Ирина Михайлова

Двадцать второе марта. Чя-щя пиши с буквой Я. Рассказы

foto5

 

Родилась в г. Люберцы Московской области. Работает учителем русского языка и литературы в школе. Окончила Литературный институт им. Горького (семинар прозы А.Е.Рекемчука). В 2008 г. дипломная повесть «В сторону леса» публиковалась в журнале «Кольцо А», а в 2009 году эта же повесть была опубликована в альманахе «Пятью пять». Член СП Москвы.

 

 

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ МАРТА

Рассказ

 

Они толкаются, смеются, подкалывают друг друга, обмениваются фотографиями с телефонов и смешными видео. Говорят очень громко, гремят посудой – чашками, ложками – кидаются друг в друга овсяными хлопьями – и они рассыпаются по всему полу – обливаются кофе, включают громко музыку. И совершенно не обращают внимания на Сашу.

Он в этом классе недавно – всего 3 месяца – и ни с кем толком не познакомился. Хотя очень старался.

«Да, тяжело ему будет привыкнуть», – сказала про него классный руководитель, когда он пришёл первый раз в эту школу.

«Он у меня неконфликтный, скромный», – ответила за него мама.

«Ну, вы знаете, какие сейчас дети».

Саша стоял рядом, осматривался в пустом ещё классе и хотел спросить – «а какие?» – но не спросил. Ждал, когда уйдёт мама, и он сядет на своё новое место.

Новое место оказалось на первой парте, в компании с хорошистами, но он всё равно чувствовал себя так, как должен чувствовать себя ученик, перешедший в новую школу. И он слышал, как иногда учителя говорили между собой:

«Хороший ученик не придёт посреди года».

И ему казалось, что это говорят про него.

Наверное, поэтому, когда была организована на мартовских каникулах экскурсия в Беларусь, его родители внесли деньги – немалые для них.

И теперь он вместе со всеми, за завтраком, рано утром, далеко от дома, в совершенно другой стране.

– Саш, ты чего, опять уснул? – в него полетел скатанный кусок хлеба и чуть было не попал в лицо.

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Да не знаю.

– Чего ты не знаешь? Пошли давай, вон зовут всех.

Саша обернулся – действительно, учителя уже ждали у автобуса, и одноклассники ушли из столовой.

Все стояли хмурые и недовольные. Они приехали вчера поздно ночью, почти не спали, а сегодня рано утром уже надо выезжать на первую экскурсию.

– Как всё непродуманно, – говорили учителя, – надо же отдохнуть денёк. Никто так не делает.

И ругались на ребят за то, что те всю ночь не спали, а болтались по отелю, шумели, мешали всем и никак не укладывались, хотя их пытались успокоить и грозились позвонить родителям. Но здесь роуминг, родители далеко, учителя больше не представляются сильными и страшными – и можно делать то, что нравится. А нравится стучаться во все номера, греметь мебелью, бегать курить на балкон в Сашином номере (балкон был только у него) и потом завалиться спать всем на одну кровать, не раздеваясь и громко смеясь. И Саша бегал вместе с ними – ему хотелось быть как все, ему казалось, что так они его лучше поймут – но наутро он опять сидел один, и никто его не разбудил на завтрак.

– Ехать долго, надо бы покурить на дорожку, – Дима дёрнул Сашу за рукав.

Он опять пожал плечами:

– Не знаю, а где?

– Чего ты ничего не знаешь? Пойдём за остановку, а ты постоишь на стрёме, а то мало ли чего.

Димка – единственный, кто толком общался с Сашей. Димка был дальновидней остальных. Он сразу смекнул, что Саша учится хорошо, сидит на первой парте, а значит дружить с ним выгодно. Можно списать, можно попросить его о какой-нибудь услуге – он, как любой новенький, никогда не откажет. И на свой балкон Саша всех пустил вчера, потому что Дима попросил. И сейчас, пока остальные ребята подтягивались к остановке, Саша стоял рядом и смотрел за учителями.

Народу набралось много. И несколько девчонок тоже.

– Будешь? – Дима протянул Саше сигарету.

– Не, – Саша покачал головой.

– Ну смотри.

Больше Дима не предлагал, сигарета – на вес золота, молча закурил, затем сплюнул на землю. Наверное, так делали в каких-нибудь фильмах. Саше показалось это смешным, он улыбнулся.

 – Ты чего? – заметил его улыбку Дима и напрягся.

– Да нет, ничего, надо идти, зовут уже.

Димка молча докурил, бросил бычок на землю, затоптал подошвой, скомандовал ребятам – и все пошли к автобусу.

В прошлой школе у Саши так не было. В маленьком городе сложно было что-то скрыть, и как не прячься – кто-нибудь увидит. Поэтому никто не прятался. Всё делали в открытую. Он привык к этому – и ему странно было участвовать во всех этих делах.

Сели в автобус. Уже стало потихоньку рассветать. И жизнь началась заново.

Саше всегда нравились первые уроки в школе. Когда только все приходят – и никому нет дела ни до чего, кроме самих себя. Достают свои тетради, учебники, телефоны. И всё, что было сказано и сделано вчера – забыто. И создаётся ощущение, что так можно всегда. Просто прийти и начать с нуля.

Одноклассники рассаживаются – кто с кем общается. Димка и компания заваливаются на последние кресла автобуса – туда, где можно сесть вчетвером. Саша садится один – все остальные уже парами.

Ехать 60 километров. Все достают наушники, телефоны, планшеты, кто-то просит воды, кто-то втихомолку жуёт печенье, привезённое ещё из Москвы.

В автобусе сразу стало очень шумно. Голоса, музыка, звуки сериала у кого-то в планшете, короткие громкие замечания учителей – всё сливалось в один гул, от которого сразу захотелось отгородиться. Саша смотрел в окно – уже стало совсем светло – и город быстро сменился полями, на которых ещё лежал снег.

Глаза сами собой закрывались – но Саша слышал обрывки разговоров.

– А там будут показывать танки или что-то ещё?

– Какие танки?

– Как – какие?

– Ну, русские или немецкие? Там же вроде что-то с войной связано.

– С какой войной?

– Ну, с той войной.

– Какая тебе разница, какие танки. Ты их всё равно не отличишь.

– Немецкие красивые.

– Ты смотрел «Белого тигра»?

– Это про танк, я смотрел.

– Там немецкий танк, его нельзя было подорвать, никто не мог.

– Да конечно, не мог.

– Не мог! Его все боялись и не могли найти.

– Вообще, при чём здесь танки.

– Немецкие всегда были лучше.

– Но войну-то они не выиграли.

– Ну и что. Могли бы и выиграть. «Белого тигра» так никто и не нашёл.

– Я бы пострелял из танка.

– Ты не качал новую игру? Скинуть тебе?

– Кидай, а что там?

– Ну, там игра. Недавно вышла. Находишь мишени, стреляешь. Чем больше находишь – тем больше очков.

– Ну, давай.

 – А куда мы вообще едем, кто-нибудь знает?

– А куда мы едем? – это уже громче у учителей. Они сидели на первых креслах, рядом с водителем.

– В Хатынь. Сегодня же двадцать второе марта.

– В Хатынь? А что это? Город?

– А причем здесь двадцать второе марта?

– А почему так далеко?

– А мы скоро вернёмся?

Саша перестал слушать разговоры, он закрывал глаза и думал о танке. Он видел этот фильм – «Белый тигр» – про непобедимый немецкий танк, и ему казалось, когда он щурился от яркого мартовского солнца, что этот танк вот-вот появится в поле, ведь по фильму его так и не нашли. Саша слышал, что в Беларуси были бои – значит, были и танки.

Но когда он открывал глаза, то видел, что никаких танков нет.

– А мы остановимся поесть?

– Тебе лишь бы поесть.

– А что находится в этой Хатыни? Почему мы вообще туда едем?

– Саш, ты не знаешь?

Саша вздрогнул и обернулся. Димка смотрел на него.

– Не знаю. Посмотри в Инете.

– Да не ловит здесь.

 Димка встал, поднёс телефон к самому потолку, потряс его, но Интернет не появился.

– Даже WiFi нет..

– Сядь на место, – скомандовала классная.

И он плюхнулся на сиденье.

Саша смотрел в окно и невольно считал столбы, отмечающие каждый километр пути. Но потом эти столбы сменились беломраморными плитами, и тогда кто-то из учителей сказал:

– Скоро приедем.

И действительно, через несколько плит появилась каменная серая надпись: «Хатынь».

Саше стало очень страшно, от неё точно повеяло тишиной, но не спокойной безмятежной тишиной, и даже не мёртвой тишиной, в которой уже нет ничего, а такой, от которой хочется закрыть уши руками, потому что в такой тишине рождается ощущение, что-то должно произойти, как будто что-то должно вот-вот рвануть.

Саше показалось, что даже автобус стал ехать медленнее. Он обернулся – белые плиты остались позади и тянулись вдоль дороги, сливаясь в единую мраморную стену.

Саша на минуту закрыл глаза, а когда открыл, увидел огромное безлюдное поле в несколько гектаров, на котором ничего не росло – ни одного дерева – и не стояло ни одного дома, и не было ни одного человека.

«Так это и есть Хатынь?» – подумал он.

И вскоре автобус остановился.

Водитель открыл дверь – и все высыпали на улицу, толкая друг друга и мешая пройти.

– А куда мы приехали? Что это? – Димка оглядывался, – что это за место?

Никто ничего не понимал и разочарованно смотрел вокруг.

Рядом с парковкой стояло несколько магазинов – один с мороженым, другой – с сувенирами.

И все сразу бросились к ним.

– Не разбегайтесь, сейчас придёт экскурсовод, – кричали им вслед учителя, но все уже были далеко.

