Солнце стоит. Рассказ

Я не сплю в очках. Я умею считать светила. Я разбил очки. Я разлил кофе в университете, считая её звездой. Она приехала из тёмной страны. Она хотела видеть меня – радужным или чёрно-белым. Я прикинулся жёлтым, по-моему, велосипедистом. Первый совместный сон не вдохновил: она на эскалаторе уезжает в туман, руками объясняясь в любви. Я вас плохо знаю, но расскажу и второй: в чьём-то огороде зацвёл бурьян, я нюхал цветы картошки, под одно очко залетел комар, под другое – пчела. Неужели забыл снять очки? Выживу ль я? Выживу ль я?.. Проснувшись, понял. Сегодня я из звезды сделаю комету, вставлю, наконец, оправу в эти потерянные в тумане стёкла!

А ведь у меня был выбор: спрятать гитару в её шкафу или подарить ёлку на день рожденья. Я решил выпить, отнести её на плече к родителям в виде будущего благословения и поразмыслить над постановкой ВЗГЛЯДА, который удержит нас, ну… лет за сорок… отсчитывая от тридцати трёх (чудесный возраст нашей встречи)… плюс дети… ой… Музыкант плюс строитель… ой… без дома и понимания людей… ох… Она вернулась ко мне. Это главное.

Мы познакомились на заводе. Я шлифовал и оттачивал. Долго. И тут наш директор «Всеволод Пуп и разные мелочи» объявил конкурс: «Кто повесит мне на шею золотой баян?». Я решил помочь. Я хорошо относился к В.В. Когда я в синих – он чёрный, когда я в жёлтых – он розовый, но когда я надевал розовые, он казался полосато-чёрно-жёлтым. Она пришла посмотреть. Я мучился – КАК ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ?!? Но приняв условности и нелепости мира, влюбился.

– На что это похоже? – залетело из зала.

– Не на что, а на кого? – пока порознь подумали мы.

Все вешали как-то однообразно. Я подошёл сзади и нежно поставил инструмент у ног Всеволода. Все прослезились. Я победил. Значит, могу разделить с кем-то свою радость.

Она улыбнулась и спросила главного: «Вы женаты?».

Он впервые растерялся.

Так мы познакомились навсегда.

– Милая, у нас ничего нет, а ты счастлива. Я не двоюсь в твоих глазках?

– Ты троишься: когда молчишь – я любуюсь, когда говоришь – я смеюсь, когда играешь – я живу припеваючи.

Наша первая прогулка в парке, дрожащем на оползнях и турецко-международных костях, ознаменовалась социальным тестом:

– Как вы считаете, ваша страна достойна вас?

Неуместный вопрос для первого свидания, и я почувствовал, как её пальцы превратились в прищепки.

– Я НЕДОСЧИТАЛ! Отца, мозги которого не пригодились; друга, который изменился; род, который исчез. И знаю одно: в моей стране в неизвестном саване Рюрик танцует чунга-чангу, подсматривая в мокрый бинокль, как мы оскорблены.

– Вы больны?

– Да! Пропишите мне окуляры.

Мы рванули одиноко. Она лишь добавила, что её страна глубоко внутри, и те, кто её кровно вдохновляют, живут везде, но достойно – только на своих грядках, хотя и умереть можно – быстро, и никто не поможет…

Но нас уже никто не слышал. Мы решили отправить послание. И послать его в чёрное от мазута море. Ведь по земле мы ходим, по воде учимся, а по стране – ползаем, как золотые улитки, еле дыша под лозунгами «Хрен рубля» и «Бурьян мелочи». Начало я знал. Оно у всех одинаковое.

С сего дня (странное для счёта слово) завтракал леденцами с водой и видел её матерью. Она звонила подругам, просила умерить пыл и блажь, спрашивала, какие им на Земле сны снятся. Они тоже были одинаковые, и я ответил просто:

– Подражающий мэтру становится дециметром!

