Виктор Калинкин

Рассказы

Половское


 


Мои отец, дед, прадед, прапрадед – все были родом из села Половское Спасского района Рязанской области. В старину Половское было родовым поместьем одной из ветвей князей Кропоткиных. Село расположено на правом берегу реки Оки, выше по течению Старой Рязани примерно на восемнадцать километров. В этом месте лесостепь сходит к широкой пойме оврагами и буграми. Как раз на таком изломе и стоит село. В пойме – заливные озёра и бесконечные луга, на лугах – стада коров, овец, гусей, табуны лошадей. На реке напротив села и ниже ещё с довоенных времён остались песчаные косы, намытые драгой при чистке русла. В то время, точнее, в 1938 году и был найден тот древний чёлн-однодеревка, что был подарен жителями села городу и выставлен под навесом перед входом в Рязанский краеведческий музей.


 


Добрые 60-е. Наш дом стоит в пологой лощине в середине улицы Клем, продолжение которой ведёт через насыпь на «поляну» к Ромашиной будке над рекой. Дом кирпичный, пятистенок, заменивший сгоревшую в 1927 году избу. С крыльца виден спуск с бугра, по которому летними вечерами деревенские пацаны верхом без сёдел шумно и пыльно гнали в ночное табун гнедых и рыжих лошадей. Слева от крыльца – ворота в малый дворик, справа на стене – пластина с нарисованной лопатой, как памятка, с чем бежать на пожар, палисадник с рябиной, плетень и ворота в сад.


Если подняться на бугор, – как приедешь, бегом на глинище осмотреться, – испытаешь тихое очарование. Вид на дальние дали, Оку и луга изумительный: в небе кричат чибисы, по ночам в траве – коростели и перепела, по фарватеру шлёпают колёсами пароходы, чистый песок по берегам и на косах. Лежишь в струях воды на отмели, смотришь в высокое небо, где поршневые Як-18 из Рязанского аэроклуба, не спеша, фырча и поблёскивая, наматывают фигуры пилотажа. Каникулы!


А внизу под берёзой – наш дом и часть сельской улицы с мелкой ромашкой по краям. Хорошо становится на душе, когда ступишь босыми ногами на эту дорогу, и пальцы погрузятся в бархатную пыль, а сделаешь шаг, между пальцами выпорхнут фонтанчики пыли.


 


Заходишь тихо… прохлада, чудесный запах в сенях, деревенский квас на лавке. На первой половине – кухня, русская печь с лежанкой, под ней подвальчик для обогрева молодняка в холодное время года. Герань на окнах, на стене довоенный пейзаж, написанный отцом: берег Оки у Пашкиной будки, песчаных кос ещё нет. Под ним подлинный Высочайший Манифест 1905 года: «Божиею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…» В центре стол, в его ящичке питерское фото дедушки в царской парадной форме с товарищем. Во второй комнате окна в сад, фотографии на стенах, комод, а в нём… старинные солдатские пуговицы с орлом!.. штык четырёхгранный от трёхлинейки!


Перед внутренним крыльцом малый дворик, где проходит вечерняя дойка с раздачей парного молока, на заборе – поржавевший ребристый диск от «Льюиса», шест со скворечником, в углу наши бамбуковые удочки, а черви для рыбалки предусмотрительно спрятаны от кур под крыльцо.


За домом в саду – сарай. На его ближней половине содержится всякая живность. На дальней – двухъярусный сеновал, у входа место для слесарных поделок с наковаленкой из рельса, инструмент, вдоль стены крестьянская утварь: серпы, коса с рамкой для скашивания овса, пшеницы или ржи, хомут, ремни; баллон от шасси Ту-104, вёсла… наши луки со стрелами. Пол земляной, прохладный. Крыша крыта соломой. Изнутри у её основания и по стропилам множество налепленных гнёзд деревенских ласточек, их отличает от городских красное пятнышко на горлышке.


