, Татьяна Петрова Гора для Божьей иволги

У неё глаза — царевны Софьи, сестры Петра Первого: в них красота, сила и... печаль. Впрочем, откуда я знаю, какие глаза были у царевны Софьи, покровительницы казнённых Петром стрельцов? Поделился этим образом с Татьяной, и она ответствовала:

— Раз мороз по коже у меня прошёл, значит, что-то в этом есть. Буду думать...

Татьяна «своедумная». Так о ней ещё отзывалась её бабушка. У Татьяны и жизнь, и песня, и поступки, и чаемые обстоятельства — на свой лад. Особенно — жизнь в песне. Скажем, когда произносят: «Народная певица Татьяна Петрова!», то привыкшие к оскоминным выражениям тщатся сразу поправить:

— Народная артистка?..

А вот и нет. Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн однажды ей молвил: «Не зовись артисткой, зовись народной певицей. Потому что ты не артистка, ты, когда поёшь, каждый раз переживаешь».

Пермь — петровская, иноземно распахнутая, в Европу прорубленная. Просверк каких только сценических колготок здесь не узришь. За любые «бабки». В этом смысле Татьяна (хоть и Петрова) для Перми — та же царевна Софья. Пару раз народная певица объехала Пермь стороной. Выступала в Парке истории реки Чусовой у Леонарда Постникова. Вместе с «постниковской дружиной» — пермскими и московскими поэтами, художниками и музыкантами. Тогда-то я и услышал её пение вживую. И поймал себя на мысли, что, когда она поёт голосом Божьей иволги, то сопровождает каждую свою песню мысленными картинами, запечатлёнными в её памяти.

Вот стоит она сейчас на Черёмуховой горе, откуда открываются виды на облака, горизонт и текущую внизу речку, и, кажется, всем своим золотящимся на солнце лицом и светящимся взором впитывает восторг отворившегося пространства. Пытается запомнить — вплоть до спичечного коробка рыбацкого плотика на дне долины.

Оттого так удивительно живы её песни, которые вроде бы слышали мы не раз, и не единожды певали сами — «Мой костёр», «Златые горы», «Ухарь-купец», «В лунном сиянии», «Утро туманное»...

Черёмуховая гора — это колокольня моей малой родины, возведённая природой на подъезде к городу Чусовому. Татьяна потом признается:

— Буду петь — вспоминая эту Гору!..

Вездесущий зомбоящик предлагает нам кого угодно, только не Татьяну Петрову. Между тем поклонником её дара был почивший Патриарх Московский и всея Руси Алексий Второй. Знаю, что её песни любил слушать писатель Валентин Распутин. А в фильме по одноимённому роману Василия Белова «Всё впереди» Татьяна сыграла одну из ролей.

Может, у нас действительно всё впереди? И у России, и у её народной певицы?

— Татьяна, когда мы с тобой впервые беседовали энное количество лет назад, помню, ты озвучила одну формулу. Это формула существования не только музыканта, но и, вообще, человека: «Жить в своём звуковом пространстве, значит, выжить». И привела пример Сербии. А что происходит со звуковым пространством России?

— Как только ты начинаешь жить в чужом звуковом пространстве, считай, что тебя уничтожили! Оттого что музыка, в отличие от слова (и это наукой доказано), имеет свойство проникать в подсознание. И зомбировать человека. Эти «умпа-умпа!», жуткие вибрации тяжёлого «металла», которые, по молодости, люди часто не замечают, так проникают в подкорку!.. А потом человек не может уже от этого отойти. Хорошо, что ты вспомнил пример Сербии. Почему она себя потеряла?

Я когда однажды туда приехала, ну, думаю, сейчас услышу славянскую музыку, но прислушалась: кругом звучат мусульманские напевы. Спрашиваю: «В чём же дело?» Отвечают: «Это же наши напевы!» То есть они уже давно живут в чужом звуковом пространстве, принимаемом за своё изначальное, единокровное.

И есть другой пример: войну-то Великую Отечественную мы выиграли потому, что были общие песни, общее Слово. Тогда так мобилизовались, что стали и песнями молиться...

