Константин Ильницкий

Человек с воображеньем

СОСТАВИТЕЛЬ СЛОВ

 

Я попросту любитель слов.

Задатки – святотатца.

С невинных слов сорвать покров,

узреть и любоваться.

 

Я просто покровитель слов.

Потерты ли, изранены,

для них всегда и стол и кров,

сюда – сверкайте гранями.

 

Как мысль над словом ворожит

для удвоенья смыслов,

так жизнь от смерти убежит,

на поединок вызвав.

 

У каждого свой смех и грех –

родились и отпеты.

Но писаны одни для всех

библейские сюжеты.

 

И в раздвоении миров

от Каина до Авеля

я просто составитель слов –

они меня составили.

 

 

КОРДОВА

 

Из рыжего песчаника

нескладными аккордами

звучат как обещания,

как песни – стены Кордовы.

 

Все башни – это форте.

Хоть биты, не разбиты.

И нынче им комфортно,

как нам под их защитой.

 

Где стыла инквизиция

от мавританской скверны,

глядим счастливолицые

на апельсинов скверы.

 

В погоне за просторами

вестготы и Насриды

кроили так историю,

что позаврались гиды.

 

Талдычат о симпатиях

народа к Альмохадам.

Но за решёткой патио

и счастье под аркадами.

 

И мы наврём с три короба.

Враньё не даст отчаяться.

Ведь это сказка – Кордова,

а в сказке всё случается.

 

 

ОХРИД

 

                    Почти родовая мука моя родовая память.

                                             Ольга Ильницкая

 

Как не перекрашивай былое,

очевидность – византийской охрой.

Мазаны одним культурным слоем

Киевская Русь и город Охрид.

 

Царственная лень в тени веранды,

алкоголь с добавками аниса,

в запахах инжира и лаванды

как своя гордыня кипарисов.

 

В запахах инжира, розмарина

я губами округляю звуки

первых букв славянского зачина,

родовую память – аз и буки.

 

Память детства – мама мыла раму.

Дед седой – иконой на портрете.

Приземлённость византийских храмов

– это од кутюр тысячелетий.

 

Память сердца, и всплывают лица –

кто ушёл, кого уж не вернуть.

Озеро – зелёной плащаницей.

Глубоко. Никак не донырнуть.

 

 

ЛЮБОВЬ

 

Хоть изучайте с лупою

подряд все жизни частные,

любовь бывает глупою,

но никогда несчастною.

 

Не соглашусь с соседями,

коллегами, любовницей,

супругой, Википедией

и с тётушкой покойницей.

 

Любовь бывает тяжкою,

слепою, безответною,

прогорклою, как с Глашкою

когда-то мы отведали.

 

Она бывает страстною,

с депрессией, отчаяньем,

но ей не быть несчастною,

никак, по умолчанию.

 

Всецело иль отчасти

улики подытожив,

любовь – исчадье счастья,

несчастной быть не может.

 

С её размахом славным

от ада и до рая

любовь – ведь это главное,

что вспомнить, умирая.

 

Без жалоб, укоризны

лишь в памяти скользнёте

над всей прошедшей жизнью

на бреющем полёте.

 

 

МААСТРИХТ

 

Не знаю, крест или протест –

охота к перемене мест.

Катиться б лет до ста.

Наверно, это благодать –

иметь возможность примерять

жизнь с чистого листа.

 

Осенний город так же чист,

как расписной кленовый лист

в струении ручья.

Здесь шли сраженья столько лет,

что мало радости побед,

а лучше всех – ничья.

 

Осаду вёл, погиб от ран

под Маастрихтом д’Артаньян,

так враг он или нет?

Но время всё перекроит,

и памятник врагу стоит –

он гордости предмет.

 

Не знаю, без душевных травм

сумели б мы сказать врагам,

что мир одна семья.

Наносит дождь за штрихом штрих,

и толерантный Маастрихт

исчеркан, как и я.

 

 

ИЗЛУЧЕНИЕ

 

Мы знаем, что влечение

в основе многих браков.

Любовь же – излучение,

и поразит не всякого.

 

Ещё одна нелепица?

Но нет другой причины,

когда так ярко светятся

влюблённые мужчины.

 

Невинные, порочные,

в Америке и рядом,

их не страшат побочные

следы полураспада.

 

Они дойдут до края,

ведь слаще нет мученья,

чем жить, себя сжигая,

в режиме излученья.

 

Все моралисты – лесом,

и нет грехопаденья

от ядерных процессов

в период возбужденья.

 

Когда неотразимы,

наградою – семья.

А ядерные зимы –

у каждого своя.

 

 

ПО КРУГУ

 

Хоть утром навсегда простились,

но вечером опять свиданье.

Вся жизнь – как тест на совместимость

с побегами, любовью, бранью.

 

Но этот бег уже по кругу,

где раздражения терпимы,

и прорастание друг другом

становится необратимым.

 

Ты ратуешь за перемены,

в родные стены возвращаясь.

А я со всей своей вселенной

в твоей ладошке умещаюсь.

 

 

БУЛЬВАР

 

                                  Н.П. Грубник

 

Всё постранично – старинный платан,

памятник Пушкину, солнце весеннее –

перечитать как любимый роман

и восхититься новым прочтением.

 

Можно построчно – пунктир кораблей

взглядом на рейде едва охватив,

тянешь неспешно длинноты аллей,

как сквозь соломинку аперитив.

 

Вдруг не по чину буксир забасил,

праздный народ на гулянье попарно,

и не с руки выбиваться из сил,

сил притяженья скамейки бульварной.

 

Лестниц корсеты сжимают плато

дух перехватывать и возвышать.

Но в пересказе всё будет не то.

Лучше сверстать и послать на печать.

 

 

РАСПРОДАЖА

 

Распродажа идёт, распродажа.

У кого-то хороший улов.

Эпицентр городского пейзажа –

сэконд-хенд обветшалых домов.

 

С моря клочья тумана, и гулко

дождь молотит по мостовой.

Мне в лотки бы б/у переулков

окунуться опять с головой.

 

Где в развалах деталей бесценных

отхватить может ушлый народ

фантастические мизансцены

с главной ролью дворов и ворот.

 

А потом из проулка увижу,

как туману сдается внаём

пересортица жёлтого с рыжим

на Приморском бульваре моём.

 

 

ЧЕЛОВЕК С ВООБРАЖЕНЬЕМ

 

Удивление с годами

переходит в раздраженье,

потому что в доме с нами

человек с воображеньем.

 

У него с зарплатой трудно,

хоть и нужные есть связи.

Но зато расцветит будни

фейерверками фантазий.

 

Как начнёт тачать резоны –

не язык, а помело –

то пришельцы, то масоны,

то Моссад, то НЛО.

 

Жизнь враскачку – вправо, влево,

то надежда, то разруха.

Я сама – то королева,

то змея, то потаскуха.

 

А реально – просто дура!

Но терпеть достанет сил.

Это ж он меня придумал,

и любовь нам сочинил.

 

 

НА КРАЮ ВОЙНЫ

 

Двадцатый век мой дед нарёк

вершиной лихолетий.

Сквозь три войны его длины

досталось деду жить.

Я ж вроде выбрал уголок

в тишайшем из столетий,

да видно в годы без войны

всю жизнь не уложить.

 

Мы жили на краю войны,

как беженцы в посёлке,

стараясь из последних сил

её не замечать –

недоукраденной страны

кровавые осколки.

Кто примирения просил,

кто жаждал палача.

 

Но было очень важно мне

в недоукраденной стране

увидеть в человеке

свободу мыслить и дышать –

и эту божью благодать

не отобрать, не променять

и присно и вовеки.

 

II

 

Когда наскучивает красть

и соблюдать приличья,

найдётся тысяча причин

для кистеней и стрел.

И разложившаяся власть

в погоне за величьем

затеет, аки тать в ночи,

кровавый передел.

 

Пусть кто-то мается виной,

но кто-то кормится войной,

не ведая сомненья.

И жизни тут уже не в счёт,

когда бухгалтерский учёт,

рентабельность кормленья.