Конечно, она предлагала колбасу с сомнительной шкуркой и… И я не знак! И я не знал! Не знал тебя. Но как отказаться?!.  Всё время смотреть в небо – показалось глупым. На неё – лёгкий шопинг слов:

Не глядя на

Любуюсь красотой

А ты подводишься подводкой

Прячусь…

Когда мои ресницы клипают по коленкам, я – в туалете и, в общем, могу думать и о крышах, и о соловьях, и хорошо бы бежалось без чужих придыханий, но она отразилась тенью и подтвердила: ВЕРЬ!

Однажды она решилась рассказать мне анекдот. Это произошло после последнего игнора арт-директора Касуки, простаивающему на своём, и ловкого исчезновения мецената Горячечного в толстом чине: князь! Мы пробовали бежать вместе. И добежались: впереди – всезнающие рельсы.

– Апчхи! (Приближался поезд, и я понимал, окажись этот анекдот длинным, я не услышу его никогда. Ибо она никогда не повторялась).

– Будь здоров!

– Спасибо! Значит, мы не одни во Вселенной! (Он был ближе. Он был громче.)

– Ты сомневался?

– Да.

Она ещё трясла очками на носу и что-то громко кричала. Слов было не разобрать. Поезд отмерял секунды. И когда последняя канула серым шумом, она залилась смехом. Я всё пропустил.

Позже она призналась, что рельсы уносят её не хуже горных лыж, и шпалы, как миги, мелькают так, что хочется рассказать что-то смешное. А Касука не причём (это надо петь скача, закручивая усы в козлиные ножки, как в трагедии). Всегда были внятные, срочные и ненужные. Рядом с ней я не умел расстраиваться.

Я попросил снять очки. Вспышка. Серо-зелёные, внимательные, красивые… «МЫ» задержалось навечно!

Всего 2 человека подарили нам азбуку, и я сумел думать просто; нам открыли глаза, а я сбился со счёта. По-моему, нас прикрыл Космос, и между калейдоскопом и телескопом я выбираю Звезду, которая не топчет переносицу и уважает все линзы. Причитаем:

Боже, храни мой нос

Не упади в воду.

И мои прыщи на этом месте, как ля мажор, стали перемещаться. Внизу – я её люблю, в середине – я её хочу.

Боже, где нам жить? У неё папа, у меня мама. Как взглянуть на себя – красивым, сильным, непрыщавым?.. Во всяком случае, вертится, и есть хоть зелёные, но плоды!

И был день, где несносимо носилась на лице интрига и требовала преломления поподробней.

Обычно перед праздниками Маргарита, по помаде сапоги, жена «Всеволода Пупа и разных мелочей», раздавала коллекции. В её присутствии всегда казалось, что сейчас появится сатана, но он уважал её и не отвлекался. После конкурса она решила их продавать и пригласила нас в позолоченный appartament, который моя милая называла слюнявая раковина повседневности.

Всеволод Витальевич зачем-то прицепил себя к баяну, и казалось, что скоро Маргарита продаст и его. Я по привычке захотел помочь и пришёл с лобзиком. Марго Пуп подумала, что это кошелёк, и, не дожидаясь сатаны, разревелась. Всем слышалось – то деньги, то дети. От всевозможных побед я почувствовал себя принцем и решил покончить с молчанием, которое вселила в меня Она.

– Люди! – получилось по-военному, и никто не понял, что это послание.

– Человеки! А у вас – ЧТО? Любое светоразвлечение – от настроения – одеть – бывать черней – в коллекции???

Да, той ночью всё показалось красным. От искажения и соплей мы снова сбежали.

Видеть – и не видеть.

Стоять – и прыгать.

Вопрошать – и смириться.

Кому? Зачем? Чей?

Я решил не пить, но только в моём пьяном бреду она могла узнать, что мой трон – это кресла с непыльными быльцами, и не стоит касаться человеческими грехами небывалого случая случившихся случайно обстоятельств… Поссориться не успели – свалился мой давний гость. Она прозвала его Метеоритом. Утром хотели пойти в парк, но я вспомнил о родине. Днём хотели пофотографировать, но малый кадр большого театра сожрал, не отрыгнув, Кондратий, совсем слепой пёс. Вечером хотели поиграть, но от философии остались лишь небесные дыры, чёрные от мазута. Вот и поцарствовал. Идиот. Накликал клинопись. Оптика, оказывается, продаётся в аптеке. В нескромной фазе начались капризы.

