Джейкоб Левин

Конец бабьего лета

 Конец бабьего лета

 

Ицик лежал по пояс в лыковом мешке на поребрике напротив кирпичной стены. По другую сторону стены была шумная улица Маршалковская. Он, скосив глаза, наблюдал за солдатами Вермахта, которые маршировали недалеко от него посередине дороги. В прошлом году он еще пытался бежать им вслед – он очень любил смотреть на мотоциклы впереди колонны. Когда голод не очень мучил его, он рисовал эти мотоциклы куском извести на асфальте. 

Был тёплый сентябрьский день. Ицику было шесть лет, и поэтому он не знал, что за теплым сентябрем обычно наступает дождливый октябрь. Сегодня ему досталось два яблочных огрызка, а третий лежал далеко у стены дома и уже становился золотисто-коричневым. Он ревниво и внимательно следил за воробьями, которые выклевывали из яблочного огрызка коричневые семечки, но доползти и отнять его у воробьев он боялся. Ночью Ицик подползал к тёплой, нагретой солнцем стене дома, но утром дворничиха оттаскивала его лыковый мешок вместе с ним подальше от стены, чтобы он своим жалким видом не портил фасад. Он знал, что его мать тоже лежит недалеко, около стены, только у ворот, и представлял, холодно ли ей сейчас.

Когда она умерла, соседи забрали остатки гречневой крупы. Он целый день провел рядом с матерью, а вечером к дому пришёл худой похоронщик с двухколесной тележкой и спросил:«где она»? Мать была еще более худой, чем он, и ему не составило большого труда положить ее на тележку. Потом он достал из заплечного мешка старый потрепанный талес и укрыл ее. Похоронщик впрягся в тележку, а Ицик взялся за оглоблю, и они втроем двинулись к воротам. Около ворот похоронщик сбросил ее в длинный ряд бывших обитателей Варшавского гетто.

– А ты иди домой, – сказал он Ицику. Ицик понял его.

Они с матерью жили в гетто, в крохотной комнатке два квартала от Маршалковской. Никто не завидовал им, и поэтому никто к ним не подселялся. Печки в комнатке не было, раньше в ней хранилось имущество дворника, но, когда Ицик вернулся с «похорон» матери, эта комнатка оказалась занятой – на двери теперь висел маленький замочек. Туда уже успели сложить чьи-то чемоданы.

И вот уже четвёртый день Ицик жил на улице, без еды.

            Наверное, где-то на Маршалковской уже шел дождь, потому что в чугунную канализационную решетку стекал ручеёк чистой воды. Он думал о том, что уже темнеет и пора добираться до тёплой стены дома.

В гетто у него не было никого, ни родных, ни друзей.  Туда его привезли из какой-то большой квартиры. Откуда он взялся в этой квартире, он не помнил. Отца он помнил едва.

 

Был конец бабьего лета, и к вечеру появились первые грозовые тучи, но Ицик не знал этих примет и того, что очень скоро польётся настоящий дождь. Улица опустела, ветер погнал по дороге колючий песок и обрывки газет, и начался дождь, но это уже не был летний теплый дождь. Он хотел было заплакать, но слезы кончились в первый день, когда его сандалии унесли взрослые дети. Он подал голос – несколько раз слабо пискнул, но никто его не услышал. Между тем дождь стал сильнее.

Ицик знал о жизни совсем немного, но то, что всем людям не до него и у всех свое горе, он уже понимал. Поборов страх и собравшись с силами, он заставил себя доползти до коричневого яблочного огрызка, съел его и теперь жевал деревянный черенок, просто так, ему было жалко расставаться с ним, хотя яблок в этом году было много.

Он улегся у стены и укрылся промокшим мешком, который теперь уже больше не грел его, и не защищал его худое тело от дождя. Своими тонкими скрученными ножками с неимоверно огромными коленями он напоминал большого паука.