– Смотри, что я нашёл, – Димка радостно показывал магнит, который он купил, – тут мужик какой-то, типа памятник.

Сашка взял магнит и повертел в руках. Это был очень странный магнит, он никогда такие не видел. Красного цвета, как огонь, в форме колокола, а в центре действительно, видимо, какой-то памятник. Старый дед во весь рост с ребёнком на руках.

Саша поморщился – от этого магнита тянуло той же страшной тишиной, какую он почувствовал недавно.

– Смотри, здесь что-то написано по кругу, – заметил Саша и, повертев магнит в руках, прочитал – «вызваленне беларусi ад нямецка-фашысцкiх захопнiкаy».

– Что это значит? – удивился Дима, – здесь что, были какие-то заложники?

– Это не заложники, захопнiкаy – это значит «захватчики». А всё вместе – «освобождение Беларуси от немецко-фашистских захватчиков». Впрочем, заложники здесь действительно были.

– Где? – машинально и одновременно спросили все, кто находился рядом.

– Здесь.

Саша поднял глаза первый и увидел мужчину – немолодого, невысокого, с усталым, словно бы измождённым, лицом, в скромном костюме, в старомодных, даже по Сашиным меркам, очках. Но очень опрятного, в галстуке и начищенных ботинках.

– Где – здесь? – опять машинально спросили все.

– Да здесь, – он развёл руками в стороны, – прямо здесь.

У него был такой тихий спокойный голос, но в этой тишине он казался очень громким, таким, что все, кто находился рядом, невольно прислушивались и затихали. И девчонки с мороженым, и Димка с магнитом, и учителя – все затихали – и как-то само собой собирались около него.

Саша не часто ходил по музеям или разным другим историческим местам и не часто видел экскурсоводов, но этот человек ему показался очень странным и непохожим на других. Он не был с микрофоном, не пытался выглядеть важным, но почему-то именно его сейчас хотелось слушаться даже больше, чем учителей или одноклассников.

– Как это здесь? – спросил Дима, – но ведь здесь ничего нет.

– Это сейчас нет, а когда-то здесь была деревня. Она так и называлась – Хатынь. А сейчас здесь мемориальный комплекс.

– А где? – Димка опять разочарованно оглянулся вокруг себя, – поле одно. Я думал, тут раньше война была, танки будут стоять, оружие всякое. Ничего нет.

Экскурсовод улыбнулся, хотя Саше показалось, что ему совсем не весело.

– Я – директор этого музея, – сказал он, – сейчас всё покажу, вы же для этого приехали. А танков здесь и вправду нет. Тут была другая война.

– А разве может быть другая война? – Дима совсем потерялся, погрустнел и, чтобы отвлечься, подкинул свой сувенир вверх и поймал его, – бред какой-то.

– Есть война – когда люди воюют с двух сторон. А есть война, когда одни воюют, а другие не могут.

– Почему не могут? – Димка никак не мог успокоиться.

– Потому что они обычные люди. И оружия у них нет.

– Но тогда это не война, это по-другому как-то должно называться, – сказал Саша.

Директор ничего не ответил, пошёл вперёд, и все пошли за ним.

И вскоре перед всеми открылся первый памятник. Саша сразу узнал его. Это был тот самый старик, держащий на руках мёртвого ребёнка, изображённый на Димкином магните. Димка это тоже заметил.

– Это же он! – закричал он почему-то радостно, показывая на свой сувенир.

– Да. – Сказал директор, – это он. Этого человека зовут Иосиф Каминский. А мальчик, которого он держит на руках – его сын. Иосиф Каминский – один из трёх жителей деревни, кому удалось выжить в тот день.

– А что с ним произошло?

– Он ещё жив?

– А как называется этот памятник?

Все начали спрашивать одновременно, но директор сделал жест рукой, и всё сразу затихли.

– Памятник называется «Непокорённый человек». Он – символ того, что невозможно сломить человека никакими силами, даже во время той, – он на мгновение замолчал, точно хотел подобрать другое слово, а не то, которое произнёс, – войны.

– А его сын умер? – спросил Саша.

– Да, его сын погиб у него на руках. Деревню, которая здесь раньше находилась, стали окружать фашисты. Они искали партизан – несколько из них были в то время в деревне. Между ними завязался бой, партизаны были убиты, и наедине с фашистами остались только одни жители деревни – в основном, старики, женщины и дети, те, кто не мог воевать, кто оставался жить в своих домах, потому что идти им было просто некуда.

– И что произошло дальше? – спросил кто-то.

И директор обвёл рукой поле. Все огляделись. И только тогда заметили посреди поля несколько обелисков, увенчанных колоколами. К каждому из них вела дорожка.

– Обелиски установлены на месте сгоревших домов.

Тут Саша заметил, что они походили на печные трубы, какие обычно остаются на месте пепелища, когда всё остальное уже сгорело дотла.

– Здесь был пожар? – недоверчиво спросил Дима.

– Да. Пожар. Это произошло 22 марта 1943 года...

 

*  *  *

Было очень холодно, хотя уже давно наступила весна. Ноги, мокрые, то и дело проваливаются в рыхлую от не сошедшего ещё снега, болотистую землю. Идти тяжело. Но в голове одна мысль – «не останавливаться». Уже в 12 лет Володя понимает, что нужно бежать. Как можно быстрее и как можно дальше. Движение – это жизнь. В движущуюся цель сложнее попасть, движущийся человек быстрее найдёт дорогу, дом или своих и движущийся человек не замёрзнет. Сейчас это – главное. Поэтому он – худой мальчик в отцовских валенках – бежит по знакомому с детства лесу.

Бежит уже очень давно – ему кажется, будто несколько часов, хотя на самом деле, это обманчиво, и от первых выстрелов, которые он услышал, прошло всего около получаса. И не от деревни, как он думал, а к ней, но не приближаясь, а по кругу, как обезумевший зверь, пугаясь своих же собственных следов.

И нельзя сказать, чтобы он уж очень испугался именно выстрелов. Он слышал их и раньше – много раз – как раз нет, наоборот, выстрелов он не боялся. А испугался он той тишины, которая была перед ними, словно предвещавшая что-то ещё более страшное, чем смерть. Слишком тихо подошли фашисты, слишком быстро взяли в кольцо деревню, слишком бесшумно подъезжали их машины, а может он просто уже давно оглох от этих выстрелов и ничего не слышал.

Володя замер на месте от этой мысли, словно от внезапно удара. Среди деревьев, покрытых, казалось, никогда не стающим снегом, стучало его сердце, так сильно и так громко, что он чуть было не задохнулся от этого ощущения. Он приложил к груди руку и попытался успокоиться. Его ладонь, хоть и без варежек, была очень горячей и словно бы обожглась о промокшую ткань пальто. Но сердце не успокаивалось. Оно билось так отчаянно, точно вот-вот должно остановиться. Володя очень испугался. Мать про него всё время говорила, что он слабый и худой. И сам он часто терял сознание и иногда долго не приходил в себя. Но Володя знал, что упади он сейчас здесь – в лесу – это конец. Если даже не отморозит себе уши или руки, то точно потом заболеет и будет обузой.

«Нужно собраться, – подумал он, – нужно решить, куда идти».

Идти назад в Хатынь – страшно. Каратели так просто не остановятся. Он слышал, что сегодня утром партизаны обстреляли немцев. Видимо, обстреляли сильно и недалеко, раз они так быстро вошли в деревню. Сам Володя видел двух убитых партизан, но их наверняка было гораздо больше – и пока фашисты не найдут всех, не уйдут. Значит, будут обыскивать каждый дом, каждый сарай, каждый куст. Сейчас темнеет поздно, не как зимой – поэтому искать будут долго. Нет, идти назад в Хатынь нельзя. Сейчас она уже наверняка окружена. Да и родители точно спрятались где-нибудь или тоже ушли в лес, как и он.

Идти к шоссе – тоже опасно. Именно туда будут уходить каратели, когда всё закончится. И попадаться им на пути не стоит. Хотя до шоссе очень близко – всего 4 километра – и дойти можно было бы за час с небольшим.

Тогда, куда?.. Постояв немного и успокоившись, Володя решил идти в сторону соседней деревни Мокрусь. А там – как получится.

Так и сделал. Отошёл ещё немного вглубь леса – чтобы его не было видно со стороны домов – и пошёл уже не спеша.

Шёл и невольно прислушивался ко всему, что происходило. А происходило непонятное.

Сначала была слышна резкая пулемётная стрельба.

«Наверное, нашли партизан, – подумал Володя, – наверное, уже расстреляли. Значит, скоро уйдут».

Потом всё стихло – и казалось, что и правда ушли.

Володя остановился и посмотрел в сторону своей деревни. Оттуда доносились отдельные крики людей. Он прислушался – это была его, родная, речь, но разобрать, кто кричал и что кричал – он не мог. Затем – снова резкая пальба, уже, видимо, из винтовки, судя по звуку.

Крики прекратились.

И тут он остановился опять, замерев от ужаса и непонимания. Крики, которые он только что слышал и которые оборвались выстрелами – были женские. Совершенно точно не мужские. Да и не стали бы партизаны кричать так истошно. Значит, расстреливали не партизан. Значит, кого-то из своих, из жителей его деревни.

Володя прислонился к дереву, голова кружилась, но он уже не боялся, что упадёт, хотел бежать туда, откуда доносился шум. Он понял, что успел отбежать в итоге всего на каких-нибудь 300 метров – а это значит, примерно 300 шагов до того места, где сейчас происходило что-то страшное. Он прислушался снова. Крики и выстрелы, казалось, уже звучали постоянно. Или, может, они звучали в его голове – он уже не понимал. Ему то слышался голос матери, то отца, то какие-то чужие, незнакомые голоса, то его собственный, который говорил ему, что туда идти нельзя, что ничего уже не сделать и нужно дождаться следующего дня.

