Еда для «жизни» и еда как аксессуар в «Предложении»

Это утверждение может показаться странным и даже тенденциозным, но есть версия, по которой люди наиболее полно выражают свою истинную сущность в том, ЧТО и КАК они едят и пьют. Если, однако, хорошенько вдуматься, можно понять, что это истинная правда. В процессе поглощения пищи человек раскрывается лучше, чем в сексе; прав был тот, кто сказал, что целомудренные русские классики замещали табуированную нашим менталитетом эротику кулинарными вакханалиями, которые и описываются, и читаются с явственно ощутимым сладострастным дрожанием языка; но с другой стороны, правы были и сами русские классики, ибо еда лучше, чем секс — во-первых, бывает чаще, во-вторых, доставляет больше удовольствия (доказано медицински!), в-третьих, на самом деле, именно еда, а не размножение, является, по сути, противоположностью смерти (хотя, вместе с тем, и приближает её — но это один из тех жизненных парадоксов, с которыми необходимо смириться). В отличие от секса, еда абсолютно витальна, и именно кулинарное искусство является самым главным искусством живых и для живых (даже не медицина, в смерти черпающая вдохновение и из смерти извлекающая ответы на свои главные вопросы); наконец, еда гораздо лучше сближает и уравнивает (как и смерть, но на противоположном конце шкалы); размножаться дано не всем, а едят все. Необходимость есть и неизбежность смерти — вот, что роднит всех живых существ. Отношение к еде и отношение к смерти наиболее ёмко характеризуют существ мыслящих.

Не знаю, как вам, а мне в этой связи сразу приходит на ум такое нетипичное для русской литературы использование кулинарного антуража, как устрицы в одноимённом чеховском рассказе, где морепродукт, сам по себе вполне невинный, но трансформированный больным и измученным сознанием героя в какой-то хтонический ужас, предстаёт уже даже не антуражем, не бытовой деталью, а полноправным, страшным и почти всесильным действующим лицом, таким своеобразным deus ex machina, несущим, по неким иррациональным причинам, одновременно смерть и спасение.

Рассматривать кулинарный антураж как полноценную составляющую литературных и драматургических произведений нас учит В.В. Похлёбкин, а ему в этом вопросе, сдаётся, вполне можно доверять. Если справедливо, что характер практически любого человека в известном смысле определяется его пищевыми пристрастиями, то в отношении вымышленных персонажей такое утверждение тем более можно считать правильным — ведь они вымышленные, а стало быть, едят то, что их заставил есть автор, преднамеренно или интуитивно дополняя их образы, делая их живыми и осязаемыми, усиливая жизнеподобие картины в целом — и вместе с тем, что гораздо важнее, ставя кулинарный антураж на службу основному замыслу произведения. В большинстве книг (пьес, фильмов) персонажи что-то едят и пьют (или хотя бы упоминают о еде и питье), и кулинарные детали не только играют роль (подчас очень значительную) в формировании их характеров, не только несут информацию об обстоятельствах места, времени и образа действия — в этих, казалось бы, несущественных для повествования и совсем «нелитературных» мелочах иногда зашифрован гораздо более глубокий смысл.

Впрочем, речь пойдёт не о литературном произведении, а о фильме — но ведь и сценарий этого фильма кто-то писал. И даже не «кто-то», а, будем откровенны, Ник Кейв.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ЗАВТРАК