– Твои подушки, как электрический стул.

– Не спи в очках.

– Как только думаю о твоих родственниках, стучусь нервом о спинку стула.

– Думай о звёздах.

– Мечтай о единомышленниках.

Очко. Только один друг-перкуссионист – и тот холодильник «Донбасс» 50-х.

– Метрономщик.

– Зараза.

Бегу. Строю быстрое питание – быстро. Леплю век по нарисованным чеснокам и… опускаю веки. Горько цежу чужой табак. Размышляю о лунных людях – орудиях судьбы. Именно для них все правила земные. Изменить? Как измениться. А улучшить – как улучшиться? Да, неумолимые факты остановят даже дыхание. Нужна нота и Великие Силы! Уют. Стоп. Покой. Преломленья «на нет» прекрасны! Я – таки зашпатлюю Ваш портрет! И полетят мои шпателя за горизонты пыли!

Всё важное нужно делать под праздники. Например, когда ночь, как день. Когда все равны перед Богом, даже если его не видно. Уверяю по себе – Его слышно. Ночью, предстоящей солнцестоянью, она спросила:

– А что ты делал в стекляшке?

Это наш главный университет.

– Репетировал.

– Что ты пишешь?

– Музыку.

– В каком стиле?

– Штрихмодерн.

– Ого! – (она всё любила в Искусстве) – Новое направление?

– Свежий поток.

Она спит. Я играю. Мысли… мысли… мысли… Не вслух, но крича… Она так мила. Любое искривление полосатого одеяла по её телу выносит меня в океан, и обратно. Бутылки с прошением, разбитых кораблей мачты, чьи-то флаги, рапаны и неожиданный сёрфинг… Готов на тебе, любимая, и без доски барахтаться…

– Ты не для всех.

Она как-то серьёзно приспустила оправу, будто давно искала мишень. Очко. Во мне давно зиял, скрупулёзно сквозил этот колючий зазор публики. Я понял, зима закончилась, мы познакомились ещё раз.

– Я знаю. Мои слушатели, как плесень или неожиданная погода.

– Ценю подобных.

– Чему?

– Призванию.

Ого! Разглядела! – Не боишься?

– Солнечного удара?? – (закрыла створки, значит, попала в собственную цель).

– Но что ты чувствуешь в таких больших и чёрных, будто от мазута, очилах?!

– Детализацию. Скупой уровень проникновенья. Иногда мне кажется, что если я их сниму, то буду вечно плакать… Ты готов?

– Нет.

– Я не зарекалась.

– Пора.

– Что?

– Венчаться. Т.е. поднять головы к тому, что свершилось.

– У тебя хорошее зрение?

– Как стул.

– Что??

– Для звезды.

Растворенье. Милый порох ВЗАИМНОГО. Бесконечно благодарная надежда. Метеорит спит. У него лёгкая рука, но тяжёлый удар. Мы поселили его с кактусом Петей (в честь скомороха и пустоты). Порой он поругивал Касуку, но мы готовились гораздо к большему. Крепи места, дружище. Скоро поплывём.

С последней халтуры я принёс блох и коньячные бокалы, подарок клиенток, различающихся лишь по возрасту. Стеклянность о-очень мешает анализу, но подарок ведь. Значит, приближается праздник. Отдыхать надо, валяться, не замечая насекомых.

Свой сюр-приз, как июльский закат перед дождём, Она преподнесла заранее. Оказалось, Она пишет стихи. Я очумел, гадая по невидимому:

Мой взгляд – ангельский блик палароида в луже.

Отпетый булыжник, держи!

– Утешь, стоик. Меня отвлекают гады.

– Дойдёшь до последней моды, поговорим.

Она в миокарде времени. Я счастлив. Всё для тебя, любимая, хоть потолок с неба.

Вечером по-настоящему захотелось колбасы. Я поставил старую японскую песню о добром китайце. Она обожает винил. Во всех ракурсах нашей крошки – эклиптики: и как приближение старого поезда, и как вход в радугу, и почему-то как запах моей слюны.