Он снова прислонился к дереву – и теперь стук его сердца казался ему единственно важным и нужным сейчас звуком.

Володя знал, что каратели убивали не только партизан и иногда сжигали дома и целые деревни, но он не мог поверить и никак не мог представить, что они сожгут его дом или его деревню, или убьют кого-то, кого он знал лично. Или его самого.

И теперь ему мерещилось, что ничего этого нет, что он уже давно лежит в бреду в своём доме, и вот-вот придёт мать и укроет ему ноги, как она делала всегда, когда он болел. А болел он в эту зиму очень много. И это знакомое тепло, тепло от печки, от прикосновений, от жара разливалось сейчас по всему его телу. Это было такое приятное, нестрашное тепло, что от него захотелось спать, и он сполз по дереву и сел на снег. Голова стала очень тяжёлой, точно наполнилась каким-то дурманом – и мысли путались и постоянно возвращались к одному и тому же. Несколько лет назад он в шутку спрятался от мамы в сарае – а она искала его и никак не могла найти, а когда он наконец-то вышел к ней, радуясь своей шутке, она плакала, но не ругала его, а крепко обнимала. И он тогда понял, что сделал что-то совсем не смешное.

А теперь Володя здесь один – и никто его не ищет. Кроме, возможно, тех – других – кого все боялись и ненавидели.

Он вдруг вскочил.

«Я сплю, но спать нельзя. Если спать в лесу – можно не проснуться. Нужно идти».

Он отошёл ещё на несколько метров вправо и вдруг вскрикнул – земля словно бы рухнула под ним – и мальчик упал в яму, неглубокую, какую обычно рыли в лесу, недалеко от деревни, чтобы хранить картошку.

Володя ударился об остаток деревянных досок, которыми, видимо, раньше накрывали эту яму, но не почувствовал ни боли от ушиба, ни испуга. И вдруг заплакал. Громко, во весь голос, как обычно плачут совсем маленькие дети или старики, только плачут от разного. Хотя он, Володя, не плакал никогда. Он всегда был очень молчаливым мальчиком и никогда ничего не требовал, как другие дети. Наверное, сейчас – это был первый раз, когда он плакал, и от этого ему делалось ещё хуже – и он никак не мог остановиться, словно хотел выплакать вместе со всеми людьми, которых он знал, то, что происходило сейчас и с ними, и с ним.

Володя водил руками по яме, словно хотел выбраться, но только собирал вокруг себя грязь и остатки чёрного снега, который забивался теперь всюду – и в валенки, и в карманы пальто, и за шиворот, размазывал снег по лицу, вытирая глаза и теребя волосы.

Потом он обнял колени, прижал их к животу, закрыл глаза и замер.

Из этой ямы он почти ничего не видел, но, перестав плакать в голос, вновь слышал теперь непрекращающуюся стрельбу, крики, смех и какую-то жуткую музыку. Всё это смешалось в единый вой – и он не мог уже разобрать ничьи голоса, даже если бы и прислушался к ним.

Володя совершенно потерялся во времени – и уже не понимал, сколько прошло – час, два, сутки или всего несколько минут. Казалось, что время замерло вместе с ним. И он мог бы просидеть так несколько дней – и даже не заметил бы. Наверное, так время тянется для зверька, попавшего в ловушку. Он вряд ли мечется по яме, но сидит и ждёт, замерев, ожидая своей участи.

Наконец, Володя открыл глаза – и увидел на небе зарево.

«Неужели, уже закат? Неужели я просидел здесь до самого вечера?»

Он приподнялся на локтях и стал всматриваться в небо – Володя никогда не видел такого яркого заката. На минуту даже перехватило дыхание. Всё небо словно бы полыхало, оно было яркое, красное, точно солнце, раскалившись до самого своего предела, взорвалось.

«Какой большой закат, – подумал ещё раз Володя, – слишком большой. Никогда не видел такого. Такого не бывает».

Но вслед за этим гигантским заревом он почувствовал, а затем увидел такой же гигантский дым.

Он валил клубнями, заполняя всё небо, чернея и устремляясь всё выше и выше, куда-то очень высоко – и Володя хотел увидеть – куда, где он заканчивается, куда стремиться и зачем.

И только через несколько минут наконец понял, что это никакой не закат, это горит деревня, из которой он недавно убежал. Его деревня.

«Но если она горит, то где все? Почему они не в лесу? Может быть, они тоже прячутся?»

Он выглянул из ямы и осмотрелся – и вдруг услышал два выстрела совсем рядом с собой. Не такие беспорядочные, какие он слышал со стороны деревни, а другие. Прицельные, какие обычно выстреливают точно, холодные, от которых не успевают вскрикнуть, от которых даже не успевают прикрыть глаза.

И ещё ближе – чужая речь. Но такая знакомая.

 

*  *  *

– Noch zwei. Ich hoffe, das ware alles. (1)

– Zudringlich ist das. Alle sind total eigensinnig, ist denn so was moglich? (2)

– Falls wir schneller ihnen erbringen hatten, so ware es schon lange vorbei. (3)

– Wir toten sowieso, als ob sie einfach auftauchen. (4)

Их было двое. Оба в одинаковом, чёрном, с красными, точно огненными, нашивками на рукавах.

Они облокотились на то самое дерево, на которое совсем недавно облокачивался Володя, приставили к нему винтовки и закурили.

Курили сначала молча, сплёвывая на землю, словно устав от тяжёлой работы. Потом вроде нехотя заговорили.

– Kalt, (5) – поёжился один из них и устало сел на камень.

– Warte nur, bald kommt der Sommer. (6)

– Was ist es fur ein Sommer, alles nur Schmutz uberall? –  он пнул сапогом землю, – Warum sollen wir hier bleiben? Mir ist das angestunken. Wir verplempern einfach die Patronen, – он посмотрел на свою винтовку. (7)

– Schon zwei sind angeschossen. (8)

–Und noch eine Menge ist im Walde geblieben. Sie fressen dort bloss Krauter und verfaulte Kartoffeln. (9)

– Komm, warme dich mal! (10), – засмеялся один, указывая на пожар.

Другой покосился в сторону деревни.

–. Ich will nicht dahin laufen. Immer so ein Geschrei, sie konnen nicht einfach schweigend sterben. Ich hab so ein Gefuhl, als ob ich ein Schwein schlachte. Das sind keine Leute… – oн сплюнул. –Wann werden sie endlich fur Partisanen keinen Schutz geben! – вдруг закричал он в сторону огня. – Wie viel bleiben noch? (11)

– Warte (12), – вдруг один из них схватил другого за рукав и машинально взял винтовку.

Второй обернулся и тоже схватил винтовку.

Совсем рядом с ними, испуганно выглядывая из ямы, сидел мальчик.

– Donnerwetter (13), – присвистнул один.

– Er scheint von diesem Dorf zu sein.  Was werden wir tun? (14)

– Na klar (15), – первый вскинул винтовку и нацелился на мальчика.

Мальчик заплакал и вжался в яму как можно глубже. И что-то быстро заговорил по-русски.

– Warte, – второй опустил его винтовку, – er ist ziemlich  klein. (16)

– Was nun, er soll dort sein. Weiss du, dass alle andere da wie Kerzen brennen! (17) – закричал он на мальчика. Тот продолжал плакать и что-то бормотать.

– Er sah alles. Er wird erzahlen (18).

Они переглянулись.

– Was hätte der Fuhrer sagen? Diese sollen nicht sein. Und Kinder besonderes. (19)

– Wieso werden sie leben? Wir machen hier alles sauber. Aber er wird leben und erzahlen, was hier passierte. Diese Partisanen sind zudringlich. Sie werden hier nicht mehr auftauchen. Und wir werden hier nicht mehr durch Walder laufen. (21)

Солдат убрал винтовку, бросил окурок в яму. Окурок ударился о мокрую землю и потух.

– Vorwarts, (21) – скомандовал он.

И они ушли так же внезапно, как и появились.

А мальчик, не поняв ни одного слова, продолжал плакать, пока не услышал сигнал трубы – это значит, что каратели уезжают.

 

*  *  *

– И около четырёх часов дня деревня уже была пуста. И только три человека остались в тот день в живых. Один из них – здесь, – директор ещё раз указал на памятник, – а двое других…

Он обернулся, чтобы посмотреть на ребят, но никто ему не отвечал и ничего не спрашивал. Они замерли и к чему-то прислушивались. Где-то словно бы далеко, но на самом деле совсем рядом, били колокола. Он тоже на минуту замолчал, прислушиваясь к ним, словно бы слышал их, как и ребята, первый раз в своей жизни.

– Никак не могу привыкнуть к звону, – сказал он. Он уже не вёл экскурсию, он просто говорил, – сколько хожу здесь – а слышу их каждый раз заново.

Никто из ребят ничего не отвечал.

Звон колоколов раздавался каждые 30 секунд, разрывая тишину.

– А это, – директор показал рукой, – наш вечный огонь.

Все посмотрели туда, куда он указал, но не увидели никакого вечного огня.

Только три невысокие берёзки без листвы. Но всмотревшись, увидели, что вместо четвёртой – пламя.

– Это значит, что каждый четвёртый житель Беларуси погиб, поэтому вместо четвёртой берёзки – огонь. Хатынь – это только одна из деревень, сгоревших вместе со своими жителями. Это и есть другая война.

И все молча смотрели.

Назад ехали уже не так, как сюда. Уставшие и голодные, все сели на свои места тихо и без привычной суеты.

