Борис Кутенков

Дневниковые заметки о сущности поэзии. Часть третья

***


           Из многочисленных определений слова «поэт» мне в последнее время импонирует определение Бродского про «ускорение» и «зависимость от языка». Представляются ключевыми слова Чуковского о Блоке – про «звуковой пассивизм». Из наших современников запомнилось сказанное Алексеем Алёхиным – «поэта делают две вещи: особые взаимоотношения с миром и особые взаимоотношения со словом» (несмотря на кажущуюся очевидность, здесь мне видится нечто сущностно важное и исчерпывающее).


         Попробую дать собственное определение – возможно, оно уже где-то встречалось: поэт – существо с ускоренной перемоткой.


         Твои написанные тексты не успевают за тобой, не успевает и мнение окружающих. Давние тексты откладываются в читательском сознании, кто-то после них разочаровывается в тебе, - но ты уже другой. Несовпадение читательского восприятия, окружающих предубеждений – и собственного самоощущения; стагнация этих предубеждений, конфликт между возрастным и творческим ритмом, между огромностью пройденного отрезка и его малостью в чужих глазах, между персональным и условным «общечеловеческим», внутренняя работа и процесс саморазвития, - все эти «многости» складываются в глобальную систему несовпадения, которую можно маскировать, можно удачно скрывать. Человек, остро ощущающий этот конфликт, его распространение на разные сферы взаимоотношений (невзаимоотношений) с миром, думаю, и называется поэтом.


         Предложу и ещё одно определение: поэзия – автономная территория, отвоёвывающая у жизни – право на жизнь, у Бога – право быть Богом. Кажется, что поэзия и жизнь идут в двух параллельных руслах, - но на деле конфликтуют: побеждает либо одно, либо другое.


         Врождённое право говорить на другом – и соприкосновение с общечеловеческим, общебытовым. Поэзия как автономная территория, постоянно совершающая аннексию. Думаю, поэт – тот, кто постоянно сопротивляется этой аннексии, пытается сгладить конфликт этих двух территорий, повернуть рычаг в сторону победы жизни с её «бытовым», «нормальным», «нормативным», - и сдающийся перед победой другого.


         Человеческое требует находить баланс, поэзия же с её сопротивлением всяческой гладкости стремится распространить на все сферы своё влияние. Получается – разбитое корыто жизни как неосознанная самоцель. Кажется, никто не определил эту последовательность притязаний лучше Пушкина в известной сказке: вырваться из нищеты, приблизиться к Богу, стать Богом, занять его место, - и вернуться к прежней нищете.


         Сейчас явственна тенденция к усмирению этих двух крайностей, к их стандартизации, к насмешливому объявлению их «квазиромантическим мифом», к исчерпанности якобы имевшихся в Серебряном веке и ранее типов поэта (как будто «тип поэта» сознательно конструируем и выбираем как одёжка. Отчасти – сознательно, но дело не в этом). Однако никакой другой природы поэтического конфликта – при том, что поэт как угодно может выглядеть внешне и вести себя внешне – поэзия нам не предлагает вне зависимости от времени. И не верится в поэта как благополучного буржуа, заказывающего дорогие блюда, пишущего филологические статьи, признанного всем и всеми и демонстративно объявляющего поэзию «личным делом» или «делом ближайшего круга». Вернее, он может и то, и другое, и третье, и писать, и заказывать, и быть признанным, - но вечная манновская «тоска художника по обыденности», попытка эту обыденность внутри себя создать и убежать в ареал внешнего благополучия, - думаю, это неизменно. Тут уже вспоминается гениальный, протокольный и сухой язык Слуцкого: «Стихи заводятся от сырости, / от голода и от войны/и не заводятся от сытости/и не выносят тишины. /А если брюхо ваше толсто, /а жизнь смирна или тиха, /пишите оды или тосты/и — не касайтеся стиха». Да, есть вполне осознаваемый цинизм в том, чтобы об этом рассуждать; вся жизнь диктует совершенно обратное: не рассуждать, избегать пафоса, молчать, скрываться и таить.


         У кого-то доходит до железной логики абсурда, до попытки изложить систему нормативных взглядов языком канцелярского отчёта, - что только говорит о сопротивлении «своему же». Возможно, правы те, кто утверждает, что нет никакой «поэзии вообще», что её понимание каждый раз контекстуально обусловлено. Меняется только положение поэта в мире, его соотнесённость со временем, с модой, - но неизменно ощущение сопротивления жизни с её справедливостью, распространяющейся на всё, кроме тебя самого, - и другой правоты, другой справедливости. Но поэзия с её медленным проступанием реальности из звуковой тьмы, с попыткой выловить заброшенным неводом персональную, неведомую сущность, с её темнотами и «речью на опережение» (кажется, последнее определение принадлежит Пастернаку), - и этот конфликт между условным «морем», незнанием - и результатом – это что-то вневременное.


