Нечто символическое вижу я в датах рождения моего отца и дате моего рождения. В истории семьи моего отца отражается целая эпоха жизни евреев, которые пришли в этот мир в начале прошлого века, и суждено им было родиться в стране, которая исчезла в конце 20-го века, и в среде, которая исчезла намного раньше – в первой трети века в связи с ассимиляцией, а в сороковые годы того же богатого событиями века остатки уцепившихся за свои еврейские местечки евреев нашли смерть от пули работников зондеркоманд в братских могилах.

Мой отец родился в ноябре 1917 года, когда смерч революции прокатился по России, и могилёвские евреи ощутили себя свободными людьми, навсегда порвавшими с чертой оседлости. Моему отцу довелось дожить до крушения империи, и прах его покоится на кладбище города Беер-Шевы. Что вместилось в эти 74 года, прошедших со дня его рождения до смерти? Я попытаюсь посмотреть на жизнь моего отца и его семьи глазами еврейки, которая пришла в этот мир в тот же год и тот же месяц, когда было провозглашено рождение государства Израиль, и с 1989 года  живёт в Израиле.

Мой отец родился в Могилёве, вторым ребёнком из четырех,  от матери Ханиной-Фраерман Ольги Исаевны и отца Ханина Ильи Самойловича. Мать – домохозяйка, отец – фотограф. Ни один из братьев и сестёр моего отца не пережил войну. Моя бабушка и двое её дочерей убиты в октябре 1941 года неподалёку от городка Чаусы, а брат Самуил, гвардии рядовой, в девятнадцать лет погиб в 1942 году под Сталинградом. Отец уехал из семьи в возрасте четырнадцати лет учиться в Ленинград, где давно обосновались две тётки  отца по материнской линии, одна из них была замужем за ведущим инженером Кировского завода. Отец кончил рабочий факультет, потом работал слесарем, жил в общежитии, вел скудное существование и, наконец, поступил в Кировскую военно-морскую медицинскую Академию. Потом была война, эвакуация медицинской Академии из Ленинграда в Киров,  прощание с родными, которые оставались в блокадном Ленинграде, переход по льду Ладожского озера, окончание Академии, война, служба на бронекатерах, Победа, два года в оккупационных войсках в Австрии и, наконец, возвращение на родину с бригадой бронекатеров – в Пинск. Встреча в Пинске в 1946 году с моей матерью, молодым врачом, приехавшей по  распределению после окончания Московского мединститута. Получение назначения на Дальний Восток, рождение единственной дочери – то есть меня. В 1952 году – назначение в ординатуру, получение специальности гастроэнтеролога. 1953 год. Дело врачей. Аресты профессоров, митинги, выступления товарищей, вдруг обрушивших негодование на арестованных коллег и учителей. Поддержка друзей, не евреев. Вера в партию. Получение назначения в Ригу. Латвия была аннексирована Советским Союзом еще в 1940 году, вследствие пакта Молотова – Риббентропа, но во время войны была оккупирована Германией. С 1956 года постоянно в Риге, сначала в госпитале – зав. отделения гастроэнтерологии, потом увольнение из армии в чине полковника, работа в больнице 4-го Управления, обслуживающего партийных боссов и старых большевиков. Переезд в Израиль в 1990 году и смерть в 1991-м.

Мой отец был коммунист, вступил в партию во время войны. Я последнее время много думаю, что совсем мало знала своего отца, мои политические разногласия с отцом начались довольно рано, думаю что в конце школы и, как ни странно, краеугольным камнем наших разногласий стала диктатура пролетариата. Я совершенно не принимала диктатуру, и диктатура пролетариата была мне глубоко противна, отец не любил вступать в глубокие идеологические споры, но разоблачение культа личности Сталина принял с радостью, хотя репрессированных среди его родных не было.