Саша залез в автобус последним – как всегда – и сел у окошка. Рядом с ним неожиданно сел Димка.

– Даа, – протянул он и посмотрел на Сашу, – не выиграли бы немцы войну.

– Ты думаешь? – спросил Саша.

– Я думаю, да, – сказал он уверено, – совершенно точно.

Саша улыбнулся. Ему было приятно, что он сидит не один.

– Слушай, а ты из какого города? – спросил Дима, – расскажешь?

 

 

ЧЯ – ЩЯ ПИШИ С БУКВОЙ Я

Рассказ

 

1

Миша ещё лежал с закрытыми глазами, когда хлопнула входная дверь – и в доме стало тихо.

Мама с отчимом уходят в семь часов утра – как раз тогда, когда ему с братом надо вставать в школу – но сегодня их никто не разбудил, и вставать Миша не хотел вообще. Он открыл глаза, перевернулся на кровати и посмотрел в окно. Сквозь грязные стёкла был виден мутный рассвет – окна выходили на восток.

Его с братом кровать была двухэтажной, и он, как младший (хотя младше был всего на один класс), спал наверху – и каждое утро, просыпаясь от яркого света, накрывался с головой одеялом и долго лежал, прислушиваясь к шорохам в квартире.

Он открыл глаза – солнце уже было высоко – но вставать всё равно не хотелось. Тем более идти на первый урок.

Он отвернулся от окна и попытался заснуть опять. Но тут его толкнул брат.

– Ты вставать будешь?

– Отвали.

Брат ничего не ответил, поднялся и пошёл умываться.

Где-то замяукала кошка – видимо, её случайно заперли на кухне, и она, увидев Серёжу, запросилась в комнату. Серёжа открыл дверь, пустил кошку и ушёл опять.

Кошка – белая и пушистая – прыгнула к Мише на кровать, но он оттолкнул её – и она спрыгнула вниз и, свернувшись на голом полу, стала умываться.

Послышался шум – это брат наливал из крана воды в чайник. Мише захотелось есть. Он вспомнил, что ел последний раз вчера в школе – выменял на обеденный талон чипсы. Потом, на улице, девчонка дала квадратик шоколадки. Дала не ему, конечно, но пацаны поделились. И всё – пришёл уже поздно, никого будить не стал, да и мать бы орала. И сейчас урчал живот, и мутило при мысли о нормальной еде.

Миша протянул руку, толкнул дверь.

– А что поесть?

– Макароны, – отозвался Серёжа.

– А хлеб есть?

– Хлеба нет. Чёрный только. Но это надо дяде Володе оставить.

– Погрей, а.

Серёжа загремел сковородками.

– Ты вставать будешь?

– Ща.

Есть захотелось сильнее при мысли о макаронах, и Миша не спеша поднялся. Случайно задел кошку ногой, она мяукнула, он хотел пнуть её, но не стал, и босиком, в одних трусах, пошёл на кухню.

 Там Серёжа уже грел рожки, налив в сковородку столько масла, что они стали рыжими, но пахли так вкусно, что Миша не выдержал, открыл крышку сковородки и, обжигаясь, руками схватил одну маленькую макаронину.

– Умойся, – сказал ему брат.

– Да ну.

Но пошёл в ванную.

Серёжа уже поел и оделся, пока Миша умывался, хотя скорее не умывался, а делал вид, рассматривая своё лицо в грязном замыленном зеркале. На кафеле стоять было холодно, и он переминался с ноги на ногу. Пригладил тёмную короткую, на пол лба, чёлку привычным быстрым жестом, ополоснул шею водой, как делал дядя Володя, сплюнул в раковину горькую с утра слюну.

И посмотрел на себя ещё раз. Тощий, невысокий, ниже почти всех девчонок в классе, ещё даже без щетины, хотя кто-то у них уже брился. «Смотреть не на что», – как иногда говорила мать.

– А, да ну, – сказал себе ещё раз.

Когда он вышел, макароны уже нагрелись и были выключены, и остывали в сковородке. Кошка потёрлась о его ноги, прося есть.

– А чем её? – крикнул Миша брату.

– Не знаю. Дай чего-нибудь. Ты в школу пойдёшь?

– На первый точно не пойду.

– А что у тебя?

– Русский вроде.

– На русский иди.

– А посмотри в дневнике. Я вчера расписание вроде писал.

– А где он?

– В рюкзаке где-то.

Серёжа покопался в рюкзаке, нашёл.

– Физика, – крикнул он.

– Блин... – протянул Миша. – Не, не пойду.

– Ладно.

Серёжа обулся и выключил в коридоре свет.

– Хлеб не съешь, – крикнул он.

– Давай, вали уже.

Миша открыл сковородку – макароны выглядели теперь не так вкусно и вызывали скорее отвращение. Есть их уже не хотелось, но другой еды не было, а уходить на целый день из дома голодным не хотелось тоже. Миша порылся в раковине, полной грязной посуды, нашёл ложку, тщательно вытер её о полотенце и сел есть. Ел прямо из сковородки, потому что искать ещё и тарелку не хотелось.

Кинул пару ложек макарон кошке на пол, но она понюхала их и отвернулась.

– Только зря на тебя перевёл.

Макароны, хотя и были противны на вкус, быстро кончились, Миша поскрёб жареные остатки, но их оказалось не так много.

Тогда Миша взял хлеб дяди Володи и соскрёб им остатки масла. Хлеб оказался вкуснее всего – и он доел его весь.

Миша придвинулся к самому окну – из кухни хорошо были видны ворота заброшенного завода, имени какого-то Ухтомского, стоявшего вот в таком виде всегда – сколько Миша себя помнил. Разбитые окна первых этажей и проходная, заставленная машинами. На этом заводе, из которого сделали временный склад для всякого барахла, типа запчастей, они с пацанами проводили всё своё свободное время. Но сейчас этот завод, эта полумёртвая махина и это мутное утро наводили на Мишу тоску.

– А, да ну, – сказал он опять сам себе, вспоминая пропущенную первую физику.

И всё смотрел на это разгорающееся утро в грязные окна своей маленькой кухни, пропахшей прогорклым маслом.

 

2

– Ну и откуда ты?

Миша столкнулся с классным руководителем – молодой, выглядевшей едва ли старше самого Миши – почти лоб в лоб на этой дурацкой лестнице, ведущей на третий этаж. И тут же выругался про себя за то, что не прошёл через началку. Но ведь он знал, что ей сегодня только к третьему уроку – и зачем она пришла в такую рань...

Её расписание Миша знал лучше своего – впрочем, как и все в их классе.

– Я проспал.

– Будильника нет, да?

– Есть.

– Мама не разбудила, да?

– Да нет. Будила.

– Может, мне тебя будить?

– Не надо.

И тут Миша вспомнил, что она обещала всю неделю приходить к ним на первые уроки, после срыва этого искусства в пятницу. И самое обидное, что он его как раз не срывал. Он на нём тогда вообще не был.

– Мама знает?

– Знает.

– А если я позвоню?

– Звоните.

Миша ухмыльнулся, зная, что она не позвонит. А если и позвонит, то мать не возьмёт трубку. Она никогда не берёт трубку, если звонят со школы.

– Ладно, давай дневник и держи талон на обед. Сегодня твоя очередь.

У Миши даже забилось сердце. Талон на обед – это самое ценное, что есть в школе. За талон он готов отдать не то что дневник, а свою правую руку. И Миша радостно, что так легко отделался, полез в рюкзак. Но дневника там не было. Он порылся ещё и вспомнил, что, наверное, оставил его в коридоре, когда Серёжа смотрел расписание.

– Блииин... – протянул Миша.

– Опять?

– Ну правда…

– Нет дневника – нет талона.

– Блииин…

– И не ругайся.

Миша замолчал, чтобы не сказать ещё чего-нибудь.

– Мама сейчас работает?

Миша кивнул.

– А отчим?

Кивнул опять.

Она вздохнула.

– А ты когда учиться будешь? Доставай, что у тебя в портфеле.

Миша опять ухмыльнулся. Портфель… Разве можно назвать портфелем то, что было у него сейчас в руках. Этот грязный, рваный в нескольких местах и не зашитый рюкзак. Миша вывалил из него всё, что там было. Но было у него там немного – две толстые тетрадки, одна чёрная ручка, карандаш – и откуда-то учебник по ОБЖ, которого сегодня и не должно быть.

Классная заглянула в помятый рюкзак, побрезговав взять его в руки.

– Я есть хочу, дайте талон, – наконец, сказал Миша.

И она молча протянула квадратную бумажку, на которой было написано: «Льготное питание».

Миша спрятал талон в самое надёжное место – задний карман джинсов – и стал запихивать свои вещи обратно в сумку.

– Спасибо где? – спросила классная.

Миша уже и забыл про неё. Но сказал:

– Спасибо.

Не то, чтобы ему был очень нужен этот обед, просто талон – это валюта. Его можно продать. Его можно обменять. Его можно поставить на кон в карты. В общем, сделать с ним всё, что хочешь. И упустить его значило для Миши, и ещё для пары счастливчиков, прожить день зря.

– И, кстати, твоё сочинение.         

Она достала из пачки тетрадей его, подписанную коряво чёрной ручкой.

Миша открыл тетрадь. Вся страница была исчеркана красным цветом.

– Посчитай, сколько у тебя ошибок. Я устала их исправлять. Как пишется «Ча-, -Ща-»? Это же первый класс.

Миша сунул тетрадь в рюкзак. Прозвенел звонок.

– Всё?

– Всё. Иди.

Он побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки, чувствуя, что она всё ещё стоит на лестнице и смотрит ему вслед.

 

3

Вторым уроком была алгебра.