Сразу можно сказать, что кулинарный антураж в «The Proposition” как нельзя лучше отражает дуальность мира, созданного сумрачным австралийским гением и обретшего цвет, звук и объём благодаря таланту Джона Хилкоата. Причём здесь нельзя говорить только об одной паре противоположностей, их множество, и при этом полярности делятся сами в себе: скажем, по одному из признаков, Морис Стэнли полярен Чарли Бернсу, по другому — Артуру Бернсу, по третьему — всему населению Баньона, по четвёртому — сам себе. И все эти деления, как ни странно, подчёркиваются и даже, можно сказать, выявляются кулинарным антуражем. Морис Стэнли дома сильно отличается от самого себя на службе: вот мы видим, как он садится завтракать, как воркует с женой, изображая акцент кокни — уютное домашнее дурачество, личная маленькая Англия, построенная для двоих, камера скользит по розам, вопреки всему выросшим в сердце гиблого австралийского аутбэка. Неизбывной, щемящей тоской веет от этой, на первый взгляд, оптимистичной картинки, как и от одиноких прогулок Марты с томиком в тонкой руке (может быть, это Диккенс или Шарлотта Бронте), как и от каталога детских товаров, который она рассматривает перед сном, нежно беседуя с мужем — абсолютно очевидно, что трогательная храбрость этих двух душ, опирающихся только друг на друга и решившихся вдвоём отстаивать свою крошечную крепость от враждебных влияний, не подкреплена ничем более существенным, нежели их вера в высшую Справедливость, высшее Милосердие и друг в друга. Все попытки обречены на провал, и розы засыплет песком; и равнодушная к людским чаяниям и людским страданиям Северная Территория проглотит так бережно охранявшийся клочок Англии; но пока они об этом не знают, и продолжают верить, и садятся, как уже было сказано, завтракать; вернее, садится капитан, а добрая жена подаёт ему завтрак — яйца-пашот и поджаренный бекон. «Английскость» подчёркивается обильной сервировкой — огромное количество мельхиоровых (вряд ли серебряных, они не настолько богаты) судков едва ли требуется для утренней трапезы на двоих, но всё должно быть как положено, они ведь в Англии. В СВОЕЙ Англии.

Примерное представление о традиционной английской сервировке завтрака или чая может дать вот это юмористическое диккенсовское описание - «Постепенно на столе появились: поднос, чашки с блюдцами, тарелки, ножи и вилки (включая самые большие, какими раскладывают жаркое), ложки (всевозможных размеров и фасонов), солонки, одинокая оладья, надёжно укрытая тяжёлой железной крышкой, кусок полурастаявшего масла, спрятанный в зарослях петрушки, подобно младенцу Моисею в тростниках, худосочная булка с напудренной головой, два треугольных ломтика хлеба с оттисками решётки кухонного очага и наконец пузатый семейный чайник на спирту..."

Примерно так выглядит и завтрак в доме Стэнли — мы ясно видим, что это редкие и драгоценные минуты, которые супруги могут без помех проводить вдвоём, и они намерены сполна ими насладиться, делая вид, что мир за оградой садика с розами просто не существует. Единственным напоминанием о нём являются вездесущие мухи, жужжащие своё «memento mori”, не стесняясь присутствием леди - «принимайся за свой завтрак, Морис Стэнли, пока его не унесли мухи», - говорит Марта, ибо, раз уж ничего нельзя поделать, лучше весело пошутить, притворяясь, будто мухи тебя ничуть не огорчают.

Но за эту трапезу капитану не суждено приняться — как и за все остальные свои трапезы.

Очень примечательно: Стэнли, которого играет Рэй Уинстоун, - крупный и мощный мужчина, явно любящий поесть. Но поесть ему на протяжении всего фильма не удаётся ни разу. Трижды он садится за тщательно накрытый стол, - крахмальная скатерть, салфетки, начищенные до зеркальности приборы — и трижды его грубо вырывают из объятий домашнего Рая. С каждым разом всё грубей и безжалостней. Он расслабленно улыбается, он предвкушает, — не столько даже еду, сколько милый сердцу ритуал — но в итоге всё, что ему удаётся положить в рот, это порошки от мигрени, болезни Понтия Пилата.

Впрочем, библейскими аллюзиями в произведениях Кейва уже давно, кажется, никого не удивишь.

Очень простой, хотя и несколько странный вопрос — почему капитану Стэнли не дают поесть?..

Элементарно — он не заслужил причастия, предав невинного на мучения и смерть. Всё, что ему остаётся — глотать огненную воду, символ отчаяния, саморазрушения и больной совести. И, как будто зная заранее, что предательство свершится, он коротает бессонную ночь в компании заряженного кольта и бутылки, — здесь уместно вспомнить, что на дворе у него 1880-й или около того, и Австралия ещё не стала мировым поставщиком вин, т. е. в бутылке вряд ли содержится Shiraz или Pinot Noir — скорее всего, там дешёвый виски, и вот честный капитан медленно надирается в угрюмой решимости, по крайней мере, довести свою роль до конца.

АЛКОГОЛЬ

В реальности “The Proposition” это, конечно, не времяпрепровождение, а скорее метод жизни. Возможно, даже способ выжить. Пьют все. Пьют безрадостно, но и беспечально — пьют, как будто утоляют жажду. Даже Чарли, проводя свою первую одинокую ночь в пустыне, разлучённый с обоими братьями, раздираемый противоречиями и страхом, вынуждаемый жестокими обстоятельствами к собственноручному крушению основ своего существования, пьёт вряд ли с горя — пьёт просто потому, что в этом аду или пить, или сходить с ума.

Пьют солдаты и лавочники, пьёт иуда-сержант, квасят фермеры и охранники, сторожащие Майки в тюрьме, пьёт капитан, всё больше распаляя свою горячечную совесть. Почти до беспамятства набирается охотник за головами Джеллон Лэмб — единственный, пожалуй, кто проявляет за питием признаки весёлости, но это только подчёркивает, что он пришлый, он чужак, он не отсюда.

Кстати, стоит упомянуть в скобках тот факт, что Лэмб даёт хрестоматийно-кулинарную характеристику ирландцам - «им нет равных... в чистке картошки!» - за что чуть не получает нож в кадык от Чарли, носящего классическую ирландскую фамилию Бернс. Впрочем, Чарли несправедлив к Лэмбу, который в нескольких словах достаточно точно обрисовал кулинарную ситуацию в Ирландии — мы, конечно, помним, что вся история ирландской кухни делится на «до картофеля» и «уже с картофелем». Добрая половина (если не больше) самых характерных национальных блюд Изумрудного острова имеют в своей основе картошку — да-да, колканнон и прочее.

За пьянкой Лэмб доверительно рассказывает Чарли, что ему в его странствиях ещё не случалось попасть в худшую дыру, чем эта — и уже по тому, как он пьёт (словно в самом деле получая от этого удовольствие), мы понимаем, что ему уготована нехорошая смерть.

Впрочем, никто не убережётся.

Дурного качества спирт, хлебаемый из мятых жестяных кружек или прямо из горла, под неумолчное гудение мух, в чудовищной жаре, среди песков, стеклянистых от солнца, бьющего по голове, как кувалда — все органы чувств поражены и парализованы, и, представив себе ощущения человека, хватанувшего тёплой водки в июльский полдень, обожжённого и ослепшего, потерявшего человеческий облик, но не оставившего упорных попыток куда-то двигаться, потому что оставаться в неподвижности ещё хуже, терзаемого тошнотой и вместе с тем тупым, мучительным желанием дойти до цели — мы постепенно начинаем видеть мир глазами персонажей «The Proposition”. Начинаем видеть логику в их поступках и понимать, почему они действуют так, а не иначе.

ЕДА ДЛЯ ЖИЗНИ И ЕДА КАК АКСЕССУАР

На самом деле, не только капитану Стэнли отказано в возможности спокойно и с удовольствием утолить голод — почти все персонажи, за редким исключением, обозначены, можно сказать, условным кулинарным антуражем, т. к. только собираются есть или пить, но не едят и не пьют (алкоголь в данном случае не в счёт, ибо он, как уже было сказано, не питьё, а метод существования). Дело в том, что именно капитан, - неплохой, в сущности, человек, - вызывает в этом смысле наибольшее сочувствие, ибо его слишком уж явно именно ЛИШАЮТ трапезы, тогда как остальные сами отказываются от еды и питья, будучи увлечены более важными (во всяком случае, с их точки зрения) вещами. В принципе, по-настоящему ест только один персонаж — Чарли Бернс; его трапеза, состоящая из обугленной на костре тушки какого-то малоприятного зверька (можно предположить, что это какая-нибудь кенгуровая крыса — есть и такие), явственно противопоставлена тщательно ритуализованной, эстетически выверенной, но при этом так и не состоявшейся трапезе капитана Стэнли. Дело в том, что Чарли — единственный герой фильма, чьи действия направлены не на «сохранение лица», а на сохранение физического существования. Чарли единственный, кто ставит перед собой реальные задачи; он единственный, кто работает не на смерть, а на жизнь. Оставшийся голодным капитан мог бы позавидовать Чарли, который уплетает с ножа куски чёрного (и, наверное, полусырого) мяса, сидя под деревом в буше — Чарли витальный персонаж, поэтому еда ему необходима.

Галантность Идена Флетчера, любезнейшим образом благодарящего Марту за поданную ему чашку чая, выглядит издёвкой — чашка будет отставлена, он пришёл не пить чай, а утверждать свою власть. Что и будет сделано, и результатом явится приговор для капитана, Марты и, возможно, всего города. В свете последующих событий эта чашка чая (возможно, Darjeeling или Assam, правда, вопреки традиции, без молока) выглядит почти как наивное подношение, призванное задобрить жестокое и своевольное божество — подношение тщетное, разумеется; да ведь и весь фильм именно о тщете.

Облик нежной и утончённой Марты подчёркнут такой деликатнейшей деталью кулинарного антуража, как тарелочка жидкого супа (очевидно, куриного, как диктовалось непререкаемыми Правилами ухода за больными), тарелочка, которую Стэнли приносит ей в постель, когда она хворает нервным потрясением, вызванным сценой бичевания. И опять-таки всё тщетно, Марта не будет есть суп, еда в очередной раз послужит не едой, а символом — на этот раз супружеской любви и заботы, но не только. Ни Стэнли, при всём своём великодушии, ни Марта, при всём своём милосердии, не подумают, занятые своими горестями и тревогами, о том, кто был принесён в напрасную жертву, не смогут предвидеть, насколько ужасна будет расплата, неотвратимо следующая за напрасными жертвами, не смогут (пока) осознать тщетность своих притязаний на лучшую жизнь. Жидкое, практически лишённое питательности варево, которое, к тому же, никто не стал есть, НАПРАСНАЯ еда — самый подходящий кулинарный антураж и для этой сцены, и для образа Марты Стэнли.

Артур Бернс, кажется, вообще никогда не ест, и этим, пожалуй, всё сказано. У этого героя, пожалуй, вовсе не должно быть желудка — только органы чувств, чтобы улавливать малейшее движение воздуха рядом с его логовом, и руки, чтобы бить и резать, и ноги, чтобы добежать до цели. Он — воплощённая Ненависть и Возмездие, философ Насилия и художник Смерти. Чтобы существовать, ему не нужна еда.

И, разумеется, ничего не ест и не пьёт Майки — но совсем по другой, можно сказать, диаметрально противоположной причине. Майки предназначен на заклание, он — жертвенный агнец; его тайная вечеря уже состоялась, только мы не застали её — в ткань повествования включены только её последствия, бутылки, перекатывающиеся под ногами похмельных бандитов в начальной сцене фильма. Жертва должна очиститься постом, тем более, что этот агнец не предназначен в пищу, как и зроа на пасхальной трапезе иудеев, еда, не являющаяся едой, несущая (снова!) только символическую нагрузку. Такая параллель не случайна — жители Баньона вполне ветхозаветны по своим убеждениям; разве что иудейские горькие травы (марор) они заменяют горьким виски.

Впрочем, если бы речь в фильме шла о Пасхе, намёк был бы слишком прозрачен; с другой стороны, главный праздник у англичан, как и у всех западных европейцев — не Пасха, а Рождество.

Итак, в Баньоне ждут Рождества.


ИСПОРЧЕННЫЙ ПРАЗДНИК



Именно подготовка к празднованию выбрана создателями фильма в качестве предлога для окончательного выявления жестоких противоречий между Стэнли и городом, между Стэнли и самой этой жестокой землёй, не принимающей его правил.

Конечно, к самому капитану, слишком высокомерному и самонадеянному для своего положения, уже и до этого относились с враждебностью; однако ненависть к Марте, обусловленная её слишком явной непохожестью на прочих, но долго скрывавшаяся под спудом, находит выход только теперь. Марта обнаруживает это, когда идёт к мяснику, чтобы заказать индейку для рождественского ужина. Здесь, в мясной лавке, скользкой от крови и протухшего жира, полной мух и вони (ощущаемой почти физически), жена капитана, в элегантном платье и изящной шляпке, с маленькими руками и акварельным лицом, являет собой особенно оскорбительное для аборигенов несоответствие окружающей обстановке. «Глупая корова», - негромко, но достаточно внятно говорит жена лавочника, со знанием дела, по-мужски рубящая мясо на деревянной колоде; на фоне всеобщего неприязненного молчания разговор о рождественской индейке звучит подчёркнуто легкомысленно, как будто богатая барыня решила обсудить с голодными размер своих бриллиантов.

Когда мы рассматриваем эту лавку, нам кажется, что мы никогда и ни за что не пришли бы туда что-либо покупать, во всяком случае, для употребления в пищу. Однако жители города именно так едят и именно так живут — вряд ли кто-нибудь из них стал бы готовить индейку так, как это делают в доме Стэнли; скорее всего, это было бы сочтено баловством и с презрением отвергнуто — так же, как разукрашенная ёлка и торжественно накрытый стол (всего на двоих!), мельхиоровые приборы, свечи в канделябрах и вино в хрустальных бокалах. Индейка сияет в центре стола во всём своём великолепии (конечно, по-хорошему, это должен был быть гусь, но сойдёт и индейка — в конце концов, важен сам статус Рождественской Птицы), мы замечаем даже нашпигованные гвоздикой луковицы (мы знаем, что всё сделано руками Марты, раз слуга уже бросил их; но Марта наряжается в лучшее платье, упорно играя роль леди, не знающей, с какой стороны подходить к плите) — всё выполнено в лучших традициях Доброй Старой Англии, пусть даже за окном не Кэмден Таун, а раскалённый буш, снег сделан из ваты, да и ёлка — на самом деле не ёлка; это всё равно, ведь самое важное — это дух праздника, главного дня в году, воспетого Чарльзом Диккенсом и производителями игрушек. Рождество — день, когда случаются чудеса, когда примиряются враги и смягчаются каменные сердца; значит, и в этот день должно произойти чудо. Хотя мы уже уверены, что оно не произойдёт, каковой уверенности, надо сказать, немало способствуют и саундтрек, и слишком уж натянутые улыбки действующих лиц, сидящих за праздничным столом, как за поминальной трапезой. Капитан вызывается нарезать жаркое, и именно в его неловкой возне с индейкой мы окончательно видим тщетность всех этих потуг — герои ведь и сами понимают, что единственная причина, по которой так важно соблюдение бессмысленных, в сущности, обрядов, состоит в том, что соблюдаются они, по всей видимости, в последний раз. Кто-то уже мчится к ним, и это точно не Дух Прошлого Рождества.

Чуда, естественно, не происходит, да это было бы и нелепо, учитывая, кто писал сценарий. Майки умрёт, Артур будет убит своим витальным братом; капитану так и не дадут съесть ни кусочка, лары и пенаты будут осквернены, столовое бельё из белоснежного полотна — захватано грубыми и грязными руками; роскошную индейку сожрёт маленький убийца со сладким голосом и он же будет насиловать распростёртую на столе Марту, чья поза в этот момент как-то кощунственно рифмуется с пресловутой индейкой, лежащей на блюде с задранными ногами — невинно убиенной птицей, которой, право же, лучше было бы остаться в лавке мясника мистера Бруссарда.