Мой отец почти ничего не рассказывал про свою семью. Я знала что после гибели семьи он побывал в Чаусах лишь незадолго до смерти, незадолго до переезда в Израиль. Его отец, Ханин Илья Самойлович, был мобилизован, не находился в Чаусах в момент гибели семьи, после войны жил одно время на Украине, потом переехал в Ригу, отец помогал ему. Я помню друзей моего отца, это были коллеги, с которыми он работал в госпитале, однокурсники по военно-морской Академии. Самым близким его другом был Изя Камянов, невролог, доктор наук. Большинство евреев, с которыми он учился в военно-морской Академии, женились на русских, их дети продолжили эту традицию.

Свою принадлежность к евреям я поняла в детстве, но процесс принятия себя как еврейки, принадлежащей к своему народу, занял у меня несколько десятилетий. Возможно, людям, глубоко верующим и соблюдающим все традиции иудаизма, гораздо легче, но пока что я могу лишь причислить себя к евреям, соблюдающим некоторые традиции, и не более того. Наверно, мое национальное самосознание не было глубоко продуманным, а больше случайным, хотя, по большому счёту, в случайности я не верю.

Полное отсутствие близких родственников. Самыми близкими родственниками для меня являются дети тёть и дядь со стороны маминой бабушки. Это украинская ветвь моих родных, хотя никто давным-давно не живёт на Украине, а рассыпались по белу свету. Но сейчас мне хотелось бы поговорить о родных моего отца, о которых я знаю. А знаю я о двух тётках, которые жили в Ленинграде. У одной из них был сын Володя, который родил единственного сына Сашу. Володя очень дружил с моим отцом. Я хорошо помню громадный шрам,  который, казалось, разделял череп и лицо Володи на две неравные части. Происхождение этого шрама, который он получил в одиннадцатилетнем возрасте, было нам известно. Он со своей матерью оставался в Ленинграде во время блокады и жил в коммунальной квартире. Однажды его мать, Фрида, вернулась с работы и увидела, что сосед  ударил сына  по черепу молотком, чтобы убить и съесть, но не успел довести своё дело до конца, хотя Володя истекал кровью. Фрида спасла своего сына, ему удалось прожить до старости и сделать много добра людям – он ухаживал за своей парализованной матерью, ухаживал за своим больным отцом, скрывая это от матери, поскольку мать с отцом были разведены много лет, ухаживал за старой, больной, одинокой вдовой своего отца.

У отца был знаменитый дядя Рува – писатель Рувим Исаевич Фраерман. По его повести «Дикая собака динго, или повесть о первой любви» снят один из лучших фильмов о первой любви. Рува дружил с Паустовским, Гайдаром, но о своей семье оставил очень мало воспоминаний. У него была дочь Нора, умерла в Израиле. Разобщенность, отрыв от еврейских корней, потеря связи с местом своего рождения – как это характерно для прошлого и для нашего века. Ощущение не принадлежности ни к стране, в которой прожил большую часть своей жизни, ни к месту, где покоятся в братских могилах предки, ни к этому чужому дому, где жил в коммунальной квартире.

В ЖИЗНИ МОЕЙ НЕ СЛУЧИЛСЯ ДОМ

В жизни моей не случился дом,

Крыша кирпичная, белые ставни.

А впрочем, я плачу совсем не о том,

А может быть, именно плачу о том,

О детстве моем стародавнем.

В жизни моей не случился дом,

В детстве и юности не было дома.

И даже в зрелые годы, потом,

Ни яхты не было, ни парома.

Ни братьев не было, ни сестер,

И даже двоюродных не было тоже.

Ни шумных застолий семейных, ни ссор.

А впрочем, все это, наверное, вздор,

Который режет ножом по коже.

Ни братьев не было, ни сестер,

И даже двоюродных не было тоже.

В маленькой тесной квартирке моей

Вечно толпились чужие люди.

Тосты, заветное слово «налей»,

Полчища самых безумных идей.

Гонимых жалели, ругали судей.

В жизни моей не случился дом.

И все же грущу я о нем, не бывшем.