Алгебру не учил и не понимал никто, кроме трёх хорошистов. Им нужны были эти несчастные четвёрки – и они из урока в урок садились на первые парты, смотрели математичке в рот и писали весь бред, который она им диктовала. Но Миша в их числе не был. Его задача была куда сложнее – отсидеть так, чтобы тебя не заметили. И он сел на последнюю парту и загородился сумкой.

– Ты чё на физике не был?

Димка влетел в класс, кинул свою сумку рядом с Мишей и хлопнул его по плечу.

– Проспал, – сказал Миша.

– У нас классная была.

– Я её уже видел.

– И чё?

– Ничё.

– Дай талон, а?

– Не. Сам есть хочу.

– Ну продай.

– Не. Есть хочу – сказал же.

– Ну ты крыса, блин.

Димка пересел через парту от Миши и достал планшет.

Миша смотрел через плечо Димы – как бегают по экрану какие-то фигурки.

– Чё за игра?

– Не знаю. Скачал вчера. Кинуть тебе?

– Не.

У Миши не было планшета. Мать обещала купить приставку, если закончит год без двоек, но физика и математика подвела, поэтому приставка обломалась. Да она уже и не модная – никто с такими приставками давно не ходит. И Миша отвернулся к окну, чтобы эти фигурки не мелькали у него перед глазами.

Зашла математичка. Все встали. Начался урок.

Она написала число на доске. Тему. Потом села на своё место, открыла журнал.

– Прохоров здесь?

– Нет, – ответил Прохоров и сам же рассмеялся своей шутке.

Класс пока молчал. Она всегда начинала урок с домашнего задания. И первые десять минут в классе стояла тишина – никто не хотел привлекать к себе внимание.

– Не смешно, Прохоров. Домашнее задание.

Все напряглись ещё больше – знали, что Данил не делает задание никогда, и на первой физике была контрольная, а значит, списать его не успел, а значит все ещё под прицелом.

– Я не сделал, – так же весело сказал Прохоров.

– Почему?

– Я не смог.

– А когда ты делал его последний раз? Какое число у тебя стоит в тетради?

Он полистал тетрадь.

– Четырнадцатое сентября.

– А сегодня какое?

– Двадцать седьмое…

– Два.

И она поставила первую оценку за этот урок.

– Открыли все тетради, я пройду, распишусь.

– Блин, ты чё, списать не мог, из-за тебя всё. – Дима всегда громко возмущался, теперь после собрания ему попадает от матери за каждую двойку, а списать алгебру сегодня он не успел тоже.

Она не спеша встала из-за стола и пошла по рядам. Быстро расписалась в тетрадях хорошистов, даже не взглянув в них. Пошла дальше, ставя в дневники двойки, выслушивая без особого интереса надоевшие ей одни и те же оправдания. Класс постепенно стал просыпаться и шуметь – терять уже было нечего.

Наконец, дошла до Миши. Он смотрел в окно и совершенно не думал о том, что надо как-то оправдаться и что-то придумать. Он думал о том, на какой перемене ему выгодно сходить в столовую. Когда дают компот или когда дают какао. Компот хотелось больше, но компот иногда варит и мать. А какао она не покупает никогда.

– Примаков, тетрадь, – услышал Миша её скрипучий голос рядом.

– Сейчас, – ответил он.

Порылся в рюкзаке, достал первую попавшуюся тетрадь. Оказалось – в линейку. Достал другую – в клетку.

– Открывай.

Открыл на чистой странице.

– Это что за тетрадь? По физике? – Она посмотрела на обложку. Обложка ничего не выражала. Обычная синяя обложка. И тетрадь была самая дешёвая. – Пиши число.

Написал число, положил ручку.

– А учебник?

Он опять полез в рюкзак.

– Забыл.

– Сядь к Лене.

– Я не буду с ним сидеть, – закричала Лена.

Класс сдержал смех.

– Тогда у кого два учебника на парте? Дайте ему.

Откуда-то пришёл учебник. Миша открыл его на первой попавшейся странице и опять посмотрел в окно.

– Дневника тоже нет?

– Нет.

– Тогда два в журнал.

Мише это всегда казалось несправедливым. Ставить два только в дневник тем, у кого он был. И два сразу в журнал тем, у кого его не было. Кому-то это было выгодно. Например, Диме. Он мог неделями не говорить матери о своих двойках. До того, как классная выставит их все скопом. А Мише это было не выгодно. Потому что дневник его мать всё равно не смотрела.

Математичка – старая, толстая, в тяжёлых очках со скрипучим голосом – вернулась на своё место. Начала писать на доске, иногда отрываясь и что-то объясняя. Миша поглядел по сторонам. Класс уже выдохнул. Пока она объясняет новую тему, можно расслабиться и ничего не делать.

И большинство занималось своими делами. Димка продолжал играть под партой в планшет. Даня сидел и улыбался сам себе, глядя мимо класса на доску. Девчонки на втором ряду перекидывались записками. Миша попытался посмотреть на доску – но все эти «иксы» сливались у него в одно единое целое, и он не мог разобрать, что именно ему писать. И он писал всё, что успевал заметить, лишь бы от него отвязались.

И от этих цифр, от спокойствия, внезапно свалившегося на него, от всех утренних волнений, он начал постепенно засыпать.

– Так чему равен «игрек», Примаков? – скрипучий голос опять вывел Мишу из транса.

Миша вздрогнул, посмотрел в свою тетрадь и назвал первую попавшуюся цифру.

– Трём?

 – Дай мне свою тетрадь.

Этого он не любил. Идти через весь класс, показывать свою тетрадь. Всё равно что голым выйти на улицу. Миша медленно, словно хотел потянуть время, встал и подошёл к ней. Встал рядом с Леной на первой парте – она отодвинулась от него, демонстративно зажав нос, и захихикала. Миша привык не обращать на это никакого внимания, но сейчас ему стало обидно. За то, что спросила она именно его и за то, что ему одному за домашнее задание поставили два в журнал и за то, что эта девочка с длинными волосами, от которой чем-то приятно пахло, шарахается от него.

Он незаметно понюхал рукав своей кофты, но, кроме привычного запаха кошки, не заметил ничего.

– И где же твоё решение? – математичка заглянула в самую тетрадь Миши, что у него даже замерло сердце, и он инстинктивно начал загораживать тетрадь рукой.

– Решение? – переспросил Миша.

Класс начал смеяться в голос, Миша заулыбался тоже, но как-то неуверенно.

– Я ещё не решил.

– Ты издеваешься?

– Нет.

Миша начал краснеть, он и не думал издеваться, просто сегодня с утра день не задался.

– Да ты даже и не написал ничего. Где «икс», где «игрек»? Ничего не понятно.

– Как не написал – вот же.

– Но это же не то всё. Это набор цифр, а не решение.

– Я не вижу с доски, – соврал Миша, хотя видел он прекрасно.

– Не видишь – иди на первую парту.

Миша посмотрел на первую парту – место было свободно только рядом с той самой Леной, но она опять заорала:

– Я не буду с ним сидеть.

– Хочешь урок сорвать? – сказала она Мише.

– Нет.

И это уже была чистая правда.

– Или хочешь ещё одну двойку?

– Нет, – и это тоже была правда.

– Садись, – она отдала ему тетрадь, оставив его одного с этим непонятным «игрек».

Миша сел на своё место.

Димка повернулся к Мише.

– Ну ты даёшь. Две пары за один урок.

– Отвали, – сказал Миша, лёг на парту и уснул.

И разбудил его только весёлый звонок – музыка из детской песенки.

 «Учат в школе, учат в школе, учат в школе».

 

4

В столовой было шумно, мутно и жарко.

Миша кинул свой рюкзак на скамейку рядом с выходом, чтобы занять место, и встал в очередь за обедом.

Очередь уже была длинная – и было много старших классов, хотя их перемена следующая. А эта перемена только для седьмых и восьмых классов.

– Здорово, – кто-то хлопнул Мишу по плечу.

– Здорово, – Миша обернулся и увидел Кольку – из параллельного класса.

– Чё, как жизнь?

– Нормально. А ты чё?

– Да есть охота. Нет талона?

– Нет, сегодня сам хочу.

– Давай разобьём.

– Ну давай.

– Какой класс? Девятый? Сейчас седьмые и восьмые едят, не знаете, что ли? – доносилось из столовой, – следующий давай.

Миша протянул свой талон.

На обед был суп из лапши с курицей и картофельное пюре с сосиской.

– Ты что будешь? – спросил Миша у Коли.

– Не знаю. Суп что-то не хочу.

– Давай мне суп. А сосиску пополам.

– Давай.

Они сели рядом на лавочку. С ними сел Серёжа. Он был в девятом, но выглядел гораздо младше – и его кормили в эту перемену.

– Серый, сгоняй за хлебом, – сказал Колька.

– Сам сгоняй, – ответил Серёжа, но встал и пошёл.

– И мне возьми, – крикнул ему Миша.

Серёжа принёс три куска белого.

– Я дома хлеб весь съел, – вспомнил вдруг Миша, – чё делать?

– Ты чего? А дядя Володя?

– Давай из столовки стащим?

– А как вынести? Тут смотрят.

Все трое посмотрели на вход.

Там, у двери, стояли учителя и смотрели, чтобы все убирали за собой и не выносили из столовой еду.

– Меня по-любому досмотрят, – сказал Миша, – я сегодня уже накосячил.

– Я вне игры, – Коля доел пюре и отломил себе половину сосиски, – мне ещё один косяк – и всё.

– Серёж? – Миша посмотрел на брата.

– Не, что-то страшно.

– Да ладно. Кто на тебя подумает? Ну стащи хоть пару кусков. Иди – типа за компотом.