         Поэзия создаёт иллюзию; жизнь создана, чтобы эту иллюзию развеивать. Цель реальности – остаться реальностью, цель поэзии – не отрицать её, но подчинить и приспособить к своим целям. И всё равно в итоге – отрицать, подавить, остаться самодостаточной.


 


***


В отпускные дни, живя в деревне (уходя на драгоценную глубину жизни, затем выплывая на поверхность суеты) набираю воду на колодце. Ведро по моей неловкости уходит на другую сторону, приходится заново раскручивать цепь в обратном направлении, опускать на дно ведро, уже наполненное водой.


В сущности, это метафора поэзии: сизифов труд, затрачиваемый на усилие жизни, если не противоположное усилию поэзии, то, по крайней мере, противоположно направленное, и вечная мучительная попытка привести то и другое в равновесие, попытка выживания, попытка сглаживания. Вода уже есть ("благодарите судьбу, поэты, / <...>/ что вам почти ничего не нужно, / а то, что нужно, / всегда при вас" - Д. Самойлов) - и это "всё, что нужно" (хочется добавить "в тебе самом") необходимо опустить на глубокое дно.


Так жизнь, ускользая от равновесия, постоянно уходит на другую сторону, ты раскручиваешь рычаг: создаётся иллюзия события, иллюзия поступка. Человеку всегда хотелось бы, чтобы это дно было менее глубоким, ограничилось измеримым и доступным, но смысл - в измерении бездны, в самом противодействии, благодаря которому жизнь поднимается со дна, из глубины - на внешнюю поверхность иллюзии-события, иллюзии-поступка. Истинное же событие - внутри, и оно неотменимо.


По возможности вглядеться в "дно" и опознаётся поэзия: она неизмерима, можно заглянуть, но полностью постичь - нет.


"На высоте твой звездный час, / а мой на глубине, / и глубина еще не раз напомнит обо мне" (Ю. Кузнецов).


 


О ЧИТАТЕЛЯХ


 


... как знать? душа моя


Окажется с душой его в сношенье,


И как нашел я друга в поколенье,


Читателя найду в потомстве я.


Е. Баратынский


 


Сколько раз, отброшен на мель,


Рычишь:


«Надоело! К чёрту! Согнули!»


И, как малиновую карамель,


Со смаком глотнул бы кислую пулю...


И вдруг получишь огрызок листка


Откуда-нибудь из-за бухты Посьета:


Это великий читатель стиха


Почувствовал боль своего поэта.


И снова, зажавши хохот в зубах,


Живёшь, как будто полмира выиграл!


И снова идёшь


среди воя собак


Своей. Привычной. Поступью. Тигра.


И. Сельвинский


 


современные поэты


почему-то


абсолютно убеждены в том


что они интересны


кому-либо еще


кроме самих себя


 


все


кроме них самих


почему-то


абсолютно убеждены


в обратном


А. Мирзаев


 


Позволю себе вначале небольшое самоцитирование: в недавней беседе (http://www.netslova.ru/korkunov/kutenkov.html) я говорил про переломный для меня, образовавшийся во второй половине 2011-го «абсолютный вакуум. Прежняя жизнь закончилась, новая - не началась. Это ощущение временное, но именно оно легло в основу новой книги. Разговор с "содержательной пустотой": никого вокруг тебя нет, и это очень серьёзная проверка на прочность, на важность творчества - замолчишь ли ты в отсутствие собеседника? Или продолжишь писать, обращаясь ни к кому, поскольку веришь в самодостаточность поэзии? Но, может быть, поэтому произошли изменения - от персонажей в сторону, скажем так, разговора больше не с людьми, а с Богом. В сущности, сейчас я понимаю, что именно ощущение такого разговора лежит в основе поэзии, которая по природе своей - речь безадресная».


     Удивительно, как сходно чувствовал Пушкин, который в статье о Баратынском писал: «Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому; молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут, юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он, уединенных, затерянных в свете».


     И вот – в ситуации вакуума – особенно остро ощущалось появление «первых читателей». В сущности, каждый из них воспринимался как первый; речь шла о совершенно новом ощущении аудитории. Ситуация безадресности особенно располагает к возникновению адресата.


     Надежда Мандельштам писала о категории «первых читателей» после написания стихотворения, о том, что для поэта они важнее, чем аудитория. Это верно, но я немного о другом. Истинный читатель стиха – шпион. Вырастает он как гриб после дождя, возникает в самом неожиданном месте, маскируется, присматривается. Главная его черта – внезапность и непредсказуемость.


     Как правило, он творчески слабее тебя и подсознательно выбирает тебя в качестве друга и соперника, стоящего на не очень иерархически высокой ступеньке. Часто – он из региона, где задыхается от отсутствия культурной атмосферы; он малоизвестен, неиерархизирован - и тем прекрасен, ибо не имеет повода для самомнения (как ты, разумеется). Когда более иерархически высокое сообщество тебя знает – и знать не знает, - этот Читатель выбирает тебя, подсознательно чувствуя, что на других высотах шансов нет; Читатель чувствует, что тебе не свойственно высокомерие, на которое неизбежно нарвёшься, написав филологическому снобу или заласканному бонзе. Ты вежливо отвечаешь, потому что это, в сущности, - недавний ты.


     Постепенно, присматриваясь, этот Читатель дорастает до тебя, а, возможно, идёт параллельной дорогой. Ты дорожишь им как великолепной иллюзией (см. эпиграф из Мирзаева). Пока что Читатель держит тебя осторожно в поле зрения, разведывает, в чём-то симпатизирует, - ты никогда не знаешь о его истинных намерениях: внешне они почти всегда симпатичны.


      Воистину, нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. Ощущение вакуума, полной ненужности, сменяющееся редким и пугающим ощущением десятков нацеленных взглядов – после того, как незнакомцы в чужом блоге обсуждают, как видели тебя в метро, а другие, столь же незнакомые, - уверенно пишут: «N – ничтожество, такой-сякой», - с полным ощущением знакомства. Оказывается, за тобой следят, тебя читают, да ещё как внимательно (так, что порой кажется, что лучше бы вовсе не). Прекрасно эту ситуацию описал Илья Фаликов в эссе о Денисе Новикове: «Видели, но не хотели видеть. “Мысль моя, тишиной внушена, / порывается в небо вечернее. / В небе отзвука ищет она / и находит”. На земле не очень-то находила. Почему же? Типичный случай. Тебя все знают, даже почитывают, иногда прочитывают-прочесывают насквозь, ан в Список не вносят, там занято. Благословение Бродского (или что другое) тебе только мешает: не по Сеньке шапка. Ты успел невольно задеть старших, не угодить младшим. Хорошего (ты пытался) не помнят. Ты царь, живешь один? “...то Пушкин молвил без утайки: / Живи один”. С богом. У нас тут свои дела. “Так себе песнь небольшим тиражом. / Жидкие аплодисменты”».


      «NN – человек неоднозначный, и отношение к нему в литературных кругах тоже неоднозначное», - строго и рассудительно говорит этот Иерархически Высокий Читатель, выставляя барьер «не приближайся».


      «Я всегда говорю: Вы, NN, – человек двойных стандартов», - покровительственно разъясняет тебе «правду» Другой Иерархически Высокий Читатель.


     «Ну-ну, NN – начинающий, у него всё впереди», - снисходительно сглаживает конфликт Собеседник Иерархически Высокого Читателя, для которого не было, конечно, стольких твоих «позади». – «Его стихи мне показались вполне заслуживающими внимания», - в крайнем случае прибавит он.


     «Вы что, ребята! Это графоман, подлый и мерзкий! Бегите от него, ему ни в коем случае нельзя доверять!», - возмущённо округляет глаза Другой Собеседник.


     Сонмище посторонних мнений, плавающих осколков мозаики разной степени дальтонизма. Увереннее всего говорят те, кто тебя не знает. Всё в разной степени верно и неверно. Приближение к ясной картине – среди множества представлений, осколочков, противоречий. Уход от этой картины в сторону полного искажения. Как не расплыться зрению?


     Иерархически Высокий Читатель и его Собеседник заняты собой, репутациями, эпиграммами, чем угодно; ты для них ещё не существуешь, а для многих – уже не существуешь. Успел отпугнуть, сам того не ведая. В принципе, как твой читатель (даже с маленькой буквы) и он не существует, даже если, по Фаликову, «почитывает-прочёсывает» (а скорее, читал в самом начале, закрепился в представлении и в ореоле непредставления, иллюзии-представления). Он для тебя – существует на расстоянии, и зачастую как высокая планка (невзаимно).


     И тут – внезапное письмо (по закону – именно тогда, когда кажется, что все силы окончательно угасли). «Я вас читаю...», «твои последние стихи хороши...». Внезапность появления, добавления в соцсети, но всегда отдалённость – и от «иерархий», и от «репутаций», и от пресловутой столицы. И от «собрания похвал незаслуженных и стольких же насмешливых клевет», окружающих тебя здесь. Этот Читатель пока не отравлен ядом ни «похвал», ни «клевет»; для него ты – пробный вариант, он ищет, прицеливается. Наверное, это и есть «народ» в противоположность высшему свету (но, упаси Боже, не «народная любовь», - тем более уж количественно, - а интерес, который всегда антииерархичен, антиконьюнктурен. Коньюнктурный интерес видно за версту, и он не поддаётся классификации, ибо может исходить из самых разных точек). Ситуация не бековская - «Я завишу вдрызг от чужого слова, / От хулы и лести в казённом доме» (Т. Бек), скорее – ахматовская, эпиграф из которой не поставил только из-за избыточности. Эти стихи писались в разное время, в исторически разных ситуациях, - но, в сущности, и Ахматова, и Сельвинский, и Баратынский – об одном. «Незнакомые очи», «далёкий потомок», «вдруг». О неангажированности «назначенным кругом», о вспышке света. О ситуации принципиальной незнакомости, непредсказуемости далёкого отклика.


 


...А каждый читатель как тайна,


Как в землю закопанный клад,


Пусть самый последний, случайный,


Всю жизнь промолчавший подряд.


 


Там все, что природа запрячет,


Когда ей угодно, от нас.


Там кто-то беспомощно плачет


В какой-то назначенный час.


 


И сколько там сумрака ночи,


И тени, и сколько прохлад,


Там те незнакомые очи


До света со мной говорят,


 


За что-то меня упрекают


И в чем-то согласны со мной…


Так исповедь льется немая,


Беседы блаженнейший зной.


 


Наш век на земле быстротечен


И тесен назначенный круг,


А он неизменен и вечен -


Поэта неведомый друг.


 


    О прагматичности интереса Читателя остаётся догадываться. Думаешь, что я здесь кому-то «свой», представляю пользу для литпроцесса, для твоего участия в нём? Лучше сразу отвянь – для тех, кто «представляет пользу», я порой нерукопожатен, а задыхаюсь здесь не меньше, чем ты у себя вдалеке, и ощущаю собственную малость. Я тебе дам адреса, пароли и явки тех, кто «представляет», да ты и без меня их без труда найдёшь. Кислородное голодание? Тогда приходи, я рад тебе. (Боже, уже появляются какие-то ноты объявления, хотя речь идёт о внутреннем монологе – и не выходит за рамки его). Да, ты любишь поэзию и, как и я, неплохо её знаешь, но не только знаешь, но и чувствуешь, ты та редкая рыба, что может быть на одной волне со мной. Ты рыба – ты же и охотник; никогда не угадаешь, скольким ты уже написал подобные слова. «Призвал» ли я тебя своими стихами, «мельканием», задействованностью, чем-то другим? Не будем вдаваться – неведомо. По крайней мере, мне на первых порах хочется верить, что ты любишь поэзию больше самого себя; но доказать ни это, ни обратное невозможно, поэтому не станем-ка говорить ничего вслух и останемся в круге взаимно приятных представлений. В этой неясности – своя прелесть: можно не надеяться, не требовать ничего, не быть обязанным.


      В этом есть тщеславная сладость – не развеивать этих представлений, соприкасаться и расходиться, получить заряд веры в себя, понимать, что снова обманулся. В этом есть смелость со стороны Читателя – не замыкаться в круге представлений, не быть ими ангажированным, а идти на сближение. Ведь для кого-то ты – такой же пришлый и драгоценный читатель, вторгающийся в чужое одиночество со своим незаслуженным и добрым словом.


      Этот Читатель, возможно, останется на расстоянии отдалённой симпатии по отношению к тебе, - как сложится. Если его не настроят против тебя, если не испугается остаться. А испугается – туда и дорога; благодарность за временную иллюзию останется неизменной. По крайней мере, вглядывание в дождливом лесу развивает зрение, пусть за пеленой ничего не видно – и результат и в том, и в другом случае – оптическая иллюзия.


_ __ __ __ __ __ __ __ __ __


 


http://www.promegalit.ru/public/8249_boris_kutenkov_dnevnikovye_zametki_o_suschnosti_poezii.html (первая часть цикла)
http://promegalit.ru/public/9231_boris_kutenkov_neobkhodimost_ostatsja_odnomu_dnevnikovye_zametki_o_suschnosti_poezii_chast_vtoraja.html (вторая часть цикла)

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера