Александр Титов

Цензорша. Рассказ

Foto 4

 


Родился в 1950 г. в Липецкой области, окончил Московский полиграфический институт и ВЛК. Дипломант литературного конкурса им. Н. Островского (1980), 5-го Волошинского конкурса (2007) и др. Публиковался в журналах «Подъем», «Волга», «Север», «День и Ночь», «Литературная учеба», «Новый мир», «Кольцо А». Автор семи сборников рассказов и повестей.

 

 

 

В десятом классе, в начале учебного года, меня выбрали редактором школьной стенгазеты. Я, конечно, не хотел заниматься занудным бумагомаранием – зачем мне эти «общественные нагрузки»?

Через открытую форточку в класс, где проходило комсомольское собрание, врывались терпкие запахи сентября. Выборы в школе проводились по принципу: «Пусть кто угодно занимается этой дурацкой стенгазетой, лишь бы не я!» Искали мягкотелого человека, вроде меня, нажимали на него, и он соглашался. Как я ни пытался отбиться от этого дела, напоминая комсомольскому собранию, что мое главное увлечение радиотехника, и что я был бы счастлив, если бы мне поручили, к примеру, собрать какую-нибудь цветомузыку.… Но кто и когда вникал в наши мечты и желания? Кто уважал их? Кто покровительствовал?.. Со времен Адама девяносто процентов жизни человека уходит на выполнение нелюбимой работы и прочей обязательной ерунды.

Комсомольское собрание школы выбрало и утвердило меня редактором с подачи директора, который знал когда-то моего дядю Жору, работавшего несколько лет редактором районной газеты.

На собрании присутствовала и выступила пенсионерка, бывшая учительница Василиса Авдеевна, участница различных педсоветов и комитетов, в том числе и родительского, хотя у нее самой детей никогда не было. В юные годы, будучи активисткой, Василиса сочиняла доносы на односельчан, в том числе и на моего дедушку, чудом не угодившего в лагеря. И меня она тоже почему-то недолюбливала.

Она поднялась над столом президиума, оперлась толстыми красными кулаками домохозяйки о замызганную зеленую скатерть и, прожигая меня каким-то странным взглядом, твердо и медленно произнесла, будто зачитала приговор:

– Бу-у-дешь редактором! Всё!..

От этих слов у меня в животе возник противный холодок. Я хотел убежать, но взял себя в руки. Стыдно убегать с собрания ученику девятого класса, да еще вдобавок комсомольцу. Но и ходить в подчинении у Василисы мне очень не хотелось. Она знала, что мне неприятна эта должность, и тем более настояла на своем. Но я уже тогда знал, что в некоторых случаях проще подчиниться обстоятельствам. Или сделать вид, что ты им подчинился. А уж как там дело дальше пойдет – видно будет.

Мой дядя Георгий Максимович давно уже не работал редактором. Он не был профессиональным газетчиком – просто партия «кидала» его на различные руководящие должности: он был председателем колхоза, предРИКа и даже одно время секретарем райкома в соседней области. Сама редакторская должность не казалась мне привлекательной. Нашего редактора газеты «Восход» по фамилии Абросимов я иногда видел на улице – пожилой, весь какой-то сгорбившийся, с лица зеленый. Черное пальто, шляпа, на ногах резиновые сапоги, зимой хорошие валенки с новыми блестящими галошами, иначе у нас тут не пройдешь… Поговаривали, что Абросимова скоро сменит молодой корреспондент Шустряков. Только нам, школьникам, это было, как говорится, «по барабану».

Короче, записали меня в редакторы, ну и хрен с ними. Ничего не поделаешь – вот она, «сила массы», как часто говаривал мой сосед Пал Иваныч. Он тоже, кстати, отсидел в Чадлаге двадцать лет по Василисиному доносу.

После окончания собрания Василиса велела мне остаться. Она сказала мне, что редколлегия в школе слабая, ленивая и газету мне придется тянуть фактически одному.

Школьная стенгазета «Маяк успеваемости» выходила один раз в неделю и вывешивалась в коридоре, в деревянной раме под стеклом. Рама была двойная, с петельками, ее нужно было закрывать на маленький висячий замок, чтобы критикуемые обормоты не могли достать газету из-под стекла и разорвать ее на клочки.

– Садись и пиши! – приказала Василиса.

– О чем? – откровенно возмутился я. – Обедать давно пора, а не ерундой заниматься.

