Когда почти освоен диалект... Стихотворения

* * *

Свет кожу стирает дочиста –
кто ходит на месте пустом?
Его ремесло переносное,
как бабе, вносить меня в дом.

Внесёт и забудет на время
в среде голубиных людей,
накинет на яблоню темень,
царапая горло ветвей.

Меня поцарапав однажды,
как-будто котейка, дом-шар
воздушной и смертною жаждой
смотрел как (его ли?) душа

выходит из яблока красного
и светится, где за окном
дом в стороны все расширяется,
идя за своим молоком.

Его ремесло непонятное
Как бабе нести меня в сад
Где пчелы звенят пузырятся
Под кожей, желая назад,

где дождь вырастает из яблони
и падает яблоней стать,
где голуби клювом стараются
под кожей меня отыскать.
(18/08/13)

* * *

Откроют листья золотые рты,
зарубки оставляя в каждой щепке
воздушной бог заточит топоры
и по воду пойдут – как будто бросил
их этот август бронзовый в себя,
по кругу холодящему ослепнув,
своё изображение деля
на хлеб и воду, прижимаясь к древу
осеннему, зеркальному, как тьма,
где птичий бог прибился к лесорубам
и загорелся и язык принял –
как листья, рыбы в нём плывут по кругу
и открывают золотые рты
и немоту себе как вещи просят
листвяные и срубы и плоты
и август бронзовый в себе
как в вёдрах носят.
(16-19/08/13)

* * *

Вот осени пирог, как шар,
печёт Сентябрь. Из живота
его вытаскивает дёрн
зима, с которой он сплетён

через меня, через мои
всё выжигающие тьмы,
через позор и тишину
мою, в холодную страну

он пишет из меня письмо,
печёт жену мою и дочь,
как мягкий снег, мясной пирог
он катит в шаре пред собой.

Вот этой осени пирог –
садись со мною, ешь со мной
мой рай кромешный изнутри,
с зимой забитый в сапоги.

Кати меня земле под дых,
как будто пёс оставил штрих
на этой выжатой тропе
в сосущей птицу высоте.

Скорми меня, Сентябрь, скорми
шарам гудящим изнутри –
подобно ульям и вагонам,
нас покидавшим, как дорога,

с которой осени пирог
в кромешный рай глазеет мой.
(20/08/13)

ПРОГУЛКА В АВГУСТЕ

-1-

Входя в мой дом, как тень остановись –
на роднике, в котором прячет ключ
звенящий в связке тусторонний сад,
как август, спрятанный среди калиток туч.

Ты не найдёшь – вот стой теперь, как тень,
как бы вода, обретшая кувшина
пусть гипсовую кровь – что тоже кров,
пусть речь скрипящую из каждого мужчины.

И длинный пёс берёт мой страх из губ
начавшегося с тени листьепада,
но глаз не поднимая видит он,
как зреет камень в дурочке, и надо

всего лишь – оглядеться и поднять
с земли свою еще совсем не горсть
золы, что в птицу развернулась и пропала –
как между берегов повисших мост.
Входя в мой дом, припомни, что в меня
обёрнут ключ от голоса и смерти,
что в роднике, в уключине не смят,
но говорит меж нами некто третий.

-2-

Входи в мой дом – пока ещё ты контур –
как сад посмертный, не обретший плотность,
как ртуть с ладони, склеванной вороной,
переметнувшейся снежком в иную плоскость.

Входи в мой дом нелепою наградой,
скрипи в калитке, как дрова в сарае,
чтоб контур становился этот ближе,
чтоб знали мы, что плоть и так сгорает.

Мой бедный родственник,
двойник воды бинарной,
свою ладонь в сад погрузи, как лики
раздвинь воды колодезные створки,
за мытые твои/мои ошибки.

