. Так уже лучше. Ну и где же зрители. Созерцатели, блин. Хоть буду теперь знать, как чувствует себя пища в ожидании гурмана. Глядишь, скоро это знание и сгодится. Вот сейчас оне мною отужинают, а опосля посодют в «аквариум», и буду я, как остальные «обсосы» яства вкушать, да пития отведывать. Красота! А может так оно и лучше. На всём готовеньком-то. Буду донором для этих жмуриков, так ведь донорство опять же в почёте. Ты ж не знаешь кому кровь сдаёшь, однако всё равно дырявишься. Блин, ну сколько ж лежать тут можно. Помню мне в «тридцать четвёрке» операцию делали, интимную, так потом увезти забыли. Вот так же лежал. Тут хоть тепло, а тогда… Хи-хи-хи!

— Чёрт! Так и опоздать недолго, — Шах недовольно рассматривал приборную доску, раздражённо прошоркивая суточную щетину…
Совсем, как человек, подумал Василиск, и устыдился. Нет, всё-таки расизм — болезнь генетическая. Интересно, генерал тоже испытывает дискомфорт, при общении с людьми, или тхахты — народ более цивилизованный? Надо же, он ведёт с ними борьбу, борьбу непримиримую, можно сказать яростную, а ведь в сущности, ничего о них не знает! Обрывки, осколки, ошмётки… Карелина всё время интересовало только одно: как их уничтожить, а ведь они существа разумные, цивилизованные, со своей культурой, историей, этикой… Пожалуй, раскройся Шах раньше, Василиск действовал по-иному, с оглядкой. И возможно это было бы ошибкой. Ну почему, человек вечно борется с кем-нибудь, или с чем-нибудь, вот как сейчас с техникой…
— А по техническим характеристикам ваши аппараты способны развивать…
— Способны-то они способны, только в видимом режиме. Ты же не хочешь чтобы нас сбили?
— Не хочу, — если честно, сейчас Василиска это мало волновало. Он был уверен, что с ними ничего страшного не произойдёт. Не сейчас, когда он нашел свою… Какая она? Кто она? И почему она — там?
— Вот и я не хочу. Но, на такой скорости мы в лучшем случае прибудем к концу спектакля. А в худшем к уборке фантиков. Через сорок минут, если Маккавей не выйдет с отрядом на связь, они начнут штурм.
— Как, штурм?! Там же сотни ауристов! И Маккавей и Саломея! Ты что сдурел?!
— А ещё там сегодня — вся правящая верхушка моих милых сородичей! И это наш… Ваш единственный шанс избавиться от экспансии. Если твоя команда и не сработает в качестве терминаторов, то как подсадные утки они уже сработали. К твоему сведению, наши гурманы не преминут отведать такого энергетического деликатеса, как Маккавей. Уже не преминули. Для нас твои ауристы, лишь элитарный наркотик. Я и сам с трудом сдерживался, чтоб ты знал.
— Так ты всё это изначально затеял, лишь чтобы заманить…
— Не я, а ты затеял! Я всего лишь воспользовался и подстраховался, разработав второй вариант. И с санкции имагов, твоих работодателей, между прочим. В конце концов мои ребята — профи, жертвы сведут к минимуму, да и у твоего Маккавея есть ещё время.
— Время?! Ты через сорок минут собрался начать третью мировую войну, и ещё говоришь о времени?
— Не волнуйся, американцы даже не вякнут. Им самим чужаки уже поперёк амбиций. Да и на своей земле они не такие смелые, это тебе не ракетами стрелять, тут поцарапать могут.
— Ты болтаешь не как генерал, а как школяр безмозглый! Ты хоть понимаешь скольких людей мы потеряем?! И каких людей!
— Кончай орать! Всё я прекрасно понимаю. Главное — я понимаю, что Человечество — важнее нескольких десятков отдельных своих представителей, пусть даже самых что ни на есть распрекрасных. А ещё я понимаю, что если что-то пойдёт не так, как должно, то и мы с тобой окажемся в их числе, и всё что я могу сей час сделать, это ускорить наше с тобой прибытие.
— Так ускоряй скорее!
Шах склонился над пультом, а взбудораженный Василиск уткнулся лбом в холодный иллюминатор. Ощущение праздника бесследно исчезло.

