Михаил Копелиович

Борис Чичибабин в контексте нашего времени. К 95-летию Бориса Чичибабина. Эссе

1

 

Выдающийся русский поэт Борис Алексеевич Чичибабин (в дальнейшем – БЧ), всю жизнь проживший на Украине, скончался 15 декабря 1994 года, за 25 дней до своего 71-летия. Он умер и похоронен в Харькове, где прошла почти вся его жизнь. (Родился в украинском Кременчуге, среднюю школу окончил в Чугуеве, Харьковской области, учился в Харьковском университете. Вот только в годы Великой Отечественной войны служил в авиачастях Закавказского военного округа Азербайджанской ССР да отсидел пятилетний тюремно-лагерный срок – в 1946-1951 годах – на российском севере, в «Вятлаге» Кировской области.)

Свою кровную связь (в прямом и фигуральном смыслах этого понятия) БЧ ощущал всегда, с юных лет до зрелых и преклонных. Огромно количество стихотворений, которые он посвятил обеим своим родинам, обеим, ибо, как и многие, большую страну (СССР) условно – но и содержательно – именовал Россией.Ещё в стихотворении «Степь», написанном не позднее 1952 года, т.е. до достижения 30-летнего возраста, поэт отдал дань любви, восхищения и благодарности русской тройке, которая здесь «прошлась бубенцом», но и весёлому украинскому чёрту, что «тут же топочет, закутавшись в пыль».

 

Я сам тут родился и, радостный, рос,

и сил набирался, и креп,

и слушал ритмичную музыку кос,

и ел её сладостный хлеб.

 

Тут чары смешались двух родин-сестёр,

и труд их кипит, как душа,

и воздух, как перец, горяч и остёр,

и этим я чудом дышал.

 

И одинаково близки поэту гении обоих братских славянских народов: Достоевский («Фёдор Достоевский», 1962), Лев Толстой («Толстой и стихи», 1979), не говоря уже о Пушкине и Лермонтове (им, особенно первому, посвящено немало стихотворений)¸ так сказать, с русской стороны, и Тарас Шевченко («Тарас», 1964? и «Поэты», 1992), Леся Украинка («Леся в Ялте», 1983?) – со стороны украинской. А был же ещё и Гоголь, про которого сказано:

 

 

 

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой

тополей и шелковиц,

но зовёт его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

 

И зачем он на вечные веки ушёл

за жестокой звездой окаянной дорогой

из весёлых и тихих черешневых сёл,

с Украины далёкой?

«Путешествие к Гоголю», 1973

 

До начала 1990-х годов, когда государство (всё тот же СССР) распалось, БЧ воспевал (а, случалось, и отзывался нелицеприятно) и Украину с её городами и весями, и Россию-Русь, которые в его сознании и душе стояли рядом, иной раз почти слитно. Обращусь сперва к прекрасной элегии «С Украиной в крови я живу на земле Украины…» (1973). Вот его зачин, одновременно гулкий и интимный:

 

С Украиной в крови я живу на земле Украины,

и, хоть русским зовусь,

потому что по-русски пишу,

на лугах доброты,

что её тополями хранимы,

место есть моему шалашу.

 

Из этого семистрофья приведу целиком ещё один катрен:

 

Вся б история наша сложилась

мудрей и бескровней,

если б город престольный,

лучась красотой и добром,

не на севере хмуром возвёл золочёные кровли,

а над вольным и щедрым Днепром.

 

То есть в тёплом Киеве, а не в студёном, замороженном Санкт-Петербурге. По адресу имперской столицы, возведённой Петром Великим, к коему поэт неизменно питал личную антипатию, выразившуюся в стихотворениях «Проклятие Петру» (1970) и «Ещё о Петре» (1989?), в стихах БЧ содержалось немало горьких упрёков, как, впрочем, и к «старо-новой» столице – Москве. Вообще империя всегда (и в досоветские, и в советские времена) в глазах поэта была монстром, тогда как Россия метафизическая, Россия – родина великого языка и культуры, неизменно вдохновляла его на одический распев и нежные признания в любви к её природным ландшафтам и творениям рук человеческих. Разумеется, и Украине отводилось в поэзии БЧ просторное место, что зафиксировано уже в названиях ряда стихотворений, разрабатывающих мотивы поклонения и прославления своей малой – но такой духовно вместительной – родины. Вот, к примеру (помимо «С Украиной в крови…»): «Киев» (1972), «Чернигов» (1976), «Ночью черниговской с гор араратских…» (1977), «А я живу на Украине…» (1992).