– Подпоёшь?

– Я умею тихо, но чисто.

– Повторяй сорок раз: Поможет ли? Поможет Ли?

По неизвестным науке правилам грубо приплюсованное семейство Марго – сатана – Всеволод будто услышало наш очистительный хор и снова попросило помощи. Она была сыта, зряча и отмазалась подозрительной пылью на телескопе. Я набрал шерстяных колготок ручной работы и пива, современный продукт переживания, – для коллекции.

– О, подчинённый мой! – (Витальевич икал и пенился безбожно) – как считаешь ты – кто это?

Он ткнул в подобие перемирия и жены.

– Мираж или пейзаж?

Я, как в детстве, прикинулся квалифицированным математиком и сразу понял – начальник ослеплён. Но считать эту женщину газовым фонарём, а не светофором, – наконец, было слишком. Увеличение, но не по мне, даже не в меня, а куда-то мимо, в сторону от, в банальную и одинаковую пу-сто-ту. Она даже неуважительно отнеслась к труду бабушек, сбывая колготки по телефону на чёрный от мазута рынок. Сочувствие показалось неуместной вспышкой, я просто подумал: обман обмену не подлежит. Владеющий всем по мелочам заплакал, навсегда склеил веки и, по-моему, стал совершенен. Больше никто и никогда не вдавался в почести его характера, только в механизмы его поведения.

Я глупо смотрел в небо, падал в любимую, сочинял «Морковку-блюз» и чувствовал: становлюсь больше!

Незаметно и нелогично мы соизволили больше тратить. Горизонты, видимо, получив команду свыше, отчеканили: Пли! Я решил постоять на посту, она – на пляже. С меня потребовали автобиографию. Я хотел было ответить по уставу, но для красоты сдержался и, как обычно, промолчал. Стоп. Уют. Покой. Музыка.

– Помоги мне, черепаха. (Я представил Её в глине.)

Она переоделась в прозрачное, и я впервые был польщён – за все переживания этого вибрирующего на костях мира. Дедушкино пенсне, пророческая осанка, филологический факультет. Вот кто объяснит мне тонкости и грубости Бытия, снимет пелену с голодного моего сердца.

– Когда Вы родились?

– Когда распались околомолекулярные связи.

– Зачем Вы родились?

– Я думаю, что могу.

– Где Вы родились?

– Там, где можно не снимая сапог надеть калоши.

– Вы помните первые звуки, которые Вы услышали?

– Это была соска.

– А теперь прописью: Ваша прописка?

– Слава Богу, на куриных ногах не ходит.

– У Вас есть почётные дни?

– Полнолуние и солнцестояние.

– Вы верите в победу?

– Не вступал…

Похвально было только для нас. Моя жизнь осталась на моём посту.

На Её пляже, кроме грудных песен закарпатской девушки, потерявшей мужа и зарабатывающей на жизнь вдали от детей, тоже было мало приятного. Жерло всех возможных страстей. Но я считал, Она – МОЯ. Стоп. Отбой. Всем стоять и дышать ровно, как перед событием, по заповеди – не заведёшь, не заведёшься, и наоборот. Она держалась, как в высоких и только мной покорённых горах: Не шерсть, чтоб сбиваться… Знакомиться было поздно. А что стало пора? От скопления пор Она упала в обморок, и я решил: пора! Пора научить Её смотреть в звёзды, пора разговаривать с ними, пора, наконец, распознавать суть, всегда, во всём. Не поднимая забрало, Она согласилась, проглотив улыбку и неожиданно плюнув ею в телескоп, соответственно, в зрачок мой. В общем, затмила глаза мои… Мило. Так глубоко я никогда не был рад. Мне показалось, она подмигнула… Мне показалось… Иногда меня мучила любовь к настоящему, и я метался, как несуществующий осёл, но Она подошла инфернально: всё поняла и всё приняла. За три секунды я пережил КМС, освободил китов и подключил микрофоны. Скоро. Чувствую края. Выстоять бы…

– Что же ты? Что бы ты? Как? Ты.

