Владимир Салимон

Поэт эпохи вырожденья

Владимир Салимон (родился в 1952 году в Москве)– поэт, автор двадцати двух книг стихотворений. Главный редактор журнала «Золотой век» (1991–2001). Лауреат премий журналов Октябрь, Арион, Европейской поэтической премии Римской Академии 1995 года. Лауреат Новой Пушкинской премии 2012 года, премии Венец 2017 года.

 

 

* * *

 

Внезапно тьма окутала наш дом.

Осеннее чернело мелколесье.

Ночь, словно птица с золотым пером,

свои крыла сомкнула в поднебесье.

 

Мы оказались в полной темноте

быстрее, чем успели испугаться,

как будто дети в ледяной воде,

что на реку пришли тайком купаться.

 

По счастью,

худо-бедно детвора

умела все же плавать по-собачьи,

и рядом люди грелись у костра,

в траве стояли лодки их рыбачьи.

 

Един есть Бог –

витает Дух Святой,

поставленный приглядывать за нами,

Христос зовет идти нас за собой.

Как быть, что делать, мы решаем сами.

 

 

* * *

 

Подводный мир и мир надводный.

Меж ними хрупкий есть рубеж,

в котором окунек голодный

пробить все утро тщится брешь.

 

Когда плывешь в моторной лодке,

вокруг не видишь ничего,

а жить и в здешнем околотке,

и в целом свете не легко.

 

То рыба выпрыгнет на сушу,

то птица в воду занырнет,

чтоб облегчить больную душу,

на берег человек придет.

 

В раздумье долгом и тяжелом

он станет на реку глядеть,

потом полезет в воду голым,

решив, что лучше умереть.

 

 

* * *

 

С головы до ног облапил,

словно верный пес, меня

куст, который, верно, спятил,

так как ливень лил три дня.

 

От такого спятить можно,

когда льет и льет, и льет

дождь, как будто бы нарочно,

дни и ночи напролет.

 

Может потерять рассудок

человек из-за дождя,

если ливень трое суток

льет и льет, не проходя.

 

Может пес с цепи сорваться,

что всю жизнь твой дом стерег,

куст полезет целоваться,

что до ниточки промок.

 

Мокрый куст на пса похожий,

что взъерошен и лохмат,

будет всюду с наглой рожей

лезть, пока не дашь под зад.

 

 

* * *

 

Небесный механизм поизносился.

И невозможный скрежет по ночам

до самых до окраин доносился,

в Москве мешая сном забыться нам.

 

Необходимость смазать шестеренки

заставила задуматься всерьез

о том, что механизм небесный, гонки

не выдержав, вот-вот пойдет в разнос.

 

Что все несовершенно в мире этом,

мне были доказательства нужны,

поскольку верить на слова поэтам

рисково, как участникам войны.

 

Картину исторических сражений

немногие способны без прикрас

живописать, без преувеличений,

фантазий неожиданных подчас.

 

Решив проверить, так ли все ужасно

с механикой небесной обстоит,

я думал, что сумею беспристрастно

понять на вскидку где и что болит.

 

На слух и глаз, лишь натиском и силой

орудуя, проникнуть в суть вещей,

как автослесарь в суть проблем постылой

очередной модели «Жигулей».

 

Открыв капот, он, слабо понимая,

что происходит, страшно пучит глаз,

за руль садится, мышцами играя,

сцепленье сбросив, выжимает газ.

 

За ним я наблюдаю с интересом,

приемчики стараясь перенять

и, примирясь с наукой и прогрессом,

поборником простых решений стать.

 

 

* * *

 

Не терпит поэзии проза.

На полках в торговых рядах

товар повседневного спроса

расставлен на видных местах.

 

Тут всякого рода продукты.

С подсолнечным маслом в углу

бутыли, в мешках сухофрукты

стоят на бетонном полу.

 

Корежит их – гнет и ломает.

Взгляни, как несчастен урюк,

урюка лицо выражает

едва ль не кошмар смертных мук.

 

Глаза отвожу я стыдливо,

чтоб взглядом не встретиться нам,

будь то абрикос или слива,

кишмиш с мушмулой пополам.

 

Прекрасная дева, с Востока

попавшая в наши края,

мне кажется так одинока,

как песня в саду соловья.

 

 

* * *

 

Им словно замуж невтерпеж,

спешат с уборкой урожая.

Девичий слышится галдеж

и бабья свара удалая.