Последнее из перечисленных стихотворений, созданное уже во времена распада и раздора, сочетает в себе декларативное украинофильство (рефрен: «А я живу на Украине…»; в данном случае противительный союз «а» равнозначен категорическим «несмотря на», «вопреки») с отвращением к тем «представителям» обоих народов, которые разжигают рознь между ними. Поэт пытается вразумить «иных патриотов» (это его слова):

 

…я о себе не думал сроду,

национальности какой,

 

но чуял в сумерках и молньях,

в переполохе воробьёв,

у двух народов разномовных

одну печаль, одну любовь.

.................................................

… и я живу на Украине,

двойным причастием дыша.

 

(Отмечу в скобках этот характернейший для БЧ параллелизм: большое и рядом – малое.)

И он боится «за Украину и Россию,/ что разорвали свой союз». Недаром сказано А. Блоком: «Сердца поэтов чутко внемлют,/ В их беспокойстве – воли дремлют». И вот знаменательная – и такая печальная, но не безнадёжная – концовка этой ламентации-инвективы-завещания:

 

И днём с огнём во мне гордыни

национальной не найдёшь,

но я живу на Украине,

да и зароете в неё ж.

 

Дай Бог на ней укорениться,

все беды с родиной деля.

У русского и украинца

одна судьба, одна земля.

 

Быть может, когда-нибудь исполнится и эта – в сущности, предсмертная – надежда поэта, дышавшего двойным причастием, вот только когда? Пока же мы являемся свидетелями реализации пророческого опасения БЧ: мало того, что Украина и Россия разорвали свой союз; с некоторого времени они вступили между собой в необъявленную войну.

Синхронно с «А я живу на Украине…» выдохнуто поэтом призывное, отчаянное, слёзное моление: «Россия, будь!» (1992).

 

Во всю сегодняшнюю жуть,

в пустыни городские

и днём шепчу: Россия, будь –

и ночью: будь, Россия.

………………………………..

В трудах отмывшись добела

и разобравшись в проке,

Россия, будь, как ты была

при Пушкине и Блоке.

 

А пятью годами ранее, ещё в СССР, но уже при горбачёвском правлении, со схожими словами вразумления поэт обращался к Москве (БЧ неизменно одушевлял географические локусы):

 

… поделом тебе срам, что не веришь слезам

и пророков своих побиваешь камнями.

…………………………………………

Свои лучшие думы я вымечтал здесь,

здесь я дружбу обрёл, сочинитель элегий,

но противна душе чернорусская спесь,

и не терпит душа никаких привилегий.

 

Я полжизни отдам за московские дни,

хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, –

но у красной стены чутко спят кистени

и скучают во сне по Охотному ряду.

 

Стыдно в ступе толочь мутны воды пестом,

стыдно новой порой да за старую песню ж, –

образумься, родная, трудом да постом,

и, пока не покаешься, да не воскреснешь.

 

 «Московская ода», 1987

 

О том, как бы расценил (выражусь осторожней: мог бы расценить) БЧ российско-украинский конфликт, нам остается только домысливать.

 

БОРИС ЧИЧИБАБИН

 

 

Стихотворения

 

* * *

 


Кончусь, останусь жив ли, —


чем зарастет провал?


В Игоревом Путивле


выгорела трава.


 


Школьные коридоры —


тихие, не звенят...


Красные помидоры


кушайте без меня.


 


Как я дожил до прозы


с горькою головой?


Вечером на допросы


водит меня конвой.


 


Лестницы, коридоры,


хитрые письмена...


Красные помидоры


кушайте без меня.


1946


 


МАХОРКА


 


Меняю хлеб на горькую затяжку,


родимый дым приснился и запах.


И жить легко, и пропадать нетяжко


с курящейся цигаркою в зубах.


 


Я знал давно, задумчивый и зоркий,


что неспроста, простужен и сердит,


и в корешках, и в листиках махорки


мохнатый дьявол жмется и сидит.


 


А здесь, среди чахоточного быта,


где холод лют, а хижины мокры,


все искушенья жизни позабытой


для нас остались в пригоршне махры.


 


Горсть табаку, газетная полоска —


какое счастье проще и полней?


И вдруг во рту погаснет папироска,


и заскучает воля обо мне.


 


Один из тех, что «ну давай покурим»,


сболтнет, печаль надеждой осквернив,


что у ворот задумавшихся тюрем


нам остаются рады и верны.


 


А мне и так не жалко и не горько.


Я не хочу нечаянных порук.


Дымись дотла, душа моя махорка,


мой дорогой и ядовитый друг.


1946


 


* * *


 


Меня одолевает острое


и давящее чувство осени.


Живу на даче, как на острове,


и все друзья меня забросили.


 


Ни с кем не пью, не философствую,


забыл и знать, как сердце влюбчиво.


Долбаю землю пересохшую


да перечитываю Тютчева.


 


В слепую глубь ломлюсь напористей


и не тужу о вдохновении,


а по утрам трясусь на поезде


служить в трамвайном управлении.


