Дмитрий Зернов (Нижний Новгород) - номинатор Данила Давыдов

ОБ АВТОРЕ: Родился в 1975 г. Выкса (Нижегородская область). Окончил Нижегородский педагогический университет, кандидат политических наук. С 1998 г. работает на кафедре прикладной социологии факультета социальных наук Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. Публикации в журналах «Волга», «Воздух», «Волга XXI век», альманахах «Urbi», «Золотой век» и др., сборнике «Магия твердых форм и свободы» (Алматы, 2004), электронном журнале «РЕЦ». Победитель конкурса «Магия твердых форм и свободы» в 2003 году в номинациях «Сонет» и «Секстина». Участник поэтического сообщества «Полутона». Участник фестивалей «Стрелка» (Нижний Новгород, 2005, 2007), «СЛОWWWО» (Нижний Новгород (2006) и Калининград, 2003, 2004), «Зимнее СЛОWWWО» (Москва, 2006), Пятого майского фестиваля новых поэтов (Санкт-Петербург, 2006). Соорганизатор (в составе группы «Культура Междуречья») фестивалей в Нижнем Новгороде: «Другая провинция» (2000), «Стрелка» (2005, победа в номинации «Лучший внестоличный поэтический фестиваль в России» премии «Литературрентген» (Екатеринбург, 2006), 2007), «СЛОWWWО» (2006).

***
Ни у кого не вызывая смех,
Как самые обыденные люди,
Мы потихоньку ненавидим тех,
Кем мы могли бы, но уже не будем.

***
Однажды мы привыкли к новостям,
Как привыкают муж с женой к костям,
Неровностям, шероховатостям друг друга.
А в новостях о нас ни слова нет.
Нас не позвали на торжественный банкет.
Позвали бы – описались с испуга.

Игрушек накупили целый дом.
Детей решили завести потом –
Куда нам в тридцать с этим торопиться.
Серьёзно думаем вообще поставить крест.
Наш детский политический протест –
Утёнок банный и свисток-синица.

Привыкли к анкетёрам и гостям,
И к денежкам, спешащим по горстям,
К возможности счастливого билета.
Вон, полмаршрутки наш жуют билет.
А нам с тобой чертовски мало лет,
Чтоб искренно так верить только в это.

Мы наживём любви на целый том,
Бесплатный врач в конце поставит тромб
Почти секретным третьеримским кодом.
В маршрутке снова нет свободных мест.
Всю жизнь один и тот же Окский съезд.
И голосует кто-то год за годом.

***
Делили одеяло до утра
По центру на неравные две части –
И в этом было столько счастья,
Что часть его оставили на завтра

***
Где с одной стороны полумрак, а с другой – непогода
Где искусственный ветер пружин загоняет часы
Где какое-то время живут и живут год от года –

Собирается пыль. Убирается пыль. Собирается пыль

Где с одной стороны знаком «Х» помечается время
А с другой – шестерёнки куда-то бегущих морщин
Где порвалось лицо; на обложку французского крема –

Собирается пыль. Убирается пыль. Собирается пыль

Где, пускай, не втроём, но вдвоём; там, где любят тем боле
Безысходность друг друга, безвыходность этой любви
Где с одной и с другой стороны всё знакомо до боли –

Собирается пыль. Убирается пыль. Собирается пыль.

***
Дед рассказывает,
что они каждый день с бабушкой
покупают одну грушу и одно яблоко,
чистят, так как жевать уже нечем,
и съедают каждый по половинке.

***
Мы умерли. И вот попали в рай.
А там в раю всё время распродажи.
И все размеры есть. И даже наши –
На наши лёгкие прозрачные тела.
И мы оденем двадцать с чем-то грамм
В прекраснейшие самые одежды.
И будем нравиться друг другу неоднажды –
А там и рай другой не за горой.

Вот перед нами продуктовый рай
С тележками и стеллажами.
Одних колбасных выбор поражает –
Но нам не страшно за свои тела.
И мы накормим двадцать с чем-то грамм
Изысканнейшей пищей всевозможной.
Конфет здесь столько, что свихнуться можно –
А там и рай другой не за горой.

Вот перед нами нерабочий рай.
Где нам заплатят, а за что – не важно,
Где даже каждый сон оплатят дважды
С надбавкой за красивые тела.
И мы положим двадцать с чем-то грамм
В какой-нибудь уютный дальний угол,
Чтоб нас никто и даже Бог не трогал,
Про всех других уже не говоря.

