Гонимые. Журнальный вариант

    Облагодетельствованный народ, как и отдельно взятый человек, не успокоится до тех пор, пока не отомстит своему благодетелю.

             Ф. М. Достоевский


Иванова начинает чёрными

«Как прекрасен этот мир!» — восхитится тот, кто побывал в Саянах тихим осенним днём — в местах, где ещё не натоптаны тропы пришлыми и где листья, напитанные солнцем, тихо ложатся на землю. В это время можно увидеть, как сверкнёт бусинками глаз бурундучок, и услышать, как затрещит сорока, оповещая о чём-то лесных жителей, а набежавший издалека тёплый ветер пошумит в кроне высокого кедра. И снова становится тихо-тихо, так, что влюблённый в эту землю услышит, как ложатся листья и как где-то далеко-далеко закукует кукушка — жизнь она обещает.

Но вот в этих местах, где начинает свой бег ручеёк, дающий жизнь реке и океану, появились люди — гордые, завистливые. И стали называть цифры, как пожать более и побыстрее из того, что «само наросло»... И теперь в тех местах не тропы, а дороги-времянки пересекают ещё недавно нехоженую тайгу, а по берегам озёр высохшие кедры и низкорослые кустарники стучат ветками на ветру — к небу они их тянут.

Вот вороньё кружит над полями и людьми в грязных одеждах, желающих найти утерянное. Рассказывают, кто-то в тех местах заграничный бумажник нашёл: красивый, тонкой выделки кожа. Золотом тиснён... И теперь, ещё говорят люди, в том месте, где был кошель с долларами, сидит на ветке старый ворон. Массивный клюв опустил — как в ожидании он пребывает. Шевелятся под ним на ветру красочные обёртки от заграничных сладостей, да поворачивается на сухом сучке забытый предмет дамского туалета. Трудно определить возраст и пол людей в грязной одежде, несвеж предмет дамского туалета. Но, обнадёживает, иногда в те места чиновники наезжают, пальцами тычут в трёхэтажные формулы сложных расчётов, большие перемены они обещают. «Вот-вот свершится»,— говорят. Верим, немного уже осталось нам ждать... Как-то заграничные те места навестили, обещали грант на многосерийный фильм о «предмете». «Тяжёлое наследие прошлого» — будет название очередного кино.

«Всё проходит,— сказал когда-то ветхозаветный пророк,— пройдёт и это». Но сегодня, когда над землёй поднимается ночное светило и не имеющий дома говорит: «Господи, Господи, какая же она длинная у Тебя, эта ночь... И нет ей ни конца, ни края!» — совсем холодным кажется ему свет от луны, знающей причину, начало и конец всему.



Свой путь по лабиринтам жизни Рая Иванова начинала, как многие наши деревенские. Из Берёзовок или, скажем, Сосновок, разбросанных по Сибири. Ей местом рождения была определена судьбой деревенька Осиновка, что и случилось в положенное время. Папа у неё механизатор широкого профиля, в промасленной спецовке он ходит между тракторами-комбайнами — человек уважаемый в деревне. Мама весь день в свинарнике, с запахом от профессии возвращалась домой. Была старшая сестра, Раю опекала, могла и с мальчишкой подраться. Жили в своём доме, при большом огороде, как многие тогда.

Грустила школьница Рая, рассматривая яркие журналы, что случалось взять у учительницы. Хотелось ей прикоснуться к красивой жизни. Посмотреть на городских, что мчатся на скором поезде мимо всяких Осиновок. А у них в доме, в русской печи, в чугунке булькает. Репа парится. Корова во дворе жвачку пережёвывает. Кажется, целую вечность Рая слышит с улицы лай собачонки. Там бабка Пафнутьиха — да что это за фамилия-то такая?! — в фуфайке, в руке хворостинка, на собачонку ею машет. Через дорогу паренька из их школы видно — в ватных штанах ходит! А Раечке — шестнадцать. В груди у неё томление, её в новую жизнь оно зовёт...

Вот наконец-то и наступил день, когда отец передаёт повзрослевшей дочери чемодан, собранный для отъезда. А мать — кому попало доверять не советует.

— Город Зеленоярск — большой, ты смотри там... — в руке платочек мнёт.

Ещё через месяц Раю зачислили в институт, на факультет иностранных языков она поступила. Койко-место ей выделили в общежитии: запах щей в коридоре того общежития, застиранное бельё сушится на батарее. Может, потому и показалось девушке таким красивым знакомство с молодым человеком из городских — воспитан, образован. Одет как немногие.

Странно было Рае через два месяца услышать от сына таких образованных родителей оскорбительные сомнения.

— От кого беременна, Райчонок? (Она пыталась что-то сказать, объяснить.) Кто его папусик? — нехорошо улыбался он, в глаза смотрел.

Таким он запомнился.

Рожать Рая поехала домой. Там она плакала, лицо прятала в подушке. Но всё обошлось. Родила Рая во время своё: мальчик у неё, здоровенький, кричит, маму к себе требует. Сходство с его отцом она стала искать — и находила сходство.

«В деревне Ване будет хорошо. Воздух чистый, бабушка рядом, иногда и Надька поможет,— говорила себе молодая мама, возвращаясь в город.— Мне образование надо получить... А молоко теперь можно купить. Не хуже материнского»,— оправдывала она свой скорый отъезд.

Закончила Иванова институт, а вокруг жизнь послеперестроечная. Самой надо как-то устраиваться. Нашла работу переводчицей с английского. Присматривается к тому, как держатся девушки на экране, покупает себе пальто, какое ей не по карману. Ужинает корейской лапшой с запахом мяса. Ночью в подушку всплакнёт. «Все мужики только одного и хотят»,— ей жалуется.

Ненастным осенним вечером — на улице ветер резкий, сырой,— в комнату их фирмы, где Иванова готовила тематическую подборку из журналов, вошёл мужчина. Как ей показалось, из тех он, которые не ездят на больших блестящих автомобилях. Ошиблась она в «автомобиле»; был он владельцем двух овощехранилищ, а при них — двадцать гектаров земли. В пригороде. В окружении соснового бора эта земля, а ещё — недалеко большое чистое озеро, питаемое горными ручьями.

А он — тридцати трёх лет, холостой, в недавнем прошлом агроном, сделавший правильный выбор при разделе совхозного имущества. Конечно, он обещал сохранить места, о социальной защите своих восьми рабочих говорил. Обязательства подписывал.

Да вот беда, удобрения дорожают, проблемы с поливом у него. Бичи, из городских, «бомбят» его грядки; из Средней Азии, как из прорвавшейся плотины, овощи хлынули... Сумрачно и сыро в его заглублённых овощехранилищах. Там его работяги с несвежими лицами овощи перебирают. Кашляя с надрывом, заводят разговоры о повышении заработной платы.

Такой вот человек — акционер, утомлённый разговорами о повышении зарплаты,— зашёл в ненастный вечер в офис, где трудилась переводчицей Иванова. Она готовилась идти домой, а зашёл, зашёл — как самой судьбой посланный — будущий её муж Захарченковский Кирилл Матвеевич.

С того вечера Кирилл, смотря на какой-нибудь предмет, попавшийся ему на глаза, думал так: «Она красивая, мне хорошо с ней. Престижно деловому человеку иметь жену, говорящую на европейских языках. Мальчика усыновить можно. (Красив он на фотографии на фоне молоденьких сосенок. В руке ведёрко с грибами, один гриб в ручке держит, как предлагает.) Своего заводить, пожалуй, поздновато. Говорят, забот много, ночью не поспишь. Болеют... Может, это и к лучшему»,— решается засидевшийся в женихах.

В одночасье изменилась жизнь у девушки с фамилией Иванова, родившейся в деревне Осиновка. Девочкой радовавшаяся вкусу пареной, а потом запечённой в русской печи брюкве, ни одного дня не имевшая своего жилья, вынужденная слушать остроты мужиков («которые сальности говорят») — она получила всё и сразу.

Недолго Рая привыкала к хорошей жизни. И месяца не прошло — стала она бывать в модных бутиках; полюбилось ей зайти в мебельный магазин, что-нибудь присмотреть для городской квартиры. Визитку оставить, указать, к какому часу подвезти. В другое время она не может. Занята. И её супруг доволен жизнью, следя за поступлением денег на расчётный счет. «Нехило!» — говорит, руки потирая. Брезгливости не скрывает, заходя в свои овощехранилища: халаты у рабочих грязные, лица серые. И непременно кто-то кашляет. «Воруют,— смотрит неодобрительно хозяин.— Завтра же продам эти чёртовы погреба!»

Какой-нибудь из заграничных годы понадобятся, чтобы почувствовать себя дамой. Но такое не для Раи, взметнувшейся из самых низов — стремительно и высоко. Через какие-то месяцы она уже чай пила среди тех, которых по праву называют избранными.