Серёжа встал, взял свою тарелку, пошёл. Вернулся через пару минут.

– Не, не могу.

Миша пошёл, подошёл к тарелке с нарезанным хлебом.

– Ты чего? – окликнула его повариха и загородила хлеб руками, – ты уже брал.

– Я компот. Я не брал компот.

– Ты брал компот.

– Не брал я. Вон, нету, – он указал на стол, где сидел Коля и Серёжа. Компота там не было.

– Ну на, – она достала из-под прилавка стакан компота.

– А хлеб можно? Я его тоже не брал.

– Бери, – сказала она и убрала руки с тарелки.

Миша взял один кусок чёрного. Незаметно положил его в карман. Потом взял ещё. И пошёл к своим.

– Всё, – выложил на стол.

– Ну ты красава, – Колька откинулся на лавке, потирая живот.

Миша сунул куски хлеба в сумку, на самое дно, заложил учебником ОБЖ так, чтобы не помялись.

И под взглядами учителей – как под прицелом – вышел из столовой.

 

5

Осталось ещё два урока – русский, на который не пойти было нельзя. И история – единственный урок, по которому у Миши никогда не было двоек. И день на сегодня был окончен. Оставшаяся физра уроком не считалась.

Русский у них вела классный руководитель – та самая, которую Миша встретил утром на лестнице. На русский ходили все. Не то, чтобы её все боялись или особенно уважали, просто родители созванивались именно с ней – и от того, что она скажет и какую оценку даст, зависело, какими будут выходные. С магазинами, новыми играми, ночёвкой у друзей или же с уборкой и отключением компьютера. Последнее было самое страшное. Миша до сих пор помнил, как она позвонила однажды при всём классе родителям Ромки за устроенную им драку – и как Ромка был лишён компьютера до конца четверти. Это было страшно. И хотя мама Миши никогда не брала трубку, всё-таки и она могла иногда начать его воспитывать.

Обычно воспитание это начиналось с вопроса.

– А почему мне опять из твоей школы звонили?

– Да она дура, – отвечал всегда Миша.

– Да у тебя все дураки, кроме тебя. Вов, поговори с ним.

И дядя Володя, если был трезвый, бубнил про себя:

– Да оставь пацана, я в восьмом классе уже работал.

А если был пьяный, давал лёгкий подзатыльник.

На этом обычно всё заканчивалось. Иногда мать добавляла:

– Ещё раз позвонят, получишь.

Но Миша всегда после таких разговоров уходил на улицу – и последние слова слышал уже на лестнице.

 Миша вообще старался бывать дома как можно реже. В отличие от своего брата, который из дома почти не выходил.

С Серёжей вообще никогда не было проблем. И двоек он не получал. Он был очень послушным и тихим. И домашние задания делал всегда – у него даже были отдельные тетради по всем предметам, которые он никогда не забывал. Мишу это жутко бесило, потому что учителя всегда их сравнивали – и Серёжу ставили на первое место. «Небо и земля», – говорили они.

– Почему у Серёжи есть желание учиться, а у тебя нет? – спрашивали Мишу.

Серёжа с детства был таким. Никогда никому не возражал. Готовил матери, если она была пьяная, ходил за бутылкой, выносил мусор, гулял с собакой. Делал уроки.

Миша же со всеми только огрызался. Хлопал дверью, уходил и никогда ничего не делал. Он не мог делать, если не видел смысла. А смысла он не видел.

Урок русского, если был в середине дня, начинался с ругани. Кто-то из учителей успевал нажаловаться, кто-то что-то уже натворил. Она обычно заглядывала в дисциплинарный дневник, где учителя выставляли оценки классу за урок и писали замечания, и начинала одно и то же.

– Что опять произошло на математике? – спросила она, – почему записаны Костя, Миша, Дима?

– Чего? – Костя громко закричал, – а я чего? Я писал.

– Я тоже писал, – сказал уже спокойнее Дима. – Я могу тетрадь показать.

– Это Примаков не писал, – Костя никогда не мог сразу успокоиться и всегда ещё пол-урока доказывал, что прав. – Из-за него всё опять.

– Миша, ты опять ничего не делаешь?

Миша тяжело вздохнул:

– Я делаю.

– Ничего он не делает, – крикнул Костя и повернулся к Мише, – и из-за него всех всегда записывают.

– Я делаю, отвали, – огрызнулся Миша и привстал со своего места.

– Ладно, – она всех успокоила, – идём дальше.

И опять же, если урок был в середине дня, Мишу она не трогала. Видимо, считая, что на сегодня двоек с него хватит.

И сегодня, обходя всех с проверкой домашнего задания, сделала вид, что у Миши оно есть.

И на её уроках Миша всегда сидел на первой парте – вместе с той Леной, которая от него отворачивалась.

Лена всегда возмущалась и просила её от него отсадить, но каждый урок русского Миша садился рядом с ней.

Лена пришла в их класс недавно – в середине того года. Она училась не очень хорошо, даже скорее плохо, но она была девочка, на уроках тихая и спокойная – и получала свои тройки, а иногда и четвёрки. Такие оценки Мише и не снились – и поэтому она была для него недосягаемой.

Любого новенького всегда сажали с Мишей, потому что никто из стареньких с ним сидеть не хотел. И поначалу Лена молчала и терпела Мишу, но к маю освоилась и заявила классной твёрдо, что в сентябре с ним сидеть не будет. Но с их классной так было нельзя. Все это знали. Можно прогулять один день в школе и, если в этот день не было математики или физики, она простит. Можно не пойти на физру или искусство. Можно даже закосить под больного и не сделать какое-нибудь задание на уроке. Но заявить, что ты не будешь выполнять её требования просто так – этого было сделать нельзя. Поэтому в сентябре Миша по-прежнему сидел на первой парте. И постепенно привыкал к Лене.

К тому, что она каждый раз отворачивалась от него. И к её длинным светлым волосам, которыми так восхищались все учителя. И к тому, что она всё время болтала – и даже когда Миша тихонько сидя засыпал под чей-нибудь монотонный пересказ параграфа – её голос звучал у него в голове и мешал полностью отключиться. Правда, с ним Лена не разговаривала. Она отгородила в сентябре свою часть парты от его – и забыла о Мише.

– Опять спишь? – голос классной звучал совсем рядом с ним. Но звучал не настороженно и грубо, а как-то даже ласково. Что показалось Мише ещё более подозрительным.

Миша научился различать настроения учителей по их голосу. Если говорили раздражённо – лучше не спорить и делать, что просят. Если устало, можно поломаться. Если грустно – лучше согласиться, но можно не делать в итоге ничего. Но если говорили ласково, то тут Миша терялся. Тут либо жди подвоха, либо... Миша даже не знал, чего. И в таких ситуациях он молчал и оборачивался вокруг себя, чтобы узнать – а что все делают.

Все что-то писали в тетрадях. Он посмотрел на доску – «Работа над ошибками».

И вспомнил, как на лестнице она дала ему тетрадь. Он достал её и открыл. И опять перед его глазами замелькали красные точки, его исправленные слова и буквы.

– Тебе нужен отдельный словарь, – сказала классная и положила перед ним книгу.

Лена заглянула в его тетрадь и засмеялась.

– У тебя ошибок больше, чем у всех. Ча-, ща– с буквой я.

– Лена, смотри в свою тетрадь, – одёрнула её классная, – у тебя не меньше.

Миша отгородился словарём от всех и медленно, корявым почерком написал:

«Двадцать седьмое сентября.

Работа над ошибками»

Это было первое, что он написал осознанно за сегодняшний день.

 

6

На историю Миша решил не идти. Во-первых, у него были неплохие оценки. А во-вторых, кабинет истории находился рядом с кабинетом физики. А встречаться с физичкой Миша никак не хотел.

И он спустился в перемену вниз, чтобы, по возможности, ускользнуть с каким-нибудь классом на улицу.

«Вниз» – это на первый этаж. Где находился учительский туалет, куда самые смелые бегали на уроках курить, кабинет информатики, куда был проведён WI –FI и где скапливалось больше всех людей, и кабинет труда – откуда раз в неделю, когда шла готовка, вкусно пахло. Ещё внизу находилась раздевалка и стойка охранника, через которую Мише и надо было проскочить на свободу. Но проскочить через неё было сложно, потому что охранник выпускал всех только с учителем или же по записке. Другого пути из школы пока не было. Дверь начальной до трёх часов была закрыта.

Внизу в перемену всегда царила жизнь. И все, кто имел хоть какое-то отношение к этой школьной жизни – в перемену стекались сюда. Здесь уже не имело никакого значения, хорошо ты учишься или нет. Как от тебя пахнет и сколько у тебя карманных денег. Есть ли у тебя планшет и из какого ты класса. Здесь было важно только одно – говно ты или нет.

Миша опустился на лавочку недалеко от охранника, чтобы видеть – кого он выпускает на этой перемене. Но он не выпускал никого. Ещё ни у одного класса не кончились уроки. Девчонка из старших уходит, показав записку, которую, скорее всего, написала сама. Парень на домашнем обучении уходит. Больше никто. Миша вздохнул и отчаянно захотел курить. Рядом с ним сел Колька и тоже вздохнул.

– Не свалить? – спросил он, видя, как Миша смотрит на охрану.

– Неа. Нет покурить?

– Ща звонок будет, сходим. Вовка на охране?

– Не, другой.

Колька посмотрел внимательно.

– Не, этот не выпустит. Иди через физрука. У него окно всегда открыто.

– А как я пройду?

– Так физрук в начале урока с нами сидит. Построение всякое. Зайдёшь к нему и вылезешь в окно.

– Не знаю. Стрёмно как-то. Ты лазил?