Входи в мой дом, с вещами разминувшись –
за сквозняком следы не прибирая –
пока ты контур для смертельной жизни
и выглядишь, как я совсем банально –

Греми, как Данте в зимней погремушке,
чтоб контур твёрже стал и нас однажды
оставил так, как оставляют сад свой -
уткнувшись шкурой в шкуру,
краем к раю

воды, где приближаясь к отраженьям
два контура свою же смерть теряют.

-3-

Мы потеряли смерть свою,
которую - то я пою,
то бабочка в ладонях
у сада – что потонет.

За садом тень его стоит,
как дерево и запах лип
нелепое созданье,
которое с названьем

своим приобретает смерть.
пока что мы учились петь
почти что соловьями
и думали что сами

в ранете жили муравьи
и расширяясь изнутри
в пупе земном,
как норы –

они мастрячили нам дом,
вокзал и сладкий тлиный ком
совали в подъязычье
как будто дело в личном.

И тень – нас потерявщи здесь –
водила свет сквозь тёмный лес,
как бабочка, что тонет
сверкая сквозь ладони.
(21-23/08/13)

***

            Алексею Сомову

Что птица волочёт в своё гнездо,
растягивая А почти до О?
Что бывший адрес твой, что этот новый –
недостижим, и прячется лицо
среди других, в даггеротип словлённых,
где голос стал уже твоим вдовцом.

Он в комнату проходит, натыкаясь
на форточки – кто палочкой стучит ?
с той стороны, на всех нас – разрываясь
пока пиздато эта смерть торчит,

пока, как запах хлора и мочи –
летает с этим, перьями зажатым
(читаем «Смена-8М») – все три ночи
(совсем не ночи) – синий под халатом,
снимая с нас, как с вешалки бельё,
гнилые голоса чужой фонемы,

и дождь с землёю под язык кладёт,
и хлеб размокший на язык кладёт
земля парит (а смыслы также темны,
но не темны) – засвечены тела.
Теперь, как бы Аид, стоит Сарапул
и поедает как бумагу всё,
переиначив, забираясь на кол.

Но вот, что очевидно – понедельник
шагает в ряд с тобой всегда налево,
не с той ноги и стороны ты встанешь
нащупывая рядом своё тело –
и вылетает смерть, как будто птичка,
и диафрагма в ней как бы табличка:
закрыт даггеротип – портвейн
ушол на фронт.
(26/08/13)

* * *

Где деревянно кровь до октября
стучит - внутри у дерева, как ложка,
с морозом пальцы наизусть скрестя,
и смотрит как в лицо с его окошка,

как здесь, наевшись почвы, в высоту
у яблони прорезывая крылья,
вдоль веточек нахохлившись, плоды
сидят так, что – и кровь совсем не видно.

Поют как человечьи голоса
у дерева согретого плодами,
и кровь, скрутившись в яблоне, у дна
летит, морозя почву, перед нами.
(12/09/13)

СРУБ

в срубе ручном узловатой зимы
запотело стекло

кто-то с иной стороны
лижет дно теплым ртом

режет от неба язык
он кусок за куском

то деревянной пилой
то дрожащим ножом

ходит по кругу воронки
пернатый как треск

и беспросветен как горло
светящийся лес
(13/09/13)

* * *

И запрокинув голову
пока что без лица,
в круги по небу пялится,
как камень, детвора,

и птица возвращается
в качели как бы смерть,
и лица нарисованы
в лице её на треть.

Но, запрокинув голову,
стоящий в небе том,
дом раздвигает в стороны
лицо, чтоб смыть дождём,

чтобы стоять неузнанным
в каких-нибудь углах –
пока незрячи дети,
неся, как камень, страх

и, запрокинув голову,
в качели плачет смерть,
что ей лишь умирать здесь
совсем

одной за всех.
(15/09/13)

* * *

Он медлит избавлять от скорби –
накормлена земля, в боках

дрожит и дышит, будто пёс ей
врастает в рёбра, в берега

как будто бы врастает ива,
точнее тень её растёт,

и тянет рёбра рек, лениво
кадык воде поспешной рвёт.

И линза из незрелой крови,
как из гнезда упав, дрожит

в птенце, врисованном псу в брюхо,
что в водах вспаханных лежит,

где тень, застыв на середине,
перезабыла диалог,

бог возвращает – как молитву
и иву – долг.
(16/09/13)

НАТАЛЬЯ

Покажется, что снег с землёй делим
на человека и пустое место –
проходишь через тень свою один,
и та парит как будто бы из теста.

Покажется – что тронуто рукой
уже нашло скрижали нашей смерти –
покоя нет – но, если есть покой,
то он всегда в оставленном здесь месте.

Идёшь на холм иль спустишься с холма –
всё кажется, пока перевозима
сквозь тьму и ночь – на поезде душа,
на лодке в старике как руки длинной.

Покажется, что снег съедает смерть,
как будто тени заметает крошки,
что сокрушимы Бог и человек,
когда уже почти что осторожны,

и, что, спускаясь с неба, голоса
нащупывают в горла тьме несносной
зерно проросшее – чужое, как глаза –
переходящее из местности сей в поздно.

Покажется, что снег в земле лежит,
и, что земля лежит внутрь человека –
чья тень оторвой сквозь меня летит,
по стороне ребра глухого света,

что выгнута, как лодка, почва здесь,
и снег всегда идёт наполовину,
что в свете есть твоём – моя вина –
и с ней не умираю я – а гибну.
(14-16/09/13)

БОГ

Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет –
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет

Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и кроме наших взглядов
здесь нету никого.
(10/09/13)

* * *

Когда почти освоен диалект –
кыштымский, привокзальный и небесный –
меня уже почти на свете нет –
хотя, возможно, это я на снеге
сную то снегирём, то воробьем,
жую снежок в руке своей трёхпалой,
и пролетаю под пурги метлой,
чтоб словеса казались слишком малым.

Поспешным чудом будет весь декабрь,
когда все яблони цветут холодным снегом
и отрывают ноги от земли,
переступая с пяток на носки,
как бы мерцая между этим светом
и тем, другим, горящим за спиной.
И треском уходящего вдоль сада
дыхания пернатого метлы закончится
весь мой словарь земной –
и чуда большего мне на земле не надо.

И чуда большего нет в птичьем языке –
лететь сквозь местный и мясной, скрипящий,
горбатый и молчащий, красный снег –
от паровозного гудка в ранет летящий –
и там – вполне освоившись – словарь
всё ковыряет свет, как будто с сосен
снимает кожуру возможно, бег –
и чуден день его, год – високосен.
(17/09/13)

* * *

Дмитрию Машарыгину

Вот неба свет – какой-то не такой
ты, друг мой, возвращаешься домой.
Сентябрь тебя читает через дождь,
через тире и точки, точно дочь –
тобой забытая в метро – всё ждёт Аида
и понимает: ничего не видно
и не бывает дна у всех времён –
хотя и всадник блед уже прочтён.

С тобой ли Бог, мой друг? или засада
нам зачтена за выход из детсада,
и небо пьёт в песочнице с листвы,
и не бывает никакой Литвы,
и речь не говорит о возвращенье.
Пылает столб шиповника внутри
у ЧМЗовской пацанвы вечерней,
у бородатой этой мошкары.

Вот неба свет - прими его таким
ломающимся, словно изнутри
его к нам лезет Бог и видит всё
прозрачным, как шары и огород
осенний, голый – будто ангел весь
его покинул, а не улетел,
искать лепить (хоть глиняное) горло
чтоб говорить покинувшему лес,

что входы все в метро, что снег надолго,
что возвращаешься ты, умирая здесь,
что столб внутри – шиповника не стоит,
хоть и сгорает тридцать три часа
подросток в этих вышедших по трое
на поиски для каждого отца,
что в сентябре вокруг одно лицо –
вот неба свет и костяное слово
в тебе текут, рекут тебя сквозь свет –
и плавится свинец, вливаясь в горло.
(23/09/13)