— Представляете, останавливает меня на улице какой-то мужчина. Неопрятный, лицо серое. Он говорит, а я решительно ничего не могу понять. Какая-то дочка болеет, какие-то деньги... — первая дама.

— Много обнажилось всякой гадости, нечистоты,— соглашается другая, с лицом, брезгливым от обозначившейся в последние годы гадости и нечистоты.

И Рая Захарченковская, ещё недавно бывшая Иванова, на это кивает согласно... Потому что офис теперь в центре города у Кирилла Матвеевича. В нём его помощники землёй торгуют с учётом её подорожания. Особняк в три этажа растёт у Захарченковского рядом с озером.



Прошло пятнадцать лет.

Красиво живёт Иванова. Её муж, Кирилл Матвеевич, занимает уже известное положение в обществе, возглавляя областной департамент по распределению из Общего склада. Сбылось и у Раи: завтрак, по её требованию, в спальню приносит служанка! «Хороша, как прежде!!» — здесь и двух восклицательных знаков не будет много о хозяйке. Вот некоторые из завистников могут нехорошо подумать: «Завела семнадцатилетнего любовника...» Мол, соблазнила школьного товарища своего сына Ванечки — Виталика. Нет, нет и нет! Нам-то известно, что он сам набросился на Раю, когда она пригласила его в спальню журналы посмотреть. С картинками...

В одну из поездок на свидание Рая совершила наезд на пешехода. Это была неопрятная старуха, в сапогах, обрызганных известковым раствором. От удара о машину в её теле что-то сильно треснуло, его отбросило к тому месту, где находился приёмник сточной канализации. Надо отметить, Раечка приняла правильное решение: не останавливаться, а беседовать с представителями власти в другом месте.

О случившемся наезде на какую-то старуху в грязной спецовке она рассказала мужу вечером. На это Кирилл Матвеевич руку устало поднял, телевизор с любимым сериалом выключил. Взглядом в супругу упёрся, телом изменился. Но невозможно не отвлечься, хотя бы несколькими словами не пояснить...

Дело в том, что у каждого, кто возглавлял направление или хотя бы сектор в администрации области, была своя, присущая ему «визитная карточка». Вот, к примеру, Кудлатый — крупный менеджер. Очень крупный. Каждая минуточка его служебного времени сочтена! Закончив факультет далеко и потому говоря слова всякие, перемещался он по городу на мотоцикле. Инспектируя своих подчинённых, он без всякого предупреждения врывался в их офис, снимая на ходу шлем и поблёскивая заклёпками на куртке. Резким толчком тяжёлого ботинка открывал дверь подчинённого (подчинённый вскакивал), делал несколько крупных шагов в его сторону (подчинённый успевал отскочить), падал на его стул. Местечковый руководитель слышал вопрос, сдобренный словами разными. Как колотушкой по голове эти слова ему иностранные. (За стол держится.)

По информации секретариата, на всём этом Кудлатый сберегал служебного времени до восьми часов ежемесячно. Было и опровержение в прессе: не восемь, а значительно больше, возражал какой-то математик, подкрепляя свои выкладки званием и дипломами европейского образца. Якобы секретариат при расчётах не учитывает какого-то коэффициента от срезания углов. И потом, возражает уважаемый учёный, почему не учитывается сокращение времени при наборе скорости мотоцикла? Времени торможения? На страницах одной из газет он выполнил расчёт этого сложного коэффициента. Сделал это профессионально, отсылая сомневающихся к неевклидовой геометрии Лобачевского. Упоминал и теорию относительности.

Правда и то, что были недовольные перемещением большого начальника на мотоцикле без глушителя. Мол, в голове потом долго трещит. Но, конечно же, большинство мещан, посадские считали, что им повезло с руководителем департамента. А когда общественность оповестили об экономии служебного времени стрижкой чиновничьей головы «под машинку», в городе, среди образованной части населения, случилось радостное оживление. Показали Кудлатого и по телевизору, где он обещал скорый рывок в высоких технологиях, о каком никто и не слышал. Инвестиции со всего света обещал. «Мало не покажется»,— улыбался, довольный. «А как же наш малый бизнес?» — спросил кто-то из журналюг-писателей, вечно путающихся под ногами крупных проектов. Кудлатый долго молчал. Лицом поменялся, дважды в платочек высморкался. Откровенно говоря, никто и не ожидал от него столь эмоционального переживания за местный бизнес. Но, овладев собою, встал и, играя желваками, пообещал самолично, завтра же, возглавить борьбу с чинушами-бюрократами, всё ещё иногда препятствующими развитию отечественного бизнеса. «Кудлатого — в президенты!» — скандировали на следующий день митингующие Центрального рынка. Некоторые плакали.

Смеем утверждать, другой областной руководитель, Крестьянских Владлен, соответствовал должности не менее. При бороде, он появлялся на службе в рубашке-косоворотке, штанины грубого сукна в сапоги заправлял. На встрече с аграриями, в глубинке, «надоть» говорил. Однажды был замечен проезжающим на телеге. Правая нога в яловом сапоге, смазанном дёгтем, к земле-матушке спущена, на голове картуз, какие носили мастеровые. «Но-о, родимый»,— в сторону лошади сказал. Вожжами легонько шлёпнул по крутому боку кобылки. И хотя запах дёгтя невозможно передать в журнале, всё получилось хорошо. Целые развороты зеленоярских газет были посвящены этому неординарному событию. Все сходились во мнении, что аграрный сектор почувствовал преемственность столыпинских реформ и свою социальную защищённость. Оптимисты писали о своём предчувствии скорого экспорта мяса, шерсти, пеньки и сала.

Отвлеклись мы. Но как иначе объяснить причину появления жёсткого взгляда из-под усталых век Кирилла Матвеевича? Как объяснить закономерность появления образа?

В областной администрации он, в большом кабинете сидит. Верными учениками, из подчинённых, окружён. «Нашего брата насквозь видит»,— между собою они говорят, посматривая друг на друга подозрительно. «В его присутствии я себя чувствую нашкодившим пацаном»,— соглашается кто-нибудь, подозревая среди своих шептуна-доносчика. Да и кто из входящих просителей не почувствует себя нашкодившим пацаном, если тебя, все твои органы, как лучами рентгена, взглядом просвечивает хозяин большого кабинета? А над ним — фотография нынешнего губернатора с президентом. Улыбаются, убеждённые: нецелевому использованию бюджетных средств поставлен надёжный заслон. «Ни-ни!» — смотрят отечески. Взгляд у губернатора ясный, глаза честные, молодёжь любит. О литературе, искусстве печётся — и руки не устают! Ниже, под фотографией в тяжёлой рамке, фигура Захарченковского, локти на стол положившего; взгляд у него особенный.

Однажды конфуз вышел со «взглядом».

Зашёл к вечеру, темнело в кабинете, проситель из района. Пожилой, ветеран войны, наградные колодки на потёртом пиджачке. Кирилл Матвеевич за столом, при позе,— ну совершеннейшая глыба! Набычился, локти на столе, взгляд немигающих глаз, веки усталые. Хоть бы одним мускулом на лице пошевелил.

Ветеран говорит, что где-то там что-то ремонтировать надо, дорогу бы поправить... неплохо бы. Водопровод... А навстречу ему — взгляд, проникающий насквозь. Лицо из гранита. Орденоносец сробел, успел ещё сказать:

— Опять же, электропроводка... — и, не выдержав взгляда, посмотрел выше.

А там, на фотографии, матушки мои! — сам президент. Это тебе, ветеран, не в окопчике подрёмывать, сытый живот гладить да цигарки крутить. Давнее вспомнил он, в струнку вытянулся — явно далеко за семьдесят ему. Захарченковский неладное почувствовал, пошевелился, кашлянуть хотел, да, видно, поздно. Твердым, строевым ветеран стал печатать шаги к фотографии. Там замер и вдруг, откуда и силы у старого взялись:

— Так точно! Никак нет!

Глазами президента ест.

Велика сила магнетического взгляда у Кирилла Матвеевича. Многие ли устоят? Дежурного врача пришлось вызывать.

Думаем, теперь понятно, почему и каким взглядом смотрел Кирилл на жену, узнав о наезде её машины на старуху в спецовке.


Ивановы — гонимы за правду

— В спецовке? — переспросил Кирилл Матвеевич, узнав о наезде.

— Наш адвокат, из администрации, взял это дело,— сообщил в обед следующего дня.— «Отстегнуть» придётся родственникам,— жуёт лениво.— Из работяг она. Повезло, дочь — алкашка,— на кончик вилки что-то подцепил, ко рту перемещает.— Правда, есть ещё сестра. Торгует на базаре. Ничего особенного. В рабочем порядке решим. Через администрацию,— бокал с белым вином поднял, глоток сделал.— Будет «выступать» — проверят,— Кирилл икнул,— торгашку по полной программе.