– Я – нет. Но пацаны лазили.

Подошли Саша с Даней – одноклассники Миши. Постояли – поржали. Потом отошли на «женскую» половину лавочек, где сейчас сидели девчонки – шестиклассницы и кое-кто из Мишиного класса.

– Пойдём к девкам? – сказал Коля.

– Не, не хочу. А чего тебе к девкам?

– Да я вашей Ленке хочу предложить гулять. Чё думаешь?

Миша посмотрел на «женскую» половину. Рядом с привычными девчонками сидела и Лена, которую раньше Миша здесь никогда не видел. Сидела и расчёсывала свои длинные волосы. Её красивый рюкзачок лежал рядом с другими рюкзаками – грязными и серыми.

– Предложи.

– Или ты с ней того? – Колька так громко заржал, что Миша послал его и отвернулся. – Да ладно, я так.

Лена уже убрала расчёску и достала зеркальце. Саша и Даня носили шестиклассниц на плечах – те громко визжали.

Колька посмотрел на часы.

– Ну пойдём, замутим.

– Пошли.

Мужской туалет был на третьем этаже. Обычно учителя должны были дежурить около туалета, чтобы не курили. Но со звонком все бежали по классам. И кто-то, кто не спешил на урок, мог спокойно покурить.

Они зашли, закрыли дверь. Никого уже не было. Встали около окна. Колька достал две сигареты «Winston».

– Ого, – сказал Миша.

– Да. У отчима стащил.

Хотя никакого отчима у Кольки не было. У него вообще настоящих родителей не было. Его взяли из детдома, когда тот уже был большой. Поэтому отцом он его не называет. А отчимом – самый раз.

Они закурили. Курили молча, чтобы слышать, если кто-то придёт.

Курили до последнего затяга, потому что не знали, когда ещё удастся так спокойно постоять.

– На «Ухтому» придёшь? – спросил Миша.

– Не знаю. У меня сегодня день плохой, – сказал Коля, – две пары уже есть. А ещё география.

Миша махнул рукой.

– Такая же штука. Выходим по одному. Чтобы не напороться, если чё.

– Давай. Я первый. Я тебя не видел. Ты меня тоже. – Колька пожал Мише руку, стукнул по плечу, как показывают в фильмах. – Слушай, у тебя, если с Ленкой чё, ты скажи. Друзья важнее.

– Да нет ничего. Гуляй. Только она не будет. Ты её видел?

– Видел. – И Колька покривлялся перед окном, изображая девчонок перед зеркалом. – Ну ладно. Давай.

И он ушёл. Миша ещё постоял немного, посмотрел в окно. В их туалете всегда неприятно пахло – и Миша поморщился. И уже почти пожалел, что не пошёл на историю.

Историю он любил. Ему нравилось читать про всякие события и людей, которые были не всегда хорошие, но которые меняли мир. Нравилось, как рассказывает Наталья Игоревна. Он всегда называл её только по имени-отчеству. Как-то так повелось. Других так не называл. Ему нравилось пересказывать параграфы и даже рисовать таблицы с датами. Ему всё нравилось. Но делать нечего – завалиться после звонка, да ещё с таким запахом, он уже не мог.

Он тихонько выглянул из-за двери, осмотрелся. Туалет находился рядом с кабинетом истории. Почти напротив – физика. И у неё, как всегда, открыта дверь. Миша осторожно вышел и, прижимаясь к стенке, пошёл к выходу. Но у физички такой слух, что она слышит всё. Она резко вышла из своего кабинета и остановила Мишу.

– Вот ты где, – сказала она. – А на первом уроке где был?

– Я проспал. Классная знает. – Как можно тише сказал Миша, чтобы Наталья Игоревна не услышала и не вышла тоже.

– А мне классная ваша не нужна, я и сама матери позвоню.

– Хорошо.

– И почему от тебя сигаретами пахнет?

– В туалете курят.

– Неправда. Не курят. Я сама заходила, смотрела.

«Эта может, да», – подумал Миша. Другая бы не зашла ни за что. Когда дежурила молодая немка – курили все. А с этой – да. Даже старшеклассники терпели до конца уроков.

– Я пойду. У меня физра, – соврал Миша.

– Как хочешь, только три я тебе не поставлю. Так что думай.

Но Миша уже развернулся к лестнице, сделав вид, что спускается на первый этаж.

Она скрылась обратно у себя в кабинете также внезапно, как и появилась.

Миша спустился вниз и сел на лавочку.

– Выгнали? – спросил охранник.

– Ага, – сказал Миша.

Охранник понимающе кивнул. Выгоняли не часто. Но случалось. И у тех, кого выгоняли из класса, была два места сбора – мужской туалет, независимо от того, девочку выгнали или мальчика, и лавочка внизу. Бывало даже, что пацаны из разных классов договаривались встретиться здесь на определённом уроке – и тогда специально доводили учителей. Но это было редко. Обычно это происходило случайно. Но Мишу не выгоняли никогда. Не любил он скандалов.

Миша решил не сбегать. А дождаться физры и вылезти на перемене в окно, как сказал Колька. Он растянулся на лавочке и закрыл глаза. И тут же перед ним возникла Лена с её длинными волосами и зеркальцем. Он вздрогнул, открыл глаза. И тут свершилось чудо. Место охранника было пусто. Охранника не было. Миша вскочил. Забрал свою куртку из раздевалки и метнулся к двери. Бесшумно открыл её и вышел. Постоял немного на пороге, ещё не веря своей свободе. Сентябрьское яркое солнце было высоко и жизнерадостно светило Мише прямо в лицо.

Он улыбнулся впервые за этот день и больше не жалел о прогулянной истории.

 

7

Заброшенный завод рядом с домом – место общего сбора их дворовой компании – коротко назывался «Ухтомка», потому что завод был когда-то имени какого-то Ухтомского. Правда, кто такой Ухтомский, Миша, как и никто из их компании, не знал.

Он как-то спросил у Жеки, кто такой Ухтомский, но Жека, который, казалось, знает всё, махнул рукой:

– Да хрен, наверное, какой-нибудь.

«Ухтомка» – это было отдельное государство. Там был свой порядок. Свой глава. Это был Жека. Парень из другой школы – через дорогу от Мишиной. Он был всех старше – перешёл в девятый класс. И уже строил планы на будущее.

– Надо идти в «Гагару», – говорил он. – В «Гагаре» жизнь. У меня друг учится. Пришёл – уже три. Конспект написал – четыре. Чё-то там ответил – пять. И домашки нет.

– Как нет домашки? – спрашивали все.

– Ну нет. Конспекты пишешь – и всё. Это вместо домашки.

– А если не будешь писать?

– Ну не пиши. Тогда выпрут.

«Гагара» или «Гагаринка» – это был лицей имени Гагарина. Находился он в центре города, принимали туда без экзаменов, с любыми оценками, учили бесплатно – и этот лицей был спасением почти для всех Мишиных друзей. Все, кто еле-еле дотягивал до девятого, с тройками выпускался из школы, и у кого не было денег на московские колледжи – шли сюда. Нет, была ещё сельскохозяйственная академия, которую все называли «Сельхоз-навоз» – но учиться в «Сельхоз-навозе» не одно и тоже, что учиться в «Гагаринке».

И самому Мише пророчили тот же самый лицей. Но сам Миша о нём не думал, а только отнекивался:

– Я же не дурак – я не пойду в «Гагару». В «Гагаре» одни дураки учатся.

И Мишу всегда бесило, когда учителя после очередной его двойки, отсылали его в этот лицей. Особенно если его отсылала Наталья Игоревна.

– А кем ты хочешь пойти? – спрашивала тогда она.

– Я хочу в юридический. У меня же по истории хорошие оценки.

Но она как-то странно улыбалась.

– Но кроме истории в юридический надо ещё и русский, и математику.

Это Миша знал и без неё. Но с русским и с математикой ничего поделать не мог.

И Жеке даже не заикался про юридический.

Возражать Жеке не полагалось. Тем более, что его уважали. У него была важная роль. Без его ведома никто не возьмёт лишнюю сигарету или пачку сухариков. Он всегда точно знал, кто сколько принёс в общую кучу. Без него нельзя было разжиться алкоголем, если такое случалось. Он должен был за всё отвечать. И всё держать под контролем.

Кроме Жеки на «Ухтомку» постоянно ходили тот самый Колька – из параллельного, Тёмка – из младшего, и Лёха, который толком нигде не учился. А формально числился в шестом классе на домашнем обучении, но появлялся на нём раз или два в месяц, чтобы только не подавали в розыск. Девчонок у них почти не было. Иногда приходили Катька с Дашей – две подружки из седьмого класса, всегда ходившие вместе, но редко, потому что учились плохо, а за каждый звонок из школы их сажали под домашний арест.

Вот и вся их компания.

Но сегодня Миша был один. Он пролез через дырку в заборе – так было быстрее. Обошёл здание завода кругом и забрался на теплотрассу. Несколько кошек, громко взвизгнув, спрыгнули вниз, с труб, испугавшись Миши, хотя он и не собирался их трогать. Он прошёл по трубам до конца здания, где когда-то располагался один из цехов – и спрыгнул вниз. Здесь – в промежутке между двумя зданиями и находился их «штаб» – небольшое место, скрытое от всех с двух сторон стенами завода, с третьей стороны – теплотрассой, а с четвёртой – забором. Идеальное место, про которое никто не знал, кроме бродячих собак и бездомных кошек. То, что надо.

Когда-то давно сюда были притащены какие-то найдённые на помойке кресла и несколько досок, из которых был сколочен стол. Кресла давно вымокли, но в сухую погоду на них можно было даже спать. А на «столе» раскладывали всё, что удавалось найти за день. Была даже своя «кладовка» – место за трубой, защищённое от дождя, куда заныкивали всё самое ценное. Так что получалась почти квартира.