— Господи, что ж мы наделали?!..
Саломею трясло. Впервые, будущее изменялось и изменилось прямо у неё на глазах, точнее, пред её мысленным взором. И это было болезненно. Как будто будущее ломалось. Ломалось неохотно, недовольно, выплёскивая своё недовольство на виновницу этой ломки. Как ни хотелось узнать, чем же закончится гавриленковская авантюра, ей это не удалось. Будущее выбросило её жёстко и безапелляционно. И она, обессиленная, вновь оказалась в «белой» реальности. И её трясло. Ни мальчонка, ни пёс, похоже ничего подобного не испытывали, однако и они всем своим видом выражали, если не протест, то явное неудовольствие происшедшим. И лишь майор, внимательно следя за нецензурными выражениями их лиц, казался удовлетворённым. Пресекая, готовые излиться протесты, он категорически объявил:
— Мы всё сделали правильно. Если вы хоть немного подумаете, то согласитесь. Хотя теперь надо подумать, что делать сейчас. Не сидеть же целый час, грызя себя сомнениями. Как ты думаешь Майк, может нам самим тут что-нибудь разворотить, раз уж дверь открыта? В конце концов, это и моя война.
— Ну… — мальчику очень не нравилась неопределённость ситуации, не нравилось то, что он только что сделал, и то что он не может «немного подумав» понять, что именно сделал. Но зато нравилось, что взрослый мужчина, военный, офицер, спрашивает его совета. — Охраны тут-то немного. По два сторожа на этаже. И те пенсионеры. Основная на внешнем пере… пери…
— Периметре?!
— Ну да, на периметре. На внешнем. Где экран.
— А сколько всего этажей?
— Не знаю. Кто их считал! Но на каждом этаже людей человек двадцать, не считая беспо… Не считая обыкновенных. Но нам они не опасны. Им же за охрану не платят, так что они во всём и полагаются на охрану, которым платят за охрану…
— Хорошо, хорошо, я понял, понял. Фу ты, тоже стал повторять, как… Как некоторый, — Игорь двинулся к двери по пути залихватски командуя, — значит так, мужчины идут на разведку. Я впереди, а вы тылы прикрывать. А пока мы ищем, кого бы победить, Саломея обыщет аккуратненько Наталью, вдруг у неё оружие какое… Нам оно сейчас не помешает, — и поняв, как всё это наиграно звучит, обратился уже непосредственно к Саломее: — Хорошо?!
Саломея кивнула всепонимающе, но с сомнением. Впрочем, планы изменились, как собственно и положено планам.
— Можете не стараться, — придерживая шею, наверное, чтоб голова не отвалилась, Наталья села, с трудом удерживая равновесие. — Этот этаж я уже очистила. И тебя, если ещё раз ударишь меня по шее, тоже убью!
Лицо майора сначала покрылось алыми пятнами, и только затем окрасилось в ровный пунцовый цвет. Майки с любопытством, Кинг с недоумением, а Саломея с раздражённой недоверчивостью наблюдали за быстро приходящей в себя «гостьей». Наталья привстала держась за стенку, и уже менее яростно продолжила:
— И не смотрите на меня так, я на вашей стороне. Теперь. И я домой хочу. А в знак доброй воли, помогу, чем смогу.
— Что это ты вдруг такая правильная? — смена Натальиного настроения у Саломеи доверия, естественно, не вызвала. И принимать её помощь, хотя возможно и небесполезную, желания не возникало. Но такое желание могло возникнуть кое у кого, и необходимо было пресечь такую возможность в корне. — Наверняка это ловушка! Я этой, — Саломея чуть не выразилась слишком эмоционально, но осеклась, вспомнив о детях. И о собаках, — этой барышне не доверяю!
Гавриленко нашёл единственно правильный выход из ситуации пахнущей скандалом. Он натужно расхохотался. Выглядело это глупо, но внимание привлекло:
— Ой, не могу. А какая теперь-то нам разница?! Что может быть хуже ужина, на котором ты — главное блюдо? А мне так и это не грозит. В лучшем случае просто шлёпнут. А в худшем… Наташа, а что у вас для нас в худшем случае?
— Клонируют, заразят СПИДом, или ещё чем-нибудь, а может сразу пустят на органы, — шутка получилась не очень удачной. — А то что останется — пойдёт на обед собакам, или местным «отморзкам», — да она, похоже и не шутила. Гавриленко судорожно сглотнул, да и остальным стало кисловато, хотя непосредственно их столь не радужные перспективы и не касались. Но вряд ли то, что ожидало их было менее мерзким, разве что более изощрённым.
— И чего же ты хочешь, за своё новое предательство? — Саломея не унималась. Сказывалось эмоциональное перенапряжение последних дней. И то что дни эти, действительно могут оказаться последними. Лучшей цели для выброса адреналина, чем ветреная перебежчица трудно было найти. Во всяком случае в этой комнате. — Денег мешок, или почётную грамоту?
— Я не прошу мне верить, и к милосердию тоже не взываю, тем более что в моё чистосердечное раскаяние вы всё равно не поверите. Я только предлагаю воспользоваться моей помощью. А за это… Только выведите меня за периметр, а дальше я сама разберусь. Может, пойду, сдамся в посольство. В конце концов, я кое-что знаю… А может где-нибудь неподалёку танцовщицей устроюсь, фигура у меня… В общем это уже моё дело.
— Девочки, в нашем распоряжении всего сорок пять минут. Так же кончайте ругаться, пойдёмте драться. Повеселимся напоследок, — показывая пример, Гавриленко сделал поворот «кругом», и двинулся в неизвестность. «Мальчики» поспешили за ним, а Саломея подождала Наталью и пропустила её вперёд. Та понимающе хмыкнула. Она уже пришла в себя, и к ней вернулась былая наглость. Саломея едва удержалась от хорошего добродушного пинка. Наверное вовремя, потому что Наталья вдруг обернулась, и встревожено, будто до неё только дошло, и почему-то шёпотом спросила:
— А что будет через сорок пять минут?
— Узнаешь через сорок четыре с половиной минуты, — любезно оскалилась Саломея,  - Вперёд!