На верхнем этаже открылись створки окна, на него упали остатки какой-то испорченной каши и быстро смешались с дождевой водой. Он не успел ничего подобрать. В дом его никто не позвал. Раньше в это время он уже спал, но сегодня с наступлением темноты его стало знобить. Взошла круглая луна, и  дождь прекратился. Ицик задрожал и начал тихо стучать мелкими молочными зубами.

Вдруг из темноты перед ним возник чёрный человеческий образ. В шляпе, с серой спутанной бородой, сапожник Лазарь склонился над ним. В руках у него был предмет, согнутый из проволоки. Ицик привстал и поднял голову, в это время Лазарь ловко одел ему на голову проволочный прямоугольник и тут же снял его.

– Как тебя зовут?

– Ицик.

– Ты ел сегодня?

– Нет.

– А вчера?

– Нет.

– А третьего дня?

–  Нет.

– Тогда  возьми два яблока. Благодарить не надо.Ты знаешь, где за кирпичной стеной на Маршалковской молочная лавка?

            – Да.

– Ты дойдёшь до неё?

– Нет.

– А если бы не было стены, дошёл бы?

– Зачем? – спросил Ицик.

– У меня родился внук, а дочь Ида умерла. Если я его утром не накормлю, он тоже умрёт. Он уже начал высыхать. Вода не помогает. Утром, когда ещё будет темно, привезут молоко. Когда развозчик возьмёт ящик с бутылками и понесёт в лавку, ты по спицам залезешь на колесо и возьмёшь бутылку молока. Я буду ждать тебя за стеной с большим кусочком хлеба.

– А как я пройду сквозь стену и вернусь назад?

– Внизу стены, у самой земли нет двух кирпичей. А там, за стеной, растёт высокая трава. Моя голова в дыру не проходит, а твоя проходит.

–  Но я ещё никогда не был вором. А если все увидят, что я несу еду в гетто?

–  Это так, но ты получишь белый хлеб и очень может быть, что он будет помазан маргарином.

            – Немецким?

– Немецким или польским. А сейчас спи. Утром я разбужу тебя.

Только сапожник Лазарь на цыпочках отошёл от лежавшего у стены Ицика и повернул за угол, ему повстречался раввин Шпаковский.

– Что ты делаешь здесь, Лазарь? – спросил раввин. –  Ведь уже очень поздно. Смотри, попадёшься мальчикам Шеринского. (Юзеф Шеринский, руководитель полиции в Варшавском гетто. – Прим. ред.)

– Я уже дома, это моя дверь, – сказал Лазарь. – А вы будьте осторожны.

– Я иду с обрезания, у меня разрешение. А ты  что  задумал? Почему у тебя в руках проволока?

Лазарь растерялся. Быстрый умом раввин Шпаковский догадался, что означает проволочный прямоугольник.

– Ты измерил этой проволокой чью-то голову потому, что ты нашёл дырку в каменной стене?

            – Да, ребе.

– А твоя голова туда проходит? Если голова пройдёт, то и тело подавно пройдёт.

 – Но моя голова не проходит.

– А чья проходит?

– Ида умерла, была кружка молока, больше нет. А за стеной в лавке… Правда, не кошерное…

Раввин перебил его и спросил:

– Что же ты задумал? Пролезть в дыру и добраться до лавки?

– Попрошу мальчика.

–  Который спит за углом?

            – Да.

– А он знает, что его застрелят, если увидят, что он пронёс продукты в гетто?

– Нет. Я ему не говорил.

            – Нельзя этого делать, Лазарь.

– Мой новорожденный внук завтра утром без молока умрёт.

– Всё равно – нельзя, спасая одного, убить другого.

– Но если всё обойдётся, то оба будут жить. Правда, недолго. У мальчика в гетто никого нет. Он всё равно скоро умрёт, почему бы мне не попробовать?

 –Ты умный Лазарь, жаль, что ты стал сапожником. Лучше бы я был сапожником, тогда ты бы стал раввином, и мне было бы легче объяснить тебе, почему нельзя этого делать.

