Алиса Гринько

Черные ирисы

 

1

 

В романтическом, овеянном легендами уголке Иерусалима, на горе Скопус, что в переводе с греческого означает: «Гора наблюдателей», где сверху, с площадки, открывается панорама Иерусалима с плотно налезающими одна на другую разномастными крышами Старого города, куполами, минаретами и тяжело расползшимся посреди этого загромождения золотым пятном Купола скалы, был основан первый в Эрец Исраэль ботанический сад.

Отсюда на город, на сверкающий белым мрамором и золотом Храм смотрел римский полководец Тит, легионы которого превратят город в руины. Другой завоеватель, Александр, здесь преклонил колено перед старцем в белых одеждах, первосвященником Шимоном, который пришел с толпой иудеев, с просьбой пощадить город. Это было тремя веками раньше войны с римлянами. Александру старец показался похожим на пророка, явившегося ему во сне. Он пообещал не тронуть святыни иудеев, но предложил поставить свою статую из золота в Иерусалиме. Омрачились и застыли лица иудеев. Жестоковыйные, они скорее расстались бы со своими жизнями, чем нарушили заповедь Моисея «Не сотвори себе кумира», которая после трактовки её «книжниками и фарисеями» стала звучать так:

Дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, птицы крылатой, которая летает под небесами… (Втор 4:16,17).    

Вместо этого они пообещали называть его именем сынов Израиля.

 

Сад был разбит здесь еще до образования государства Израиль на территории уже тогда основанного Еврейского университета, на сорока дунамах земли, выкупленной Еврейским Национальным Фондом во времена британского мандата у сэра Джона Грей-Хилла, британского юриста.

После Войны за независимость гора Скопус осталась на территории государства Израиль, но была отрезана, окружена арабскими поселениями на землях, присоединенных к Иордании.

После устроенной арабами резни кампус университета был эвакуирован, и сад пришел в полное запустение. В ходе Шестидневной войны гора Скопус была освобождена от блокады, но к этому времени уже был выстроен новый кампус, и новый ботанический сад разбит в элитном районе Иерусалима – Гиват Рам.                            

  Я, увы, не побывала в том новом саду и не могу ничего о нем сказать, кроме слышанных мной восторженных отзывов о богатстве и разнообразии его флоры, красоте и ухоженности.

  Этого никак не скажешь про наш старый сад на горе Скопус, в котором сохранились следы заброшенности и запустения. Немногие посетители проходят в день по его извилистым, то круто спадающим вниз, то подымающимся пологим уклоном тропинкам.

 

2

 

Мы с Ирой сразу пленились, может быть, именно этой малолюдностью и запущенностью, тенистыми аллейками, на которые с мелколистых дубков на землю падали крупные коричневые желуди в игольчатых шапочках, как маленькие ежики; газонами с беспорядочно и густо растущими деревьями и кустами, забросанными сучьями и ветками, которые понемногу расчищают, а также делают другие работы по саду несколько арабских рабочих из ведомства Михаль. 

Михаль – хозяйка сада, она неустанно трудится над созданием его облика. Это была ее идея, а также директора сада и ее непосредственного начальника Меира Шауата, – воссоздать на участках пейзажи нашей маленькой страны.

Вот здесь, на покатом склоне с полукруглыми террасками, с беспорядочно разбросанными крупными валунами и редкими кустиками кудрявой серебристой полыни, – пейзаж пустыни Негев; там – заросли средиземноморской рощи, густо засаженные фисташками и дубками и земляничными деревьями с красными стволами и бледными гроздьями соцветий; водный бассейн в окружении тростникового папируса переходит в искусственный канал, обсаженный ивами; цветет крупными желтыми цветками душистый зверобой; на краю сада – участок Синая, аравийская роза и красный можжевельник.

В первый раз мы с Ирой пришли в этот сад с экскурсией. Мы тогда учились в группе Анны на курсах «зеленых гидов», организованных Иерусалимским отделением Общества охраны природы («Агана а-тева»), что на Русском Подворье. Там мы и познакомились. Перед первым занятием все записавшиеся на курсы, человек двадцать – двадцать пять, собрались в садике на Сергиевом подворье, бывшей аристократической гостиницы для русских паломников; наскоро знакомились, о чем-то болтали. Я в какой-то момент обернулась и увидела позади себя маленькую, худенькую женщину с личиком, обрамленным полуседыми кудряшками, падавшими из-под круглой шляпки, и живыми черными глазами.

Вначале мы встречались только на занятиях, до тех пор, пока не решили, влюбившись в старый сад, приходить сюда, на гору Скопус, работать добровольцами.

Анна поддержала наше начинание, ну, и Михаль, конечно, приняла нас охотно. Ведомство Михаль расположено в саду, в низинке, в одноэтажном строении, оставшемся от прошлых времен. В просторном помещении – столы и расставленные рядами стулья, по стенам – шкафы с книгами, картинки, фотографии, плакаты. Недалеко гудит станция с высоко взметнувшимися свитками труб. Вокруг – теплицы, грядки, множество горшков с рассадой.

 Работы было много. Мы с Ирой то пересаживали цветы из горшков в грядки, то, наоборот сажали в горшки, засыпая землю из больших мешков, перебирали семена, слушали беглые объяснения Михаль, проходя туда-сюда по аллейкам, очищали газоны от упавших веток и шишек и дорожки сада от мусора, вооружась метлой. Иногда в офисе сам Меир Шауат сидел в инвалидном кресле: это был тяжело, очень тяжело больной человек, он не только не мог сам передвигаться, но когда Михаль перевозила его в кресле на улицу, надо было следить, чтобы не выпал тоненький шланг подачи воздуха, которым он дышал. Когда-то давно Меир приехал сюда из Франции. Это его заслугой было возрождение сада после Шестидневной войны. Меир приезжает на машине из расположенной под горой арабской деревни, там он живет. Приезжать ему тяжело; но он не в силах расстаться со своим садом.

 

3

 

  Уникальность сада не только в том, что со времени его создания здесь разводили растения, упомянутые в Торе, но, почти как шесть-восемь тысяч лет назад, их выращивают без  применения новой агротехники, исключая разве орошение… Это тоже идея Меира.

«Наша цель – создать сад, где посетители смогут увидеть и почувствовать, как всё было в прошедшие времена. Нам многому еще следует научиться у наших предков», – так он говорил.

Мы с Ирой приезжали в сад раз в неделю, а то и реже – как получалось. Поднявшись на эскалаторе и пройдя через университетский кампус, всегда заполненный молодежью, мы переходили улочку и входили словно в темный лаз в каменной стене, там за воротами открывалась небольшая площадка, окруженная высокой, сложенной из камней стеной, по стене сочилась вода, а из расщелин между камнями спускались зелеными гроздьями папоротники – «волосы Шуламит». Посредине площадки цвел красно-оранжевыми цветками гранат.

Мы внезапно словно оказывались в другом мире, зеленом и тихом, отгороженном от шума и суеты, и вдыхая сыроватый запах старых камней, как будто действительно возвращались во времена Талмуда.

Ощущение это еще более увеличивалось, когда мы проходили через низкий каменный туннель, на стене которого очень похожие на древние, но выполненные современной художницей, цветным узором, выложены были мозаики – семь растений, которыми славилась издревле земля Израиля: два злака, пшеница и ячмень, виноград, олива, финик, гранат, инжир.

Прежде чем спуститься к теплицам Михаль, мы обычно присаживались на деревянную скамью под раскидистыми соснами в облаках хвои, унизанных гирляндами шишек, и разговаривали о том, о сем, чего не успели подробно обсудить вчера по телефону или сегодня, по дороге сюда, в автобусе…                               

Ира приехала на Землю обетованную с мамой несколькими годами раньше меня. Еще раньше по молодежной программе приехала сюда ее дочь Софа. Вот около этих двух бесконечно дорогих ей людей, мамы и дочки, и крутились ее новости. Иру нельзя было упрекнуть в неразговорчивости: обо всем, что наболело за последние дни, о мелких событиях исторгала она из себя со сдержанной эмоцией, внешне вроде бы, казалось, спокойно, почти равнодушно. Ира по созвездию – Рак, это знак семьи.

А что наболело? Опять ссорилась с дочерью. Накричала на Ревекку. Сетовала на себя, переживала: мама меня раздражает, я ничего не могу с собой поделать!

