Борис Сандлер

День памяти в городке Амнезия

 

                                                                           «И назвал Бог свет днем, а тьму ночью.

                                                                           И был вечер, и было утро: один день.

                                                                                                                   Берешит 1 : 4-5

 

Случилось так, что обстоятельства или судьба забросили меня в городок Амнезия, где я остался уже навсегда. Жителями этого замкнутого пространства, в основном, были люди, большую часть своих лет прожившие вне городка: там они учились, обзаводились семьями, делали карьеру, словом, варились в огромном котле человеческой суеты, который носит красивое  название – «цивилизация».

Как случилось, что я выпал из кипящего котла цивилизации – я не помню; факт, что теперь я живу в городке Амнезия, так, как принято здесь, без малейшего намерения выделиться среди других жителей, или, упаси боже, им противостоять...  Зачем? Мне здесь всего хватает, и мне ничего не нужно. Как говорится, живой – и слава Богу.

У жителей нашего городка есть все удобства внешнего мира – магазины, развлекательный центр с кино, театром и кофейней; не говоря уже о двух больницах и кладбище по соседству – высокая стена прямо рядом с крематорием, в которую замуровывают урны с прахом. Время от времени на стене появляется новая квадратная табличка из черного мрамора, с выгравированным на ней именем и только одной датой – днем и годом, когда человек умер. Да, еще одна важная деталь: у каждой религии есть свой участок на этой стене и своя ритуальная служба.

Жители городка Амнезия живут только днем сегодняшним. Что это значит? Очень просто: мы не помним нашего «вчера» и не хотим знать про наше «завтра». Каждое «сегодня» начинается с пробуждения ото сна и заканчивается погружением в сон. Утром, как только открываются глаза, начинается новое «сегодня», и все, что с нами происходило до этого, исчезает, полностью стирается из памяти.

Здешние жители, в основном, дружелюбный народ. Они принимают гостя сердечно, от радости не знают, куда бы его усадить, несут ему все самое лучшее и вечером укладывают спать на мягчайшие перины. Однако есть одна загвоздка: наутро хозяева просыпаются и... обнаруживают у себя в доме незнакомого человека. Тут, согласно законам нашего городка, они сразу вызывают полицию, и полицейский уводит «гостя». Поскольку полицейские тоже живут только днем сегодняшним, они, бедняги, на другой день уже не знают, кого арестовали. Свидетелей, конечно же, нет, дело передают в суд. Суды в городке Амнезия длятся иногда годами, потому что время от сегодня до завтра – как черная дыра, кто в нее попал, тот пропал.

Сегодня в нашем городке особый праздник – День Памяти. Единственный день в году, когда жители могут по своему желанию посетить Мельницу памяти – специально отведенное место в самом центре городка. Снаружи Мельница памяти выглядит как обычная ветряная мельница – большое круглое здание из красного кирпича, с остроконечной крышей и четырьмя распростертыми крыльями. Но это не просто красивое архитектурное сооружение; Мельница памяти – это функциональный центр, можно сказать, предприятие, поважнее крематория и стены колумбария. Мельница машет своими крыльями день и ночь, без остановки. Крылья вращают огромные мельничные камни, которые перемалывают воспоминания жителей в пепел.

 

Я пришел на Мельницу сразу после завтрака и встретил там с десяток желающих отправиться, как и я, в день вчерашний. Не подумайте, что это такое уж легкое путешествие, не для каждого оно проходит гладко. Поэтому вся процедура происходит под наблюдением врача.

В пятнадцать минут одиннадцатого я вошел в здание Мельницы. В круглом зале меня встретила молодая симпатичная женщина в голубом халате. Она пригласила меня присесть напротив нее и направила в мой правый глаз маленький сканирующий аппаратик. Через мгновение она знала обо мне все, что сам я давно позабыл. Она это увидела на экране компьютера.

Женщина улыбнулась мне обаятельной улыбкой и спросила, есть ли у меня какое-нибудь пожелание, что-то особенное, что бы я хотел вспомнить из своего прошлого. Я ответил ей улыбкой, которая, впрочем, не была столь же обаятельной, и сказал:

– Если бы я сам мог припомнить хоть что-то, я бы сюда не пришел.

– Простите, – смутилась женщина, – я только недавно начала здесь работать.

Она поднялась со своего места, давая мне понять, что я должен следовать за ней. Мы вошли в круглый верхний зал, полный сияния и воздуха. Она проводила меня к двери, – точно такие же двери были расположены в зале по кругу – и ввела в полутемную комнатку. После яркого сияния мои глаза не сразу привыкли, однако я разглядел стоящее посреди комнаты кресло. Возле кресла располагался низенький, как будто ему специально подрезали его три ножки, столик. На круглой стеклянной поверхности столика виднелся узкий высокий стакан с какой-то жидкостью.

– Присаживайтесь, – сказала моя проводница, – в кресле вам будет удобно.

Тем временем она достала из кармашка узкий пульт и что-то на нем нажала. Я сразу почувствовал как мои ноги ниже колен, расположившиеся на мягкой подушке, медленно поднимаются вверх; при этом спинка кресла вместе с моей спиной начала медленно опускаться. Удивленный, я посмотрел на молодую женщину. Мой взгляд, очевидно, вопрошал: что означают эти манипуляции? Однако чудеса только начались. Я заметил, как ее палец снова нажал кнопочку на пульте, и в ту же секунду под моим телом – от затылка до щиколоток – принялись крутиться колесики и шарниры, разминая мое тело. Несколько мгновений спустя, когда я уже полулежал в кресле, мое напряжение от неожиданных превращений прошло; мои натянутые жилы и нервы получили освобождение от утомительного давления, под котором находились мои тело и плоть. Я тихонько вздохнул.

– Выпейте, пожалуйста, – услышал я ее мягкий голос, и она протянула мне со стола стакан с жидкостью – это наш фирменный коктейль «фата-моргана».

Я почувствовал, как меня обволакивают звуки музыки. Они были тихие, но при этом настойчиво ввинчивались в мой мозг, и оттуда перекочевывали в жилы, наполняя все мое существо особым теплом. Так я себя чувствовал только однажды, когда первый раз в жизни прикоснулся губами к губам Мары. Это даже не был поцелуй, скорее, попытка попробовать вкус поцелуя. Мы вглядывались друг другу в глаза; я смотрел, как расширяются ее зрачки, становясь все больше, пока не почувствовал, что наши губы соприкоснулись. Когда это произошло, я провалился в глубину ее глаз. Продолжалось ли это мгновение или длилось целую вечность? Мы оба задрожали и снова стали теми, кем были – учениками 5 «А» класса.

 

Мы сидели на узком диванчике в квартире Коли Новикова. Он тоже был учеником нашего класса. У него был день рождения, и он пригласил к себе почти весь класс. Коля всего полгода назад переехал в наш город. Его отец, офицер, «вел кочевую жизнь», как говорил сам Коля. Мы быстро с ним сдружились. Мы были одного роста, но в отличие от меня он был крепко сбитый, с сильными руками и ногами и с очень прямой, как натянутая струна, спиной. Я же был его полной противоположностью: тощий, с длинными руками, как будто пришпиленными к узким плечам. Его мечтой было полететь в космос, именно тогда в наш язык вошло это слово — «космонавт». Понятное дело, Коля уже видел себя среди братьев-космонавтов. Я же так высоко не летал даже в мечтах. По правде говоря, я вообще редко задумывался о том, кем я могу стать в будущем. Разве что один раз на уроке литературы, когда мне пришлось писать об этом сочинение. Я написал тогда, что хочу стать чистильщиком обуви, как наш сосед дядя Лейзер...

Дядя Лейзер был инвалидом войны, у него не было обеих ног. Его рабочее место было прямо напротив входа в Дом офицеров. Ему даже не нужна была скамеечка: он сидел на маленькой, сбитой из нескольких дощечек платформе на четырех железных подшипниках. Перед ним стоял деревянный ящик, в котором дядя Лейзер держал свой инструмент: две щетки, узкую бархатную тряпочку, чтобы «наводить глянец» и несколько коробочек с черным сапожным кремом гуталином, поскольку почти все его «клиенты» были офицерами. На ящик ставили они свои офицерские ноги в черных сапогах и не забывали прибавить сальную шутку, которая казалась им чем-то вроде братского хлопка по плечу: «Лейзер, ты когда ссышь, ноги расставляешь?». Лейзер не обижался, напротив, он смеялся вместе с ними, потому что «советский офицер всегда прав!» – пояснял он.