– Почему?

– Потому что, если сегодня ночью у тебя всё получится, завтра ты пошлёшь его опять, и так пока мальчика не убьют. Как его зовут?

– Ицик.

– Не делай этого, Лазарь, – опять сказал раввин Шпаковский, повернулся и растаял в ночной темноте.

 

На Маршалковской едва светало, когда на пороге своего дома Ядвига Ватковска никак не могла проститься с ефрейтором Шнайбе.

 

На рассвете Лазарь подошёл и тихонько потрогал Ицика за плечо. Но Ицик уже не спал и дрожал мелкой дрожью.

– Просыпайся, Ицик. Пойдём, здесь близко, полминуты. У меня есть для тебя хлеб с сахаром, почти свежий.

Они пошли к кирпичной стене. Сонный Ицик шёл шатаясь. Лазарь нагнулся, раздвинул лопухи и показал Ицику дыру.

 – Давай,Ицик, не бойся, за стеной тоже растут лопухи. Когда появится повозка с молоком, не зевай. Времени у тебя будет немного. Хватай бутылку и бегом в дырку. Только не разбей.  Я жду здесь тебя с хлебом и сахаром. Если голова проходит, то всё остальное свободно пройдёт.

Ицик легко пролез в дыру и уселся в лопухах. Когда привезли молоко, было почти светло. Ицик сделал всё, как сказал Лазарь. Но когда Ицик с бутылкой молока слезал с колеса подводы, лошадь, привязанная вожжами к столбу, сделала один короткий шаг. Босые ноги Ицика стояли на спицах, они соскользнули, и он упал на землю. Но бутылку из рук он не выпустил и не разбил. Встать ему помог ефрейтор Шнайбе.

– Ты знаешь мальчик, что воровать нельзя? – спросил ефрейтор почти на идиш.

– Да. Только это молоко не для меня, – тихо сказал Ицик и втянул голову в плечи.

– А для кого?

– Это для Лазаря. У него внук утром умрёт.

– А где сам Лазарь?

– Он по ту сторону стены.

– Так ты из гетто?

– Да.

–  Ну пойдём, поговорим с Лазарем.

Ицик собрался идти в сторону дыры в стене, откуда он вылез, но ефрейтор Шнайбе сказал:

– Нет, нет, не туда.

Они пошли через пропускные ворота.

Когда они сзади тихо подошли к Лазарю, он стоял на четвереньках, смотрел в дыру и их не видел.

– Вас махт а ид? (Чем занимается еврей? – идиш. Прим ред.) – намеренно с еврейским акцентом сказал ефрейтор Шнайбе. Сапожник Лазарь вздрогнул и хотел подняться с колен. – Нет, стой так, – сказал ефрейтор Шнайбе и расстегнул кобуру.

– У меня дома лежит внук, он умрёт без молока. Он только что родился. Отпустите меня, господин офицер! Мне надо вернуться домой, иначе он умрёт без меня!

– Тебе не повезло, Лазарь, я не из вермахта, я из «айнзац группе».

Он достал свой «Борхард Люгер».

– Шма Исраэль, – прошептал сапожник Лазарь. – Ох, как надо было слушать ребе Шпаковского, – горько сказал он и опустил голову. – А ты будь проклят, и семя твоё, и дети твои и дом твой, – глухо и невнятно пробормотал на иврите Лазарь.

  О, да, надо всегда слушать раввина, – сказал ефрейтор Шнайбе и выстрелил сапожнику в голову.

Босой Ицик стоял рядом и держал бутылку с молоком.

– А ты, мой дорогой мальчик, наверное, боишься молочного сахара?

Ицик не знал значения слов «молочный сахар». В гетто этого никто не знал. В языке идиш этого тоже не было. Он ничего не понял и протянул бутылку с молоком ефрейтору Шнайбе.

            – Нет, нет. Спасибо, мой добрый мальчик, но мой желудок не принимает никакой лактозы.  Ты пей молоко, пей до конца. В нём есть кальций, он необходим детям. А мне нельзя. “Durchmarsch”(понос – нем. прим. ред.), – объяснил ефрейтор Шнайбе.

Ицик с трудом допивал молоко. Бутыль была уже почти пуста, но на дне ещё оставалось с полстакана. Он уже не мог ни пить, ни дышать. Он перевёл дыхание и со страхом опять уставился на лежащего Лазаря.

– А ты где живёшь, мальчик? – спросил ефрейтор Шнайбе.

– Нигде.

 – А где ты спишь?

– Около дома пани Корбут.

– Тебя никто не кормит? Ты каждый день засыпаешь без молока? Бедный мальчик.

Ицик, как завороженный, смотрел на мёртвого Лазаря.

– Не смотри на него. Не думай о нём, мой добрый, голодный  мальчик. Пей, пей молоко. Не спеши.  Пей до конца.

Левой рукой ефрейтор Шнайбе взъерошил жёсткие чёрные волосы на голове Ицика, повернул его голову лицом к стенке, а правой выстрелил ему в затылок. Бабье лето окончилось.

 

                                                 НОЖ «ХЕЙНКЕЛЬ»

 

            Счастье – это краткий миг между обретением желаемого и страхом потерять его

 

Макс Гилл с раздражением думал: почему на этой улице все односемейные дома одинаковые? За сорок лет он никак не мог запомнить номер нужного ему дома. Но оставалась ещё одна примета – темно-зелёная дверь с деревянной круглой ручкой.

Макс шёл проведать своего друга Дэвида Фишера. Он едва успел сделать один нетерпеливый длинный и два коротких звонка, как в дверях показалась измученная седая Рейчел.

– Ты что – ждала меня, стоя за дверьми? – невесело пошутил Макс.

– Не входи. Давай лучше поговорим здесь. Утром был доктор Бергер. Ночью Дэйву было очень плохо, он даже детей не узнавал. Мы думали, что это конец. Сейчас Дэйв не пропускает ни одного слова, всё слушает и всему придаёт огромное значение.

– Что сказал доктор?

– Он сказал: «Если бы не сердце, то с онкологией он бы ещё чуть-чуть протянул. А так вряд ли. Теперь смерть может наступить в любую минуту». Дети не спали всю ночь. Всё впустую, только утром они пошли на работу.

– Что он сейчас делает?

 Сейчас спит, а может, притворяется. Иди к нему в спальню. Я ему только что сделала укол морфия, – Рейчел пропустила Макса вперед. – Эй, Дэвид, посмотри кто к тебе пришёл!

            Из спальни донёсся слабый голосок Дэвида:

– Заходи, Макс, садись. Ты пришёл вовремя: завтра меня бы уже не было. Если я сегодня ночью не умру, дети сдадут меня в хоспис. Там меня уже никто не найдёт. Рейчел измучилась со мной, бедняжка.

– Дэйв, на кресле была твоя одежда – брюки, подтяжки, носки. Я случайно сел на них…

            – Это Рейчел, она специально кладёт на кресло мою одежду, чтобы я видел её и думал, что вот-вот встану и пойду на работу. Я уже две недели не встаю. Даже катетер уже не вытаскивают. Я весь в метастазах, как в паутине. Ну, что нового в клубе?

– В клубе всё по-старому. Что там может быть нового? Но сегодня произошло такое! Такого я ещё не припомню!

– Что же произошло? – безразлично спросил Дэвид.