Они стремительно проносились над океаном, подобно метеориту, от их аппарата исходило голубоватое свечение и Василиск слегка позавидовал тем, кто мог видеть это странное «природное явление» оттуда, снизу. Тем, кто возможно сейчас невоспитанно тычет пальцем в небо, и изумлённо радостно кричит: «Смотри! Смотри!!», или ничего не кричит, а с немым восторгом пытается запечатлеть в памяти каждый миг удивительного зрелища. На сердце защемило. Настроение, меняющееся сегодня с непривычной скоростью, как будто в унисон событиям, теперь стало грустно романтическим. А такое настроение требует сентиментально-откровенной беседы.
— Послушай, Семён. Я ведь про тебя ничего не знаю. У тебя-то дети есть?
— Восемнадцать.
— Чего восемнадцать? — Карелину показалось, что Шах шутит, но глядя на его помрачневшее лицо, он понял, что ошибся. Семён Петрович как-то сразу постарел, плечи его обвисли, а взгляд стал отсутствующим. Далеко-далеко.
— Восемнадцать детей. От семи браков. У нас это нормально. Моя четвёртая и двое детей — там, — он вяло махнул рукой по направлению движения, — остальные — там, — он задрал голову к потолку, за которым подразумевалось небо, в бездонных глубинах которого, теплилась его планета, на которой боролись за жизнь все его семьи.
— Ты скучаешь по ним?
— Тут скучать не приходится, — Шах, как всегда отшутился, но на этот раз вышло невесело. И как следствие — пауза. Неловкая. Тягостная. И нарушилась она не лучшим образом. Вопрос сам сорвался с языка, Василиск и не думал, что задаст его:
— Выходит, ты воюешь против собственных детей.
Шах ответил неожиданно спокойно и уверенно, как будто тысячи раз сам задавал его себе, и тысячи раз искал ответа. Наверняка, так оно и было.
— Нет. Я воюю ЗА своих детей. За тех, что остались дома, а если повезёт, то и за тех, что когда-нибудь вернутся домой. Но не это главное. Главное, что во-первых — боюсь, мы всё равно опаздываем, а во-вторых — нас засекли и обстреливают.

А, вот и первенец! Почему у них все «самцы» такие мерзковатенькие? А вот эта ничего пошла… У, сколько вас понасыпалось-то! Тут, что съезд КПСС?..
Наконец-то появилось знакомое тело. Она прямо подошла прямо к моему ложу, положила прямую руку мне прямо на голову, и заговорила прямо в микрофон… Заговорила, мягко сказано. Ой, как мягко! Звуки, которые она издавала речью назвать невозможно при всём желании, которое у меня так, отсутствует напрочь. Смесь зубодробильного скрежета с визгливым вскрипыванием. И это притом, что половину издаваемых звуков мои ушные раковины, надеюсь, отфильтровали. Не удивительно, что их планетка загнулась. Зато рукоплескали они вполне по-человечески, всем кворумом отбивали ладошки, как солдатики загнанные на лекцию о быстром похудании. Что за… Вот, кажется и началось… О, дья… А это даже приятно!..

Майки ошибся. Людей на каждом этаже было не менее сотни, зато этажей оказалось всего восемь. Обезвредить четырнадцать оставшихся охранников, оказалось не просто просто, а просто до неприличия. Выходишь из лифта, смотришь на выпученные от удивления глаза, вырубаешь, надеваешь на ручки их же наручники, и идёшь дальше. Похоже, если здесь и ожидали нападения, то только снаружи, а внутри периметра царило высокомерное разгильдяйство Лишь на двух этажах, охранники успевали вскинуть автоматы, но в первый раз подстраховал Майки, успевший не только коснуться противника, но и внушить тому нечто такое, от чего тот рухнул потеряв сознание. Второй инцидент разрешил Кинг, в обычной своей игривой манере, сбивший неприятеля с ног и улыбавшийся ему в лицо до подхода основной боевой единицы, а он — майор Гавриленко, аж позёвывал от скуки, обездвиживая охранников чисто механически, без вдохновения. Но долго так продолжаться не могло, тем более, что продолжалось слишком долго. Последний постовой оказался пусть и не слишком бдительным, но зато единственным сознательным. Может, у него это получилось и случайно, но уже падая он таки нажал тревожную кнопку. Завыла сирена, такая же противная, как все сирены в мире, только ещё более громкая. Правда в здании сбегаться было уже некому, но теперь об их побеге уже знали. А значит через пять-семь минут уже вся база будет стоять на ушах. Гавриленко от души чертыхнувшись, пнул бесчувственное тело в жирный центр тяжести. Этот неэтичный поступок, отражал настроение всей «сборной», и был встречен с пониманием, а женщинами так и с плохо скрываемой завистью. Наталья даже свалила на тело всё собранное оружие, которое до этого беспрекословно таскала, под бдительным надзором Саломеи, как самая незанятая, да и только зарабатывающая доверие. Гавриленко провёл краткий, наверное даже кратчайший инструктаж, по пользованию автоматом, который сводился к «наводи туда, жми сюда», и они заняли круговую оборону, держа на мушках лифт и коридор. Однако через предположенное «положенное» время никто не появился. Внезапно и сирена смолкла. Сквозь нахлынувшую тишину Саломея скорее почувствовала, чем услышала отдалённые взрывы. И не она одна. На лице Гавриленко без словаря читалось радостное недоумение стремительно переходящее в недоумённую радость, сдержать которой он и не пытался:
— Наши!!!