– Ты как разговариваешь?.. Вот, смотри…

Вынула из авоськи кипу старых стенгазет. В основном это были статьи, переписанные от руки из настоящих газет и журналов. Стенгазета выходила обычно к праздничным датам, но Василиса сразу предупредила меня, что стенгазета будет выходить еженедельно и строго по графику – каждую среду.

– О работе радиокружка можно написать?

– Пиши. Но сначала сделай передовицу о начале учебного года, придумай лозунг о повышении успеваемости. Не забудь похвалить руководство школы: дескать, в сентябре ребята пришли в отремонтированные, пахнущие свежей краской классы…

И еще несколько таких же ценных советов. Но я, отложив казенные тексты на «потом», взял большой лист бумаги из пачки, оставленной заботливой Василисой, принялся сочинять заметку про свой любимый радиокружок, о первом, собранном собственными руками транзисторном приемнике, смонтированным в пластмассовой мыльнице. Приемник сжирал за день батарейку «Крона», мог ни с того ни с сего заверещать и засвистеть, но я все равно очень им гордился. Я так увлекся описаниями технических самоделок, что истратил шесть листов бумаги желтого («оппортунистического», как сказал бы мой сосед Пал Иваныч) оттенка.

Поглазев в окно на заросшие клумбы и слушая голоса уборщиц, эхом отдающиеся в коридоре, взялся за передовицу – ведь все равно придется ее делать! Для начала списал несколько абзацев из газет, которые оставила Василиса. В настоящих газетах очень складно было написано о том, что такое 1 сентября, и что этот день означает для всех детей и вообще для советских трудящихся. Вспомнив пару забавных случаев, произошедших со мной и моими друзьями во время каникул, оформил колонку «Посмеемся вместе». Нарисовал цветными карандашами карикатуру на мальчишек-прогульщиков. Войдя в азарт, сочинил заметку о школьном огороде, где «каждая тыква словно бы имеет свое лицо».

Первым читателем этой заметки был ветеран Пал Иваныч, живо интересовавшийся моим стенгазетным творчеством. Он также регулярно приносил в школьный музей свои мемуары о гражданской войне, которые сочинял по ночам, исписывая тонкие тетрадки затейливым «наркомовским» почерком, в гневе и восторге пятная страницы разнообразными кляксами. Прочитав о «тыквенных достижениях юннатов», старик злорадно хихикнул: ты посмотри на трибуны и президиумы различных партийных съездов и пленумов – вот уж воистину неповторимые тыквенные физиономии вырастил наш оппортунистический, трижды преданный социализм!

Готовые материалы наклеил на лист ватмана, вынес в коридор и поместил его под стекло, закрыл витрину на замок. Крохотный ключик от школьной стенгазеты лежал теперь у меня в кармане рубашки, ощупывать его на ходу было очень приятно! Я – редактор!

Дома как следует пообедал. Аппетит был такой, словно я не газету сочинил, а выкопал земляную траншею. Несмотря на усталость, сразу после обеда пошел к Пал Иванычу – старик еще вчера просил починить ему репродуктор, который он называл «лопухом». Это такая черная говорящая тарелка, сохранившаяся в его хате с довоенных времен.

Старик встретил меня приветливо. Настроение у него было прекрасное, на столе сверкала ополовиненная чекушка в окружении хлебных корок и маленьких полудиких луковиц, самосевом выросших в палисаднике.

Пока я чинил репродуктор, старик просматривал одну за другой газеты, что-то бурчал себе под нос. В пылу гнева он разрывал в клочки центральные газеты с совершенно одинаковыми статьями на тему «постановления Политбюро» и комментариями международного положения.

– Генеральная линия не колеблется, но мне от этого ни жарко, ни холодно! – возмущался он. – Хоть бы что-то грандиозное произошло в мире или стране – тогда бы и я притопнул левой ногой!

По моей просьбе он собирался написать воспоминания о гражданской войне и ради этого взял у меня чистую школьную тетрадку. Но к мемуарам пока еще не приступал – вот уже третий день он обмывал пенсию.

Радиоточку-»лопух» я починил быстро – достаточно было прикрутить к латунным контактам оборванные провода. Картонный диффузор был в нескольких местах прорван, поэтому голос диктора хрипел, а временами был совсем неразборчив. Услышав любимое оживевшее радио, которое он не раз в пылу дискуссионного гнева протыкал гнутой вилкой, старик в знак внимания приложил переломанный в давних пытках указательный палец к мокрым от самогона губам – тихо, товарищ селькор, слушаем новости!