– Я утром проснулся рано, дай, думаю, дойду до нашего антикварного рынка по «Авеню оф Америкас», посмотрю, что там делается. А потом зайду к тебе, ведь это почти рядом. За те пятьдесят лет, что мы коллекционируем складные ножи, такой удачи, как сегодня, у меня ещё не было! Да и во всём «Нью-Йоркском Имперском клубе» коллекционеров ножей такого ещё не было целых двадцать лет! С тех пор, как Ричи Спинелли купил у идиота из Плимута красавца «Роджерса» за сто долларов! Представляешь, иду в самый конец барахолки, туда, где продают золото, кораллы, часы и другое барахло, и вижу незнакомое лицо. Подхожу – и что же? У него на столе лежит идеальный «Роджерс» и два одинаковых немецких «Хейнкеля»! Самого большого размера! Оба примерно 1920 года! Как будто с конвейера только что сошли! Лезвия заточены «appleseed» (способ заточки – прим. ред.). Всё, как полагается! Такую редкость сегодня на рынке не встретишь. Оба так и просятся в коллекцию. Сколько лет я охотился за таким большим «Хейнкелем»!.. 

«Роджерс» я для отвода глаз потрогал. Я же знаю, что это не меньше пятнадцати тысяч и не наш это вид коллекционирования. Я спрашиваю осторожно: «Почём «Хейнкели»?» А он отвечает так неуверенно: «Шестьсот долларов каждый», – и смотрит вопросительно мне в глаза. Я не поверил своим ушам, что так дёшево и переспрашиваю: «Сколько?». А он мне отвечает скороговоркой: «Хорошо, хорошо, если это много, то как насчёт пятисот наличными?». Я ему тут же отсчитал пятьсот долларов и думаю: надо быстрее уходить, пока он не передумал. Понятно, что он не в курсе настоящих цен или только впервые на этот рынок попал. Вот, полюбуйся, какой красавец!

И Макс протянул Дэвиду  складной нож.

            – Я его не удержу, руки слабые, не надо, Макс, ещё упадёт. Я тебе верю. Что же ты второй «Хейнкель» для меня не купил? Ты же знаешь, что в моей коллекции такого тоже нет, – дрожащим от слабости голосом сказал Дэвид.

– Но у меня больше денег с собой не было…

– Мы же с тобой старые друзья, Макс, как же ты так поступил?  Надо было оставить ему задаток, зайти ко мне и взять денег. Здесь ведь недалеко.

Макс растерялся:

– Сам не пойму, почему я так поступил... Но я вначале не думал на рынок идти и пришёл без денег. А чеки там не берут, ты и сам это знаешь…

– Знаю…

Дэвид замолчал и отвернулся к стене. Его худые плечи вздрогнули, острая лопатка под натянутой простыней оттопырилась вверх.

Макс сказал:

– Не злись, Дэйв, не надо...             У «Роджерса», который лежал у него на столе, лезвие – полные двенадцать дюймов длиной. Но это была подделка. На слоновой кости было нацарапано: «King Farukh». Все знают, что самая большая и полная коллекция «Роджерсов» была у египетского короля Фарука, но королю бы в голову не пришло на ручке нацарапать такую глупость. Между прочим, я узнал, кто откупил всю коллекцию у короля. Это Самюэль Сатиян, за два миллиона фунтов.У армян деньги водятся… А он был женат на дочери аргентинского президента… Ты не слушаешь меня, Дэйв? Ты спишь?

Но Дэвид не спал. Он укрылся с головой и от обиды дрожал мелкой дрожью.

– Ну, хочешь, Дэйв, я опять пойду на рынок? Дай мне денег, вдруг там ещё что-нибудь осталось… Хотя и маловероятно.

Но Дэвид не отвечал.

– Обиделся, – вздохнула Рейчел.

Провожая Макса к выходу, она добавила:

– Хорошо, Макс, что ты ему показал покупку. Он даже о смерти на время позабыл.

Макс спускался по ступенькам на улицу и думал: «Смысл коллекционирования настолько прост, это всего лишь глупое желание обладать вещью, пока ты ещё жив, а что потом? Ты уходишь, а вещь остаётся… Ведь Дэвид прекрасно знает, что ему уже ничего не осталось…».

Рейчел вернулась в спальню и сказала:

– Всё-таки некрасиво получилось, Дэвид. Макс этого не заслужил…Пойду в аптеку, витамины для тебя куплю.