Передав по наручному коммутатору приказ приготовиться к встрече, Шах на неимоверной скорости и по неописуемой траектории направил аппарат на посадку. Благо, в полусотне метров от временного опорного пункта, виднелась относительно ровная плешь, которая в данных обстоятельствах, вполне сходила за идеальное место посадки. Слегка отставшие, но не отцепившиеся истребители кружили вокруг, как коршуны, которые и сесть боятся, и улететь не могут. Впрочем, едва «тарелка» приземлилась, из четырёх только двое продолжали болтаться в воздухе, а остальные ретировались. Зато уж оставшимся было на что посмотреть. Наверное, они на какое-то время даже забыли про НЛО, потому что прямо на их электронных глазах происходила неслыханная наглость сдобренная невиданным нахальством. В самом центре единственно единой и показательно неделимой, самой самостийной и образцово незалежной, а так же абсолютно поднебесной, совершенно суверенной и так далее, страны заходящего солнца, начался штурм кем-то там чего-то здесь. Пока лётчики обиженно пытались выяснить через своё высокоприставленное начальство кто же всё-таки кого же и с чьей санкции, а, главное, почему в таком развлечении не участвуют ВВС — всё кончилось.
Для них тоже.

Может я мазохист? Не может же нормальный человек от ЭТОГО получать удовольствие?! Впрочем нормальный человек ЭТОГО и не испытает. ЭТО — это состояние энергоистекания. Говоря проще… Собственно, куда уж проще. Из тебя истекает твоя собственная, честно накопленная энергия, а ты вместо того чтобы корчится в конвульсиях и конвульсировать в корчах, улыбаешься как снеговик у которого бомжи спёрли морковку. Причём головою-то понимаешь, что надо бы поорать, хотя бы для приличия «спасите, помогите, отдай морковку, гад», но ничего не можешь поделать с накатывающей волнами радостью, прелестью окружающего мира, ощущением своей нужности, даже необходимости для окружающих. А они, эти окружающие, точнее окружившие глухим кольцом доброты, все такие хорошие ребята! И девчата хорошенькие! Когда находишься в центре чего-нибудь круглого, например на каталке в центре амфитеатра, в оздоровительном центре в центре Америки, чувствуешь себя как-то… центром внимания, что ли! И эманации эманируешь исключительно альтруистические, аж прослезяясь от собственной полезности.
Что за чёрт?! Кто мне кайф ломает?..