 

Едва очнувшись ото сна

я чувствую, как между мною

и миром рушится стена,

иль то, что я считал стеною,

 

как падает завеса тьмы

с рассвета первыми лучами,

но приближение зимы

все ощутимее ночами,

 

все тяжелее небосвод,

набухший от осенней влаги,

а на реке крепчает лед,

что тоньше, чем листок бумаги.

 

 

* * *

 

Чтобы добыть толику водки,

дары садов, дары полей

большой подвергнуть обработке

должны герои наших дней.

 

Я бы назвал их поименно,

но мы живем в такой стране,

где в нарушении закона

их могут обвинить вполне,

 

хотя в их действиях серьезной

опасности не вижу я,

ведь так ведут и жук навозный

и муха, и пчела себя,

 

и ежик столь любимый нами,

нашедши яблоко в траве,

что плод запретный рвет зубами

без задних мыслей в голове.

 

Везде согласно высшей воле

идет веществ круговорот –

как крестный ход в саду, и в поле

во славу Божию идет.

 

Чтоб умереть и возродиться,

быть может, места лучше нет,

чем поселковая больница,

что льет из окон тусклый свет.

 

 

* * *

 

Достаточно немолодой,

чтоб следовать последней моде

и зауми передовой,

и призывать народ к свободе.

 

Уженье карасей в пруду,

на зайца псовая охота –

вот что теперь у нас в ходу.

Вокруг леса, луга, болота.

 

Все дело портит тепловоз,

что тащит на завод ближайший

поклажи неподъемной воз,

себе избравши путь кратчайший

 

всей нашей жизни поперек,

вкруг небольшой дубовой рощи,

круша березовый колок,

где деревца бледны и тощи.

 

 

* * *

 

Солнце скрылось в полумраке

с глаз долой всего на миг,

но подняли лай собаки,

старики и дети – крик.

 

Черен крест, как головешка,

хоть и золотом покрыт,

как садовая тележка

в поднебесье он скрипит.

 

По небесным косогорам

труден путь его в ночи,

ты его попробуй взором

в темном небе отыщи.

 

Косит травку ледяная

крупка, дождь со снегом, град,

словно бьет шрапнель шальная

всех моих друзей подряд,

 

без разбора, без оглядки –

роялист иль декабрист,

поломав цветы на грядке,

с ветки сбив кленовый лист.

 

 

* * *

 

Где костры похоронных процессий

на бескрайних просторах видны,

обладатели мирных профессий

гибнут в ходе шутейной войны.

 

Реставрацией средневековья

занявшись, может быть, от тоски,

может быть, от избытка здоровья,

иссушив здравым смыслом мозги,

 

на смерть бьются, не зная пощады,

позабывши, что это игра,

в жаркой битве сошедшись отряды.

В поле высится трупов гора.

 

Колем, рубим, как будто бы в шутку,

но всерьез я хочу размозжить

голову молодому ублюдку,

что меня замышляет убить.

 

Он сражается не за идею,

не за веру и не за царя,

а от духа хмельного балдея

крови славного богатыря.

 

Блещут золотом шлемы и латы.

Наши встали в шеренгу бойцы.

Клином выстроились супостаты

в белых саванах, как мертвецы.

 

 

* * *

 

Нет жизни в здешней стороне.

Ничуть не сторонясь друг друга,

и день и ночь в пустом окне

метет метель и воет вьюга.

 

Жильцы разъехались давно,

и дом, давно не заселенный,

где сыро, холодно, темно,

стоит, как на смерть обреченный.

 

Как мы живем, так жить нельзя!

Мы все достойны сожаленья –

и даже ты,

и даже я –

поэт эпохи вырожденья.

 

Мечтал о веке золотом

не я один, нас было много,

а нынче пуст наш общий дом,

мне грустно в нем и одиноко.

 

 

* * *

 

Поэтов нынешних словам

никто не верит в целом мире,

как всяким разным голосам,

звучащим в радиоэфире,

 

как новостям, которых нет

в стране живущей по старинке,

прогнозам, что росгидромет

печет, как сдобные корзинки.

 

Заврались, говорят про нас,

про взрослых маленькие дети,

которым свойственно на глаз

судить-рядить про все на свете.

 

О взрослых дети говорят

с какой-то менторскою ноткой,

но низко, жалобно скулят,

когда мы наших октябрят

шлем поутру в ларек за водкой.