Что касается нынешнего звукового пространства России, то начнём с того, что для меня есть два основополагающих правила: искусство на Руси и жизнь художника — это вера и служение. То есть вначале — храм Божий. А потом всё остальное. Вот сегодня появилась новая мода — неоязычество. Ищут силы в каких-то умерших предках, ритуальных плясках, где девчонки поют как старухи, изображая из себя не то бабок-ёжек, не то кикимор.

А чем всегда славилась Россия? Она же вперёд устремлена! Не знаю, поддержишь ли ты мои мысли... Допустим, сколько мы помним в своём роду поколений? От силы три-четыре. А дальше мы устремлены вперёд. Ну, так мы сложены-устроены. Мы не ветхозаветны. Не знаем своих предков до седьмого колена. И даже, честно говоря, не хотим. Ту же полюбившуюся культуру испанскую или английскую, через себя пропуская, выдаём нечто новое, но по-прежнему русское, принимаемое сразу всем миром. Я — о наших писателях, поэтах, музыкантах. А что получается сейчас? Уйти в неоязычество — значит, топить Россию.

Вторая (или первая?) беда — массовая культура разрушительная, которая нас окружает. Вот едет человек в машине, хочется ему в пути как-то поддержать себя. Настраивается на радиоволну. Так он ведь ни одной русской песни там не найдёт. Ни одного внутренне русского ритма! Классики не отыщет. Давай сравним: как у них в Евросоюзе?

Предположим, в Англии покупается частный телеканал. Его владелец должен представить пакет программ на год и проспект музыкальной и словесной политики, которая обязывает включать до семидесяти процентов классических и народных образцов слова и музыки. И только тридцать процентов приходится на всяческие нововведения, попсу и прочее-прочее. Это — там, на Западе. А у нас что?..

В торговый центр заходишь — хочется быстрее выбежать! Причём иногда просишь: «Выключите!» Отвечают: «У нас — договор с этой радиостанцией, мы должны её музыку постоянно включать». А что по этому поводу говорил великий композитор наш Георгий Васильевич Свиридов? Что это настолько зомбирует человека, на подсознание действует! Молодой парень или девушка идут в наушниках, никого и ничего не слыша, словно стали заложниками, хуже того, наркоманами навязанных им звуков. Это страшенная диверсия! Клиповое мышление, дёрганье. А проект первого телеканала «Голос»!.. Я до конца не могла его смотреть. Чувствую: разрыдаюсь...

— Но «Голос», в отличие от каких-нибудь убогих «Фабрик звёзд» или вполне эпигонского «Фактора А», открыл немало сильных талантов. Однако беда, на мой взгляд, выныривает с другого бока: эти голоса преимущественно звучали на английском. Даже — в команде Пелагеи, которая считает себя исполнительницей русских народных песен. Нет, как посмотришь на Пелагею, вскакивает с кресла и ходит ходуном в такт английским хитам. Тем самым как бы подчёркивая: дескать, я тоже открыта всем ветрам! Отчего мы так не любим свой родной язык?

— Да мы-то любим, они не любят! Голоса — это дар Божий. Они были, есть и будут. Но раз так происходит, значит, свой дар Божий, который даётся Творцом (остальному можно научиться), люди употребляют не во благо Родины.

— Поющие на английском здесь могут возразить: дескать, это язык мирового употребления...

— Да ради Бога! Пой, если у тебя душа просит. Но ты спой сначала на русском — ты и на английском будешь петь по-другому. Русские песни весь мир любит за то, что в них находит своё выражение душа христианская. А душа христианская изливается в мелодии и в осмысливании слова, которое ты поёшь. Как сказал Глинка: «Мы взяли итальянскую кантилену (протяжность) и положили её на русскую речь». То есть распеваются гласные...

— Как, скажем, у Блока, в чьих стихах — полнозвучие: «Девушка пела в церковном хоре...». Здесь строчку ведут две гласных: «е» и «о».

— Ты привёл прекрасный пример и точную формулу: полнозвучие. А полнозвучие — это именно гласные. И сила Божьего слова вкладывается в них. Их надо распевать. Всем телом. Чтобы вибрация шла. Чтобы эта сила от тебя передавалась. Тайна такая. Мастера это знают. Раньше традиция пения сохранялась дома, и все пели правильно. А теперь, когда эта традиция нарушена, люди поют рвано, схематично. (Показывает на примере песни «Мой костёр в тумане светит», как обычно её поют и как надо петь. Действительно, земля и небо. Сразу пламя голоса поднимается вместе с искрами в небеса. И, напротив, при обычном пении пламя голоса стелется по земле. Моя собеседница продолжает.)