Внезапно… Если честно, то сначала внутри, а только потом уже — вне, появилась ненависть. Причём ненависть не абстрактная, а вполне конкретной направленности. А именно — направленная на меня! Это на меня-то, такого классного пацана. Я вообще-то слышал, что некоторые себя за что-нибудь ненавидят, вернее говорят, что ненавидят, но всегда считал это примитивным кокетничаньем. А тут во мне такая ненависть ко мне агнцу безвинному, что не будь я привязан, наверное наложил бы на себя руки и начал бы ими, этими руками, себя членовредительствовать. Так как мне такое к себе отношение абсолютно не свойственно, то я попытался его придушить, всяко лучше же, чем себя, но то ли силёнок осталось маловато, то ли припозднился малость, короче все эта ненависть ринулась наружу, то есть в то самое «вне». Итак, внезапно…
Внезапно все будто взбесились, взбеленились, ошалели и осатанели. Добропорядочные граждане, всего лишь пару секунд назад пускавшие такие милые слюнки и пузырики удовольствия, теперь, вспенив губы, сбивая и топча друг друга, ринулись вниз, подобно футбольным болельщикам жаждущим сделать из арбитра средство гигиены. Почему-то у меня возникло смутное подозрение, хотя в это просто невозможно поверить, что объектом их нездоровых вожделений являюсь именно я. Другой бы на моём месте, не имея возможности не только бежать, но даже почесаться в знак протеста, наверняка бы струхнул, забоялся бы, или даже перепугался. Я же пришёл в ужас. Да так там и остался.
Время как будто замедлилось. Хотя нет, просто замедлилось безо всяких «как будто». Медленно-медленно сползали вниз тхахты, так же медленно скукоживалась их кожа, так же медленно сползали вниз их личины, личинки и личинищи. Медленно-медленно обнажалась их сущность. Впрочем этот процесс всегда требует времени. Они не были уродливы или ужасны, нет. Отталкивающи — да, но не более чем всё незнакомое, незнакомое настолько, что не поддаётся не то что пониманию — даже сравнению! Ни с кем и ни с чем. Как же описать существ, которых невозможно ни с кем и ни с чем сравнить? Тем более, что особо-то и некогда. Несмотря на всеобщую медлительность, или замедленность первая конечность самого прыткого тхахта коснулась моей левой нижней конечности. Ощущение также ни с чем несравнимое. Но организм расценил его вполне однозначно, вышвырнув меня наконец-то в туда где меня давненько не бывало, а именно…
Туда, но не так. Во всяком случае, не так, как в прошлый раз. Другие, позапрошлые разы я не помню, но в тот который прошлый, всё вокруг было замершим, а теперь двигалось. Чрезвычайно медленно, можно сказать почти незаметно, но только почти, и это почти внушало неопределённые опасения. Очевидно у меня просто не хватало сил сдерживать время, и оно этим бессовестно пользовалось. Я взглянул на свою оболочку, развалившуюся на каталке. Не совсем еще развалившуюся, но в энергетическом смысле — уже почти. Моя гордость — моё «гиперполе» оказалось перепаханным. Кроме обычной ауры, и то какой-то болезненно сероватой, из меня торчали какие то клочья, колючки и закорючки. В общем выглядел я, как кукла младшей сестры, тщательно изученная старшим братом. Пришлось заняться срочным ремонтом. Благо, энергии вокруг — завались. Все окружающие, точнее, уже практически облепившие мою бренную, к сожалению, плоть, просто светились и сияли, как новогодние ёлочки. Надо признать, выглядели они просто великолепно. Вообще, красота понятие предельно относительное. Сугубое, можно сказать, понятие. Человеческое тело, даже женское, какому-нибудь пресмыкающемуся покажется в лучшем случае вкусным, но уж никак не красивым, а разглядеть красоту в каком-нибудь тарантуле, пусть даже первом парне на своей деревне, человеку труднее, чем в «Чёрном квадрате» Малевича. А это произведение, на мой взгляд, - апофеоз относительности красоты. Так вот, в «энергетической» проекции мира, тхахты выглядели просто великолепно. Завитые в спирали энергопотоки свободно переплетались в замысловатые разноцветные, а главное, нестабильные фигуры, в сравнении с которыми бело-серые «человекогрибы» явно проигрывали. Даже я. С большой неохотой я — огромный ценитель прекрасного, приступил к «обесцвечиванию» и «притускливанию». Единственное, что меня поддерживало в таком вандализме, это вера в высшую справедливость частной собственности. Здешняя религия пришлась и кстати, и к месту. В конце концов это ведь моя энергия! Пусть даже им она и больше идёт. Эта же вера всё же не позволила мне высасывать из них энергию до конца, собственно частично это и их частная собственность. Так что я оставлял им ровно столько, сколько они заслуживали, то есть, чтобы могли поддерживать процессы необходимые для существования. Наверное я всё-таки перебрал, потому как снова взглянув на себя мысленно содрогнулся. Тело моё уже походило не на гриб, а на разбухшее, и продолжающее несимметрично набухать в разные стороны, тесто, ярко-оранжевого, почему-то, цвета. Я справедливо решил, что с меня пока хватит, пора чего-нибудь со всем этим добром делать, пока оно не стало злом. У залежалого добра есть такое поганое свойство.
Так. Для начала нужно хорошенько оглядеться и как следует всё обдумать. Для чего необходимо побольше времени, что в моём конкретном случае, подразумевает чтобы его вовсе не было. Не успел я доформулировать этот парадокс, как время послушно остановилось. Я даже не удивился. Чего-то подобного я и ожидал. Я вознёсся метров на десять, хотя может и все пятьдесят, трудно сказать точнее, и в нормальном-то мире я в пространстве плоховато ориентируюсь. Вознёсся естественно мысленно, если можно это так назвать. А кто мне собственно запретит? Значит мысленно. И мысленно же обозрел прелестную картинку: всюду кишмя кишело от гуманоидов. Одних только тхахтианских «спиральников» больше тысячи, это не считая тех, что скучились вкруг меня питательного. Эти обделённые, ввиду своей второсортности, были разбросаны по всему госпиталю, выполняя свои остро необходимые обязанности во благо и для процветания моих реципиентов. Людей тоже хватало. Я их разделил на три группы. Недруги — к ним я отнёс всех вооружённых людей по эту сторону забора, а так же двух дурацки зависших в воздух истребителей кислорода; друзья — вооружённые же, но только по ту сторону (я с удивлением обнаружил, что их никак не меньше трёх дюжин и они уже приступили к приступу, о чём говорили — очень красноречиво — два «заторможенных» взрыва взметнувшихся из стены разноцветными цветками), и нейтралы — те самые бледные и блеклые грибочки, которых я помнил счастливыми ангелочками. Приглядевшись повнимательней я внёс серьёзные коррективы в такое разделение. На одном из подземных этажей, кажется на четвёртом, я заметил группку людей при виде которых у меня ёкнуло сердце. Вернее обязательно ёкнуло бы, будь у меня тело. Это был Гавриленко с компанией. Зато среди «наших» военных затесался один тхахт. Я очень надеялся, что это — Шах. Не хотелось думать, что кто-нибудь ещё из моих соратников — тхахт. Впрочем, думать вообще не хотелось. Разум ещё не полностью отошёл от действия, как наркотика, так и дальнейших пертурбаций. Хотелось чего-нибудь лёгкого, весёленького. Пошалить, напроказить. Например, разрушить тут всё к чёртовой матери. Только я себе не доверяю, слишком часто стал себя удивлять последнее время. Кстати о времени. Чтобы хороших отфильтровать от плохих надо либо начать их перетаскивать туда—сюда, рискуя ошибиться, я ведь всё-таки не знаком с большинством, либо…
Я выбрал «либо». Во-первых чувствовал я себя всё ещё не очень уверенно, а во-вторых — элементарная лень, которую в качестве оправдания, я обозвал прагматизмом. «Либо» заключалось в запуске времени на медленной скорости, с предварительным обезопасиванием (или обезопашиванием?) конкретных и возможных сотоварищей от конкретных и возможных неприятностей. А дальше нехай сами группируются по принадлежности. Легко сказать. А сделать и того проще. Для начала я всё увиденное оружие сделал пластилиновым. Мне показалось это смешным. Что говорит о некотором умственном расстройстве. Затем обесточил всю базу, попросту вобрав в себя всю энергию, отчего моя «плотская» фигура стала выглядеть уже не как тесто, а как солидная куча чего-то не очень солидного, приобретя соответствующий цвет. Хорошо, что кроме меня никто этого не видел! Зато все электронные двери, а главное «аквариумы» сразу откроются, так что при желании люди смогут покинуть здания. О «желании» я тоже позаботился, всего лишь понизив температуру в помещениях до дискомфортной. Экран вдоль забора я опять же «всосал», надеюсь не от жадности, а для профилактики. Ну что ж, вот как будто бы и всё. На старт, внимание…