Начальство его не послало на слом,

И на войне он не стал пепелищем,

Так что же плачу который год

О доме, который не существует,

И вместе со мною грустит небосвод,

И музыкант из минорных нот

Чудную музыку нарисует.

 Как-то, гуляя по парижскому кладбищу, я позавидовала людям у которых двести лет родные находят свой покой в семейном склепе. У моих родных могилы разбросаны по разным странам, а по большому счёту, и нет у них никаких могил. Попытка найти могилу моей бабушки Белы и её дочерей я предприняла в 70-е годы. Мы поехали в Чаусы, маленький городок под Могилевом. Белоруссия...

Шёл мелкий дождь, я слонялась по местному кладбищу, пытаясь найти хоть какой-то след погребения близких, но мои попытки были безуспешны. Навстречу шла старая, грузная женщина, она тяжело   дышала и опиралась на палку. Я подошла к ней и спросила, не жила ли она здесь во время войны. Как оказалось, жила, более того, хорошо знала мою семью, а её дочь училась в одном классе с моим дядей Самуилом, который погиб под Сталинградом. Она видела, как увозили евреев, в том числе мою бабушку и её дочерей, на смерть...

Памятник убиенным евреям был поставлен вне кладбища. Она показала, где. Тропинка к памятнику заросла, и надо было продираться по мокрой траве, которая была выше колена. Я поняла, что к памятнику давным-давно никто не подходил. Да и кому же подходить к этой символической могиле 1200 евреев? Они давно покинули эти места. Не было принято в те годы вспоминать о своих корнях, да и зачем?

Потомки убиенных были заняты строительством новой жизни, построением коммунизма, который должен был состояться в 1980 году, но почему-то не пришёл, наверное, потому, что явления нового человека, достойного жить при коммунизме, не произошло. Человек остался таким же, как был тысячелетия назад, ну, может быть, немного похуже.

Нашла дом своего деда, довольно приличный двухэтажный дом, в котором разместилась кулинария. У меня нет ни одной фотографии моей бабушки. Стихотворение, посвященное моим убиенным родным, родилось уже через много-много лет

             МОИМ РОДНЫМ, УБИЕННЫМ В 1941 ГОДУ

На стене в рамках фотографии.

Тридцатые годы.

Местечко тихое, Белоруссия.

Уютный домик у Сары и Рафы.

Одеты по моде

Дети, у главы семейства усики.

Из вещей ничего не осталось.

Тех фотографий нет.

Пришли и все выбросили чужаки.

Вместо Сары красуется Гала.

По прошествии лет

Серебро поменяли на куль муки.

Обитателям дома повезло.

Расстреляны во рву.

Не испытали скученности гетто.

Мгновенная смерть – небольшое зло.

Превратились в траву.

И дети бегают по траве летом

Тех самых молчаливых соседей,

Что живут в их доме,

Не зажигая свечей по субботам.

Дочка станет настоящей леди,

Живет в Оклахоме

И на рояле играет по нотам.

Семьдесят, но вспоминает рояль,

Он стоял в гостиной,

И что-то было предательски странным.

Мамаша чужую мерила шаль

Из парчи старинной.

Книжный шкаф полон французских романов.

Отец в расстегнутой телогрейке

И мама с мороза.

Вся раскраснелась, беременна братиком.

В клетке тихо поют канарейки.

Чужая мимоза.

Немецкая речь, автомат, свастика.

Восторги, из нищенской хибары

Ушли в дом прекрасный

Где много детских игрушек, одежды.

Разбил свадебные снимки Сары

Фрол-деверь мордастый.

Он коммунистами будет повешен.

Отец был не глуп, бежал с немцами.

Попал в Америку.

Сохранил семью, и дети все живы.

Выучил немного коммерцию.

Очень любил уху.

В саду посадил березы и иву.

Странно, теперь нарядная Сара

И гордый мужчина

Лишь в памяти старой американки.

Непристойно красивая пара

Улыбка раввина...

Где покоятся ваши останки?

Памятник своим убиенным родным я поставила на Беэр-Шевском кладбище.  Да будет благословенна их память…