«Какие витамины, когда до смерти осталась всего одна ночь? – подумал Дэвид. – Наверное, пошла шататься по магазинам».

Вдруг его сердце беспорядочно затрепетало, потом забилось быстро-быстро, и он почувствовал новую странную боль в груди. Но это еще не был конец. Тогда Дэвид свесил ноги с кровати, посидел так с полминуты и начал медленно одеваться. Потом он стал искать свои носки и сникерсы и, не найдя, засунул ноги в войлочные тапочки без задников, взял в руку коричневую палку из твёрдого змеиного дерева с набалдашником в виде собачьей головы и медленно переставляя ноги, двинулся к дверям.

Дойдя до выхода, он вспомнил, что не взял с собой деньги. Он вернулся, неуверенным движением снял с книжной полки «Шулхан Арух» Иосефа бен Эфраима Каро, открыл книгу и собрал между страницами последние семь «зелёных» по сто долларов.

Когда он вышел на свежий морозный воздух, у него закружилась голова, его качнуло в сторону, и он едва не упал...

Через час он входил в ворота антикварного рынка. По дороге с ним кто-то здоровался, но он не узнавал этих людей, а последним какой-то мужчина спросил его:

– Дэвид, где твоя обувь?

Его «Хейнкель» всё ещё лежал на столе. Дэвид протянул пять сотен хозяину и почти прошептал:

– Мне этот нож нравится. Здесь пятьсот баксов.

            – Такой нож потянет все семьсот.

Дэвид молча прибавил ещё двести.

Продавец  завернул нож в кусок рождественской подарочной красно-зелёной бумаги и сказал:

– Можете не проверять, этим ножом ещё никогда не пользовались. У меня их было два. Мой дед купил их и привёз оба в подарок из Германии. Сразу после убийства министра Вальтера Ратенау в 1922 году. Это семейная реликвия. Я бы их не продавал, но внуку нужна операция, он повредил ахилловы сухожилия.

Дэвид медленно плёлся домой. Ему ужасно хотелось спать. Чуть в стороне он увидел скамейку – только бы дотянуть до неё.

Он сел и тут же впал в забытье. Его палка упала на землю. Свободной рукой он изо всех оставшихся сил прижимал к себе свою реликвию. Во сне ему привиделось, что он в 1944 году под Дюнкерком бредёт по пояс в холодной воде вместе с канадскими солдатами. Поднятыми вверх руками он держит над головой винтовку.

На самом деле он сидел в луже мочи, потому что, уходя, забыл пристегнуть мочесборник. Он опять открыл глаза и тотчас же развернул свёрток. «Хейнкель» был на месте.

    Дэвид наконец-то был по-настоящему счастлив, ведь счастье – это краткий миг между обретением желаемого и страхом его потерять.

В следующий момент он улыбнулся и умер. Так и сидел он, улыбаясь, а воробьи прыгали по его острым худым коленям и уже совсем его не боялись.

 


Джейкоб Левин эмигрировал из Риги в Нью-Йорк около 40 лет назад. Несмотря на то, что по образованию он инженер по обработке металлов, всегда интересовался историей и знает ее на профессиональном уровне. Основная тема его произведений – Холокост и судьбы людей в период и после оккупации Прибалтики.


Левин широко известен и как эксперт по средневековому оружию, и как дизайнер и изготовитель художественного оружия и миниатюрных изделий, механизмов из металла и различных драгоценных материалов. Существует более 30 публикаций на английском, итальянском и французском языках о его художественных работах.


Книги, изданные в США: «Удо и странные предпочтения Боргманов», «Встреча в ньюйоркском сабвее», «Encounter in the New- York Subway» (на английском). Готовится к выходу его книга на французском и русском языке под условным названием «Ньюмен», а также полный сборник его рассказов на русском языке.

         Джейкоб Левин – постоянный автор журнала «Времена».