На смену радости пришло… Удивление. Свет вдруг потух, и в разразившейся кромешности зловеще заскрежетало пружинами и заклацало засовами. Десятки, сотни скрежетов различной степени несмазанности перемежались изумлёнными восклицаниями и раздражёнными ругательствами на десятках языков. Очевидно такое здесь происходило впервые, и никто не знал, как на это реагировать. Кинг испуганно прижимаясь к ноге Майки, тем не менее достаточно грозно залаял. Сам Майки, ещё более напуганный, бросив на пол автомат, показавшийся вдруг липким, мягким и противным, сначала схватил Наталью за руку, а после того, как она свободной рукой погладила его по голове, он и вовсе прилип к ней, обхватил её талию и вжался носом в живот. Наталья не знала как себя вести. Больше всего ей хотелось запаниковать, но при ребёнке она не могла себе этого позволить, а ничего другого на ум не приходило. Не знала что делать и Саломея, но у неё хотя бы хватило решимости озвучить своё состояние:
— Игорь, что происходит? Нам всем не по себе.
— Вот именно, что всем. Мне тоже. Но я так думаю, ЭТО — то, чего я ждал, хотя ожидал я не этого.
— Так это хорошо или плохо? И что нам делать, я от этих криков скоро свихнусь, я кладбищ с детства боюсь, а мы здесь как будто в склепе. Темно, холодно и страшно.
— Нужен фонарик, или хотя бы спички.
— Фонарь у меня в руке, только он не работает. Батарейки сели, а спички…
— У меня есть! — и всё-таки в курящих женщинах есть своя прелесть! Наталья чиркнула спичкой. — А из чего факел сделаем?
— Пошарь по сторожевым карманам
Наталья с брезгливым неудовольствием обыскала, пытающееся вновь обрести сознание, тело. Обнаружив под подкладкой несколько бумажек, оказавшихся заначкой, она свернула их в трубочку и подожгла. Наша валюта горит ярче.
— Ты дорогу-то наружу знаешь? — Наталья довольно неуверенно, но кивнула. Впрочем, её ответ Игоря не очень интересовал, вопрос был практически риторическим. — Выводите народ, а мне ещё нужно кое-что сделать.
Саломея знала что это за дело, Наталья догадывалась, а остальным и знать не надо, и догадываться незачем. Саломее стало тревожно, она еле удержалась от того, чтобы, несмотря на дичайшую усталость, заглянуть в будущее Игоря, хоть одним глазком. Нет. Нельзя. Довольно. Пусть будет что будет. Если будет. Она попыталась его удержать, но уж очень неуверенно:
— Как же нам их вывести?
— Майки с Кингом легко с этим справятся. Это пожалуй полегче, чем трюк с тхахтами. Поддадут этим растеньицам под зад, побегут куда надо, как миленькие. Так ведь, Майк?!
— Так точно, командир!

Глава заключительная, но далеко не последняя.
Хорошо всё то, что хорошо.


Всё-таки успели. Правда, не на то представление, которое могли себе представить. Вместо кратких, но бурных боевых действий, они увидели ошарашенных спецназовцев брезгливо обтирающих руки, кто о траву, а кто и попросту о штаны. Рядом с ними валялись разноцветные игрушечные автоматы, пистолеты, и даже пуле-, гранато-, и прочее- мёты, которые при ближайшем рассмотрении оказались пластилиновыми. Обезоруженные столь непонятным, неприятным и, наконец, просто оскорбительным способом видавшие виды бойцы недоумённо чертыхались, и с неподдельной заинтересованностью выясняли друг у друга кому бы за эти шутки свернуть шею. Но шутки на этом не закончились. Вдруг сквозь проём в развороченной стене хлынула толпа. Ещё одна, только намного больше, обтекла стену со стороны, очевидно кем-то распахнутого, входа. В набухающих темнотою сумерках, освещённые только редкими, но мощными прожекторами, представители всех рас, любых возрастов и обоих полов, являли удивительное и страшноватое зрелище. Мужчины и женщины. Слишком много женщин. Карелин с ужасом подумал, что ему никогда не узнать, кто из них его дочь…
А у Шаха появилась похоже совсем другая проблема. Сформулировал её подошедший к ним гигант:
— Разрешите обратиться, товарищ генерал?! — Шах кивнул. — И что нам делать со всем этим народом?
Василиск слушал краем уха, и краем мозга, механически попытался решить эту задачку, но решения не нашёл. Тем удивительнее оказался ответ генерала:
— Выясните кому с нами по пути и всех в «тарелку». Там места на всех хватит. А кто не захочет пусть остаётся и сам разбирается со здешними органами. Да, Голиаф, и принеси-ка чего-нибудь выпить. Я знаю, у тебя всегда есть.
— Так точно!
Да, выпить сейчас не помешает. Интересно, как такая рать поместится в таком маленьком аппаратике? Или он не такой уж и маленький? Тхахты — мастера свёртывания пространства, или чего они там свёртывают... И всё-таки, которая из этих женщин — его дочь?..