К вечеру того же дня Раису Ивановну пригласил к себе следователь, выяснял, насколько тихо ехала машина. К этому времени было уже собрано достаточно свидетельских показаний: старуха выскочила на проезжую часть дороги неожиданно; предусмотреть её неадекватное поведение было невозможно. («Ну хотя бы по сторонам посмотрела»,— вырвалось у следователя. Свою ручку он бросил на бумаги, ладонь на лбу расположил. Вздохнув, глаза закрыл, головой в стороны покачал. Сразу видно, переживает за пострадавшую сильно.) В результате следственных мероприятий было установлено: машина ехала тихо; можно сказать, и вовсе не ехала. Старуха же в стоптанных и изношенных до стелек сапогах бросилась на автомобиль. Стала биться головой о бампер, выкрикивая угрозы в адрес транспортного средства, зарегистрированного в установленном законом порядке.

Закончим так: всё обошлось, всё хорошо. Похоронили пролетарку по-людски: одели поприличнее, тапочки белые купили за счёт районного отдела соцзащиты. Хорошо помогла (через доверенное лицо) Раиса Ивановна деньгами к поминальному столу. Родственники, но особенно дочь — законченная алкашка, благодарили неизвестного им спонсора за бескорыстную помощь. Соглашаясь с развившейся близорукостью у их родственницы — пожилого человека.

— Всю жизнь она куда-то торопилась,— вздохнула какая-то женщина с развитой мускулатурой рук.— Вот и наторопилась.

Говорила, смотря через открытую дверь на улыбающуюся девочку-подростка в другой комнате. На кровати та сидит, раскачивается, в глазах пусто. С любопытством на неё посматривает и мама-алкашка. Улыбается пьяно. На губах её узкой полоской пенка обозначилась. Руку с гранёным стаканом хочет выше поднять: тост она имеет.

Всё обошлось. В лучшем виде. Не стоило бы об этом долго говорить, если бы не случилось у Раисы Ивановны в те дни непонятное. Какой-то новый, неизвестный механизм был запущен в ней... Вспомнит об ударе о машину, припомнится ей треск ломающихся костей. «Не было такого, не могла я слышать»,— отгоняет она воспоминания того дня. О крови думала: «Не видела я кровь на асфальте, не видела!» — на себя сердится. А на днях какую-то незнакомую девочку во сне видела: сидит на койке, раскачивается. К Рае голову медленно поворачивает. Рядом с девчонкой седая старуха в спецовке стоит, по головке её гладит. Согнутым пальцем другой руки к себе Раю зовёт. Проснулась она, сердце стучит, как наружу хочет выскочить. Всё это копилось в её красивой головке, обрастало ненужными ей деталями — откуда и бралось такое? Едет, например, по улице, во двор заглянет, а там строители. Телевизор — хоть не смотри. Убивают, а она должна на мёртвых смотреть, думать разное. «Кровь невинно убиенного вопиет из земли»,— объяснил бы кто из верящих в Каина и его брата Авеля. Но лишь где-то и когда-то слышала Раиса эти имена, а вот — «вопиет». Да и услышав их историю, сочла бы её за легенду.

Тоска, нехорошая, прилипчивая, стала бродить недалеко от неё. Не успеет себя занять — тоска к ней. Тоскует Рая о словах старых, из той, прошлой жизни. Не сказать ей теперь «девочки». Тоскует она по людям, которых за столом можно назвать просто. Тоскует и понимает: никогда ей уже не говорить, не думая о другом.

О муже беспокоится: молчит, сон у него неспокойный. На прошлой неделе кричал. А когда она разбудила, он указательный палец поднял:

— Не отсидятся они в свидетелях!

Ляжет в кровать, а в голову лезет разное. «Какие-то придурки-журналисты мерзости о Кирилле пишут, обвиняют в трате бюджетных денег на строительство водовода к коттеджам,— негодует она.— Да, там ещё осталась не проданная нами земля. Что же теперь, люди должны без воды-тепла сидеть? Без городского телефона? — защищает она честь семьи.— Если и выросли цены на землю, мы-то причём?.. Писаки несчастные,— гневается хозяйка большой кровати, рассматривая полоски света-тени на потолке.— Самого губернатора Шломхотсейдорского готовы сожрать: откуда деньги?! Откуда... Жить умеет человек! Мы-то причём, если вы — дураки?» — в потолок смотрит, мысли разные у неё. Тревожно ей в часы, когда себя занять ничем не может. Но усталость постепенно берёт своё. Вопрос, который встаёт в последнее время перед ней: «Что-то делать надо?» — встаёт, но не навязчиво, а мягко, потому что она дремать начинает.

Как-то дремлет, а ей зачем-то в подвал надо. В их коттеджном посёлке всё стихло. В доме темно, все спят — как бы, и Кирилл дома — а ей в подвал надо. Спускается, а там — она, старуха! Стоптанные сапоги в земле, спецовка в краске всех цветов. Она ей, хозяйке, пару тапочек, обрызганных кровью, протягивает. «Чо уже теперяча,— охрипшим на стройках голосом говорит. Крепким, как из железа, ногтем по подошве тапочка щёлкает.— Чо уже теперяча, твоя обувка»,— и наклоняется, Раису она переобуть желает. Полусапожки из лечебного подшёрстка перуанской ламы снимает. Тапочек на ногу тянет. «Не отряхнуть тебе с них пыль»,— кряхтит. Лицо у неё не злое, а как нужную работу она выполняет. Через маленькое окошечко цокольного этажа, зарешеченного латунной вязью — и через сто лет не заржавеет! — за ними наблюдает обломок луны, по Промыслу Божьему «повешенный ни на чём». Он освещает седые волосы старухи, всклокоченные после удара о машину; блестит слезинка, размазанная под глазом. Старуха другой тапочек на ногу тянет; пальцы у неё крупные, а силы-то в них мало. «И прах тебе будет... не в радость,— справляется она с тапочком, с колен встаёт.— В самый раз, по ноге»,— присматривается, глаза щурит. От этих слов как очнулась Раиса — в постели она лежит. Сердце вот-вот из груди выскочит. Днём, припоминая детали,— и подумать страшно! — стало казаться: не сон это был, а кто-то его наслал после.

Этим её как толкнули в бок — сходи в церковь. Выбрала она свободное время, пришла в храм. Свечку большую поставила, смотрела, как она восковыми слезами плачет. С иконы Христос смотрит на неё, а что Ему сказать, она не знает. Перекрестилась, отворачиваясь от других. Недалеко старушки-старички молятся. Ещё какие-то мордастые, кучкой стоят. Один ключом от машины поигрывает.

— Не на сходняке, ты, братан,— одёрнул его, нерадивого, ихний.

С амвона голос далеко слышен: «Бойтесь закваски фарисейской... принесите же плод покаяния...» А когда священник сказал: «Достойный!» — показалось Рае, на неё он посмотрел. Не понравился ей поп: тщедушен, борода вбок. Глаза неспокойные. Из церкви вышла, и самой непонятно почему, приниженная. Прошла нищих, вспомнила о заготовленных сторублёвых купюрах, вернулась, стала аккуратно их класть в кружки. Подбегали другие, из тех, что стояли на углу. И им — по сто. Ей дружно желали здоровья. Лица у некоторых распухшие. Есть и поцарапанные. К своей машине, припаркованной недалеко, Рая идёт, её осматривает — не поцарапал ли кто? Рядом — прохожие, одежда у них изношенная. «Уехать куда-то надо, жить начать заново,— не нравятся ей лица прохожих.— В цивилизованных странах люди живут там, где им комфортно. А тут вон какие... славные идут. Хоть на улицу не выходи. Никакие антидепрессанты не помогут,— брезгует дама, наблюдая прохожих и изношенность их одежды. У машины стоит, как раздумывает, куда ехать.— Менталитет у них такой: не как жить, а для чего жить,— какую-то кнопку у телевизора на прошлой неделе нажала Раиса.— Вот и живите... при своей идее,— дверцу автомобиля открывает, опирается на неё, как это делают свободные люди на обложке иллюстрированного журнала. И машина у неё надутая; кажется, и она недовольна теми, которые её поменьше.— Какие-то столпы у вас, утверждение истины, какой-то Флоренский, Лик в центре Вселенной всё ищете... — язвит Раиса, не желает она забыть свою приниженность и того священника, что с амвона «бредил». На неё смотрел.— Вот и месите грязь»,— за руль садится, хорошо дверцей хлопает.



Вечером другого дня Раиса стала рассказывать Кириллу, как её автомобиль обрызгал проезжавший мимо грузовик. Напомнила ему о чистоте улиц в европейских городах. Как ей кажется, к месту упомянула о цене университетского образования в тех местах. Кирилл ужинал молча, жевал лениво. Тело у него крупное, лицо мясистое, волосы редкие.

— Многие уезжают, чтоб покончить с прошлым, жить начать заново,— чашечку с попугайчиками ко рту поднесла Раиса, а на лице нечто большее, чем словом можно выразить.

Супруг взглядом в неё упёрся (он это любил); во рту у него недожёванное. Поперхнулся, откашлялся, прожевал, вином запил. И всё с жены глаз не спускает. Не закончив свой ужин, встал, по комнате прошёлся. В задумчивости из ящика сигару взял, конец щипчиками срезал, раскурил. Ещё походил по гостиной, дым от «гаваны» выпустил. Ещё прошёлся, ступая — как это ни покажется для его веса странным — мягко.

— То, что умные люди, подкопив, «сваливают»,— ещё ходит, сигару перед собой прямо держит,— мысль мелькала. Именно — мелькала. А пора подумать. Время на пятки наступает.

В кресло у камина сел, молчит долго. Как к ходу часов прислушивается. Лицо печальное, мешки под глазами. Струйка сигарного дыма дрожит, к плохо видимому потолку поднимается. Раиса понимает, она ждёт. В камине огонёк вспыхивает.

— Для нас теперь важнее не копить, а сохранить нажитое,— корпусом к ней поворачивается.

На это Раиса кивает одобрительно, глаза опускает, думает о чём-то своём. Молчит долго. Потом она встаёт, к креслу подходит, голову супруга обнимает, целует в полысевшую макушку.



Ночь неспокойной была у них. Кирилл несколько раз просыпался, в потолок смотрел. Рая на его руку свою ладонь клала; понимала: на пороге новой жизни они.

— Свою, нашу перестройку надо начинать,— сказал Кирилл утром, выходя из дома.

Дверью хлопнул. Несильно, но хлопнул.

С того дня Захарченковский стал меняться быстро. На службе задумается, как скорбит о несбывшемся. Как он хотел, он же говорил, он настаивал, но не дали ему реализовать проект,— вот такое становилось у него лицо. И с каждым днём всё явственнее: он хотел, но не дали! За своим большим рабочим столом он стал утрачивать «глыбастость». На подчинённых смотрел просто, говорил понятно, а это вызывало в их среде беспокойство. Секретарша нервничала. Бумаги на стол бросала.

И вот, через месяц после памятного разговора:

— Нынешний режим губителен для рыночных отношений и свободы личности,— среди своих сказал Кирилл Матвеевич.

Как пробный шар забил. Некоторые, уже достаточно выпившие к этому времени, посмотрели, но... какому какое дело?

— Пока нынешние коммуняки у власти, ждать хорошего не приходится.

Ему ещё предложили вина, закуску подвинули, а Захарченковский этими словами под своим прошлым черту подвёл.

В областной администрации перемену заметили, предположения некоторые стали строить. О его здоровье беспокоились. Удивляются подчинённые: при встрече руку подаёт, «здравствуйте» скажет.

— Странно, странно всё это,— комментировал тот, что утверждал о всепроникающем взгляде начальника департамента.

Однако те, с кем Кирилл Матвеевич имел особенные отношения, уже желали ему скорейшего отъезда. Говорили о своей готовности помогать.

— Кому жаловаться на творимые безобразия? — вздыхал Захарченковский.

В глазах страдание, чем подтверждал своё желание «слинять». Об ущемлении прав малочисленных народов как-то говорил гостям, из заграничных. Сутулится. Руки опущены. Гости кивали, скорбя об ущемлении. А он голову клонит к плечу, как это у него было в трудные совхозные годы повышения урожайности по корнеплодам. Иногда вздохнёт, руки в стороны разведёт: что он, одиночка, может?

Да, Кирилл Матвеевич менялся быстро — слухи его подстёгивали. С экрана телевизора видит: деловым людям угрожают. Мол, настанет время. Как быть спокойным?

Стали родители с Ваней говорить о разном.

— В стране непуганых идиотов мы живём,— однажды сказала мама.

— Тревожно за наше будущее,— усталый папа смотрит на сына.— Всё, что создано нашим трудом, в один день может рухнуть.

— Ты уже взрослый человек, чтобы понять: у этой страны нет будущего,— мама.

Юноше, скажем прямо, нравилось: кругом идиоты, а он — нет. И родители почувствовали платформу, где надо развивать успех.

— Мы с мамой думаем, не стоит испытывать судьбу,— вёл линию отец.— В мире достаточно стран, где найдётся для нас достойное место.

— Там можно и девушку выбрать получше... — едва не закончила Рая именем его подружки Стеллы. («Интересно, как он барахтается со Стеллкой?» — подумала и устрашилась появившейся рядом известной ей бездны.) — Мы должны позаботиться о твоём образовании,— беспокоилась мама.



Уютно в их гостиной. Блики огоньков из камина играют на инкрустированном стекле шкафа, заполненного серьёзными изданиями. Напольные часы тихо отсчитывают секунды. Постукивает на кухне убираемая посуда. Ванино тело в «креслах» покоится. Он домашний тапочек переместил на большой палец, ногу на ногу положил, покачивает тапочком в сторону.

Несколько последних месяцев Рая с тревогой наблюдала возрастающую ненависть сына к мужу. И вот снова, как раньше, они вместе: ужинает семья, они обмениваются мнениями.

— Училка наша по литературе говорит: «Россию умом не понять». А как же её понимать? Каким местом? — одобрения за остроумное замечание ожидает Иван.

И Рая радуется согласию в доме. Хорошо ей, что из особняка, через два от них, мужчина с ней раскланивается. Улыбается, готовый в любое время остановиться и говорить, говорить. Но Рая — ни-ни!

— Жена у него иностранка, потому он имеет два гражданства,— рассказывала на прошлой неделе соседка, женщина образованная, их круга.— Говорят, уставной капитал на открытие лесного дела она ему дала. Болтают, и на час иностранка не расстаётся со своей хорошенькой наперсницей из москвичек... Такой симбиоз.

И смотрит вопросительно: понимают ли, о чём она? И Рае хорошо, что такие люди рядом живут — свободные, раскованные.

Вот такая она, Захарченковская Раиса, родившаяся в неприметной сибирской деревне,— женщина замужняя, имеющая сына, получившая много, ничем не заплатившая за это. Фактически не ставшая женой и матерью; тоскующая. Она, пролившая невинную кровь и имеющая «хороших» соседей, принимает отношения в их семье — семье, которую не посещало посланное свыше горе, что, истаивая, объединяет,— принимает это состояние в доме за согласие. Но не имеющая «тверди под ногой» Раиса предчувствует надвигающуюся беду; тревожится, оставаясь одна.

В последнее время в ней трудно узнать ту, что была год назад: в одежде она предпочитает брючный костюм, свитер; обувь простая, какую носят многие. Очки, с простым стеклом, на цепочке болтаются. Выезжая в город, она надевает кожаную шапочку с козырьком, ушами, которые она завязывает на затылке. Не молодит её шапочка, но решительному человеку до этого ли? Морщинки появились на шее, у глаз. Из некогда синих они в голубые превратились. Холодный голубой свет у них. Смотрит она ими на говорящего пристально, как оценку ему даёт.

— Толерантности у некоторых не хватает,— выражает озабоченность Раиса Захарченковская.

Делает паузу: посмотрит на собеседника, может вилочкой грибочек подцепить с тарелочки или, скажем, из чашечки отпить — в зависимости от обстоятельств. И...

— А когда она, терпимость к другим народам, была у нас?

Да, она уже может задать непростой вопрос, в постановке которого слышится и ответ. Потому с нетерпением она ждёт тот день, когда уедет из этой страны.

Подросшие волосы Захарченковская Раиса резким движением головы убирает с глаз. Как видение больной улыбающейся девочки, что ей снится. Поворачивающейся к ней медленно и неотвратимо.


Набор джентльмена

Прошло три года, как похоронили старуху-строителя, много походившую в кирзовых сапогах, строившую объекты не с подъездных путей, инженерных коммуникаций и туалета — сразу с большого здания она начала стройку. Быстрее хотелось: потому и носила она воду на коромысле, а по углам строящегося помещения обрывки газет были набросаны. «Не с того она начинала строить большие здания и сооружения!» — теперь о ней говорят. Потому, мол, не памятник, а крупная, в рост человека, лебеда поднимается над её провалившейся могилой. Правда, её дочь-алкашка иногда вспоминает о матери, но тут же и на свою дочь посмотрит. На кровати та сидит, раскачиваясь, в её глаза мыслей нет...



А вот у Захарченковских всё хорошо. О вечности и не подумают: им сегодня хорошо и завтра будет славно. Люди образованные, не разводят они лишнюю философию, на жизнь смотрят практически.

Пишут в одной мудрой Книге: не самый быстрый добегает до финиша первым, а всё зависит от места и времени. Но главное, как утверждается в той Книге, важна закваска. «Выбор факультета»,— добавил бы на это Кирилл Захарченковский. И по-своему ведь он прав: предчувствуя хлебное место, образованный человек всегда может грамотно изложить свою позицию. Вот и теперь, спустя три года, он имеет хлеб с маслом в Англии, известной давним гостеприимством к гонимым из России.

Кстати, вспомнили мы по этому поводу один разговор, произошедший между Кириллом Матвеевичем и одним английским бизнесменом. Очень обходительным был тот джентльмен. Побеседовать любил о разном. Как-то, а это было месяца за два до отъезда семьи из России, этот самый англичанин предложил Захарченковскому прогуляться по набережной. Так... покалякать о чём придётся. А почему бы и нет? Погода благоприятствует неторопливой прогулке, английский друг говорит по-русски. Правда, есть небольшой акцент, но не более как на двух десятках слов. Идут, беседуют. Не торопятся. Потом как-то, и не вспомнить теперь почему, бизнесмен стал предлагать Захарченковскому не спешить с отъездом, а поработать в этой стране.

— Какой результат вы можете иметь, а какие перспективы в будущем! — в глаза заглянул проникающим оком. (Одет он в пальтишко цвета неброского, серенького. Свитерок у него. Седенькие волосы ветерок с озера ласкает — тихонько так шевелит.) — Широк спектр вашей деятельности, но, думаю, борьба малочисленных народов за автономию будет более позитивно восприниматься в демократическом обществе Запада. (Хорошая, добротная обувь, курительная трубка, мундштучком которой удобно указать на предмет, и непростой взгляд собеседнику в глаза — выдавали в нём отнюдь не начинающего бизнесмена.) Буду с вами откровенен более, чем мне положено,— он пожал локоть своего русского друга,— буду откровенен... Вы симпатичны мне, Кирилл. Скажу прямо, западноевропейская цивилизация переживает не лучшие времена. Более того, она под угрозой.— Метров пятьдесят прошли молча.— Уже дважды в этом столетии она спасала себя войнами,— скорбь на его лице. Да, скорбь, потому что большая истина всегда горька.— К сожалению, так бывает, когда трудности развития нарастают до критического уровня,— он резко остановился, ещё за локоть Кирилла крепко взял.— Ныне спасение европейско-атлантической цивилизации находится здесь,— и, сделав лицо совсем строгим (если бы кто и захотел возразить, то посмел бы?!), он указал мундштуком на землю у своих ног.— И мы не можем быть спокойны, пока оружие массового поражения и права малочисленных народов находятся в руках людей, непредсказуемых в своих поступках. Об этом надо говорить открыто,— и, пыхнув ароматным дымком, указал мундштуком на грудь собеседника прямо.— И потом... ещё одно откровение. Любая единая и неделимая Россия, с её непомерными амбициями,— это опасно не только Европе, но и некоторым бывшим вашим соотечественникам, не понимающим, что любая «великая и неделимая» вправе требовать их экстрадиции. Даже с самых тёплых островов,— улыбнулся шутке.— И потом, потом, мы же демократы, и мы уважаем права народов на самоуправление,— ещё показывает мундштуком на грудь собеседника.

— Так-то оно так,— неохотно соглашается Захарченковский.— Как-то это... неожиданно,— глаза в сторону, как стесняется чего начальник департамента по распределению из Общего склада.— Опасно,— выдыхает из себя.

— У нас достаточно сил. Мы найдём возможность защитить вас,— возбуждаясь, он говорил без всякого акцента те двадцать слов.— Мы сделаем вас борцом! Вы будете на слуху у общественности,— и снова мундштучком в грудь.

— Так-то оно так,— канючит Кирилл Матвеевич, вовсе и не похожий на глыбу, ещё недавно восседавшую в кресле своего кабинета и упиравшуюся взглядом в мужичонку-просителя из деревни Погорелка.— Глаз не на ком остановить,— канючит недавняя «глыба».

Лицо у него страдальца, подрагивающие пальцы карман пиджака ищут. Нет, невозможно представить его теперь с сигарой, откинувшимся в кресле.

— Но, может быть, вам стоит подумать... Я гарантирую вашу защиту на высоком уровне,— ещё сделал попытку бизнесмен из Великобритании.

А навстречу ему — взгляд таких страдающих глаз, что он, подумав, кивнул согласно.

С этого памятного дня любовь Захарченковских к России стала заметнее. Кирилл Матвеевич нет-нет да вставит в разговор что-нибудь о конституционных правах человека. О трудности реализации их. А его супруга среди своих стала вспоминать свою деревню Осиновку, рощу, что начиналась сразу за последними домами. Реченьку Чернавку вспоминала, что блестит под луной. «Жаворонки...» — всхлипывала. Тут же скоро и вызов на постоянное жительство пришёл.

И вот прошло три года. Ваня уже прилично играл в бейсбол, и некоторые прочили ему успехи в сборной их колледжа. И правда, всё профессиональнее становилась его игра. «Россия некомфортна для постоянного проживания джентльмена,— говорил он, делая паузы в нужное время,—
и станет ли она европейской страной,— он ещё делал паузу перед ударом по мячу,— лично я не берусь утверждать». Профессионально он играл в бейсбол — как быть незамеченным?

Как-то в один из славных вечеров, какие бывают в Лондоне в конце октября, Ваня присел на скамейку, что он иногда делал, возвращаясь домой. Приятно ему оттого, что погода хорошая, в бейсбол играет, что живёт и будет он жить не в стране, где полно народа, толпящегося в очередях, а в стране неспешно прогуливающихся людей, вернувшихся из других стран загорелыми, улыбающимися. Между собою они негромко говорят, впечатлениями об аборигенах делятся. Удивление выказывают сдержанно... А какие гуляют в сквере девушки!.. Вот, например, напротив него одна с книжкой присела. Губками шевелит. Не заметил Ваня (до этого ли?), как на скамейку рядом сел господин. Как бы лет сорока, волосы седые, глаза весёлые. Смотрит на него просто, как на давнего знакомого.



— Наслышан о вас, господин Захарченковский, наслышан, а вот познакомиться всё как-то не случалось,— руками развёл, сожалея.— Но, как говорят на вашей исторической родине, лучше поздно, чем никогда.

— Что-то не припомню вас,— присматривается Ваня.— Вы преподаёте в колледже?

— Бывает, приходится иногда давать уроки,— ответил джентльмен. Негромко хмыкнул, ногу на ногу закинул, на Ваню смотрит доброжелательно. Улыбнулся, как имеющий сюрприз.— Будьте уверены, что усыновивший вас Кирилл Захарченковский и ваша матушка, ныне озабоченная помощью бедным из России, не стали бы возражать, если бы мы с вами немного побеседовали. Как добрые друзья,— ещё улыбнулся ободряюще.

Со стороны это смотрелось так: джентльмен старшего поколения рад познакомиться с молодым джентльменом. И ему, старшему, хочется побеседовать, вспомнить прошлое. А может, и предупредить, наставить.

— Давайте-ка посидим где-нибудь в кафе,— и он показал, в какую сторону им лучше идти, и попросил называть его мистером Смитом: — Да — мистер Смит.

Улыбается дружески, уверенный в себе, чего юноша из семьи эмигрантов не мог не почувствовать. И Ваня встал, чтобы идти в указанном ему направлении.

Скоро они оказались в отдельном кабинете кафе, имевшем служебный вход со двора. За столиком сидел ещё один господин, назвавшийся Холмсом: глаза честные, лицо открытое, но Ваня понял теперь совершенно, что «мистер Смит» едва ли Смит, а в «Холмсе» он уже не сомневался.

— Что-нибудь из русской национальной кухни? — поинтересовался «Холмс», улыбаясь.

И мистер Смит тоже улыбается... Стали говорить о погоде, как это принято в обществе. Потом о Сибири, где холодно и где у их нового друга остались друзья. Потом мистер Смит, он оказался разговорчивым, стал рассказывать о мистере Кирилле Захарченковском, работающим нынче над каким-то важным проектом дифференцированного подхода к национальному вопросу, и об интеграции чего-то в какие-то инфраструктуры. Юноша этого не знал, но понял: Кирилл — он теперь называл его на европейский манер — большой либерал. И что его отношение к приютившей семью стране в высшей степени похвально. Ещё господин Смит вспомнил о Ваниной маме, занятой очень нужным делом — благотворительностью. «Хорошие люди к ним приехали!» — вот та мелодия, зазвучавшая в их безыскусной беседе. При этом юноша только смотрел перед собой, но едва ли что видел, испытывая тревогу оттого, что «о них разное говорят», но было и приятно: он интересен «таким людям». Ване предложили выпить вина за благополучие семьи Захарченковских в стране, которую она избрала для постоянного жительства. И пригубив бокалы, господа бережно поставили их на салфеточки.

Удовлетворённо переглянувшись с мистером Смитом, мистер Холмс стал говорить об успехах их молодого друга в учёбе и корректном выборе друзей.

— И подруг,— сощурился мистер Смит и назвал несколько имён.

К удивлению, у них оказалось немало общих знакомых, даже из тех, о которых Ваня и забывать начал.

— Разумеется, все ваши знакомые люди глубоко порядочные! — почти вскричал мистер Смит в лицо ещё такого молодого Вани, как бы сомневавшегося в этом.

— Но молодёжь всегда импульсивна,— согласился с ним мистер Холмс.— Конечно, с годами это пройдёт, но некоторые могут зайти далеко, попасть под влияние экстремистски настроенных групп.

Головой покачал, выражая озабоченность нестойкостью молодых людей. Таких увлекающихся...

— Мы должны, наконец, предупредить этих людей вовремя о пагубности их увлечений,— продолжил первый мистер и прямо посмотрел в глаза Вани.

— Мы осведомлены, что вы желаете жить в обществе, свободном от непредсказуемо настроенных людей,— сказал Холмс одобрительно.

— Мы должны быть информированы,— наклонился к Ване тот, что смотрел в глаза прямо.

Не могла не последовать пауза после такого взгляда и таких слов — как бы замерли в ожидании господа Смит и Холмс. Ваня почувствовал в этом предложение перейти ему в другое состояние. Состояние подтекстов и имитации движений. Интуитивно почувствовал, возможно, и не имея в лексиконе этих слов.

Да, он может говорить, не выдавая себя; да, он сильнее многих, но... как-то всё «это» не так должно быть с ним... Не так. Какой-то генерал, что ли, должен быть «при этом». Или кто другой, но значительный. А они, например, у камина беседуют, называя столицы и континенты. Известные имена. Но нет, не было «генерала», не упоминались монархи-президенты. Не приносил на подносе напитки слуга-индус, а была удручающая простота. И на столе перед ним теперь стояла тарелочка обыкновенного винегрета, пусть и с листиком известного растения! Уязвлённый этим и ещё чем-то, но чем, он и сам бы не смог объяснить, Ваня встал. И преодолев в себе нечто похожее на смятение, он обозначил бугорки желваков. Взгляд сделал повыше голов всяких этих мистеров! Этим он выразил приличествующую моменту нравственность, повыше, чем некоторые думают о нём. На что один из «некоторых», шумно вздохнув и шумно выдохнув, посмотрел холодно вокруг, а потом и на Ваню. Да, холодно, как и положено англичанину. Недолго побарабанил он пальцами по столешнице... Нет, такие люди не будут терять время: красиво, как это бывает у уставших от суеты окружающих, он потянул руку к внутреннему карману пиджака, на юного друга ещё посмотрел и вытащил тёмный конверт. Бережно на стол положил, сверху прикрыл ладонью с ухоженными ногтями и рыжеватым пушком на тыльной стороне ладони. Лицо сменил. Почти по-отечески он теперь смотрел на ещё такого молодого юношу, так, что русский Ваня стал медленно садиться на своё место. И всё заметнее начинает страдать такой бесхитростный мистер Смит, вынужденный теперь вскрыть этот конверт. Но всему же есть предел... И он вскрывает конверт. Как из колоды, он вынимает фотографии, и на каждой из них — Ваня. Было от чего вздрогнуть ему.



А случилось вот что — года три уже будет этому.

Дней за десять до отъезда Захарченковских заспорили Ваня и Виталик — друг сердечный его мамочки: может ли Ваня «огулять» свою маму? Конечно же, они были хорошо расслаблены коньяком — дорогим, французским, а потому их несвязный разговор зашёл далеко — о нравах тех, кто сильнее многих. Виталий припомнил даже свободу нравов элиты Древнего Рима.

— Патриции! — подбородок, указательный палец поднял; глаза пустые.

И потом в тот вечер им особенно удавалось язвить над теми, кто не способен увидеть маску на лице. К тому же — был случай, когда смотрел Ваня на мамины ноги: красивые они у неё.

Итак, друзья сидели в комнате Вани, в креслах, расслабленные, беседовали, предлагая сумму выигрыша больше, чем было у каждого. Виталий ноги на подлокотник дивана положил, ботинками пошевеливает; сын Раисы Ивановны — такой желанной для многих мужчин — сигаретку из одного уголка рта в другой перекатывает. Бутылка коньяка на столе, рюмочка из горного хрусталя рядом, другой рюмочкой Виталий поигрывает, держа её в руке, свисающей к полу. За кончик держит; на пол поставит, снова возьмёт за краешек, рукой покачивает. Беседует с другом. Детали плана они оговаривают, ботинками пошевеливают, рюмочкой поигрывают, как это принято у тех, кто пойдёт дальше многих. Потому и решили просто: Виталик подготовит женщину в её спальне, даст ей хороший порошок в вине — минут на двадцать отключит (опробовано!), а Ваня и «огуляет» в это время маму. По рукам ударили, в креслах откинулись.

— Сделка совершена! — устало поднял руку Виталий.

Заплетающимся языком ответил ему Ваня:

— Совер...ршена.

Тут же и день друзья назначили: послезавтра, в полдень, когда в их доме никого не будет, а Ваня в своей комнате, как охотник в скраде, будет сидеть. До условного стука в дверь.

Ещё Ваня выпил, усталой рукой потянулся к вазе с фруктами. Виталий, хлебнув заморского коньяку, рюмку на пол поставил. Рука его свисает с подлокотника. Усталая. Этой же рукой с почти детскими пальчиками он набирает номер телефона таксопарка: отдохнул он славно, пора домой.

— Вот развлекуха-то будет,— сказали они, прощаясь.


Виталик и его время

Но вздрогнул Ваня от стука в назначенный день, за другом пошёл не бодро. Шотландский виски (сто пятьдесят долларов!) ему в голову бьёт, ноги у него непослушные. Всего на этаж и спустился, а как долог был его путь. Но вот и мама, едва простынёй прикрытая, беззащитная... И всё сильнее бьют его в голову винные пары.

— Ну-ка вставай, шлюха! — наклонился над ней, проверяя степень «отключения» и всё более возбуждая себя этим.— Я кому сказал?! — крикнул ей в лицо.— Срам-то свой прикрой,— выдал он последнюю заготовку, наблюдая за маминым лицом.— Отключилась...

И стал рассматривать поднимающуюся грудь, ухоженные ноги. Ротик её открыт, как в ожидании она.

...И вот в это самое время Виталий, великодушно прощённый позже за проигрыш, приближаясь к широкой кровати, стал фотографировать их. Об этом у них не было договора, но сильно пьяный, в экстазе, Ваня показал ему язык. А потом и маме. (Молодёжь... Им бы всё шалить.)

Утром за семейным завтраком на вопросительно-страдальческие взгляды мамы Раи Ваня делал невинное личико, чем чрезвычайно нравился себе. Слишком было очевидно, что он имел право говорить: «Страна эта, Россия, некомфортна для постоянного проживания джентльмена». Многие ли могут позволить себе сказать такое?!



Потому он резко и встал со своего места в кафе, выражая недоумение, когда ему, сильному, брюнет с рыжими волосками на пальцах предложил сообщать о настроениях известных ему студентов. На что, переглянувшись, один из джентльменов и вытащил конверт с фотографиями.

— Извините меня, извините,— застыдился мистер Смит, вздыхая.— Никак нельзя иначе,— оправдывался.

Другой мистер в это время отгонял дымок своей сигареты от того, с кем он имел честь теперь беседовать.

И Ваня «сел». Не будет же он стоять колом.

Не знаем, как и что дальше, но теперь была неудержимость напора, подкреплённая гарантиями, достойными джентльмена, понимающего трудности роста. Была искра в глазах мистера Смита от встречи в кафе, имеющем незаметный вход со двора.

...Возвращаясь домой, он пребывал в тревожно-приподнятом настроении от своего нового статуса. А ещё он был огорчён предательством своего друга. Но зря он так о Виталии. Фотографии эти он никому не показывал. Почти никому. Они просто где-то затерялись. Странным было бы Виталию узнать, что они оказались так далеко от потаённого места в его комнате.

В общем, всё нормально в семье Захарченковских. Живут в хорошем районе, в доме с большими комнатами. Небольшой садик при их особняке. Богатеют. Очень даже правильно вложил Кирилл Матвеевич деньги в акции «Dow jones», «Dax» ещё до отъезда. А как дорожают нынче награды России! Монеты из золота, платины всегда в цене. Да не отстаёт от них и палладий. Сразу после перестройки всё это можно было купить совсем недорого, а потом и вывезти. Благоразумно он завёл тогда ячейку в заграничном банке. В общем, семья интегрировалась. Подобревший за эти годы Кирилл Матвеевич нет-нет да мелькнёт на телеканале. Общественностью замечен, солидный грант он получил на издание книги по проблемным вопросам, возникающим в странах, ещё только избравших путь демократии. И в Лондоне у него камин, не откажет он себе в удовольствии посидеть у огонька с хорошей сигарой; задуматься глубоко, размышляя о проблемных вопросах.

Не обойдена вниманием общественности и его супруга. Отмечен её подвижнический труд на благо тех, кто был вынужден уехать из России. Работа трудная, устаёт к вечеру, потому часто, по погоде, совершает пешую прогулку до дома. «Хорошенькая»,— как и прежде, кто-нибудь посмотрит ей вслед. Согласитесь, как мало надо женщине в этой жизни! Правда, воспоминания её становятся грустными — как бы окрас они меняют. Вспомнит свой первый поцелуй тёмным вечером — поцелуй весенний, неловкий. А в стайке их двора, непременно припомнит, корова хрустит сеном — глаза печальные. «Перспективный мальчик»,— говорили тогда об Андрюше школьные учителя. Грустно ей вспомнить последнюю, прощальную встречу их класса в роще, не хочется подумать об Андрее, ныне прислушивающемся к работе их сельской насосной станции и оказавшемся только и способным, что детей плодить... «Но ведь он-то — спокоен!» — вдруг как озарение для неё. Но она не знает, как ей отнестись к этому...

Плохо Раисе Ивановне оттого, что не забывается ей старуха в спецовке строителя. Помнит, как её седые волосы на асфальте ветер перебирает, а изо рта, непременно вспомнит, розовая пена поднимается. И раньше, случалось, видела её во сне. Проснётся Рая, любимый шёлковый халатик, расшитый кукабаррами — смеющимися зимородками, накинет; журнальчик со стола возьмёт, кто во что одет-обут, посмотрит. Как бы на себя примерит. Этим и успокоится. Теперь вот глаза у приходящей во сне старухи совсем нехорошие. В самую душу проникает её взгляд. Иногда и слова не скажет, а в жилах кровь останавливается у Раи.

...На прошлой неделе услышала она шорох за дверью своей спальни. Кажется, только начала дремать. Подумала: кто бы это мог? Встала, халат накинула, дверь на себя потянула. А там — старуха! Грудь сдавило у Раи, сердце вот-вот остановится. На лице у старой ухмылка, грубым пальцем с ногтем как из железа на свои сапоги указывает. Теперь не известью, но кровью обрызганы стоптанные кирзачи. «Вопиет...» — незнакомое слово ей говорит. В глаза смотрит прямо, как власть имеющая проходить в особняки на лондонских улицах. Приходить и приводить с собой внучку-подростка, зачатую в пьяном угаре. Худыми волосёнками, в узел на затылке завязанными, потряхивает дурочка. Вот на сыночке её, Ванечке, взгляд остановила: смотрит осмысленнее, качается меньше. Чёрные редкие зубы в улыбке оголила, впереди себя тихонько руки поднимает, тонкие белые пальцы к её, Раиному, сыночку тянет. Улыбка застывшая, на затылке жидкий хвостик всё спокойней. Одобрительно на это кивает старуха, и, шурша спецовкой, покрытой засохшей краской, она делает шаги к Ване, руку над ним и внучкой поднимает, к себе за шею их тянет: «Кровью скреплены»,— говорит старуха, как благословляет их на всю оставшуюся жизнь. Дурочка смеётся, пальчиком Ванечке игриво грозит. Худой попкой в мятом ситцевом платьице ему качнула; гнилыми зубами улыбается. Чулок её волочится по грязному снегу, утоптанному тысячами ног. А Ваня её руки ловит, целовать он их желает; взгляд заискивающий у него. Старуха пальцем, ногтем своим железным на Ваню показывает. Девчонка-подросток сплёвывает красным на грязный снег, Ванечке глазами на это показывает. Руки к его шее тянет. Но... но она опускает их, видя, как земля наполняется светом, пришедшим издалека, зародившимся выше и самого солнца! И грязный снег становится другим, он совсем не холоден, он искрится бирюзой, оранжевым, жёлтым, что, казалось, невозможно на планете Земля. В глазах подростка — мысль. Какая бывает у переживших...

Рая проснулась от своего сдавленного крика; сердце стучит, в голове тяжесть, как переполнена она кровью. Тяжело повернулась на другой бок, подрагивающими пальцами по потному лицу повела. К звукам в доме прислушалась: Кирилл за дверью своей спальни похрапывает, из комнаты третьего этажа сдавленный смех новой подружки сына послышался. Входная дверь тихо щёлкнула. «Друг поварихи уходит,— звук ей знакомый.— Он в это время всегда уходит». Ещё прислушалась. Кирилл во сне бормочет. «Наверное, у своей длинноногой был... И что он в ней нашёл? Бормочет, козёл, приятности вспоминает». Звуки знакомые, успокаивающие. Ещё полежала, пятна света на потолке рассматривая. И чтобы успокоиться, она достаёт красивый, на бронзовых застёжках, альбом с последними фотографиями.

Ваня на охоте. В засаде он: глазёнки радостные от предчувствия удачной охоты на большого зверя. Укрыт хорошо: спокойна его рука на цевье скорострельного карабина. На другой фотографии: нога его уже на поверженном звере, большом, лохматом, а на голове у сына пробковый шлем, как это принято у англичан на окраинах империи. Но что-то есть в лице Вани чужое ей; винтовка наперевес к ней направлена. Рядом девушка, она улыбается. Вся такая чистенькая — в белых штанишках, в рубашке, облегающей молодую грудь. Глазки голубенькие, зубки ровненькие. Улыбается удачной охоте и радости быть молодой. А Рая, хозяйка большого дома с видеокамерой у входа и садоводом-дворником, наблюдающим в эту камеру, начинает рассматривать морду зверя, кровь в его открытой клыкастой пасти, и на её душе тяжелеет «каменюка» — как говорят в её родной Осиновке. Она предчувствует: старуха не оставит их дом в покое. Ещё смотрит она на зверя, на его открытый глаз обращает внимание: как не мёртвый он! Другую фотографию начинает рассматривать. На ней — слуга, из местных, с подносом стоит, почтительно прохладительные напитки предлагает. Но улыбка-то у него, присматривается Рая, улыбка нехорошая у него. Взгляд жёсткий. Снова берёт со стола отложенную карточку, и чем дольше смотрит на убитого зверя, тем больше верит: нет, не мёртвый у него глаз. Зло смотрит.

«Теперь этот глаз, не дай Бог, привяжется ко мне... Забыть бы всё: и грязную старуху, и этого Педро (недавнего любовника) — профессионала-шантажиста... Я устала»,— жалеет себя хозяйка большого дома в Лондоне, наблюдая тени на потолке от ночника. А там... нет, это ей не показалось,— там тень кирзового сапога обозначилась. Она отворачивается в угол.

В соседней комнате, слышно, Кирилл застонал. И всё громче. «Какой-то совсем смурной стал»,— а особенной жалости в словах нет.

«А сын?! — тоска сжимает её грудь, какая бывает у одинокого.— Как не я его родила. Хамит... Зубы скалит». И давняя нехорошая догадка настигает её далеко от заснеженной Сибири.

В угол ей смотреть плохо: там на стене от букета осенних хризантем нехорошее обозначилось (из их фантазий с Педро). И она поворачивается к двери. Которая открывается во сне, чтобы впустить старуху с розовой пеной изо рта. Как быть спокойной? Пусть и с бдительным привратником у ворот...



А что же её друг сердечный, Виталик, которому она путёвку в жизнь дала? Как он-то? С ним что, оставшимся в далёком Зеленоярске?

Думаем, наступило время рассказать и о её бывшем друге Виталии, оставшемся в далёком Зеленоярске. Скажем прямо: немало он успел за эти годы! С особым удовольствием мы ставим здесь восклицательный знак.

Совсем скоро после отъезда семьи Захарченковских он был замечен одной обеспеченной дамой. Из немолодых, но ещё бодрой для своих лет.

Как-то, когда Виталий просто лежал, не зная, чем себя занять, переключая программы телевизора и полистывая иллюстрированный журнал, ему позвонили. Неизвестная дама приглашала на небольшой фуршетик. По какому-то случаю. В телефонной трубке звучал голос человека, имеющего «понятия»: да, это был голос того, кто может покровительствовать. «В семнадцать тридцать»,— было ему сказано. В семнадцать двадцать девять Виталий позвонил в дверь отдельно стоящего дома в два этажа. Хорош, красив был с улицы особнячок...

Встретившая его дама объяснилась — она была с «манерами»,— что в дом он приглашён по рекомендации её давнишней подруги Раечки Захарченковской. И что та, уезжая, рекомендовала юношу как человека нашего круга, зарекомендовавшего себя должным образом. Тень улыбки появилась на её лице, руку ладонью вниз ему протянула. К сожалению, Виталий ещё не был готов к этому жесту, потому он только легонько пожал руку и поклонился. Ещё он вспомнил, как, прощаясь, Рая говорила: скоро-скоро ты будешь ездить на настоящей машине. Не на какой-то там подержанной «япошке». «Для людей нашего круга важна рекомендация,— говорила, щёлкая пальчиком по его носу,— человека со стороны туда не примут. Веди себя хорошо, послушный мальчик»,— наставляла.

Конечно, догадывался «послушный мальчик», понимал: просто так машину не подарят. Потому, когда случился звонок, вздрогнул юноша: будущее зависит от каждого сказанного им слова. Голос он сделал усталый, какой бывает у человека востребованного. «Конечно, буду,— на диван прилёг, глаза веками прикрыл.— Этот вечер у меня свободен»,— говорил, проживая эти минуты по системе известного театрального реформатора.

В большом доме, обставленном мебелью не ширпотреба, его встретила хозяйка, держа длинную белую сигаретку между кончиками пальцев. Всё хорошо в доме, но... но в гостиной было три дамы: едва присмотревшись, сердечко ёкнуло у молодого человека. И в слабоосвещённой комнате видно: не второй молодости они. И даже не третьей. Одна из них, как бы собираясь глотать, часто облизывала губы, показывая слишком правильный ряд зубов. Другая, тех же лет, если не клала голову на спинку кресла, с трудом удерживала её в спокойном состоянии. Выгодно отличалась от них третья дама. Как бы помоложе она, но стоящая около тросточка и чрезвычайная стройность дамы, выступающая челюсть, скулы произвели нехорошее впечатление на Виталю. Он пожалел, что посмотрел на руки...

Нехорошо ему. Он не ожидал. Он думал — будет не так... Он оглянулся на хозяйку и понял: надежда тщетна. У живота что-то вовнутрь потянуло, в груди тоска стала сжимать его бедное сердечко. Он ещё посмотрел вокруг, страдающие глаза на хозяйке остановил. Но она, ободряюще кивнув, перевела взгляд на даму с тросточкой. Очень-очень стройную. Ещё переступил с ноги на ногу Виталий, сделал маленький шажок в сторону дам, которых он имел честь теперь приветствовать. Легко поклонился, легко отступил. Кивнул головой. Как бы улыбнулся он.

Серьёзно наблюдали действо дамы. Та, что «с губами», задвигала ими быстрее, что-то, видимо, вычисляя. «С головой» рассматривала Виталика чрезвычайно серьёзно — кажется, и головой не вертела вовсе. «Стройная» пыталась изобразить ответную улыбку. Пыталась... Потому что слишком доверилась известным московским хирургам!

Хозяйка «дома», всё так же держа между кончиками пальцев длинную белую сигаретку, стала говорить о Раечке Захарченковской, уехавшей в Лондон на постоянное место жительства, и о её просьбе оказать протекцию молодому человеку.

— Способному,— добавила с едва заметной улыбкой.

На что дамы улыбнулись, а та, у которой «голова», закрутила ею веселее. Паричок её чуть съехал. Видимо, от радости видеть такого приятного молодого человека, готового к услугам.

— Чем собираетесь заниматься? — спросила та, у которой большой рубин и изящная тросточка, инкрустированная ромбиками тёмного, почти чёрного цвета.

— Бизнесом. Но нужен начальный капитал,— ответил заготовленное дома молодой человек и прямо посмотрел в глаза. Браслет часов поправил.

— Надо помочь молодому человеку,— посмотрела на него дама, у которой во рту как бы камушек, который она желала бы, но не могла выплюнуть.

— Такими кадрами не разбрасываются,— это другая дама — и поощрительно улыбнулась Виталию, а потом и «с тросточкой». Щёлки между глаз сузила.

— Кажется, неиспорченный,— одобрительно кивнула, у которой во рту что-то мешает.

— Я готова вам помочь,— сказала Виталику дама с рубином-тросточкой.

Себя по имени назвала, на него внимательно посмотрела и стала подниматься, опираясь на трость. Вежливые слова сказала подружкам, нашла что сказать и хозяйке, наблюдавшей со своего места. Виталий, наклонив голову к плечу, старался почтительно сопровождать подсохшее тело с элитной тросточкой в руке.

...Прошло два месяца, и Виталиков папа, осматривая квартиру сына, сказал:

— Рынок, рынок всё расставит по своим местам.

На кухню прошёл, работой плиточника полюбовался. Орнаментом, выложенным разомкнутыми прямоугольниками, остался доволен. В ванной постоял.

— Н-да,— сказал, через открытую дверь на супругу глянул.

— Хорошо-то как! — ответила она, тоже, видимо, довольная работой плиточника.

Лицо излучает радость, какая бывает у мамы, выведшей чадо в люди. А ведь были сомневающиеся в нём, догадки строили. Многие ли в его возрасте теперь могут похвастать хорошо обставленной квартирой? И чтоб у входа в их двадцатиквартирный элитный дом — охранники? В форме. Честь они отдают!

— Лизинг,— понимающе улыбнулся родителям Виталий.— Года через два, а если повезёт, то и раньше, моей будет,— и, откинувшись на диван с низкой спинкой, он закончил: — Вместе с этой софой,— указательным пальцем в низкий подлокотник ткнул.

Слышно стало, как он тихонько мелодию напевает.

— А ведь когда-то годами — годами! — ждали квартиры,— папа стал гладить столешницу стола на трёх массивных ножках.

— А кто в квартире убирает? — нашлась мама.

— Да мало ли их? — он взял из косметички пилочку для ногтей и, расположив их к свету, стал подпиливать.— Оказывается, ногти растут неодинаково,— говорил, исправляя огрехи несовершенной природы.

А когда родители возвращались домой, отец сказал главное:

— Ну и что, если о ней говорят «старуха»? Завидуют! Она выглядит моложе своих лет... — решительно посмотрел на приближающегося прохожего.— Я видел, мне её показывали: обычное сезонное обострение простудного характера. И молодому без трости не обойтись,— убеждал он себя.

Навстречу — их давний знакомый по прежней работе. С улыбкой, рукой протянутой к ним начинает подходить. Чувствуется, хорошо бы ему поговорить о нынешнем режиме, со старой властью сравнить.

— Потом. Сейчас не время,— неуважительно мимо проходит Виталиков папа.

— Хамы. И завистники,— соглашается супруга.

На бывшего сослуживца мужа, что посторонился, она посмотрела строго. Мимо прошла, его супруге (дуре порядочной!) привет не передала. Он же, мужлан, так и остался стоять с протянутой рукой. Вслед им смотрел долго.

А ведь фактически дама права: из-за таких праздношатающихся их Виталику в городе из машины выйти нельзя. Кто-нибудь, ну кто-нибудь да окажется рядом, с кем он в школе учился, а то и в детском садике на горшке сидел.

Тут как-то один с разговорами на улице подошёл: видите ли, он в университете учится! Ответной радости ждёт... На что Виталий молча рот скривил, из перчаточного ящика машины сигарницу (серебро, «Домский собор в Кёльне») достаёт, «гавану» предлагает, тому, кто и сегодня «на горшочке сидит», зажигалкой чиркает. И не снимая перчатки, натренированным движением руки в машину забрасывает сигарницу — закашлялся студент...

Виталию только за двадцать, а как просто он может выразить глубокую мысль: «Начинаешь с ним говорить, а он, оказывается, учёный... Или какой-то там доцент». При этом бровь поднимает, а как хорошо может он усталую кисть руки с подлокотника свесить! Да, только за двадцать, а он уже организовал и учредил фирму, оказывающую элитные услуги. На видных местах города находятся его щиты рекламы: улыбающийся Джеймс Бонд с кием в руке у бильярда. Профиль чеканный, пронзителен взгляд агента 007: можно не сомневаться, шар будет в лузе! Конечно же, подобную рекламу могут себе позволить немногие, но успешные в бизнесе.

И нет ничего удивительного, что во время очередной встречи Шломхотсейдорского с молодыми бизнесменами на переднем плане — он, Виталий. Его взгляд строг, он устремлён в будущее...