***
изданная в 93-м году
тиражом 300 экземпляров
и до сих пор не распроданная

***
Дома, оказывается столько пустого пространства –
Пачек двадцать от «Винстона»,
Две коробки от зубной пасты,
Пузырьков штук десять от «Нафтизина»,
Штук сто прозрачных коробок от дисков
(Сами диски – стопкой в одной),
В шкафу между одеждой и обувью
Сантиметров пятнадцать пустоты,
Наполовину пустая пачка стирального порошка,
Под диваном над пылью,
Аналогично – и на шкафу,
В туалете после четырёх ночи и до семи,
В комнате, когда нас нет дома,
В стиральной машине – большую часть недели,
В прочитанных книгах
(Это, конечно, загнул),
Под одеялом, если задрать кверху ноги,
В телевизоре,
В системном блоке, если вытряхнуть из них всю начинку
И начинить пустотой,
В телевизоре, если он не включен,
В чашках на кухне,
В кранах на кухне и в ванной в данный момент,
В одежде, сваленной в кучу –
В бюстгальтере, в брюках, точнее, в карманах,
В коробке от сока –
В одной, во второй – только завтра к утру,
В сумке, не в той, что в углу,
А вот в этой, на ручке дверной,
Между моею спиной и стеной
(Хотя это и относительно),
Между мной, лежащим под одеялом
И тобой, сидящей за монитором –
Просто офигенное количество пустого пространства!

А ты говоришь, что некуда складывать книги…

ИЗ ЦИКЛА МОЛОЧНЫЙ МИР

+++++
Все дети поднимаются с колен,
Отряхивая снежные коленки,
Бегут из опостылевшей продлёнки
Звериным хором в плен домашних стен.

Молочный мир однажды опустел.
От детских тел – лишь серые пелёнки,
Размазанные по тарелке пенки,
Разбросанные взрослые везде.

Все дети попадают в ад,
Но очень быстро к аду привыкают –
И только дни, как нервный тик, мелькают.

+++++
Ребёнок открывает жадно рот
И пробует на вкус дрянное слово.
А слово, от конфетки фантик словно,
Наивному ребёнку сладко врёт.

Оно его однажды призовёт
В ряд говорящих правильно и ровно.
И революция пройдёт бескровно –
Молочно-коренной переворот.

Он говорит, а значит он – фашист,
Предатель слов. Его теперь пытают:
То каркают, то квакают, то лают.

+++++
Ребёнку сняться страшные слова
Из белой пустоты и чёрных трещин,
И то, как они молча делят вещи –
И вещи расползаются по швам.

У слов же появляется канва,
Их очертания становятся всё резче…
Ребёнок просыпается в надежде,
Что сон забудется, проснётся он едва.

Он хнычет и не хочет молоко
Пить перед сном. А может спать не хочет.
Мать нянчит и бессмыслицу бормочет.

+++++
Их взрослые из головы растут –
Так за год он на голову стал выше,
Не оглянуться, как почти что вышел –
И вот уже собрался в институт.

Их взрослые на голове цветут
И созревают к размноженью ближе.
Ребёнок сморщился – ребёнок выжат
И удивлён, что стариком зовут.

Его шатает, как молочный зуб.
Он ниткой шёлковой привязан к двери.
Там ждут его игрушечные звери.

+++++
Ребенок нянчит маленькую смерть,
Завёрнутую в розовые тряпки,
На ножках её с бантиками тапки –
Он бабушке несёт её смотреть.

Ребёнок тискает в подъезде смерть,
Они давно вдвоём играют в прятки,
Он носом поправляет её прядки –
Родителям ведёт её смотреть.

Он долго уговаривает смерть,
Он раздевается, ложится рядом
И необычное окидывает взглядом.

*** (и еще один текст)
Я слишком женственен, когда напьюсь –
И лезу обниматься, целоваться.
Я трезвым, в общем, не любитель драться,
А пьяным – вовсе морды бить боюсь.
Я слишком женственен, когда напьюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь.
Ориентируюсь, но не в пространстве.
И вместо «здравствуйте» киваю: «здрасте».
И с близкими по пустякам плююсь.
Я слишком женственен, когда напьюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь.
Я засыпаю на мужских коленях.
Шарахаюсь от первой встречной тени.
И очень продолжительно ебусь.
Я слишком женственен, когда напьюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь.
Бессмысленные делаю покупки,
И в раздраженье надуваю губки,
Когда с трудом со сдачей разберусь.
Я слишком женственен, когда напьюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь –
Мне кажется, что наступила старость.
И к зеркалу испытываю жалость,
Испитую рассматривая грусть.
Я слишком женственен, когда напьюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь –
Могу поплакать вовсе без причины.
Мне нравятся женатые мужчины,
Но, если хочешь, на тебе женюсь.

Я слишком женственен, когда напьюсь.