Я знал все это потому, что жена Лейзера не раз просила меня «забрать» его и привезти домой. Сам Лейзер ехал рядом со мной, опираясь и отталкиваясь от кирпичей двумя короткими валиками, а я нес его деревянный ящик и чувствовал себя оруженосцем. На нем была армейская гимнастерка, уже поблекшая, с чужими пуговицами, которую он, похоже, никогда с себя не снимал. Иногда дорога качалась под его тележкой, потому что офицеры из дружеских чувств нередко угощали ветерана. Несколько раз мне приходилось поднимать дядю Лейзера с земли – либо его тележка отказывалась ехать по гальке, либо чистильщик обуви засыпал на ходу и переворачивался...

Когда наша учительница Светлана Александровна прочла мое сочинение перед классом, класс хохотал. Светлана Александровна, однако, похвалила меня за то, что я очень правдиво и трогательно описал инвалида войны; даже грамматических ошибок совсем мало сделал, подчеркнула она. Под конец Светлана Александровна добавила: «Это очень хорошо, что ваш товарищ помогает инвалиду войны, который проливал кровь за нашу родину. Но все же не годится, чтобы советский школьник, пионер, мечтал стать чистильщиком обуви».

И снова по классу разнесся шепот и злой смешок. Вдруг с парты, где сидела Мара, донесся ее голос:

– Но кто-то же должен быть чистильщиком обуви...

            Мы учились с Марой с первого класса, но до сих пор я ее не замечал: обычная девчонка среди других девчонок нашего класса, даже без косичек – коротко стриженная, так что черные волосы едва прикрывали ее тонкую шею. Когда ее слова прозвенели как колокольчик на короне феи и разнеслись над притихшими головами учеников, я посмотрел на нее другими глазами. Я в общем-то только тогда ее и увидел – ее круто изогнутые брови и вздернутый, вечно красный от постоянных простуд, носик; ее губы: верхняя, слегка припухлая как будто цеплялась за верхние зубы, немного выдававшиеся вперед. Но стоило Маре молниеносным движением провести кончиком языка по губам, как бы разрезая их, как они смыкались.

Я сидел на две парты ближе к доске чем она и в другом ряду, рядом со стеной; поэтому я мог хорошо видеть Мару со своего места, упершись плечом в стену. Одна проблема – моя соседка Клара. Я сидел с Кларой за одной партой, но не потому, что хотел с ней сидеть – упаси боже! – а потому, что Светлана Александровна, будучи классным руководителем нашего 5 “А”, меня с ней посадила.

– Клара отстает по математике, – пояснила учительница, – ты будешь ей помогать.

Клара, разумеется, тут же заметила мою необычную посадку и стала ко мне приставать, чтобы я сказал, на кого я без конца смотрю уже третий урок подряд.

– Я не смотрю, я думаю...  – постарался я от нее отделаться.

Но Клара, как назойливая муха, от меня не отставала; хуже того, она специально, громко, так чтобы учитель слышал, сказала:

– Ты мне мешаешь... Ты мне мешаешь слушать урок.

Понятное дело, Ефим Борисович, наш географ, тут же услышал и отреагировал в своей манере, как он всегда делал в таких случаях. Он вызвал меня к доске, на которой висела большая физическая карта Советского Союза и спросил:

– Ну, и как называется самая южная точка нашей страны, и где она находится? – Ефим Борисович протянул мне длинную деревянную указку с отломанным кончиком.

Я подошел к карте и начал беспомощно рыскать глазами по ее южной части. Мой взгляд безуспешно искал этот заброшенный уголок, о котором я и понятия не имел, ни где он находится, ни как он называется. Я карабкался на коричневые горы и падал в зеленые долины... У меня за спиной носился возбужденный шепот, который должен был мне помочь в моих блужданиях над просторами Советского Союза.  В другой раз я бы точно стал вертеть головой, вглядываясь и вслушиваясь в спасительные сигналы… Но только не теперь, потому что я бы точно наткнулся на изогнутые брови Мары. В ее глаза я не мог смотреть. То есть, я видел их, но не отваживался остановить на них взгляд. И только теперь, на узком диванчике в Колиной маленькой комнатке, я в них вгляделся и понял, что пропал. Я перестал дышать. Я только слышал, как стучит во мне кулак, чтобы я открыл дверь… Я вспомнил, как дядя Лейзер однажды показал мне свой правый кулак и сказал: «Смотри, какой  большой у меня кулак, вот такое же большое у меня сердце. У каждого человека такое сердце, какой у него кулак!». Я посмотрел на сильный кулак дяди Лейзера, весь в ссадинах и кровоподтеках на косточках пальцев от частых падений на мостовую, и увидел его сердце. Я сжал пальцы, и посмотрел на свой кулачок – белый, гладкий и слабый –  без единой царапинки. Вот такое было у меня и сердце…

Дверь моего сердца отворилась, и я услышал:

– Не знаю что на меня нашло… Забудь… Мне больше нравится Коля…

Как я уже говорил, Коля пришел в наш класс за полгода до этого. Очень скоро нас свел с ним один случай, после которого мы стали лучшими друзьями. В то время из хлебных магазинов вдруг исчез главный продукт – хлеб. Когда в лавку привозили хлеб, надо было быть в числе первых – иначе хлеба не достанется. Тот хлеб вовсе не был хлебом, а своего рода смесь кукурузы, отрубей и «чтоб-я-так-знала-беды-как-я-знаю-что-это», – вздыхала моя мама. Она всю ночь простаивала в очереди, а я оставался с маленькой сестренкой дома. Утром я сменял маму, потому что ей надо была бежать на работу. В тот день, когда привезли хлеб, началась такая давка, что меня едва не превратили в лепешку. Хуже того, меня вытолкали из очереди и из магазина. Как раз в этот момент возле хлебного крутился Коля. Увидев меня всхлипывающего, – рубашка растерзана, штаны передернуты, – он мне крикнул: «Не уходи! Я сейчас!». И исчез в черной толпе… Вскоре Коля, так же как и я чуть раньше, был выброшен из лавки, раскрасневшийся и вспотевший, но с буханкой хлеба за пазухой. Он почти втолкнул мне буханку в руки и коротко бросил: “Надо уметь толкаться!”

И вот я услышал от Мары, что не я, а Коля нравится ей. Тихие Марины слова еще долго звенели у меня в ушах. Они проделали в моей голове дыру, но из головы не вылетали. Я подумал: “Конечно, одно дело сказать, что чистильщик обуви тоже нужная профессия, а другое, когда тебе нравится чистильщик обуви. Чистильщик обуви это даже не пилот, и уж тем более не космонавт…»

Дядя Лейзер сразу заметил перемену во мне, что со мной что-то случилось, и по дороге домой спросил: «Эй, парень, что у тебя стряслось?» Я не знал, что ответить, разве что признаться, что прикосновение губ Мары меня ошпарило как кипятком, и что ее слова оцарапали мое маленькое несчастное сердце. Однако вслух я из себя выдавил: «Ничего»…

Дядя Лейзер остановился. Он посмотрел на меня снизу вверх, и зажмурив глаза, произнес:

–-“Ничем” стакан не наполнишь! Должно же что-то булькать… А у тебя, я гляжу, булькает ой-ой!

Дядя Лейзер был прав. Во мне кипел гнев на моего приятеля Колю, хотя в чем он был виноват? С другой стороны, я думал: «Если бы Коля не пришел в наш класс, Мара бы не загляделась на него. Ждать пока его отца снова куда-нибудь переведут – глупо! Может рассказать ему обо всем? Он же мой лучший друг? Но мое злое бульканье так и рвалось наружу…

Прекрасные обволакивающие звоны начали стихать, как волны отступают в море. Солнечные пятна, прежде игриво сиявшие на воде, были поглощены песком. Осталась только пена, но и она вскоре растаяла как снег.

Мои глаза открылись без желания. Хотел бы я вспомнить, что со мной, с Марой и с Колей произошло дальше... Почему прервалось видение? Может одного стакана «фата-морганы» недостаточно?.. Но обаятельная молодая женщина была непреклонна:

– Нет. Вам больше нельзя… Ни глоточка. Это повредит вашему сердцу.

Я посмотрел на свою правую руку, пальцы на ней сжались в кулак. Но и теперь мой кулак выглядел слабым и вялым.

 

Мельницу памяти я покинул, сидя на кресле-коляске, которую толкал черный молодой человек с библейским именем Иаков. Было уже далеко за полдень. Летнее солнце проделало большую часть своего пути через городок Амнезия. На широкой дорожке в парке, который мы теперь пересекали, было довольно людно. В воздухе носились звуки праздника. Жители торопились ухватить последние часы Дня Памяти и провести их с удовольствием: пойти в кино, где сегодня крутили популярные фильмы их молодости или отправиться в театр. Афиши, развешанные по городу, объявляли, что сегодня будет идти первое и последнее представление мелодрамы «Незабудки», поставленное местной любительской труппой.

Сердце у меня сжалось. Как видно, процедура восстановления памяти принесла с собой не только радость и ностальгию, но и боль. Память и боль – парочка от Бога, которая напоминает постоянно, что мы все еще на этом свете. Завтра этот день будет стерт из памяти. Останется только непонятная ноющая боль.

 

Проезжая в своей коляске мимо скамейки, я увидел на ней Мару. Я обрадовался. Она любила проводить День Памяти за чтением ее любимого Чехова.

– Как хорошо, Мара, что я тебя здесь встретил.

– Я знала, что ты будешь возвращаться этим путем, – она закрыла книгу, вставая.

– Как видишь, ко мне приставлен телохранитель, его зовут Иаков.

Я хотел было тоже подняться с моего кресла и отослать Иакова обратно на Мельницу памяти. Ясное дело, он не останется там долго без работы. Однако я почувствовал его сильную руку у себя на плече и вынужден был сесть обратно.

– Простите, мистер, но мне приказано проводить Вас до дома.

– Очень хорошо, – поддержала его Мара, располагаясь с правой стороны от коляски, – в моих глазах ты не перестанешь быть джентельменом, даже если останешься сидеть. Расскажи мне, лучше, что ты сегодня увидел на Мельнице памяти?

– Ты не поверишь: я вспомнил свой первый поцелуй…

– Только  и всего? – удивилась Мара, – кто же это была, счастливейшая из женщин?

–Ты, Мара! – чуть ли не выкрикнул я, – это было в пятом классе... На дне рождения Коли Новикова, помнишь?

Она спокойно пожала плечами и сказала:

– В пятом классе? Я припоминаю, что тогда был какой-то шум вокруг меня и Коли, выдуманная история, как будто нас видели целующимися у него дома... Это даже дошло до директора...

– Неужели? – в свою очередь удивился я, – кто же распустил эти дурные сплетни?

– Я не помню... Ведь это ты был в том времени...

– Да, но я слишком рано вернулся в сегодняшний день.

– Вот поэтому я не люблю туда ходить. Там все придумано, чтобы люди страдали. Уже четыре года, как я прошу тебя не ходить на эту Мельницу, особенно с твоим слабым сердцем...

Ее рука, которую я держал, задрожала и выскользнула из моих пальцев. Я не пытался ее удерживать…

– Успокойся, Мара... Мара!..

Я услышал басовитый голос моего провожатого Иакова:

– Я могу вам чем-то помочь, мистер?

– Мы только что встретили мою жену, Мара ее зовут. Она шла здесь рядом со мной...

– Нет, мистер, я никого здесь не видел... Вероятно, вы заснули и увидели ее во сне.

Я замолчал. Пятнадцать минут спустя мы уже были в холле здания, где я живу. Меня ждал сюрприз – вахтер наклонился ко мне и тихо сказал:

– В вашей квартире вас ожидает человек по имени Коля Новиков.

Вахтер извинился, что он позволил гостю пройти без моего разрешения. Коля Новиков... После стольких лет! Сегодня прямо настоящий день встреч.

Я поблагодарил Иакова и велел ему возвращаться обратно на Мельницу. Я вошел в лифт и нажал кнопку моего этажа. Лифт едва тащился, и в моей голове проносилось сотни вопросов: как он меня нашел? Что его ко мне привело? Неужели желание встретится со старым школьным приятелем?

Коля стоял у окна. Он сделал шаг мне навстречу. Я не видел его лица. Только его военную форму с генеральскими погонами. Мы обнялись – одной щекой я почувствовал колючие звездочки на его плече, а другой – как горит у него ухо.

– Товарищ генерал-лейтенант! – выпалил я, запыхавшись, как будто не въехал на свой шестой этаж на лифте, а взбежал по лестнице.

– Генерал-лейтенант в запасе, – поправил он меня, – приходит время, когда тебя переводят в запас, что значит: пускай себе живет, лишь бы не мешал.

– Как видишь, я тоже в запасе... Но ты-то своего добился.

            – Не совсем. Я мечтал о голубом небе, а пришлось всю жизнь ползать на земле.

            – Ты был танкистом, – и у меня вырвалась известная песенка из нашего детства: «три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…»

 Я пригласил его сесть к столу и бросился к электрическому чайнику, чтобы сделать чаю.

– Прости, Коля, более крепкие напитки здесь запрещены.

– Да я понимаю, ничего не надо… Я на одной ноге, как говорится. Все свои «сто грамм» уже я тоже выпил… – он постучал пальцем в грудь – мотор работает уже не очень.

– А ну, покажи мне твой кулак, – сказал я ему командирским тоном.

– Зачем? – удивленно посмотрел на меня Коля.

– Один инвалид войны когда-то меня учил, что кулак человека имеет одну величину с его сердцем.

Улыбнувшись, Коля выполнил мою команду и сжал кулак – твердый, сильный. Вздувшиеся  жилы выпукло проступали под кожей, покрытой глубокими шрамами от ожогов.

– Железные танки тоже горят, – сказал Коля, как бы отвечая на вопрос, и добавил: – мои танкисты пели: «От Кушки до Афгана всего один лишь шаг…»

– Кушка! – взорвался я, – самый южный пункт на границе с Афганистаном!

Поймав себя на воспоминании, я принялся развивать мысль дальше:

– Раз уж мы снова в пятом «А», хочу тебя спросить…

– Спрашивай, пока я здесь.

– Может, ты помнишь: кто распустил отвратительный слух, что ты и Мара...

Коля перебил меня:

– Ты и вправду хочешь знать?

– Конечно!

            Он заглянул мне в глаза, и я снова увидел того Колю Новикова, который только что вырвался из озверевшей толпы и протянул мне буханку хлеба, как свой величайший трофей:

– Я... Я уже не помню. Только я должен был из-за этого уйти из школы. Директор так посоветовал моему отцу, чтобы не поднимать шума...

– Да неужели... Совершенно стерлось из памяти...  С тех пор как Мара ушла...

– Да я слышал... Четыре года назад... – он на мгновение запнулся и тихо продолжил: – Я должен сказать тебе это сейчас...

– Что?

– Тогда, на моем дне рождении в пятом классе, я случайно подглядел, как вы с Марой целовались... – Он на мгновение задержал дыхание и закончил: – Ты счастливый человек: не каждому дано помнить и пронести в сердце через всю жизнь вкус первого поцелуя...

В комнату вошел Иаков. Что он делает здесь? Я же его просил, чтобы он возвращался на работу.

– Иаков, ты разве не видишь, что у меня гость?! – я едва сдерживал свой гнев.

– Я никого здесь не вижу, – спокойно ответил он и протянул мне стакан, – вам надо это выпить и лечь спать. У вас был сегодня тяжелый день.

Уже лежа в постели, я подумал: «Мара как всегда права... Воспоминания изводят сердце. День Памяти проходит, и ему на смену придет новое «сегодня». Один день – без прошлого...