Миша порылся в «кладовке», нашёл пачку сигарет и половину шоколадки. Забрался с ногами на кресло и закурил. Вторая сигарета за день – это что-то. Все проблемы и беды сразу отходят на второй план. Всё становится не важно. Ни пропущенная контрольная по физике, ни прогулянная история, ни две подряд пары по алгебре, ни даже тетрадь с сочинением, в котором ошибок больше, чем у всех.

Ни Ленка.

Миша представил, как Колька приведёт её, такую красивую, почти хорошистку, сюда – в эту дыру. И Мише стало смешно. Он громко рассмеялся – его всё равно здесь никто никогда не услышит. Потом съел шоколадку, закрыл глаза и заснул.

Ему снился завод. Бесконечные коридоры полуразрушенных зданий, из которых он не мог найти выход. Он шёл по ним, спотыкался о железные палки, падал, но вставал и шёл дальше. Бесконечно долго, и всюду были стены, грязные от осыпавшейся штукатурки, он пачкал о них руки. И откуда-то шёл свет, но он не мог понять – откуда, и возвращался снова и снова в одни и те же лабиринты. И завод напоминал большого огнедышащего дракона, медленно умирающего. Как в фильме.

Разбудил Мишу звонок мобильника. Было уже темно.

– Ты где? – звонил Серёжа.

– На «Ухтомке». А чё?

– Ты хлеб взял? Мать орёт. Приходи.

– А чё, они уже дома?

– Давно. Мать, кажись, уволили опять.

– Пьяная, что ли?

– Ага.

– Ну, ща приду.

– Хлеб возьми.

– Да в рюкзаке он.

Миша посмотрел на телефон. Было почти семь. Значит, он проспал здесь один весь день.

 

8

– Ну и где ты ходишь? – Мать из комнаты услышала Мишу, но не вышла.

– Нигде. В школе был.

– В школе он был. Времени сколько?

Серёжа с дядей Володей сидели на кухне, жарили что-то в сковородке.

– Есть будешь? – дядя Володя был выпивши, но не такой, как мать.

– А чё есть?

Миша достал из рюкзака хлеб и положил на стол.

– О, – сказал дядя Володя, – молодец, пацан.

Миша открыл сковородку – там была картошка. Скорее всего, Серёжа нажарил перед приходом матери. Но раз она пьяная – есть не будет.

Серёжа разложил всем картошки, налил чай. Дядя Володя открыл себе пиво.

– Ну как в школе? – спросил он.

– Нормально. – Сказал Серёжа. – А мать что, опять уволили?

– А кто её знает. Иди спроси.

Дядя Володя работал охранником в «Пятёрочке» рядом с домом. Работал два через два. И два дня был весёлый, когда выходной. А два дня злой и неразговорчивый. А выпивши был всегда. Но даже очень пьяный он был не такой, как мать. Никогда не грубил и не поднимал руку ни на неё, ни на них с Серёжей. Только однажды замахнулся, но мать тогда сказала:

– Их отец родной никогда не бил, и тебе не позволю.

Больше он воспитывать их не пытался.

С их матерью он познакомился там же – в «Пятёрочке». Она тогда работала уборщицей. Но недолго. Она вообще нигде долго не задерживалась. Пить так, как дядя Володя, она не умела. И если начинала, останавливалась только через неделю. Иногда дольше. Новая работа, месяц-два – и опять то же самое. Потому и трубку со школы не брала. Боялась, что придут домой. Однажды и правда пришли.

Год назад – когда Миша был в седьмом классе. Он тогда только познакомился с «Ухтомкой», пропадал там сутками и не ходил в школу.

Мать позвонила ему днём, чего не случалось никогда.

– Быстро домой.

И они были уже там – классный руководитель и ещё одна, кого Миша пока не знал.

Они стояли в дверях комнаты, осматриваясь.

Миша остался стоять в коридоре.

Мать как раз только уволили – и она, ещё не совсем вышедшая из запоя, но уже соображающая что к чему, оправдывалась.

– Да они у меня такие непослушные. Попробуй, заставь их. Я же их не бью. Ты что, в школу неделю не ходил? – уже Мише. – А где ты был? Утром выходит как положено – в восемь утра. Куда ты ходил?

Миша молчал.

– А почему у вас комната в таком состоянии? – классная и та, незнакомая, переглядывались. – Где у вас мальчики спят? У вас даже постельного белья нет.

Они посмотрели на Мишину кровать. Пустой матрац, вместо одеяла какое-то покрывало, подушка без наволочки. И груда вещей.

– Да они пачкают всё. – Голос матери. – Миш, достань простыни.

Миша не шевелился. Ему казалось, он сейчас заплачет – и только присутствие этих двух заставляло его терпеть.

Он прошёл мимо них и тоже заглянул в комнату.

Душный запах кошки, закрытые наглухо окна, пролитая миска с водой – разводы от грязи на полу, орущий телевизор, остатки какой-то еды в сковородке. И мать сидит на кровати.

– А где он у вас делает уроки? – спрашивала классная. – У него должно быть рабочее место. Стол, лампа. И вы вещи ему стираете? Все говорят, что от него пахнет. С ним же никто дружить не будет.

– Миш, заведи машинку, – крикнула ему мать.

Миша собрал все свои вещи с кровати и отнёс в ванную, лишь бы не видеть всё это.

Заглянула классная:

– Она не пьёт сейчас?

– Нет, – сказал Миша, – уже нет.

– Работает?

– Не знаю. Я приду в школу.

– Ладно.

Он включил воду и выключил только, когда они ушли.

Дядя Володя допил пиво, вздохнул – и достал пакетик с солёной рыбой.

Больше говорить было не о чем. Миша быстро поел, бросил тарелку в раковину.

Серёжа мыл посуду.

– Вынеси мусор, – сказал ему дядя Володя.

– Я вынесу, – вызвался Миша. Он хотел выйти на улицу – подышать на ночь – от сладкого запаха пива начинало тошнить.

Он собрал со стола крошки, скинул их вместе с грязной тряпкой в мусорное ведро, скинул туда же уже пустые бутылки и понёс ведро в коридор. По дороге собрал ещё бутылки и, не одеваясь, пошёл выбрасывать.

Кошка увязалась за ним. Он хотел откинуть её ногой, как делал всегда, но передумал. Погладил на спине – кошка выгнулась и что-то промурчала в ответ.

Когда пришёл, мать уже спала и громко храпела. Дядя Володя сидел на кухне и курил. Серёжа делал какие-то уроки, лёжа на своей кровати. Миша разделся, завалился к себе на верхнюю половину.

– Серёг, завтра разбуди меня – первая литра.

– Давай.

И закрыл глаза. Потом вдруг вспомнил, что не сдал тетрадь для сочинений и должен был доделать дома эту самую работу над ошибками. И завтра на литре она её соберёт. Мысленно выругался, порылся в рюкзаке, достал тетрадь. Открыл.

Прочитал начало своего сочинения, исчёрканное красным:

«Когда я выросту я буду счяслив потомушто я буду жыть один. Уменя будит бальшой дом и машина и много денег. А ещё я куплю завод накотором мы с пацанами всегда тусим. И я буду нанём работать пока ни стану старым»

Потом взял ручку и стал тщательно и как можно аккуратней выводить первое неправильное слово.

«СЧАСТЛИВ, СЧАСТЛИВ, СЧАСТЛИВ»

А ниже написал.

«ЧА ЩА пишится с буквой А».

Закрыл тетрадь. Убрал обратно.

– Серёж, – позвал брата.

– А.

– Ты спишь?

– Нет, стих учу. А чё?

– Ничё. А почему завод называют Ухтомского? Кто это такой?

– Не знаю. У исторички спроси.

И Миша отвернулся к окну.

– Сам спроси. Чё я, дурак, что ли – спрашивать ерунду всякую.

Тем более, ещё надо отчитаться за прогул.

 

Примечания:

 

1. Еще двое. Надеюсь, это все.

2. Надоело это всё. Они такие упрямые, когда это закончится?

3. Если бы мы их быстрее убивали, всё бы уже кончилось.

4. Мы и так убиваем, они как будто появляются из-под земли.

5. Холодно.

6. Потерпи, скоро лето.

7. Какое тут лето, дожди одни. Надоела эта грязь. Перевели бы нас куда-нибудь. Осточертело это всё. Долго разводим тут. Патроны переводим.

8. Двоих подстрелили.

9. А сколько их ещё по лесу! Не дохнут, свиньи, в этих болотах. Жрут, наверное, траву свою и картошку гнилую.

10. Иди, погрейся!

11. Не хочу туда идти. Надоели эти крики, вой. Не могут умирать молча, как положено. Собаку пристрелить и то приятней. А тут… Как будто свинью режешь. Противно даже. Это не люди, это какие-то… Когда они перестанут пускать к себе этих партизан! Сколько же их ещё тут?

12. Смотри.

13. Вот это да.

14. Он, наверное, из той деревни. Что будем делать?

15. Ясно что.

16. Подожди. Он совсем маленький.

17. Ну и что, он там должен гореть, со всеми вместе. Слышишь, ты, не понимаешь, вон там все твои, горят как свечки.

18. Он видел. Пусть расскажет другим.

19. А что бы сказал на это фюрер? Они не должны жить. Особенно дети.

20. Но разве они будут жить? Мы тут всё очистим. Но он будет жить и расскажет, что здесь произошло. Надоели партизаны. Пусть их не будут пускать. Тогда и мы не станем бегать по этим лесам.

21. Пошли.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера