Андрей Гореликов

Палата. Рассказ

В отличие от большинства политиков, священников и эффективных менеджеров мира сего, мой друг Илья не верил в превентивную самооборону. Никто не ждал, впрочем, что однажды средь бела дня на узкой асфальтовой тропинке между двориком и магазином он получит удар ножом в живот. Ему было семнадцать.

Было очень жаркое лето. Рубашка липла к телу, волосы ко лбу. Грязь оседала на пальцах, запачканных мороженым или газировкой. Трупики десятков жуков и мух впечатались в лобовое стекло автобуса. Мысли склеились в тяжелый теплый ком. Люди в автобусе прилеплялись, прижимались друг к другу, каждый вздох давался путем усилий и злобной решимости.

Мне тоже было семнадцать. Я спешил в больницу - как и все люди в автобусе, очевидно. Пассажиры в буквальном смысле сплотились перед лицом общего несчастья - я, например, едва касался носками пола и совсем не держался за поручень. На поворотах чье-то дыхание и волосы щекотали мне щеку. Я утешался: "Илья был бы рад быть здесь. Встать с койки, толкаться, пихаться, наконец, быть выдавленным из дверей на открытое пространство и заорать на всю улицу от облегчения".

Женщина из другой вселенной, - с задней площадки, - застонала: "Гос-споди, да что же такое, пустите! Люди дохнут как крысы в помойке, как можно так везти людей!"

В больнице мне сказали, что пропуска на указанного больного у них нет, а на дежурном посту не берут трубку. Мне предлагалось убираться несолоно хлебавши или, в крайнем случае, найти лечащего врача. Женщина, сообщившая это, еще раз для наглядности перетасовала желтые бумажки и безразлично развела руками. На щеке у нее было родимое пятно, похожее на таракана. Наверное, поэтому я трижды подходил к окошку с просьбой еще проверить. Я жалел ее, когда она принималась спорить и, поджав губы, ссылалась на начальство, а отойдя к креслам для посетителей, начинал корить себя, что не могу добиться чего хотел. На третьем заходе я уже осекся, когда понял, что требую внимания у женщины, глядя ей не в глаза, а уставившись на пятно. Махнул рукой, не договорив, и выбежал курить на улицу.

В тот же день, как моего друга ранили в живот, я пошел к его дому. Он отправил сообщение, что уже приехал на «скорой» и скоро ляжет на операционный стол, и на связи не будет, наверное, пару дней. Я представлял, хоть такого и не могло быть, что он набирает текст, зажав края раны другой рукой, и морщится, когда машина подскакивает на ухабах, а кровь сочится сквозь пальцы и растекается по полу.

Место было видно сразу, как войдешь в арку двора. Дети бегали вокруг песочницы, лязгали звонки велосипедов. На асфальте лежал нетронутым черный пакет. Я заметил, как старушка, встав со скамейки, идет к своему подъезду не по тропинке, а по периметру ограды,чтобы не проходить мимо. Рядом с пакетом чернело несколько капель. Илья вышел из дома, - а было четыре часа утра, - пошел в сторону круглосуточного ларька в глубине двора, как больше не строят. Он встретил того человека на середине пути, где необрезанные ветки тополя накрывают тенью тропинку. Они, наверное, стояли некоторое время и говорили, и потом пакет выпал из его руки. Носок ботинка нащупал под полиэтиленом что-то пластмассовое, хрупкое. Поднять пакет я не решился.

Первое, на что я обращаю внимание в палате, это то, что у Ильи неряшливо выбрита голова. И на протяжении всего выпрошенного у врачей времени, проведенного у койки, я посматривал на его череп, вжавшийся в подушку. Кое-где осталась только кожа, такая белая, что вызвала ассоциации с костью, а где-то щетина волос образовывала узоры и концентрические круги. Больше всего этот затылок походил на глобус какой-нибудь необитаемой планеты. Над линией лба осталось несколько клочков волос, топорщившихся как чертополох пустыне. Из-под неуместно густых теперь бровей смотрели глаза, казавшиеся больше, а взгляд у Ильи сделался пристальнее. Я делал вид, что уставился куда-нибудь на стенку.
Он сказал:
- Я ничего не помню почти, чувак. Да и вспоминать не хочу. Глупо вышло, я напился в сопли ночью, один, и повел себя совсем по-дурацки. Прошлое дело.

Илья улыбнулся, а я почувствовал себя маленьким и трусливым. Я спросил, чем он тут обычно занимается, и мой друг достал из складок простыни пару наушников.

Мне пришлось согнуться в три погибели, потому что никаких стульев в палате не было. Стояла жара, кашляли больные под грязными простынями у противоположной стены. Муха садилась Илье на щиколотку, он вздрагивал, и та, сделав пару кругов под потрескавшимся потолком, вновь садилась на намеченный участок.