Я и так вел себя совершенно спокойно, но мне было приятно, что он назвал меня «селькором». Старик был доволен, что меня назначили редактором школьной газеты, и долго тряс мне ладонь, стиснув ее до боли своими костяными пальцами, будто меня действительно поставили командовать какой-нибудь занудной «Правдой».

Новости радио он комментировал как всегда взволнованно, временами визгливо, перекрывая голос диктора:

– Свободу Манолису Глезосу – это правильно!.. Ударим по целине волгоградскими тракторами – тоже по сути верно!.. Но почему же они, которые сидят в кабинетах, требуют ни с того ни с сего повышения надоев молока? Пришли бы на ферму и увидели пустые кормушки, вылизанные коровами до зеркального блеска... Лето проспали, понимаешь, сена не заготовили, а теперь заставляют трудящихся райцентра бродить по посадкам и ломать веточный корм. Такой глупой власти не было даже при царе. Молока им, понимаешь!.. А не хотите ли, господа оппортунисты, черта под ваши круглые бока? Этак вы всю советскую власть проспите… И куда только Никита Сергеевич смотрит?

Новости закончились, концерт Рахманинова старик выключил. Согласился прослушать набросок моей статьи про юннатов, которую я написал во время обеда огрызком карандаша на обороте каких-то желтых бланков, найденных дома.

– Одобряю! – воскликнул ветеран, внимательно выслушав мое чтение. – Совершенно правильное описание тыкв на участке вашей школьной деятельности. Тыквенные физиономии я встречал всегда и везде. В данный момент они весьма комфортно развалились на псевдокоммунистических грядках, но пройдет еще лет тридцать и они покажут нам своим затаенные буржуйские физиономии… Эта противная Василиса, оказывается, твоя цензорша?.. – некоторое время ветеран был вне себя от злости и удивления.

Перед Василисой заискивало даже районное начальство, опасавшееся с ее стороны нелепого идеологического доноса. Пенсионерка в свою очередь побаивалась Пал Иваныча, который из-за нее пострадал. И не потому, что испытывала муки совести, загнав активиста на двадцать лет принудиловки в лагеря. Она его откровенно боялась, потому что старик публично грозился отомстить ей за всех миллионоликих товарищей, сгинувших в рудниках и на лесоповалах.

Добровольная седая цензорша приходила в школу каждый день, подгадывая свое появление к окончанию последнего урока, когда все нормальные школьники идут домой обедать. Не слушая моих возражений и просьб, Василиса усаживалась рядом со мной за парту, доставала из черепахового футляра очки, а из деревянного пенала остро заточенные карандаши: сейчас посмотрим, какие у тебя там статьи!.. Меж пухлых веснушчатых пальцев азартно перекатывался граненый красный карандаш. Затем она внимательно и неспешно прочитывала мои статьи, иногда шевелила губами, словно пытаясь уточнить авторскую мысль. Неожиданно карандаш нервно дергался в ее ладони и раз, и другой, протыкая воздух, затем красный грифель, разрывая острым кончиком бумагу, оставлял на бумаге первую отметину в виде порыва – уточнение политического характера. На запятые Василиса не обращала особого внимания. Точка – другое дело, ее надо ставить обязательно.

Ежедневно она требовала от меня хотя бы одну заметку, хотя сама не написала ни строчки. Газета под стеклом обновлялась раз в три дня, а то и чаще. На переменах возле нее толпилась ребятня всех возрастов. Я радовался: если читают, значит интересно! Василиса требовала от меня не только статьи, но и списки юнкоров, график подачи материалов на текущий месяц, на четверть и весь учебный год. Заставила написать документы под копирку, причем первые экземпляры взяла себе, а копии отдала мне.

Критики в моей «витринной» стенгазете было мало. В основном, «протягивали» нерадивых учеников, журили отдельные классы за недовыполнение плана по сбору металлолома. Я подал список запланированных статей: «Скука на уроках», «Любимчики-медалисты», «Бурьян на спортплощадке», «Совхоз не заплатил детям за работу за сбор яблок» – но Василиса вмиг забраковала мой план без всяких объяснений.

Вскоре меня вызвали на заседание школьного бюро комсомола и как следует «проработали» по этим вопросам. Сказали, что прежде, чем садиться за написание статей, я должен согласовать темы с Василисой.

Зимой бывшая учительница ходила в облезлой шубе, на ногах огромные серые валенки с калошами, на голове мужская шапка-ушанка из ваты. При встречах с Василисой бывший чадлаговский сиделец всегда с удивлением и даже с некоторым испугом таращился на нее: точно такая шапка была у него в Чадлаге, и он так же туго завязывал заледенелые тесемки под подбородком во время работы на лесоповале.

Однажды я наблюдал, как Пал Иваныч встретился нечаянно с Василисой на узкой зимней тропинке, вытоптанной в глубоком сугробе. Тут уж не разойтись... Старик задумчиво брел в длинной, до пят, шинели, заметая полами снег. Под его старыми начищенными сапогами морозная тропинка хрустела и пищала. На высокой, словно кабачок, голове, в любую жару и холод неизменная матерчатая фуражка сталинского образца. Из-под фуражки торчат красные, разлопушившиеся на морозе уши.

Василаса в какой-то облезлой дохе и своей круглой ватной шапке, смерзшися тесемки узлом завязаны под подбородком.

И все-таки Пал Иваныч, хотя и был зол на Василису, первым сошел с тропинки, уступая дорогу вредной доносчице, которая старалась не смотреть на него и колтыхала дальше, глядя на серую натоптанную тропинку. Но краем глаза Василиса видела старика, стоявшего по колено в снегу и опирающегося по привычке на ореховую трость. Бурое осопливевшее лицо сельской активистки приобрело в этот момент свирепый бульдожий вид. И все же в облике ее что-то изменилось, фигура старой женщины как-то скруглилась, словно бы обмякла под взглядом абсолютно честного несгибаемого революционера.

– Дорогу женщине социализма! – воскликнул Пал Иваныч визгливым дурашливым голосом. А когда Василиса, усилив сопение, прибавила шагу, он, как обычно, рассмеялся и плюнул ей вслед.

У нас в поселке Василисе все уступали дорогу. Она по любому поводу писала жалобы в ЦК и обком КПСС. Особенно боялся ее наш директор школы, на которого в Министерство образования чуть ли не каждый день шли Василисины жалобы, благо почтовые конверты в ту пору были дешевые – пять копеек штука. И это несмотря на то, что директор платил ей полставки за организационно-массовую работу среди школьников, в частности, за шефство над стенной печатью, которая, по словам самой Василисы, с каждым месяцем «набирает все более высокие идеологические темпы». А если мне не удавалось в какой-то день сочинить новую заметку о школьной жизни, Василиса ругалась, поднимала крик, обвиняла меня в саботаже. Директор при встречах с ней подобострастно улыбался, хотя губы его самопроизвольно кривились от страха и гнева.

Мой друг и сосед по парте Алик был уверен, что я обладаю несчастной способностью попадать в услужение к злым и бранчливым людям, к недобитым революционерам и правдолюбам! С одной стороны полусумасшедший Пал Иваныч, с другой эта свирепая цензорша!

В поселке по рукам ходил список наших земляков, посаженных в лагеря по доносам Василисы и подобным ей, которым в ту пору, как говорили, не было числа и счета. Ведь она не одна была такая бескорыстная защитница чистоты линии партии. Эти списки были напечатаны под копирку на машинке, чтобы нельзя было опознать шрифт, а сами листки были до невозможности разлохмаченные и порванные на сгибах. Многие жители боялись брать в руки эти списки – вдруг за это «пасодють»! Зато Пал Иваныч, реабилитированный по всем статьям, держал эти списки на верхней полке этажерки и показывал их всем, кто заглядывал к нему на огонек. А чтобы эти списки не лохматились и не падали с этажерки при сквозняке, старик придавил их сверху массивной глиняной копилкой в форме пузатой свиньи с пробитым боком – в это отверстие пролезала ладонь. В копилке лежали несколько солдатских пуговиц, пара канцелярских скрепок, стальные перышки для чернильных ручек. Ведь Пал Иваныч тоже, и не без основания, считал себя «партийным писателем и поэтом».

Однажды я пришел к нему и увидел пьяного вдребезину старика. Он сидел на сундуке и плакал, держа в руках эти списки, напечатанные под синюю копирку. Я хотел повернуться и уйти, но ветеран велел мне остаться и, сдерживая рыдания, спросил: отчего русские люди так дико и яростно ненавидят друг друга?..

Я, собравшись с духом, степенно, как подобает десятикласснику и редактору, ответил: никакой ненависти между людьми, тем более русскими, в принципе нет. В глубинах сердец мы любим и уважаем друг друга. А доносы, драки из-за огородной межи или неправильно поставленного курятника – внешняя реакция на тяжелую, из века в век несправедливую жизнь. К сожалению, эти реакции на внешнее не всегда управляются психикой человека. Отсюда зло, которое собирается из мелких огорчений в страшную стальную тучу. Зло одолимо, если, как пишут в учебнике обществоведения, принять соответствующие меры.

– Грамотный стал? – сердито уставился на меня старик. – Вижу в тебе Василисино воспитание…

Я не хотел понапрасну злить старика, но все-таки сказал, что кое-чему Василиса меня, видимо, научила. Худо-бедно я мог теперь править свои и чужие заметки, находить новые темы, размешать на листе ватмана карикатуры. Я строго соблюдал график выпуска номеров, что в газетном деле имеет решающее значение.

– Ты бы, лучше, товарищ редактор, взял бидончик да и сходил бы за пивом – сегодня в чайную пиво завезли…

Я взял мятый алюминиевый бидончик, припахивающий керосином, пришел в чайную и долго стоял в огромной очереди. Школьная уборщица тетя Мотя пыталась протиснуться без очереди с трехлитровой стеклянной банкой, но ее не пропустили. Тогда она пристроилась ко мне, потому что я стоял близко к буфетной стойке. Тетя Мотя рассказала, что Василиса заболела из-за этих самых списков репрессированных, гуляющих по всему поселку. Вот уже неделю не выходит из дома. Тетя Мотя с выжидательным прищуром взглянула на меня: дескать, почему это я, редактор школьной стенгазеты, толкаюсь вместе с алкашами в очереди за пивом?.. Небось, этот старый скандалист, Пал Иваныч послал?.. Я кивнул. Тут и тетя Мотя мне откровенно пожаловалась – сын запил, пива ему хочется...

Когда вернулся к старику домой с полным бидончиком, Пал Иваныч уже допил чекушку, и здорово подобрел. Он налил мне и себе пива, затем старик продолжил свой монолог.

Пиво показалось мне горьким, невкусным, шибало колодезной водой, но старик всегдашним приказным тоном подбадривал-приказывал: пей! Коль ты журналист, можешь считать, что пиво тебе постоянно прописано, как лекарство от лишнего ума, рано или поздно каждый щелкопер вынужден на водку, чтобы мозги окончательно не ссохлись от ежедневной газетчины! Тут, брат, ничего не поделаешь – судьба!..

Василиса действительно заболела, целый месяц из дома не выходила. Даже в лавку за керосином тимуровцев посылала.

Вскоре сверху пришла тихая жесткая команда – на различных заседаниях и собраниях зазвучал лозунг: «Перестаньте оплевывать партию!»

Василиса тотчас выздоровела, сменила облезлую шубу на хорошее пальто с почти новым воротником, заявилась в школу и устроила мне разгон за стихотворение под названием «Оттепель», которое я без ведома цензорши опубликовал в стенгазете. Я поначалу не понял, почему она придирается именно к заголовку, а не к стихотворному пейзажу с лужицами на дорогах и веселым гомоном синиц… Откуда я знал, что для Василисы слово «оттепель» имеет другой смысл, тогда мне еще непонятный…

Я обрадовался поводу избавиться от общественной нагрузки и написал заявление на имя секретаря школьного бюро комсомола, в котором просил освободить меня от должности редактора стенгазеты по причине допущенных ошибок, в том числе идеологических. Долой редакторство! Однако напрасно я радовался – меня срочно вызвали на заседание школьного бюро комсомола, которое в экстренном порядке собрала Василиса. Когда я вошел в учительскую, она при всех порвала мое заявление, затоптала его ногами, обутыми в толстые валенки: рано волю почувствовал, щенок! Обещала вывести меня на «чистую воду», грозила пальцем, требуя прекратить общение с Пал Иванычем – «бывшим, до поры замаскировавшимся врагом народа».

Члены бюро испуганно молчали. Говорить что-то в свое оправдание Василиса не позволяла: «Помолчи! Без тебя решим вопрос!..» И как-то странно смотрела, приподняв на лоб очки в стальной, тронутой ржавчиной оправе. Улыбалась злорадно и властно.

Позже, работая в настоящей газете, я привык к манерам некоторых начальников – слушать вполуха, грозно прерывать оправдательные речи, постукивая карандашом по столу. Я привык, что статьи мои правят даже в тех местах, где они безобидны.

Делать было нечего – я вернулся в класс, начал делать очередной номер газеты.

Прошел год. Я окончил школу, затем успешно провалился на вступительных экзаменах в радиотехнический институт. Чем заниматься? Тут-то меня и пригласили в районную газету, в которой прежде печатались мои заметки на школьную тему.

И я начал работать, наловчился писать статьи о надоях и привесах, очерки о передовиках производства. Старшие коллеги относились ко мне хотя и снисходительно, но терпимо. Редактор Абросимов продолжал болеть, его обязанности исполнял заместитель Дымильщиков – покладистый умный журналист. Статьи мои проходили почти без правки, Дымильщиков осторожно меня похваливал. Я купил себе с получки новый костюм, лакированные туфли, на меня стали обращать внимание девушки.

Возомнив себя восходящей газетной звездой, я забыл о старой цензорше, мне казалось, я навсегда освободился от ее бдительного ока. Но в один прекрасный осенний день Василиса неожиданно заявилась в наш общий кабинет и, подсев к моему столу и развязав тесемки картонной папки, принялась перебирать дрожащей рукой стопку с моими статьями, которые она вырезала из газет.

Сотрудники, сидевшие за столами по всем четырем углам, с веселым ехидством поглядывали на меня: не отвертишься, братец, от сердитой бабки! Эта «чекистка» в кожаной куртке, оставшейся от покойного мужа, спуску тебе не даст!..

Проанализировав мое газетное творчество, Василиса высказала ряд критических замечаний, многие из которых были вполне по делу. А так как зазнаться я еще не успел, то Василисина критика пришлась мне кстати.

Вырезки из газет она оставила мне, чтобы я проанализировал критические замечания. Все «неправильные» в идеологическом смысле места были подчеркнуты красным карандашом. Василиса долго разъясняла, где и как я ошибся, и как надо писать правильно. Она говорила медленно, спокойно, и в то же время энергично, в своей педагогической манере, тщательно подбирая слова; при этом она то и дело оборачивалась к моим коллегам, словно к ученикам, которые обязаны внимательно слушать ее, грозила им пальцем, потому что парни, будто нечаянно, строили ей рожицы.

Я надеялся, что ребята меня выручат, отвлекут Василису вопросами на отвлеченные темы, но они молчали: редактор запретил дразнить Василису, она и без того его жалобами замучила.

Корреспонденты, и особенно самый шустрый из них, Лева, пытались «приколоться» к Василисе с насмешливыми вопросами, но этот номер у них не прошел. На их довольно-таки примитивный юмор Василиса не реагировала и на полном серьезе толковала им о принципиальности и деловитости, о необходимости честно служить партии своим умом и пером! Лева от таких речей скис и часто вздыхал, печально поглаживая свою маленькую «дисссидентскую» бородку.

Насчет его бороды Василиса тоже крепко прошлась: дескать, всякое разрушение личности начинается с мелочей, с небрежности в словах. К чему эта волосяная поповщина, эта хемингуэевщина? Зачем этот внешний протест, если внутри творческой души еще не сформировалось ничего нового, прогрессивного, что можно было бы предложить середине двадцатого века вместо прежней вражды. Общество перестало делиться на классы, оно уже не уничтожает противников новой светлой идеи. Пришло время забыть старые обиды, сплотиться, и дружно идти прямой дорогой к коммунизму.

И так она застыдила наших журналюг, что те не знали: то ли смеяться им, то ли плакать.

Зашел Дымильщиков и, торопливо погасив сигарету, увел Василису к себе в кабинет – он опасался, что сотрудники все-таки раздразнят старуху и она в гневе уйдет писать новые жалобы в обком и ЦК.

Потом Василиса долго нигде не появлялась. Прошел слух, что она тяжело заболела. А зимой Василиса опять пришла в редакцию и принесла статью, «предназначенную для публикации в печатном органе» – так она сказала. Первая собственноручная заметка придала ей какой-то бодрости, оживленности, нелепой веселости. Тусклые слезящиеся глаза ее сияли странной надеждой, и оттого в них трудно было смотреть. На голове ее была неизменная мужская шапка со смерзшимися под дряблым подбородком тесемками, которые впились ей в кожу и, наверное, сильно давили. Василиса пыталась их развязать покрасневшими дрожащими пальцами, но у нее ничего не получалось.

– Развяжи ты… – попросила она.

Со странной брезгливостью я попытался распутать заледенелый узелок, превратившийся в сплошной скользкий шарик. Старческая кожа под впившейся бечевкой была горячей и каждой своей морщинкой обжигала мои пальцы.

Тогда я в шутку предложил разрезать тесемки ножницами. Она, как ни странно, молча кивнула в знак согласия. Когда я вернулся из соседнего кабинета с ножницами Василиса громко, словно глухая, прокричала насчет того, чтобы я скорее пропустил заметку в печать. И – о чудо! – она попросила меня о том, чтобы я «осторожненько» подправил ее материал.

Я сдержанно кивнул: дескать, почитаем, подумаем… И положил листки бумаги, исписанные аккуратным почерком, посреди стола. Она поняла, что работу над ее заметкой я не буду откладывать в долгий ящик.

Однако Василиса не торопилась уходить. Она вытянула вперед подбородок и, видимо, ждала, когда я разрежу тесемки шапки. Я медлил – теперь разрезать их было ни к чему – и так было все ясно. Я надеялся, что Василиса повернется и уйдет.

Из углов кабинета глядели все те же ухмыляющиеся и раскрасневшиеся лица коллег-газетчиков. В обед они где-то сообща выпили, и, думая, что Василиса с прикрытыми шапкой ушами их не слышит, высказывали разные шуточки в адрес «чокнутой стукачки». Но Василиса услышала и обвела кабинет таким взглядом, что наглые ухмылки вмиг слетели с лиц ребят и каждый сделал вид, что уткнулся в свою бумажную работу.

Делать было нечего: я подошел к ней с ножницами, аккуратно подсунул их кончики под тесемки, сшитые из ботиночных шнурков, затем с осторожным усилием разрезал их. Заледенелые тесемки хрустнули и распались надвое, словно тонкая дужка замка. Василиса облегченно вздохнула, расправились плечи под облезлой шубой, на лице появилась смущенная улыбка. Однако недолго она была такой неожиданно доброй – взгляд ее стремительно мрачнел, наливаясь блеском расплавленного свинца.

– Я написала о том, что в своих поступках была всегда права!.. – ее брыластое, красное с мороза лицо бледнело, наливаясь нездоровой желтизной. Все знали, что у Василисы рак, стремительно ее поедающий, и старались попусту ее не раздражать. – Я всегда боролась за истину! Если враг, значит, враг, если друг, значит, друг, какими бы они родственниками или друзьями нам ни доводились… Я верю, что наступят времена, когда на свете вообще не будет больше никаких врагов – они будут истреблены!

Круглое лицо ее вдруг сморщилось – от напряжения слов и от боли. Раздутое болезнью и гневом изнутри, оно полностью освободилось от морщин и сделалось младенчески забавным, как у куклы, выброшенной на помойку.

Глядя на нее, я не выдержал и машинально рассмеялся.

Василиса строго обернулась на меня. Ей, видимо, было душно, и она левой ладонью поглаживала вздувшийся кадык, в правой руке у нее была мятая шапка с разрезанными завязками. К ногтю большого пальца подбиралась серая предсмертная веснушка.

Покачиваясь, опираясь о стену, Василиса повернулась и молча побрела к выходу.

Возле высокого крыльца стояли сани, запряженные редакционной лошадью по кличке Майка. В санях подрёмывал спокойный медлительный кучер по имени Сапрон. Я растолкал его и попросил отвезти Василису Авдеевну домой. Сани уже тронулись, заворачивая за угол палисадника, а она всё смотрела на меня своим странным взглядом, в котором соединились одновременно и ненависть, и отчаяние, и какая-то необъяснимая надежда.

В общий кабинет я вернулся совершенно подавленным. Напрасно коллеги пытались меня развеселить. Лева предлагал испытанное средство – сто грамм! Но я отказался, сел за свой стол, взял листок бумаги в клетку. Заметка Василисина называлась «Вечная справедливость!!!» – с тремя восклицательными знаками. Содержала она в себе, в основном, биографические данные, которые я, спустя месяц, использовал для написания некролога.