 


В обед слоняюсь по базарам,


где жмот зовет меня папашей,


и весь мой мир засыпан жаром


и золотом листвы опавшей...


 


Не вижу снов, не слышу зова,


и будням я не вождь, а данник.


Как на себя, гляжу на дальних,


а на себя  – как на чужого.


 


С меня, как с гаврика на следствии,


слетает позы позолота.


Никто  – ни завтра, ни впоследствии


не постучит в мои ворота.


 


Я  – просто я. А был, наверное,


как все, придуман ненароком.


Всё тише, всё обыкновеннее


я разговариваю с Богом.


1965


 


* * *


 


Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю —


молиться молюсь, а верить  – не верю.


 


Я сын твой, я сон твоего бездорожья,


я сызмала Разину струги смолил.


Россия русалочья, Русь скоморошья,


почто не добра еси к чадам своим?


 


От плахи до плахи по бунтам, по гульбам


задор пропивала, порядок кляла, —


и кто из достойных тобой не погублен,


о гулкие кручи ломая крыла.


 


Нет меры жестокости ни бескорыстью,


и зря о твоем же добре лепетал


дождем и ветвями, губами и кистью


влюблённо и злыдно еврей Левитан.


 


Скучая трудом, лютовала во блуде,


шептала арапу: кровцой полечи.


Уж как тебя славили добрые люди —


бахвалы, опричники и палачи.


 


А я тебя славить не буду вовеки,


под горло подступит  – и то не смогу.


Мне кровь заливает морозные веки.


Я Пушкина вижу на жжёном снегу.


 


Наточен топор, и наставлена плаха.


Не мой ли, не мой ли приходит черёд?


Но нет во мне грусти и нет во мне страха.


Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.


 


Я вмёрз в твою шкуру дыханьем и сердцем,


и мне в этой жизни не будет защит,


и я не уйду в заграницы, как Герцен,


судьба Аввакумова в лоб мой стучит.


1969


 


* * *


 


С Украиной в крови я живу на земле Украины,


и, хоть русским зовусь,


                                               потому что по-русски пишу,


на лугах доброты, что её тополями хранимы,


место есть моему шалашу.


Что мне север с тайгой,


                               что мне юг с наготою нагорий?


Помолюсь облакам,


                               чтобы дождик прошёл полосой.


Одуванчик мне брат, а ещё молочай и цикорий,


сердце радо ромашке простой.


 


На исходе тропы,


                               в чернокнижье болот проторенной,


древокрылое диво увидеть очам довелось:


Богом по лугу плыл,


                               окрылённый могучей короной,


впопыхах не осознанный лось.


 


А когда, утомлённый, просил:


                                                               приласкай и порадуй,


обнимала зарей, и к ногам простирала пруды,


и ложилась травой,


                               и дарила блаженной прохладой


от источника Сковороды.


 


Вся б история наша


                сложилась мудрей и бескровней,


если б город престольный,


                                               лучась красотой и добром,


не на севере хмуром возвел золоченые кровли,


а над вольным и щедрым Днепром.


 


О, земля Кобзаря, я в закате твоём, как в оправе,


с тополиных страниц


                                               на степную полынь обронён.


Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойте о славе,


соловьи запорожских времён.


1973


 


* * *


 


Ночью черниговской с гор араратских,


шёрсткой ушей доставая до неба,


чад упасая от милостынь братских,


скачут лошадки Бориса и Глеба.


 


Плачет Господь с высоты осиянной.


Церкви горят золочёной извёсткой.


Меч навострил Святополк Окаянный.


Дышат убивцы за каждой берёзкой.


 


Еле касаясь камений Синая,


тёмного бора, воздушного хлеба,


беглою рысью кормильцев спасая,


скачут лошадки Бориса и Глеба.


 


Путают путь им лукавые черти.


Даль просыпается в россыпях солнца.


Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.


Мук не приявший вовек не спасётся.


 


Киев поникнет, расплещется Волга,


глянет Царьград обречённо и слепо,


– как от кровавых очей Святополка


скачут лошадки Бориса и Глеба.


 


Смертынька ждёт их на выжженных пожнях,


нет им пристанища, будет им плохо,


коль не спасёт их бездомный художник,


бражник и плужник по имени Лёха.


 


Пусть же вершится весёлое чудо,


служится красками звонкая треба,


в райские кущи от здешнего худа


скачут лошадки Бориса и Глеба.


 


Бог-Вседержитель с лазоревой тверди


ласково стелет под ноженьки путь им.


Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.


Чад убиенных волшбою разбудим.


 


Ныне и присно по кручам Синая,


по полю русскому в русское небо,


ни колоска под собой не сминая,


скачут лошадки Бориса и Глеба.


 


СТИХИ О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ


 


1


 


Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.


Давний путь мой тёмен и грозов.


Я прошёл по дереву и камню


повидавших виды городов.


 


Я дышал историей России.


Все листы в крови  – куда ни глянь!


Грозный царь на кровли городские


простирает бешеную длань.


 


Клича смерть, опричники несутся.


Ветер крутит пыль и мечет прах.


Робкий свет пророков и безумцев


тихо каплет с виселиц и плах...


 


Но когда закручивался узел


и когда запенивался шквал,


Александр Сергеевич не трусил,


Николай Васильевич не лгал.


 


Меря жизнь гармонией небесной,


отрешась от лживой правоты,


не тужили бражники над бездной,


что не в срок их годы прожиты.


 


Не для славы жили, не для риска,


вольной правдой души утоля.


Тяжело Словесности Российской.


Хороши её Учителя.


 


 


2


 


Пушкин, Лермонтов, Гоголь  – благое начало,


соловьиная проза, пророческий стих.


Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.


О, как ширится гул колокольный от них!


 


И основой святынь, и пределом заклятью


как возвышенно светит, как вольно звенит


торжествующий над Бонапартовой ратью


Возрождения русского мирный зенит.


 


Здесь любое словцо небывало значимо


и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты


осенённые светом тройного зачина


наши веси и грады, кусты и кресты.


 


Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,


ветер, мука и даль со враждой и тоской,


Русской Музы полёт от Кольцова до Блока,


и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.


 


Как вода по весне, разливается Повесть


и уносит пожитки, и славу, и хлам


Безоглядная речь. Неподкупная совесть.


Мой таинственный Кремль.


                                         Наш единственный храм.


 


О, какая пора б для души ни настала


и какая б судьба ни взошла на порог,


в мирозданье, где было такое начало –


Пушкин, Лермонтов, Гоголь,


                                                        – там выживет Бог.


1977


 


* * *


 


Между печалью и ничем


мы выбрали печаль.


И спросит кто-нибудь: «Зачем?»,


а кто-то скажет: «Жаль».


 


И то ли чернь, а то ли знать,


смеясь, махнёт рукой.


А нам не время объяснять


и думать про покой.


 


Нас в мире горсть на сотни лет,


на тысячу земель,


и в нас не меркнет горний свет,


не сякнет Божий хмель.


 


Нам – как дышать, – приняв печать


гонений и разлук, –


огнём на искру отвечать


и музыкой – на звук.


 


И обречённостью кресту,


и горечью питья


мы искупаем суету


и грубость бытия.


 


Мы оставляем души здесь,


чтоб некогда Господь


простил нам творческую спесь


и ропщущую плоть.


 


И нам идти, идти, идти,


пока стучат сердца,


и знать, что нету у пути


ни меры, ни конца.


 


Когда к нам ангелы прильнут,


лаская тишиной,


мы лишь на несколько минут


забудемся душой.


 


И снова – за листы поэм,


за кисти, за рояль, –


между печалью и ничем


избравшие печаль.

                                                             1977

 

                               ОДА ВОРОБЬЮ 

 

Пока меня не сбили с толку,

презревши внешность, хвор и пьян,

питаю нежность к воробьям

за утреннюю свиристёлку.

Здоров, приятель! Чик-чирик!

Мне так приятен птичий лик.

 

Я сам, подобно воробью,

в зиме немилой охолонув,

зерно мечты клюю с балконов,

с прогретых кровель волю пью

и бьюсь на крылышках об воздух

во славу братиков безгнёздых.

 

Стыжусь восторгов субъективных

от лебедей, от голубей.

Мне мил пройдоха воробей,

пророков юркий собутыльник,

посадкам враг, палаткам друг,–

и прыгает на лапках двух.

 

Где холод бел, где лагерь был,

где застят крыльями засовы

орлы-стервятники да совы,

разобранные на гербы,–

а он и там себе с морозца

попрыгивает да смеётся.

 

Шуми под окнами, зануда,

зови прохожих на концерт!..

А между тем не так он сер,

как это кажется кому-то,

когда из лужицы хлебнув,

к заре закидывает клюв.

 

На нём увидит, кто не слеп,

наряд изысканных расцветок.

Он солнце склёвывает с веток,

с отшельниками делит хлеб

и, оставаясь шельма шельмой,

дарит нас радостью душевной.

 

А мы бродяги, мы пираты,–

и в нас воробышек шалит,

но служба души тяжелит,

и плохо то, что не пернаты.

Тоска жива, о, воробьи,

кто скажет вам слова любви?

 

Кто сложит оду воробьям,

галдящим под любым окошком,

безродным псам, бездомным кошкам,

ромашкам пустырей и ям?

Поэты вымерли, как туры,–

и больше нет литературы.

                                                                     1977