Илья жил довольно бедно. По крайней мере, неуютно. В день, после происшествия, когда я нашел в себе силы зайти к нему домой, его мать встретила меня в дверях. Она размазывала по лицу слезы замызганным фартуком, а за спиной виднелся сваленный в прихожей хлам: старый велосипед, деревянные лыжи, дозревающие помидоры, газеты.
- Что делать с этою бедой, не знаю прямо. Ведь говорят же, он сам себя так, Миша! Врачи не подтвердили, но я уж не знаю, чему верить. - Сглотнув, она продолжает. - Хоть в армию теперь, может, не возьмут, что б он там делал.


Резкий, чуть гнусавый голос наполнил палату, когда я надел наушники. Человек, которого я никогда не слышал, читал косноязычный рэп о зиме, обледенелых дорогах, водке на кухне и ножах в рукаве. В бите чувствовалась пульсация крови, струящейся из разбитого носа.
Я сказал Илье, что раньше он такого не слушал. Он пожал плечами, пробормотав что-то наподобие того, что делать в палате и правда нечего.

- Смотри, - кивнул он.
Старик на койке напротив храпел, раскрыв беззубый рот. Какая-то другая муха облюбовала его подбородок. Из-под простыни тянулась резиновая трубка, впившаяся, очевидно, одним концом куда-то старику в тело. Другой конец опускался в стеклянную банку. Жидкость, похожая на абрикосовый сок заполнила ее уже на три четверти.

- Смотри, - кивнул Илья. - Похоже на воду со ржавчиной. У меня на старой квартире бывало час текла такая, когда кран откроешь.

Два года спустя мой друг раздробил своему однокурснику гантелей кисть руки. Одной рукой наносил удары, а другой держал парня за волосы. Я всегда был уверен, что сделал он это с таким же отрешенным и восхищенным выражением лица мальчишки, завороженного ожогом на пальце или муравейником.

В ночь, когда моего друга ударили ножом, он мне звонил. Я не брал трубку и не сбрасывал, хотя знал, что если тот звонит по догадке, то может прийти и застать нас. Мы молча смотрели, как мобильник, вибрируя, ползет к краю стола. Мне хотелось плакать, а Насте - нет, наверное.

Бородатый мужчина, лежащий у стены позвал меня и попросил открыть окно. Пришлось встать коленом на подоконник и несколько раз подергать старую раму. Простонав, окно распахнулось. Больной у стены закурил, и запах табака смешался с ароматом зелени и выхлопных газов на улице. Через улицу был виден школьный двор, где мальчишки играли в футбол. Сквозь шум дороги и речитатив отбойного молотка слышались удары по мячу, отчаянные возгласы. Мяч залетел в непролазные кусты у забора. Парень, который нанес неточный удар, в сердцах сам бросился его доставать и скрылся из виду в ветвях, а его товарищи встали вокруг полукругом, пили из бутылок и вытирали лица, меланхолично ожидая конца поисков.
Обернувшись, я увидел, что Илья очистил апельсин и протягивает мне половину.

Мой друг спросил, как мне удалось пройти. Я рассказал, как звонил по всем постам в поисках нужного врача, как мы с врачом вдвоем убеждали охранника пропустить меня "на пять минут" и так далее. О том, как я искал в большой урне бахилы, - потому что в ларьке они закончились, - а в лифте сорвал их с ног и бросил в угол, а потом выключил телефон, я умолчал.

- Когда от наркоза уже отошел, спать все равно хочется. Но нельзя. - Илья затянулся сигаретой, которую, помявшись, попросил у бородатого. - Я лежу и отрубаюсь, а мужики все спрашивают меня о чем-то, вытягивают на разговор. Я злюсь, как могу отвечаю, язык заплетается. Кричу, мол, да не буду я спать, а глаза слипаются. Спрашивали, видел ли что-нибудь под наркозом.
- Видел?
- Нет. Не помню. Да, а потом я сам заценил, стал новичков донимать.

Он говорит:
- Вон того тоже ножом ударили. На работе, на заводе напарник подрезал. До этого они вместе пили на квартире, и собака этого, который раненый, напарника искусала. Тот вышел из больницы, и сразу товарища на койку отправил. Забавно, да? Он теперь лежит и переживает, что с собакой, не голодает ли она. Ему уж стараются не говорить, что ее должны были на живодерню отправить.


- А ты им рассказал что-нибудь?
- Не. Я и не помню же, если честно. Помню, у меня в каждой руке по бутылке было, одной я в него кинул, уже после удара.
- А пакет?
- Какой?