Люди поначалу двигались слишком хаотично и медленно, и прежде чем я сообразил, что им там просто темно, произошла масса мелких стычек, падений и прочих следствий поглощения отдельных индивидуумов стадом. Пришлось врубить по лампочке на выходах и прожектора на стенах, чтобы указать им направление. Благо рецепт давно известен; говоришь: «Да будет свет!», а дальше только видь, как это хорошо. Боюсь, однако, многие, увидев «свет в конце туннеля», решили, что они уже померли. Стругацкие правы: трудно быть богом, особенно работая с таким предсказуемо-непредсказуемым материалом, как человеки. Брр. Вот уже и мания величия началась. Может, я уже шизанулся? В свете событий последнего периода моей жизни, краткого, но бурного, это не удивительно. Удивительно, если ещё нет.
Промах с освещением оказался самой заметной, но к сожалению не единственной оплошностью начинающего вершителя судеб. Гораздо значительнее был другой. Запустив время, я это сделал кое-как не знаю как. А надо было бы знать. Или хотя бы подумать. В общем я запустил его с ускорением. А обнаружил это только когда заметил, что людишки-то как-то вдруг засуетились, закопошились живенько так, и ринулись наружу как угорелые пожарники на ускоренной плёнке. Смотреть на это было весело, во всяком случае забавно, и я немножко поглазел. Идиот. Когда до меня достучалось моё здравомыслие было уже поздно, хотя я этого ещё не знал. Но меры принял, опять же не знаю как. Это очень удобно - делать чего желаешь и получать желаемое, не сознавая, да и не пытаясь осознать, как это желаемое делается. Наверняка, пожелай я понять, как всё это вытворяю, обязательно бы понял, но не шёл на это вполне сознательно, не желая уподобляться той сороконожке, которая задумалась над тем, в какой последовательности передвигаются её конечности. Та поучительная история окончилась, кажется, весьма плачевно. Правда, моя тоже. Замедлив время до черепашьего, я вернулся к своей бездельничающей плоти и содрогнулся…
Мерилин не зря ела свой хлеб с нашей икрой. Может преднамеренно, может инстинктивно, а то и просто от страха, как только я начал действовать, она спряталась под кушетку. Не важно почему она это сделала, но с её стороны это оказалось очень мудро. И подло. Я её, заслонённую «жидким тестом» своего энергетического эго, просто не заметил. Не мог заметить. Ну не стану же я ходить под себя, пусть даже в переносном энергетическом смысле. Хотя это и не очень удачная отговорка. Короче, пока я зырил мультики, она, почувствовав, что худшее уже позади, вылезла из укрытия, достала припрятанный на крайний случай, миниатюрный однозарядный пистолетик, и честно попыталась меня пристрелить. Попыталась — потому что в самый нужный момент, в просторечии называемый «вовремя» явился спасительный Гавриленко и…
Когда я «вернулся», пуля уже взорвала его бесконечно доброе сердце.
А Мерилин уже тянула руки к моему горлу.
Не знаю что на меня нашло. Возможно, можно было попытаться вернуть его к жизни. Ведь до сих пор мне удавалось буквально всё. Но я не попытался, потому что где-то глубоко внутри считал — это бесполезно. Пред смертью все равны, а главное бессильны. Даже боги смертны. Наверное…

…Я слишком привязался к этому парню. Мне импонировало его постоянное состояние легкого удивления. И его молодость. И собачья, в самом лучшем смысле, преданность каким-то зыбким, но правильным идеалам. И… Короче, он успел мне стать кем-то вроде младшего брата, которого у меня никогда не было. У каждого человека должен быть младший брат, как ни глупо это возможно звучит. Я не имею в виду обязательно родственную связь. Я вообще не имею в виду ничего конкретного. Просто пытаюсь выплакаться…

Вот это всё на меня и нашло. Накатило. Наехало. Дальше я действовал неосознанно, но вполне методично. Как и почему я делал то, а не иное — не знаю, лишь констатирую. Это было вдохновение. Вдохновение с огромным знаком минус. Сперва я освободил своему телу правую руку и взяв эту реальную руку в руку «энергетическую» и легонько так, так чтоб не проткнуть, двинул Мерилин туда, где подразумевалась челюсть. Где шлёпнулась эта тварь, я уже не видел, потому что вознёсся к небу. Просканировав оттуда обе Америки и обнаружив ещё две тхахтианских базы, в точности такие же, только со значительно меньшим количеством «спиральников», (на пирушку, похоже, действительно сбежались почти что все, оставив только «технический персонал»), я вобрал в себя энергию и их экранов, она пришлась мне по вкусу, а затем…
Затем я взглянул в небо. Вернее в космос. Поскольку обычные «небеса» находилось подо мной, вокруг, даже внутри меня, но уж никак не надо мной. А там, в космосе, я выбрал самую далёкую галактику, самую захолустную звездочку, и самую заурядную планетку, и…
Три смерча в трёх точках одновременно завертелись, вкручивая в себя всё и вся и всех без разбора и устремились абсолютно параллельными курсами в относительную бесконечность, чтобы вскоре, согласно геометрии Лобачевского и моему злобному велению, слиться в выбранной точке. И увидел я, что это хорошо. И исполнился радостным, почти благостным злорадством. И почувствовал себя всесильным, всемогущим, всевластным и всеядным. Ненужное зачеркнуть. Мрачное веселье вдруг покинуло меня бесноватого и его место тут же заняло равнодушие. Мне вдруг стало глубоко безразлично всё происходящее, происходившее, и только собиравшееся произойти. Ничего так и не создав, я тем не менее осознал себя хорошо потрудившимся демиургом, которому пора и отдохнуть. Бездна безразличия и вселенская скука. Мне наплевать на людское мельтешение. Я слишком велик, чтобы переживать, слишком важен, чтобы даже просто помнить о плоском плотском мире. И я почил в энергетической бозе…

— Как ты думаешь, что это было?! — для Карелина был важен не ответ, а подтверждение, что он ещё не сошёл с ума, а всё только что увиденное — не галлюцинация. Шах же не выглядел не только изумлённым, но даже хотя бы слегка удивлённым. Он выглядел… Мрачным.
— Для нас — апокалипсис. Для вас — победа. Для меня же — и то и другое. Вся рехнувшаяся верхушка уничтожена, а без них многие захотят вернуться домой. Те же, кто решит остаться, чтобы дожить здесь свой век в тишине и покое, для вас не представляют угрозы. Имаги тоже вернуться. Им здесь больше делать нечего. Надеюсь.
— А ты как же?
— Я?.. Человеку… Да, именно, человеку нужна планета. И не просто планета, а СВОЯ ПЛАНЕТА. Не чужая. Я конечно вернусь. Но чуть позже. Когда всё устаканится. Сейчас необходимо хоть какое-то руководство, а у меня есть опыт. Да и у себя на планете, я обладал кое-каким авторитетом. Когда-то. Надеюсь у меня получится.
— У тебя получится.
Они сели на краю кратера, оставшегося после того, как такой странный, ослепительно-разноцветный, безветренный смерч, в мгновение ока унёс всю столь огромную базу в небо, и тут же стих. Они сели на краю кратера, и не чокаясь, допили огненное содержимое фляжек. То ли празднуя, то ли поминая…

Гордыня самый бессмысленный и потому самый смертный грех. Недолго я почивал на лаврах собственной глупости. Едва моя плоть, сдуру отправленная вместе с базой в хрен знает куда, утвердилась на новом месте, как пружина начала сжиматься. Какая пружина? Да та самая, которой душа крепится к телу. Когда я, забыв про свою оболочку, зашвыривал её на край вселенной, мог ли я подумать, что эта связь столь прочна? Конечно же мог. Но не подумал. И вот теперь эта пружина начала сжиматься. И я, такой весь из себя всемогучий, в панике цепляюсь энергетическими когтями, и вгрызаюсь энергетическими зубами, в матушку Землю, ставшую снова такой родной и любимой, но тщетно. И вот я уже стремительно преодолеваю парсеки, пронзаю галактики, не успевая даже восхититься бесподобным зрелищем…

…И вот уже та самая планета, конец моего пути… О, нет!..

…По инерции я проскальзываю и сквозь неё, и меня несёт ещё дальше, туда где уже ничего…


Пора гасить костёр. Генерал ушёл инструктировать остающихся беженцев, пока не прибыли неторопливые американские спецслужбы, а Василиск всё сидел на краю обрыва, глядя, как на месте кратера образуется новое озеро, как грязная серо-коричневая вода быстро и весело стирает следы…
— Василий Станиславович, я пришла попросить у вас прощения. Я не надеюсь, что вы меня простите, но не могла не сказать вам, что очень сожалею о том что натворила. Вот, — в свете костра, Наталья была похожа на первоклашку. Белый, грязный передник, весь в жирных пластилиновых потёках. Она и впрямь, совсем ещё дитя. — Так что, вы меня простите, или нет?
— Конечно, доченька. Конечно. Доченька.
Карелин встал и суетливо стал втаптывать в землю остатки костра. Прекрасное занятие, если не хочешь, чтобы кто-нибудь увидел выражение счастья на твоём лице…

— Не плачь, Майки. Они наверняка живы. И мы все скоро встретимся.
— Он стал мне другом. У меня ещё не было друзей. Кроме Кинга. И тебя. А ты ВИДЕЛА, что они живы, или просто меня успокаиваешь?
— Да ты на Кинга посмотри…
На краю обрыва, будто на самом краю Земли, освещённый маленькой яркой луною, сидел огромный чёрный водолаз. Сидел спокойный и мудрый, и смотрел в небо. В одну только ему видимую точку. И был он подобен сфинксу пропускающему сквозь себя бесконечность…

Июль 2000 — 20 апреля 2001 г.