От нежности я всегда трогался и пересматривал путь. И так случилось, как сбылось, и так легко, как ПОРА! Всё. Открыли голос, прикрыли волос и – вооон туда… На самый верх. Вооооон туда…

– Милый, откуда звонит?

– Откуда уши растут.

Она представила себя классической мартышкой, подняла подбородок, и капнула капля – МОЯ!

Также незаметно нас соизволили сокращать слова. «Венгерская цыганка», чуткая прелюдия южного тыла, придуманная нами каким-то прекрасным днём, стала «Венгеркой». Глупо проскальзывал мат. Но мы помнили, чтили, знали – обижать Бытие – плохо, вредно. Ногами, буквами, во всём розовом или без – Будем верны. Я – считаю, любимая – пишет. Я настаиваю на высокоразвитом чувстве юмора, она – серьёзна от рожденья. Наевшись к полуночи двумя десятками пирожков «по-молдавански» (это с вишней под пивом в сливочном соусе), может взять перо и фоном небо и по-матриархальному заголосить: А почему у меня такой большой живот?!? А?

Я долго захотел остаться. Мне долго захотелось уйти. Я пришёл, родная, рассказывай сказку.

– В городе жил аптекарь. У него была серая белка, глиняная черепаха и выдуманный микроскоп. И дети. Он всё отпущенное на благо время смотрел, записывал формулы, смирно отвечал на все жалобы и предложения. Кроме ужина. Ну что он мог им принести?

– Хачапури.

– Заходи. И всё?

– Кинзмараули.

– Садись. Раздевайся.

– Я не потеряюсь в твоих глазах?

– Обретёшься.

Ещё одно странное слово. Разве я ронял себя? Или кто-то меня? Значит, где-то я упал и не мог, не хотел подняться. А сейчас? Я посоветовался с Метеоритом. Он подтвердил: Всё живо. Для нас. Конечно, хотелось остаться незамеченными, но прошлое, как гость, прилипло к горизонту. Мы всем дарили леденцы и ждали.

Да, а вот о деньгах мне говорить не хотелось. Могут у смелого и слабого, у тихого и громкого, у жёлтого, наконец, быть свои незапланированные капризы? Не буду. Чист. Но Она хотела правды.

– Какой?!.

– Незапятнанной.

– А если нечто ляпнет, так что??

– Отмойся.

– Так не ляпает больше.

– Ну и хорошо.

– Так какой правды ты хочешь? (Моё очко.)

– Тебе по цвету или по количеству?

– По душе.

– Душевной правды.

– Да будет Вам, царица, сегодня на ужин моя первая душевная правда!

– Закусывай, не бойся. Правду уважать надо, а не бояться.

– О, не убоюсь я Вашего строгого и чёрного бинокля, куда глядите, как из коморки в зазеркалье.

– Да глазам очень больно. Шут. Жгут – понимаешь? А хочется жить, видеть тебя, слышать. Это хочется растянуть навсегда.

– Милая, я давно придумал, только не применял. Я знаю, как по экватору растянуть рельсы.

Она крякнула, и я понял, сейчас начнётся ещё один анекдот. Наконец, я всё услышу. Но вдруг… я захотел нарисовать мысль в квадрате, возведённую в куб.

– Апчхи! – (О Боже! Мне нужно было сначала соорудить подрамник. Бескровными боями я извлёк со дна морского сусло – так моя половина фатально называет стусло. Ничего не слышу).

– Будь здоров! – (Я нежно пилил, но голос распылялся в моей жажде).

– Спасибо! Значит, мы не одни во Вселенной! – (Она изображала их, но я натягивал холст и не мог оторвать глаз от изгибов).

– А ты сомневался? – (Все изгибы легли).

– В чём? – (Неужели опять всё пропустил…)

– В том, что мы одни во Вселенной.

– Да. Т.е. мы с тобой – нет. А мы + кто-то = да.

– А ты равен мне?

– По всем признакам – да. По всем предназначениям – тоже. Последний раз спрашиваю – согласна?

– На что?

– Навстречу.

– Навсегда.

Она повторилась. Я зачал звезду. Всё сохло. Искрились слёзы из-под очков. Я за слюнявчиком, господа…

Для утр добрых нет ворчанья. Пьющий кофе играет.

Всё прекрасно от вологодского масла до невидимой звезды.

Наконец, Метеорит дозвонился князю. Тот вроде стоял, но перепутав лето с зимой, попросил гений в рассрочку. Смех вызвал чесотку. Я отказался. Она запретила (под страхом гневливой старухи) шагать по вызывающим зависимость частотам, сравнивая ДРУГИХ с колючей проволокой.

Лучше – загадки. На голове – асфальт, в голове – каток. Это я. Не плачьте.

Так хотелось выйти на чёрную от мазута площадь и орать: Мой счёт неисчислим! Меня перебивают, а я вернусь! Но красные бесили, зелёные тормозили, от голубых – плохое настроение, от оранжевых – тошнота. Решил вылепить сосуд. Для послания. Лёгкий виток в докторские руки ещё ведь никто не отменял. Долго мял неподатливую глину, представлял Её своим двойником. Получился чайник. Я назвал его – «Библиотека» и увидел, как в осушении сосуда все суды падут под тенью судна, под собой иль под забвением одноименным… Может быть, когда-нибудь меня поймут?.. Им не внести, нам не сносить. Иль им, иль нам. Но на плече Её… Вспомнил, что забыл ключ. Вспомнил, что забыл…

Всего три точки на канатике Вселенной. И… благодать.

– Вы забыли меня поцеловать.

– Стоп! ЛЮ – это ещё не обморок! Обмокните руки и займитесь черепахой. В её заждавшихся глазах сегодня зажгутся свечи.

Полил кактус. Гонялся за небом, где скоро предполагались светила. Взял в аренду кусок берега и в кредит закуску. Устал, как ангел. На пороге поперхнулся – Она разобрала очки. Целовал ресницы.

Днём нам приснился одинаковый сон. Расскажу и его, потому как он особо сокровенен для меня, это сон Всеволода. Он – таки повесился на своём золотом баяне и читает об этой странной смерти в ежедневной газете. Мы решили перескорбеть во сне и проснулись передрожавшие под вечер.

Близилось стоянье. Я чувствовал запах отдышки, как нового аккорда. Пустые доски. Клопы и феи окружили наше выдуманное жилище. Солдаты всех мастей и генералы в Чапаева и в поддавки отбились. Я стал бережлив и больше не размахивал во сне руками. Чтобы потом… потом… в один миг…мы увидели каменное светило вместе. Канун и Солнце! Присказки отпеты! В котлован прошлого я насыпаю горсть на вес и никогда больше не просчитаюсь. Я решил: будем пить эль (священный напиток преображения), усложнять или упрощать видимое за углом, родим чудо и, как все, как-то его назовём. В пятницу на полу останутся две мумии, в воскресенье их обнаружит садовник, в ночь с воскресенья по понедельник он поделит их на скульптуры, фолианты и стекло и через сколько-то минут подумает: Нетленны!..

Тронулись. На берегу светло-табачная сепия залила небо, пятки пил ультрамариновый сок. Страх и радость конца высекли неожиданное настроение – хотелось звёздам раздать клички. Они посыпались, и слёзы их были круглые и овальные, как бильярд.

Я впервые загадал ей загадку: Стоит всё – стоит всего.

Она улыбнулась. Пора.

– Милая, мои тосты, как из города Долгопрудный. Посему проси всех: Не надо пить за Время! Долгое не укоротишь, короткое не порежешь. Ты пишешь стихи, я – музыку, ты носишь очки, у меня есть лобзик. Прости, к празднику расплаты я приготовил лишь пальто. Ты согласна вместе без хруста в лес? Без сознания? Без всплеска – в воду?

– Да.

И нечего затягивать мир в авоську. Послание просто. Мы поделились линзами и отпустили.

Водолазы видят, но под водой.

Водолазов больше, но под водой.

У водолаза больше, но видит он только под водой.

Бросив послание под чёрные от мазута воды, мы думали об одном: Защитят ли нас шахтёры? Разглядят ли дети их иероглиф на пустой Земле? А замысел о другом: Желаемое носить – носи, должное – неси! Пока.