— Шире русской мелодии ничего в мире нет. Это не то что бы я абсолютно ответственно заявляю — Бетховен об этом говорил! Многие великие зарубежные композиторы приводили в пример русскую мелодию как вершину гармонии. Человек-то должен быть в гармонии с природой, с душой своей. А что такое гармония? Гармония — это звук, идущий к небу. Он должен быть чистым, высоким, радостным. У России ведь и веселье своё собственное. И горе тоже — собственное. У неё всё — собственное. Её нельзя ни под какие рамки подстроить. России никакую Европу не навяжешь, никакую Азию.

— Мы с тобою разговариваем о русской музыке и русском слове в День славянской письменности. Но не странно ли: почему в славянской стране, каковой в подавляющем большинстве является Россия, этот день не складывается в дни, месяцы и годы той самой письменности и культуры? Не превращается ли русская песня в некий довесок а ля Бабкина и Кадышева?

— Нет, она в такой довесок не превращается, но просто-напросто средства массовой информации и политика нашей страны — не на стороне национальной русской культуры. И то, на какие сговоры или мезальянсы идут народные исполнители, пытающиеся попасть в их формат, как раз подтверждает это. А я очень рада, что я неформат. Как мне кажется, то, что делаю я, это настолько индивидуально!.. Потому телевизионщики и не берут меня.

И действительно, народная песня, она заставляет плакать, смеяться, предполагает абсолютную искренность чувств, поднимает то генетическое, то духовное, что заложено в нас. А сейчас что творится? На троне — искусство в шутовском колпаке. И народ им подаётся только как лакей, как гулящий, как пьющий. А раньше, помнишь, какие были ремарки? Скажем, у Пушкина в «Борисе Годунове»?..

— «Народ безмолвствует»...

— То есть народ — это стихия! Ни в коем случае не лакей, не прислужник, не разбойник, не пьяница. Я, конечно, знаю, что «невольники» формата оправдывают себя: «Надо же как-то выживать!» Но от этого ещё тошнее становится. Например, во что превращаются выживающие за счёт естества женщины? Лучше не видеть. Если ты правильно относишься к своему голосу и душу направляешь в верную сторону, то происходят чудеса. Я никогда не думала, что после пятидесяти начну исполнять русскую оперную музыку. Есть такой проект — я пою партию девы Февронии в «Сказании о невидимом граде-Китеже» Римского-Корсакова. Это — единственная партия, в которую я вступила и принадлежу целиком и полностью. То есть голос растёт! А те, кто в эти годы пели под фонограмму, продавали Богом данный талант, они уже не поют. Ведь если у человека есть дар, то понятно, что он дан Богом. Ты должен служить этому дару, а не продавать его. Но каждый выбрал свой путь. Кто-то тяжко, трудно идёт предначертанной стезёй, а кто-то сворачивает с неё на лёгкую дорожку...

— Ты стремишься исполнять песни в «их первозданной чистоте». Во всяком случае, так обозначено на обложках твоих дисков-альбомов. Получается, что «первозданная чистота» форматом на нашем телевидении быть не может?

— Это вообще невозможно. Но и обо мне ты говоришь слишком сильно: никто не может исполнять песни «в первозданной чистоте».

— Я говорю о твоём стремлении...

Да, я стремлюсь петь в традиции русской культуры и нести слово в том смысле, который в него заложен Творцом. Нести не безучастно, а умно-сердечно. Если слово сказано, надо его спеть так, чтобы оно осталось в людских сердцах.

— Иными словами, «первозданная чистота» есть некий, установленный когда-то музыкальный канон? На своих концертах ты исполняешь песню на стихи Михаила Лермонтова «Выхожу один я на дорогу», но так, как это исполнение слышал сам Лермонтов. То есть не в том варианте, к которому мы привыкли, а с иным распевом, очень необычным и красивым.

— И редакцию этой песни мне дал Георгий Васильевич Свиридов. Он сказал: «А чего все так этот шедевр упрощают?» И действительно, та редакция, которую мне предложил Свиридов, больше отражает суть того, о чём написал Лермонтов. Потому что вся жизнь — чересполосица, белое и чёрное. И даже музыкально в той редакции об этом заявлено. Там один куплет — минор, другой — мажор. Удивительный найден ход для подачи этого стихотворения.

— Ты родилась на Урале в посёлке Буланаш Свердловской области. Вообще, что для тебя значит Урал? Есть ли у него какая-то особая — природная и человеческая, а может быть, и мессианская энергетика?

— На Урале люди внешне очень скрытны, как бы погружены в себя. Но когда дело касается помощи, тут всё — они отдадут последнюю рубаху, ежели знают, за что и кому. Особенно — когда поверят. А мессианство... Вот я была крещена в Алапаевске, там, где совершилось злодеяние — сбросили в шахту великих княжон и князей. И получилось так, что в Москве я живу около Марфо-Мариинской обители, которую построила великая княгиня Елизавета Фёдоровна. То есть это — место моей прописки. Получается, я крестилась там, где она погибла, а у обители, основанной ею, живу. Всё моё детство через рассказы бабушки было наполнено горькой памятью об этом свершившемся в Алапаевске злодеянии. Поэтому вина Урала была мной прочувствована сызмальства. Я всегда знала, что именно на моей земле совершилось это злодеяние. И вот сейчас, когда уже прошло столько лет, я вижу уже такое искупление!

Когда училась в свердловской филармонии, был ещё Ипатьевский дом. Потом его не стало. Затем установили крест. Теперь стоит храм, в котором я уже не один год подряд, на «царские дни» меня приглашают петь при огромном стечении народа. И я вижу просветлённые, боголюбивые лица моих земляков. Для меня это такое преображение! Для меня это так важно, так необходимо — спеть духовные вещи, о которых раньше даже и подумать тяжело было. А сегодня я могу их спеть и быть понятой.

И ещё один, очень яркий момент уральского упорства: во время этих праздников идёт очень тяжёлый, даже в физическом смысле путь — после ночной литургии утром нужно пройти двенадцать километров до нынешнего монастыря на Ганиной Яме, где останки царской семьи были захоронены, идёт крестный ход с иконами. С псалмами, с молитвами! И там — опять литургия. А потом люди возвращаются обратно. Какое покаяние! Насколько это уральцами прожито, пережито!..

— Ты выросла в семье, где всегда пели. Тебя окружали песни, сказки, поверья. Что за удивительная семья у вас была, потому что в те времена, когда ты родилась, детей, да и взрослых, по преимуществу окружало всё советское, которым часто замещали старинное, русское?

— Наверное, оттого, что всё-таки мама пела и бабушка. И оттого что, наверное, я человек счастливый — когда я пела народные песни, я просто уходила в поле... И оттого что, что у меня неважнецкий характер. Мне ещё бабушка говорила, что я очень своедумная. Я как чё задумаю, так только так — и никак иначе! Может быть, это какая-то гордыня? Но тем не менее это есть. И я очень любила петь одна. В поле, в лесу. Закричу, запою!.. И потом даже, когда я в пятнадцать лет поступила в Уральский хор, у меня ещё первый год сохранялась эта отстранённость. Я была самая маленькая в хоре — последняя. И когда все песни вместе п оют, я как отвлекусь — несколько было анекдотических случаев, когда все уже давно закончили, а я забывалась, когда пела. Но потом как-то приноровилась, стала слышать хор, музыку, началось учение, преодоление себя. Но с тех пор акапелльное пение — это, пожалуй, самое моё любимое состояние.

А к России я отношусь так: я люблю её такой, какая она есть: всякую. Раньше бы жила — любила бы Россию дореволюционную, военную, советскую, перестроечную, нынешнюю, всякую — люблю!.. Но и принимаю её всякую, какая она есть. И не осуждаю. Просто несу то понимание любви, какое есть во мне.

— На многих твоих концертах приводят слова Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна: «Не зовись артисткой, зовись народной певицей. Потому что ты не артистка, ты, когда поёшь, каждый раз переживаешь». Сыграть и пережить... На твой взгляд, это две диаметрально противоположные вещи?

— Между ними водораздел колоссальный. Потому что существует тот энергетический посыл, который человек творческий, даже на невидимом уровне, передаёт другим людям. И если ты эту энергию не передашь, то сила духа, вложенная в слово и в голос, сама по себе адресата не достигнет, и ответной, преемственной дуги не возникнет. Это — при условии, что ты не переживаешь, а просто играешь. Сегодня — одно, завтра — другое. Игра твоя, как вода, в песок канет...

— В своё время Виктор Петрович Астафьев, когда писал свой роман о Великой Отечественной «Прокляты и убиты» (а я гостил тогда у него в Овсянке), признавался, что ему опять нужно входить в то время и пространство, чтобы всё пережить заново. Но привыкшему многое пропускать через собственное сердце с каждым годом совершать эти переходы сложнее и сложнее. Так и у тебя, переживающей в песне. Не изнашивается ли хрусталик души?

— Тогда я меняю репертуар. Потому что петь одно и то же — значит, полностью себя нивелировать. Если я чувствую, что при произнесении слов песни у меня наступает пустота, я эту песню откладываю. Начинаю искать новое — то, что, по моему ощущению, в данный момент времени нужно людям и мне. Россия такая великая страна, что у нас ещё столько невспаханного и неспетого! Только бери и делай.

Вот, например, я вместе с оркестром вологодским записала диск на стихи Николая Рубцова. Работаю над диском на стихи Сергея Есенина. К сожалению, у меня нет композитора... Но я стала к этому как-то построже относиться. На празднике славянской письменности в Москве я должна была петь «Нежность» Александры Пахмутовой, но вдруг, представь себе (это в наши-то дни!), возникла некая странная цензура в лице кого-то: мол, всем известная «Нежность» («Опустела без тебя земля») — это грустная песня. Дескать, наш народ должен чепчики подбрасывать! Что тут скажешь? Я, было, расстроилась. Сама Александра Николаевна тоже очень расстроилась. Но зато Александра Николаевна подарила мне две другие, не менее замечательные песни — «Вера» и «Ванечка», которые я буду исполнять.

— Нет ли у тебя ощущения, что День славянской письменности — это скорее наша дань историческому прошлому? И если сейчас заглянуть в треснувшее зеркало событий на Украине, то мы увидим: нет единого славянского пространства. Разве можем мы назвать братьями тех, кто уничтожает свой собственный народ? Как ты думаешь: что сейчас может объединить славян и укрепить их общенациональное энергетическое поле?

— На Украине олигархи меж собой борются, а народ сталкивают друг с другом. Народ в эти жернова попал. Называют одних террористами, другие становятся бесами в чистом виде. Но бесы и отбросы есть в любой нации. Да, сегодня мы не можем говорить о едином славянском пространстве, потому что, если речь об Украине, там немало заблудших. Но, что примечательно: они ведь не говорят на языке Тараса Шевченко! Они используют языковую смесь — суржик, тарабарщину. И забыли, что язык до Киева доведёт. А они взяли этот язык и отменили. Как это можно было сделать? Русский-то народ живёт не по законам, а по поговоркам. Стало быть, отменённый язык и доведёт до Киева. Вот попомните мои слова: Киев останется русским и православным!

А те, кто хотели вызвать ненависть между русскими и украинцами, просчитались. Потому что сейчас в России на концертах стали больше петь украинских песен. И студенты мои в Гнесинке (вот неведомая сила русской души!), обучающиеся сольному народному пению, начали просить хорошие украинские песни и их исполнять, как будто подкрепляя Украину своей любовью. В этом я вижу шаг милосердия и цельности русской души. Не осуждение, а подкрепление. Значит, есть надежда, что со временем славянское пространство только окрепнет.

— Встречались ли на твоём пути исполнители, которые недооценены, отодвинуты на отшиб, и в результате человек сталкивается с трагедией невостребованности?

— Таких людей очень много. Я знала певицу Татьяну Синицыну, несколько лет назад отошедшую к Господу. Жила она в Подмосковье. И было ей где-то под шестьдесят. Она, что называется, народница в чистом виде. У неё такой голос! Природный, набатный, эпический. Просто — неземной. Это душа России. Как она исполняла русские песни, редкие... Это была такая сила волны! Вот говорят: «Музыкальное впечатление быстро проходит». Нет!

Я несколько раз слышала её живьём — на экзамене в Ипполитовке, и до сих пор, как вспоминаю, у меня мороз по коже. Такие люди рождаются, может, раз в несколько веков. Если бы у нас делали ставку на то, что влюбились в голос, получили силу его!.. Ну помоги ты человеку. У неё — одна ножка. Последствия полиомиелита. Денег не было. Вначале она как бы выходила. Сцену открывали-закрывали. Она стояла и пела. Но потом ей стало тяжело. Нужна была какая-то помощь. Для того чтобы её перевозить. Но кому это надо? Всем нужно только получить. Татьяна, конечно, не сломалась. Молитвенница. Вера помогла ей спастись и принять эту ситуацию. Но Россия лишилась этого голоса. У Синицыной есть несколько записей на радио. Мы подготовили к изданию её диск. Чтобы осталось хотя бы музыкальное приношение России.

— Получается, мы не ведаем лучшего. Мы уже весьма смутно представляем, кто такая Лидия Русланова. Мы не помним, что у песни «Мой костёр в тумане светит», оказывается, были авторы — стихи написал Яков Полонский, а музыку — замечательная женщина-композитор Вера Городовская, один из своих альбомов которой ты посвятила. Зато все знают, кто такая (или такой?) Верка Сердючка. Отчего мы так падки на подмены?

— Сами виноваты. Одна десятая часть русских пластается ради тех, которые ничего не хотят: дали им — скушали, не дали — будут брать то, что рядом: зачем тянуться к высокому? — Это было всегда: настоящее и ширпотреб. Мало того, я считаю некоторые голоса разрушительными. Повторюсь: голос — это же информация. А у некоторых — гнилая душонка. Вот он открывает рот, а она из него прямо-таки прёт! А у кого-то столько внутренних блоков (горловой звук сильный, носовой звук, плохая речь). То есть буквально мышцы работают так, что он в это время тужится, будто, извини меня, справляя свою нужду, и одновременно поёт. В таком случае, почему мы должны это слушать? Это даже чисто физически неприятно.

— Известно, что владыка Иоанн по поводу тебя предсказал: «Ты должна не тешить, а утешать людей». Почему русскому человеку, может быть, как никому другому, требуется утешение?

— Потому что русский человек живёт сердцем. И когда он видит, что вокруг несправедливость, когда понимает, что он не может помочь горю, что нет общего единения (а русский человек — это всегда собор), он, естественно, начинает искать те духовные струны, каковые хоть как-то помогут настроить его внутри на тот лад, при котором он мог бы выжить, сохранить человеческое достоинство, почувствовать великую генетическую связь со всеми поколениями. Это жизненно необходимо каждому русскому. Вот почему ему требуется утешение.

— Звание народной певицы, как я понимаю, ко многому обязывает. Думаю, когда ты поёшь в «Белом вальсе»:

И ликует мамона,
и не прячет лица,
золотятся погоны
золотого тельца

или — «Прощание славянки» с новыми словами, преломляющими нынешнюю истории России,— это, мягко говоря, не всем нравится? Скажи, в твоей творческой биографии были ли какие-то примеры, когда тебе приходилось расплачиваться за свою гражданскую стойкость?

— Однажды мне вручали орден, и генерал, который его вручал, почему-то напомнил такой эпизод: когда во времена Горбачёва выводили наши войска из Германии, мне позвонили и пригласили спеть на ступеньках рейхстага. Подобно тому, как когда-то это сделала великая Лидия Русланова. Я задала два вопроса: «По какому поводу пела Русланова?.. И по какому поводу буду петь я?..»

Меня поняли... Ну, естественно, я не поехала. Поехали другие. И потом, помнится, когда Ельцин собирал на очередной юбилей Победы всех глав государств, меня тоже пригласили спеть в Кремле. И я тоже отказалась. Потому что тогда ужасно обращались с ветеранами войны — такие были тяжёлые годы!.. И не могла я прославлять своим голосом власть, которая ничего не сделала для народа-победителя.