Ревекка – по-старчески капризная, своенравная старушка, поразительно похожая на дочь; такая же маленькая, кажется еще меньше ростом из-за скрюченности, худенькая, со сморщенным маленьким личиком; ей под девяносто. Она живет в бывшей гостинице «Дипломат» в иерусалимском районе Тальпиот. Теперь это социальное жилье, больше всего здесь селят одиноких русских репатриантов, но раньше в этом здании с огромными окнами, действительно была гостиница.

 

«Мама была очень красивая», – говорит Ира.

Я видела фото Ревекки в альбоме, не совсем, правда, в молодости, – голубые глазищи в пол-лица.

Когда они уезжали из Москвы, то продали квартиру. Здесь, в Израиле, Ира взяла ипотечную ссуду (машканту), и внеся порядочный задаток из вырученных денег, купила квартиру недалеко от мамы. Дом, где живет Ира с дочерью, стоит на склоне холма среди зелени; в квартирке салон и две комнатки, одна совсем маленькая, узенькая, как пенальчик. Но свое жилье! Далеко не все приехавшие из России могут похвастать этим.

Ира так и ходит туда-сюда; закупает продукты на два дома. Ночует даже чаще у мамы в «Дипломате», боится оставить ее одну. Готовит пока еще, по привычке, Ревекка, но она не сядет за стол одна и не нальет себе тарелку борща, если нет дома дочери.

Иногда обедать приходит Софочка. В довольно просторной комнатке Ревекки – три кровати, на тот редкий случай, когда внучка остается ночевать или приляжет отдохнуть.

Но вот чего я никак не могла понять из наших с Ирой разговоров: почему ее дочка, тридцатилетняя деваха, не работает. Ира явно избегала этой темы и неохотно отвечала на мои осторожные расспросы. Вообще, я заметила, у нее были словно наглухо запертые двери, запретные темы для разговоров... Ира не любила говорить о своей личной жизни; как у нее всё сложилось в прошлом.

О Соне, впрочем, говорилось, что та много занимается, готовится поступать в университет, куда она поступает уже несколько лет и все неудачно, на курс по психологии; она хочет непременно на это отделение. Сама Ира, по специальности врач, тоже не работает, хотя реальных возможностей найти работу у нее здесь больше, чем у многих выходцев из России с другой профессией. Недаром же в газетах пишут, что в Израиле профессора-репатрианты подметают улицы; ребята помоложе работают охранниками, а женщины, в особенности пожилые, – по уходу за совсем уж беспомощными, такими, как Ревекка.

Между тем семья жила, мягко говоря, небогато. Ира вовсе и не скрывала этого. Она как-то обмолвилась своим спокойным, невыразительным тоном, что временами приходилось им жить на пятнадцать шекелей в день. Мясо в обед бывает только по выходным. Да еще машканту эту проклятую с процентами платить надо тридцать лет без малого! Выручала бабушка: у нее пособие по возрасту и другим заслугам и еще доплату получает за съемное жилье, эту вот комнатку в «Дипломате».

«Мы только благодаря маме как-то еще держимся», – не раз говорила Ира, но в ответ на мои предложения помочь устроиться, как все мы тут, по уходу, – решительно отказывалась. Иногда поясняла: «Мне надоело возиться со старухами. У меня дома своя такая».

Дочку Иры я увидела впервые, когда мы были на какой-то экскурсии, долго ехали в автобусе мимо зеленых равнин и коричневых холмов. Мы с Ирой сидели рядышком, а Софа – на заднем сиденье. Когда я обернулась туда, она лежала на кожаных подушках, приподняв согнутые в коленях ноги и протягивая руки кверху. Мне даже показалось, что она что-то шептала, словно грезила наяву или о чем-то мечтала.

Постепенно до меня начинало доходить, почему Ира неохотно отзывается на мои расспросы о Софе. Она считает себя виноватой перед дочерью. Она уделяла ей в детстве мало внимания.

«Все работа, работа. Я очень много работала».

В России Ира работала участковым врачом.

Как сложилось с первым мужем, не знаю, это была одна из тайн, которой мы не касались в разговорах. Вышла замуж во второй раз за вдовца с двумя детьми. Удочерила дочь мужа Настю. И тут опять Софа оказалась обделенной материнским вниманием. Ира старалась больше внимания уделять приемной дочери, смягчить чувство, что она ей не родная.

По редким обмолвкам поняла я также, что у Софы не ладилось с отчимом.

Второй муж Иры живет здесь, в Израиле, в другом городе. Они уже давно в разводе. Приемная дочь Настя живет в Петах-Тикве, Ира общается с ней регулярно. У Насти дочь, которую Ира называет внучкой.

Софа совсем не похожа на мать и бабушку. Во внешности Иры и Ревекки, пожалуй, нет характерных этнических признаков народа, населяющего Эрец-Исраэль.

«Все говорят, что мы не похожи на евреев. На татар – да», – добавляет она, чуть помедлив.

А у Софы тип внешности вполне арийский, должно быть, в отца: русые волосы по плечам, голубые, близко сведенные глаза. Фигурка тонюсенькая – про таких говорят, что животик прирос к спине. Маечка, джинсы в облипку, одеваться она умеет. Цепочки, бусы, браслетки. Софа нравится мужчинам и знает это.

 

4

 

Да, многое мне потом, позже стало понятно. Надо сказать, я встречала такие типы психического склада... Софа словно живет не совсем в реальном мире, путая иногда грезы с действительностью. Ей трудно сосредоточиться на чем-то, довести до конца начатое, достичь какой-то цели… Это вечная дорога куда-то к неведомому, меняющемуся, как в калейдоскопе. И в то же время, как ни странно, головка у нее достаточно практичная. Она чувствует себя балованной девочкой рядом с мамой и бабушкой. В подругах у нее пожилая богатая англичанка, она живет где-то в поселении, Ира с Софой любят бывать у нее в гостях и гордятся этим знакомством. Еще у них есть тетушка Иры, которая живет в Цфате, чудесном городке в горах, она тоже довольно обеспечена. Ира иногда обращается к родственнице за помощью, но та почему-то не любит Софу. Поклонников у Софы, по словам Иры, хоть отбавляй. Да об этом легко догадаться.

В неё влюбляются молодые и пожилые израильтяне; постоянное внимание ей оказывает пожилой выходец из Марокко, правда, женатый, но при случае может помочь по разным проблемам, как-то он помог девочке выпутаться из давнего долга… За Софочкой ухаживал англичанин, а поклонник из Германии звал с собой уехать.

Но она не воспользовалась этим шансом… Хотя, кажется, действительно хочет, даже мечтает уехать из Эрец Исраэль. Всё равно, хоть куда-нибудь, в Австралию или в Канаду… Это одна из ее грез. Отчего не воспользовалась? Не хватило решимости, умения сосредоточиться на чем-то конкретном, реальном, испугало свершение, перемена...

Софа недовольна всем. Тем, что мама продала квартиру в Москве. И что вложила деньги в покупку этой. С раздражением говорит, что лучше бы отдала эти деньги ей, Софе. Она считает, что имела на них право, и сказала как-то в разговоре со мной: «мои деньги». Она недовольна квартирой и районом. В доме живет много марокканцев. Подростки ей кричат, когда она выходит на улицу: «Русские, убирайтесь в свою Россию!»

Она недовольна даже приездом мамы и бабушки и прямо говорит:     «Было лучше, когда вас не было!»

Никто не учил ее, как надо жить, не талдычил, не изводил замечаниями. Приехав по молодежной программе, она жила в приморском городе, в общежитии. Там было очень весело, вечерами собирались, пели, играли на гитаре. Тогда тоже у нее было много поклонников…

У Софы есть бой-френд, русский мальчик, моложе ее; кажется, без определенных занятий. Она говорит, что порядочно с ним намучилась, и всё собирается его бросить.

Маленькая, захламленная комнатка Софы завалена книгами.

 

5

 

Ира иногда благодарит меня за то, что составляю ей компанию, хотя приходить сюда, в сад, было скорее даже моей инициативой. Она говорит, что для нее очень важно быть на природе. Однажды только общением с природой она вылечилась от тяжелой болезни. Я, конечно, спросила, что с ней было, в полной уверенности, что она сейчас все мне охотно расскажет, ведь это одна из самых близких нашему возрасту тем, о здоровье. А Ира – медик, и я ожидала подробного и квалифицированного рассказа… Но, к моему удивлению, и эта тема оказалась запретной. Ира на мой вопрос только махнула рукой и покачала головой. И мы некоторое время посидели молча, на деревянной скамейке, среди аромата цветущего мирта и пышных гераний.

Вдоль каменной лестнички, которая вела вниз, к барачку Михаль, красовались горделиво оранжевые стрелы асфоделий. Из глубокой зелени крон тяжело выпархивали птицы с красными клювами и полосатыми бочками. Порхали среди кустов совсем крохотные пташки с атласными ярко-синими крылышками.

Позади нашей любимой скамейки из плохо выструганных коричневых досок – небольшой участок, на котором Михаль разводит пряности, специи. Он окружен, этот участок, дорожкой, выложенной битой керамикой. Мы сами с Ирой укладывали эти черепки, Михаль дала нам целое ведро. Дорожка ведет к сложенной старинной кладкой из необработанных камней хижине с плоской крышей вполне талмудического вида. На крышу ведет каменная лестничка. В древности, говорила Михаль, ни одна усадьба не обходилась без такой хижины-погреба, где земледелец хранил урожай и отдыхал от летнего зноя.

Я однажды таки пролезла через низкий прямоугольный лаз в черную дыру, вдохнула запах погребной сырости; показалось, что в хижине нет окон; но на самом деле было одно маленькое оконце вверху, под крышей, для выхода теплого воздуха. Мне померещились у стен большие кувшины с узкими горлышками для оливкового масла и вина. Я облизнулась и полезла наружу.

Есть еще одно историческое место в нашем саду. Оно носит названье: могила Никанора. О богатом еврее по имени Никанор, проживавшем в Александрии во времена Второго Храма, сообщает Талмуд, Никанор – лицо историческое. Он оставил память о себе, пожертвовав для Храма, который перестраивался и украшался при Ироде Великом, ворота из позолоченной бронзы. По старинной легенде, когда тяжеленные створки переправляли морем из Александрии в Иерусалим, разыгралась буря, грозившая потопить корабль. Поднялся из волн страшный вал, и мореплаватели решили сбросить ворота в разбушевавшееся море… Бросили одну створку… Тогда Никанор, который тоже плыл на этом корабле, привязал себя ко второй, сказав: «И меня бросайте!»

Пока медлили, не зная, что делать, море внезапно успокоилось. И суденышко благополучно пристало к берегу Иудеи. А когда начали выгружать, то вдруг неожиданно из-под днища корабля выплыла выброшенная створка, и ворота в целости были доставлены в Иерусалим. В действительности, известно, что одни из ворот, окружавших иродианский Храм, носили название «Ворота Никанора».

А в 1903 году, когда еще при турецком владычестве здесь производились раскопки в месте древних захоронений, то обнаружили в одной из пещер несколько саркофагов времен Второго Храма с иудейскими орнаментами. На одном из саркофагов сохранилась надпись на греческом:

Прах сыновей Никанора из Александрии и который построил ворота.

И два имени, высеченные еврейскими письменами: Никанор, Алекса. 

Сейчас это место – выложенная камнем площадка перед входом в пещеру. Внутри пещеры вырублены две ниши по типу древних захоронений. Площадка окружена искусственным каналом, посредине растет раскидистая ива. С каменной кладки, выложенной вокруг входа в пещеру, свисают стебли каперсника с нежно-лиловыми цветками. Здесь сейчас два современных захоронения: могилы известных деятелей сионистского движения –  Менахема Усышкина и Иегуды Пинскера.

Узкая тропа, ведущая к «могиле Никанора», обходит маленький бассейн, где в темной воде, покрытой широкими листьями кувшинок, мелькают скользкие тела крупных рыб.

 

6

 

– Да, здесь трудно найти себе пару, – ворчу я. – В России ей было бы легче.

Ира быстро мне возражает. Она патриотка Израиля во всем и при случае всегда подчеркивает это. Она старается соблюдать традиции и кошерит посуду перед религиозными праздниками. Они с Софой постятся в Йом Кипур, Судный день, и ходят пешком к Западной Стене. Ира пообещала как-нибудь сходить со мной в большую синагогу на улице Кинг Джордж. С экскурсией я была уже там, но на службу идти одна не решаюсь, боюсь сделать что-нибудь не так. Или войду не в тот вход – тут ведь отдельные двери для мужчин и женщин; или что-то не соответствующее будет в моем костюме…

Однажды я заметила, что Ира похудела. Хотя трудно было представить, что это возможно. Осунулось маленькое личико, сильнее обозначились ямки на шее, костюмчик висел на ней мешком; седенькие, давно не крашеные кудряшки вылезали из-под круглой шляпки.

Мы ехали в сад, и она рассказывала в своей монотонной манере, что Софа опять собирается сдавать экзамены, и нужны деньги, довольно большая сумма, то ли на подготовительные курсы, то ли не помню на что. Придется опять занимать у тетки из Цфата, ехать к ней на поклон. А она, как уж говорилось, не любит Софу. Придется изворачиваться, что-нибудь придумывать.

– Вчера опять поругались.

– С Софкой?

– Ну да...

– Чего она?

– Да так... Кричит опять, зачем я эту квартиру купила, деньги потратила. У меня было двадцать шесть тысяч долларов. За московскую квартиру. Немного, но все-таки. Когда я брала здесь машканту, – оживившись, сказала она, – то меня в несколько банков сразу приглашали. Я могла выбирать, – Ира помолчала некоторое время, потом произнесла очень тихо, бесцветным тоном, отвернувшись к окну, – а она сказала: «Лучше бы ты умерла».

Я сперва подумала, что ослышалась. Потом мне стало страшно. Я молчала, не зная, что ответить.

Мы доехали, как всегда, до конечной остановки, прошли через низкие каменные ворота и через дворик с цветущим деревцем граната и папоротниками «волосы Шуламит», через темноватый каменный тоннель с растениями из Торы и сели на своей скамейке под соснами.

 

Да, смерть. Когда мы планируем события, ищем выходы из жизненных ситуаций, мы боязливо обходим мысли о ней, конечно, не берем ее в расчет. А как иначе? Иначе нельзя по закону жизни. Но иногда она, неминуемая, вмешивается и по-своему, увы, легко, неожиданно разрешает то, что казалось неразрешимым.

Ира и об этом, неминуемом, говорила почти прагматично, когда касалась той самой проклятой машканты, которую выплатить бывает неразрешимой проблемой. Счета, написанные мелкими закорючками, с неразборчивыми терминами, проценты…

А Ира, как пенсионерка, имела право на льготу, так называемый «подарок», значительное уменьшение суммы выплаты через пятнадцать лет. Кажется, так. И Ира не раз говаривала, что вот ей надо прожить, сколько там до подарка осталось, лет одиннадцать, а то дочка может потерять это право, эту льготу...  Ну, говорилось, конечно, как бы не совсем в серьезном ключе, сдержанно-спокойно, с осторожной, тут же стираемой усмешкой.

Увы, договариваться с судьбой – дело сомнительное. Так я думала, но вслух, конечно, не говорила.

И опять всё было, как всегда, мы сидели в саду, а за нашими спинами громоздилась кургузенькая каменная хижина, Михаль ее звала «шомера», что-то типа хранилища на иврите. Ира сказала будничным своим тоном:

– Я почти ничего не могу есть. Даже пить. У меня желудок совсем не работает.

Она жаловалась и раньше. Я давно уже подумала, что у нее не очень-то получается соблюдать принцип: «Врачу – исцелися сам».

На следующей неделе она успела мне позвонить и предупредить, что не поедет в сад. Она проходила проверку в поликлинике в больничной кассе Меухедет.

В следующий раз она мне позвонила уже после операции. Всё произошло невероятно быстро. При колоноскопии была обнаружена опухоль.

– Если бы мне ее не вырезали, я бы умерла, – только сказала.

А когда через день или два я приехала к ней в больницу, у Иры были посетители – приемная дочь Настя со своей дочкой.  Девочка сидела на краю бабушкиной постели и вертелась. Настя вынимала из объемистой сумки банки с едой, пакет с соком, какие-то одежки и называла Иру мамой. Это была довольно полная молодая женщина, по первому впечатлению, уверенная в себе и вполне практичная.

Ира уже вставала с постели. Она была более обычного, как-то нервно суетлива и еще больше похудела. В последние месяцы эта суетливость, неуместный смех и другие, раньше незнакомые мне мелочи поведения, увы, невольно вызвали предположение, что дети и внуки Ревекки подвержены в той или иной мере нервным расстройствам.

У Иры раньше этого я не замечала…

В небольшой и, на беглый взгляд, не очень опрятной палате, кроме Иры, находилась еще одна женщина, пожилая израильтянка, к ней пришел сын, они тихо разговаривали, не глядя в нашу сторону. Ира сказала, что эту женщину готовят к операции.

А подружка моя не залежалась, ее выписали дня через три. Здесь вообще в больницах подолгу не держат.

 

После операции Ира теперь постоянно жила в комнатке у мамы в «Дипломате». Жаловалась, что ее не лечат. Не дали дополнительных денег на лекарства как раковой больной, не назначили химиотерапию. «Сделали дырку в кишке и бросили. Врач куда-то уехала…»

Жизнь её теперь была заполнена малоприятными гигиеническими процедурами. Я бывала у нее. Состояние ее не улучшалось. В конце концов, извинившись, она прекратила – временно – прием посетителей. Ей не хотелось, чтобы ее видели такой, какой она стала.

Что говорить. Подошла весна, и я уехала на месяц в Москву, как ездила каждый год, повидать близких, ну и по делам. В тот же вечер, как вернулась, позвонила в «Дипломат». Мне ответил звонкий, дребезжащий голосок Ревекки:

– А кто это?

Я назвала себя. Она, кажется, не поняла или не вспомнила.

– Она спит, – сообщила. – Позвоните, когда придет Соня.

В тот вечер было уже поздновато, я решила больше их не беспокоить. Утром немного замешкалась. Мне позвонила Аня:

– Вы знаете, что Ира умерла?

 

Ее уже увезли на кладбище. Хоронят здесь тоже быстро и тихо. Потом уже Софа мне говорила, что накануне, в тот вечер, когда я звонила, Ира позже, проснувшись, звала меня.

Было еще недоразумение. Когда рано утром в комнату Ревекки, узнав о несчастье, собрались жительницы «Дипломата», знакомые умершей, Софа крикнула:

– Надо позвонить Алисе!

Она имела в виду меня. Но меня там никто не знал, а знали другую Алису, вернее, Алис, израильтянку, социальную работницу, и кто-то позвонил ей. Она в тот день шла к врачу и сказала, что пойти на похороны не сможет. Это передали Софе, и повесилось на меня, и Софа после уже, когда все разъяснилось, говорила мне, как она удивилась и обиделась.

Я пришла в «Дипломат» на девять дней с цветами, но опять невпопад: тут, оказывается, по религиозным правилам, цветы на могилу приносить не принято, на меня зашикали, и я свои розы оставила в комнате Ревекки. На кладбище, на гору, ехали в автобусе. Приехали на своей машине трое молодых людей, друзья Софы. Раввин читал молитву у серого прямоугольного камня. Маленькая Ревекка с огромными, широко раскрытыми голубыми глазами, словно не понимающая, что происходит.

 

Ира умерла в начале мая, когда уже отцвел на пустырях розово-белой сказкой вестник весны миндаль. В саду у Михаль бывало весной пышное цветение, мы с Ирой особенно любили это время. Любовались роскошным убором груши и бледными соцветиями земляничного дерева, напоминавшими ландыши. Михаль всегда нас посылала весной посмотреть полянку, где расцветали черные ирисы, краса сада и ее гордость. Зрелище действительно было царственным. Наверное, в самом деле, красота и благодать эти продлевают жизнь, пусть хоть на минуты, секунды...

Наша Михаль – миловидная белокурая женщина, она приехала из Молдавии, у нее две дочки-школьницы. Незадолго до смерти Иры мы узнали, что скончался Меир Шауат, ее начальник, не знаю, кто теперь вместо него. С тех пор, как Иры не стало, вот уже три года я ни разу не была в нашем саду.