Летом мы обычно ночевали в сарае. В притихшем саду в смородине пел соловей. Около десяти дробно пролетал по насыпи «вернадовский» скорый. Изредка доносилось постукивание деревянной колотушки, с которой жители каждую ночь по очереди обходили село, проверяя, нет ли какой беды. Лежа на душистом сене, мы болтали. Под нами вздыхала и пережёвывала траву корова, от неё же доходили всегда смешившие нас звуки: журчание и шлепки об пол. Если мы  не собирались на рыбалку, то звон утренней дойки не будил нас, а возвещали нам о приходе нового дня раннее щебетание суетливых ласточек и яркие полоски света в свежем воздухе и на стенах.


 


 


Старина уходящая


 


Так похоже на зимнее солнечное утро начало этого ноябрьского дня! И кажется мне, что не смогу надышаться морозной свежестью. Иду, разбрасывая носками ботинок сухой и пушистый снег. Его неожиданно много для этого времени: по щиколотку. За плечом наградной «Зауэр» отца, стволы 47-го года из крупповской стали и ремень ещё тот, с которым он сам ходил. Для нашего отца этот день был особенно памятным: начало ликвидации под Сталинградом 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Папа в послевоенной жизни ни разу не пропустил этот день, а мы с братом – его суровые рассказы о войне... О морской пехоте, по ночам поднимавшейся в вечность по крутому обрыву на правом берегу Волги у переправы, о рёве «катюш» и несмолкаемых залпах орудий ранним утром 19 ноября 1942 года... О сошедших с ума солдатах вермахта, встречавших наши атакующие цепи, о немецких гниющих госпиталях в разрушенных подвалах, о нескончаемых колоннах обмороженных пленных...


 


Позади деревенька Сентюрино, лес уже рядом, и вот погружаюсь в его тень, иду в ста метрах в глубине вдоль опушки. Среди сосен торжественно и тихо, только нет-нет да гулко простучит дятел или выстрелом треснет дерево на морозе. Справа в просветах вижу яркое заснеженное поле. С той стороны проникает длинными полосами солнечный свет. Лёгкий ветерок, блуждая в вершинах, нет-нет да потревожит невесомую кухту. И тогда, радужными вспышками играя, протянется седая дорожка бесшумным водопадом и медленно растает, уходя в сторону. А в феврале всё будет иначе: он зашумит, съезжая и увлекая нижние слои, так, что услышишь его шуршание метров за пятьдесят, и тяжело бухнет по насту или... за воротник! А вот и «утрешний» заячий след! Но нет, пока не хочу переключаться на него, не хочу так скоро покидать этот храм, который открыл для себя во второй половине жизни.


Пошли небольшие высотки, поросшие ёлочками. Иду то вверх, то вниз от одной к другой, отодвигая от лица припорошенные лапы и затем выгребая из перчаток с запястий снег. Когда спускался с очередного склона, услышал неясный шум. Движение чего-то живого, но не людей, не машин: странный шум, тихо и часто бухающий и шипящий. Остановился в ёлочках, присмотрелся – впереди и ниже изгибается участок дороги, уходя по пологому спуску влево. То, чего я пока не вижу, приближается ко мне справа со стороны Межево и находится за соснами, за поворотом...


Вот это да! Из-за бугра появляются и катят ко мне розвальни! Настоящие крестьянские розвальни – деревенские сани! Бежит рысью, семеня, небольшая гнедая лохматая лошадёнка в клубах пара, а в санях – мужичок. Да не просто мужичок! Он стоит на коленках, на голове ушаночка с клапанами вразлёт, в руках вожжи, и что-то вполголоса напевает. Они проехали чуть ниже и рядом, меня не заметили, повернули и скрылись за поворотом. 


Такая награда мне – и за что!  Да-а-а... За этим стоило тащиться ни свет ни заря, и ещё как стоило! А когда в первый раз я их увидел? А в последний? Ну, боярыня Морозова, та не в счёт.  Вспомнил! Мы приехали в отпуск из Германии в Половское, на родину отца. Валя, мой старший брат, в те дни, что мы провели в деревне, ходил в сельскую школу, а я нет. Значит, то было под новый 57-й. Папа – он всегда в отпуск приезжал в форме – пока поезд стоял у перрона в Рязани, сходил к паровозу и попросил машиниста притормозить у родного села. Всё так и вышло, и мы успели выгрузиться в снег на откосе, где нас поджидал дедушка на розвальнях. Мы погрузили багаж, упали на сено и тулупы, и лошадка, крутя хвостом и теряя по дороге каштаны,  повезла нас по сельским улочкам к дому…


 


Зима в русской деревне... А запах!.. Неповторимый запах из смеси ароматов мороза, берёзового дыма из трубы, махорки, керосина, валенок, овчин, сена, конского навоза и всего прочего, без чего был немыслим деревенский быт. И именно зимой, потому что летом его заглушают ароматы садов и огородов, тёплой земли, луговых и полевых трав, ласковый ветерок с реки. Запах малой родины – пусть не нашей, а отца – помнишь всю жизнь, и он приходит из прошлого, виновато улыбаясь: «а меня-то уж нет, брат…»


Махорочка... Её огонёк тлел по углам в сельском клубе, когда мы, затаив дыхание, смотрели, сидя на полу, «Герои Шипки». Или когда, насыпав её на ладошку, готовились к задушевной беседе дед с соседом и не касались темы разговора до той поры, пока «козью ножку» она не заполнит до краёв. Прикуривали, затягивались, перебрасываясь взглядами, и... теперь можно и поговорить. Весело потягивали её солдаты в курилке на скамье вокруг вкопанной металлической бочки. Может, оттого и запах солдата в те времена был узнаваемый, сейчас-то он никакой. Подростком изредка её покуривал и я с пацанами в подъездах, на рыбалке или в походах. А в последний раз вдохнул её аромат в октябре 84-го, когда проводили мы в последний путь нашего деда, унтер-офицера 268-го Пошехонского пехотного полка, питерского красногвардейца, солдата Ленинградского фронта.


 


Столы были расставлены в саду под яблонями, которые он прививал и мне, малышу, стоящему у его правого плеча, рассказывал и показывал, как это надо делать...


Примерно через час в сад зашёл высокий, сутуловатый старик. Помянул деда Андрея и встал в сторонке. Старика звали Петром. В ту минуту он готовился сделать самокруточку. Пропустить? Ни в коем случае! Подходим с Валентином. Предлагаю взамен сигареты и прошу позволить нам покурить его табачку. Взял из его запаса бумажку, насыпал щепотками валик махорки, скрутил, склеил по всем правилам, прикурил... Есть в ней что-то родное... Со слов дяди Пети после ухода деда Андрея он стал самым старшим в селе. А ещё от него мы узнали, что в Первую мировую он был солдатом Русского экспедиционного корпуса во Франции! С беззубым дядей Петей сдержанно улыбнулись некоторым эпизодам из той жизни, и ещё тому, как он произнёс несколько французских слов, из которых мне запомнилось «мамзели».


Прошло сто лет с того времени, когда один русский солдат пылил сапогами по дорогам Белоруссии и проливал кровь в окопах под Сморгонью, а другой глотал немецкий газ в грязи под Верденом и Реймсом. А мне посчастливилось знать обоих: любить своего деда и обменяться рукопожатием с нашим земляком. Встречались наши взгляды, мои руки чувствовали и сохранили, пусть с ничтожной долей вероятности тепло обоих, но я готов поделиться им. На самом деле мы не так уж далеко отошли во времени, связь есть. А мы сегодня хотим ли, стремимся ли сохранить её?


 


Как-то натолкнулся в Интернете на рекламу продаваемым участкам в «уютном» месте – в селе Половское, и почувствовал неясную тревогу...


Неожиданно в начале лета прошлого года, спустя тридцать лет, смог побывать в нём. Строятся городскими из Москвы и Рязани коттеджи, закатываются в асфальт деревенские улочки, устроены свалки на «поляне» за насыпью. Ока обмелела, весеннего разлива нет, косы одичали, пляжей нет. Родовой дом поделён, ручей Клем высох. Было в селе акушерское отделение, была средняя школа, клуб. Сегодня ничего этого нет. На «поляне» не пасутся стаи гусей, нет сельского и колхозного стада и табунов, да и колхоза нет. Местные мужики спиваются. Сельская русская община уходит в небытие. Кто так решил? Почему она больше не нужна?


Памятник павшим землякам восстановлен. А иначе никак, иначе стало бы мерзко, стыдно и нестерпимо больно всем нам: и новым, и старым. 

К списку номеров журнала «Северо-Муйские огни» | К содержанию номера