Мне приходится опять идти к окну, чтобы выкинуть окурок Ильи. В палате лишнего не остается. Во дворе через улицу остался только один школьник - который неудачно послал мяч. На поле уже упала тень, единственный игрок с застывшим разочарованным выражением лица отбивает мячик на счет.

Илье в каком-то смысле часто везло. Когда нам было по двенадцать, мы решили, что всерьез заболеть - это неоригинальный, но ответственный способ не ходить в школу. У него дома, когда взрослые были на работе, а геометрия уже двадцать минут как началась, мы поливали друг другу головы холодной водой из душа, а затем полуголые торчали на балконе. Снег в середине осени не лежал еще на земле, но часто сыпал белой крупой над нашим городом. На холодном бетоне балкона было тяжело стоять и мы пританцовывали, постепенно входя во вкус, и наконец устроили какие-то дикарские пляски, крича прохожим и небу что-то бессвязное, подпрыгивая чуть не выше перил. Потом на улицу полетели пакеты с водой, яйца, даже старые тетради Ильи и пакет с сухарями, с незапамятных времен лежавший в прихожей. Было чертовски весело, но заболел один Илья. Я ходил на геометрию, а он лежал под тремя одеялами с такой температурой, что даже бредил порой, как рассказали родители.


- Вернее, я даже не хочу вспоминать, потому что очень испугался. Испугался и почувствовал, что устал быть испуганным. Ты понимаешь?
Он смотрит на меня, я поднимаю взгляд. В глазах моего друга все же страх, и холод тоже. Я киваю, потому что - а что тут можно сказать. Раньше у него не было привычки в диалоге приводить собеседника в замешательство, это появилось будто на этой койке, по соседству с раненными на работе собаководами, вместе с новыми музыкальными вкусами. Илья добавляет:
- Нет, ты не совсем понимаешь. Я не столько тогда испугался, за себя испугался. А скорее за Настю. Не знаю, короче, как объяснить. У нас ведь тогда все плохо было, на грани расставания. Знаешь?

Этого я тоже не знаю, отвечаю я, и не кривлю душой. Илья улыбается мне по-доброму, как бы извиняясь. Минут через десять я выхожу из палаты, оставив книгу Брэдберри, "Что-то страшное грядет", которую он не прочитает.

Настя ждет дальше по коридору, где стоят скамейки и растения в горшках. Она не может сидеть и меряет холл шагами, и грызет авторучку. Эта привычка ее не портит. Еще Настя водит отцовскую машину и очень убедительно носит большие солнечные очки, мини-юбки, деревянные бусы. Я знаю, что она умнее меня и была умнее Ильи, когда они только познакомились, поэтому на ее реплики проще всего отвечать чем-нибудь насмешливым. Если только она сама не начнет насмехаться. У Насти холодные-холодные руки и одурительно пахнущие волосы.

- Ну что?
- Он ничего не помнит.
- Ничего?
- Так сказал.
- И ты поверил, да?
Теперь можно было сказать что-то насмешливое. Я не нашел слов и просто ухмыльнулся.
- Дурачок. Что теперь?
- Что именно?
- Пусть он ничего не помнит, долго он не будет ничего знать? Или думаешь, это может вечно продолжаться?
- Постой, - теряюсь я, - Ты сюда пришла, потому что думала, что этот случай сам собой сделает тайное явным? Не хочешь ответственности?
Настя посмотрела на меня злобно и отбросила в угол изгрызенную ручку. Даже показалось, что сейчас она топнет на меня ногой.
- Дурак! Правда, ты большой ребенок, гос-споди!
Толкнув меня плечом, она идет в палату к своему парню. Я посмотрел в след: на ней тоже не было бахил. Не удивительно, с каблуками-то.

К слову, в бреду после водных процедур на балконе он что-то вспоминал обо мне. Мать Ильи тогда небезосновательно решила, будто я дурно на него влияю, и не разговаривала со мной до того самого дня.

На остановке я купил пачку сигарет. Солнце уже закатывалось, автобусы осветились изнутри. В голове струились какие-то мысли, которых я не мог ухватить, да и лениво было. В тот момент меня наполняла веселая злоба, которая только много позже уступит место накатывающим слезам стыда и тоски по прошлому. Не знаю, хотелось ли потом плакать Илье, или новая жизнь, в которой не полагалось места испугу и состраданию, отучила его от слез. А Настя, получив собственную уже машину, должно быть только смеялась над нами, тоже умчавшись в некую другую жизнь. Я курил на остановке, пропуская мимо один за другим нужные автобусы, и мечтал уехать из города. Казалось, я вечно буду бояться встречи с человеком, у которого в рукаве окажется нож. Этот страх не оправдался, как обычно и получается.

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера