Иван Кудряшов

Романтика полета. Эстетический взгляд как моральный принцип

РОМАНТИКА ПОЛЁТА

Совсем недавно прошел юбилей Юрия Гагарина, человека, ставшего легендой. Человека, чье имя и лицо известны многим с детства. И я думаю это не просто потому, что он был первым, а потому что его образ идеально вписался в мечту о Космосе.

    Конечно, есть в его фигуре что-то чересчур простоватое, словно именно по этому критерию его и выбрали. Все истории о нем – это истории об улыбке и непосредственности, в которых нет ни намека на избранность. Вот, например, genosse_u сетует, что в качестве первого человека, заглянувшего в бездну, был выбран «парень с нашего двора», ничем не отличимый от среднерядового гражданина.

    И я бы, пожалуй, согласился с этим взглядом, если бы не одно важное но. Это «но» в самой символике покорителей космоса. Мне кажется, именно о ней все чаще забывают сегодня, потому я счел необходимым напомнить.

    Суть вот в чем. Человек всегда мечтал о полете, о выходе за рамки привычного мира. Первыми людьми, познавшими полет, были разного рода самоделкины или их подмастерья, т.е. в основном фрики, чудаки, прислуга. Полет долгое время остается мечтой, в реализацию которой никто не верит. Затем с появлением авиации образ человека в небе радикально меняется. Авиаторы рубежа 19-20 века – это сильные, неординарные личности, наследники романтизма, правда, в отличие от бледных юнцов  начала 19 века уже с джеклондоновской прививкой. Главным образом они аристократы или авантюристы. В идейном плане это по большому счету либо прогрессисты, либо ницшеанцы (а часто все вместе). В военном отношении летчик символически прежде всего рыцарь, дворянин на коне (шевалье), который на небольшой период возрождает понятия героического жеста, чести и дуэли. Однако вся эта романтика быстро проходит: пилот все больше смещается к техническому специалисту, инженеру, оператору. И как раз в это время космос становится реалистической перспективой, причем, не только за счет достижений науки, но и благодаря научной фантастике.



    Кто же должен был осваивать космос? И вот здесь как раз и возникает очень важная двойственность. С одной стороны, первые шаги должны делать сверх-человеки, люди какой-то особенной мощи, и психической, и физической. Ничего удивительного в том, что от космонавта прежде всего требовалось идеальное здоровье и абсолютный эмоционально-волевой самоконтроль. Так что это явно не человек-титан эпохи Возрождения: здоровье и знание мат.части почти полностью вытеснили гуманитарную составляющую. С другой стороны, в этом образе нет никакой аристократичности. Более того, я уверен, что в гораздо большей степени покоритель космоса – это простой человек из народа, соль земли, по архетипу крестьянин и солдат. Это именно символическое и типическое схождение. Ведь первый человек на орбите, первый человек в открытом космосе, первый человек на Луне – это все эксперименты, которые должны были обеспечить не единичные вылазки в космос, а направленное массовое освоение. Иными словами, космонавт – это колонист, т.е. пассионарный, подготовленный, но никак не штучный человек. Собственно логичное развитие всей космической фантастики и приводит к тому, что человек в космосе – это либо военный (причем это пехота, десант), либо колонист (крестьянин-первопроходец, поселенец), либо в гораздо более редком случае ученый или конкретный специалист (пилот, разведчик, исследователь, переводчик и т.д.). В идеале эра прогресса и полномасштабного покорения космоса должна совпасть с превращением каждого человека в незаурядную личность в духе юберменша. Но в любом реалистичном сценарии космонавты – это не одиночки-прогрессоры (чей архетип Икар), а коллективисты, причем скорее по типу земледельца (который и на Марсе яблоки вырастит), чем по типу научного коллектива или полуанархического пиратского братства.

    То есть космос с самого начала рассматривался не просто прагматически, а фактически как новая сфера человеческого хозяйствования. И как следствие, романтики в космонавтике намного меньше, чем на заре авиации. Свою роль сыграли еще два взаимосвязанных фактора: разница опыта и значимости личности. Опыт авиатора – это личное взаимодействие со стихией (опосредованное самолетом), которое и воспринимается как героическое. Тут действительно многое зависит от умения, сообразительности, удачи. В космическом корабле от знаний и способности принимать решения в нештатных ситуациях порой зависит еще больше, но внешне это не представляется чем-то героическим. Выглядит это скорее как пассивный опыт: засунули в капсулу, запустили на орбиту (или другую планету). Собственно по этой же причине космонавт – своего рода расходный материал. Нисколько не умаляя значимости этих людей для своих стран, нужно признать, что и первые космонавты, и современные, и даже будущие (из фантастики) – это смертники. Просто потому, что такова цена любой серьезной ошибки, технической поломки, неудачного стечения обстоятельств. И здесь снова оказывается важным народный менталитет, с серьезным отношением к жизни и делу, но без излишней трагичности в восприятии смерти. Интеллектуал с рефлексиями тоже может стать покорителем космоса, но как психотип все-таки более подходит даже не мещанин, а крестьянин. Тот самый крестьянин, из которого получается терпеливый, храбрый и смекалистый солдат, неоднократно описанный в русской литературе (писатели, чаще всего аристократы, даже не скрывали своего очарования этой легкостью в отношении к смерти). Мне почему-то на ум сразу же приходят пугачевцы из «Капитанской дочки», который ведут на виселицу офицера и душевно его подбадривают «не бось, не бось», хотя наиболее часто такой типаж встречается у Толстого. Такой неиндивидуалистический героизм человека из народа в каком-то смысле является необходимым условием для развития космических программ. Космотуристы и белозубые астронавты, приравниваемые к звездам шоу-бизнеса – это фанера, пустая оболочка, от которой сложно требовать каких-то весомых результатов.

    Именно в силу такой символики Гагарин, «простой советский паренек, сын столяра и плотника» идеально вписался в историю космонавтики. Во всех его высказываниях очень хорошо читается народная жилка, например, известное его «Главная сила в человеке - это сила духа». Это ведь не максима в духе персонализма, а народная мудрость об упорстве и трудолюбии.

    Как же это стало возможно, что люди «от сохи» вдруг оказались в авангарде мирового развития? Ведь космическая программа стала возможна только благодаря широко распространенному в больших массах людей пониманию «зачем это нужно?». Я абсолютно уверен, что важнейшие сдвиги в прогрессе общества не могут произойти только усилиями некоторой элиты (научной и управляющей). У каждой социальной группы это понимание своей степени сложности, но оно должно быть, иначе в приоритете даже у самого последнего исполнителя будут совсем иные заботы. Взять, к примеру, биографию Гагарина. После шести классов ремесленное училище, одновременно вечерняя школа, потом индустриальный техникум, аэроклуб, специальность литейщика, военно-авиационное училище, два года в Заполярье летчиком истребителя, прохождение в первый отряд космонавтов – это все произошло всего за 10 лет. Мне, честно говоря, немного странно такое читать, вспоминая, как современные родители и дети определяются с профессией уже в средних классах (иначе не успеть, не пройти). Однако Гагарин – это человек послевоенного поколения, а, на мой взгляд, самый мощный пассионарный толчок к будущему, к космосу, совершили поколения, чье становление пришлось на 20-30-е гг. Это Королев и его поколение, создавшее практически с нуля и сами технологии, и инфраструктуру для них.

    Собственно ответ на вопрос «как это стало возможно?» в первом приближении ясен: советское государство не просто дало возможности для развития простому человеку, но и сумело сформировать в массе то самое «Зачем», которое позволило задействовать человеческий потенциал в необходимом направлении. Для страны с мобилизационной экономикой, т.е. находящейся перманентно в состоянии угрозы войны, - это значительное достижение. Просто чтобы было понятно: представьте семью, которая вынуждена тратить треть своего бюджета на оружие (не только покупает и складывает в углу, но и тратит время на содержание и обучение пользоваться). Плюс к этому семья живет в ситуации не четко определенной угрозы, т.е. если с одними соседями ясно, что они враги, то насчет других соседей, а также и некоторых членов семьи – есть сомнения. Экономия ресурсов и вспышки паранойи – вот реальная плата за выбор быть самостоятельным и свободным. Однако даже в подобных условиях удалось сделать многое.

Особенно показательно как раз поколение Королева (1900-10 гг). Обычно считается, что в этот период были только проблемы: мировая война, гражданская война и голод, военный коммунизм, а затем колхозы и репрессии. И в то же время основу для почти всех послевоенных успехов заложило то самое поколение. Я думаю, одним из важных факторов (но не единственным) для такого всплеска пассионарности и воодушевления в развитии страны стали серьезные изменения в повседневной жизни, в быту, которые сформировали уверенность и устремленность к будущему. Дело в том, что люди этого поколения родились в стране, находившейся по большей части в позднем средневековье с элементами дикого капитализма. У многих жизненные и карьерные перспективы были крайне скудны и предсказуемы. Затем эти люди «закалились» в военное десятилетие, а с наступлением мирной жизни они вдруг оказались «в наступившем будущем». Не на словах, а в непосредственном опыте. Перемены в быту были разительны: распространяются электричество и радио, открываются широчайшие возможности по получению образования и самореализации, и не последнюю роль здесь играет образование сперва ОСОАВИАХИМА, а затем ДОСААФ. Тысячи людей по всей стране получают возможность заниматься авиационным и парашютным спортом, изучать радиотехнику, стрелковое оружие и вождение автотранспорта. Даже в наше время подобные занятия раскрепощают, а представьте себе воздействие на людей, которые еще пару лет назад ни о чем подобном даже помыслить не могли. Я уж не говорю про новое социальное устройство, в котором равенство уже не было пустой декларацией. Мне даже порой кажется, что это был уникальный социальный эксперимент по инициированию пассионарного всплеска. Эксперимент в высшей степени успешный, учитывая стартовые условия. Сложно судить спустя почти столетие, и все же мне кажется, как раз в это время очень многие люди почувствовали крылья за плечами.

    Эти люди создали материальную базу для победы в самой тяжелой войне. Эти люди создали научные и технические школы почти во всех отраслях. Без веры в прогресс, в значимость своего дела, которые не просто навязывались откуда-то сверху, а напротив, возникали из самого непосредственного жизненного опыта – я лично не могу представить подобных успехов. Я думаю, это поколение могло бы еще многое, но более трети сгинуло в мясорубке войны, а силы оставшихся были потрачены на восстановление. Это поколение собственно и сработало как первая ступень ракеты, придав нужный импульс следующим поколениям, которые, увы, не смогли сохранить тот же накал уверенности в будущем и решимости учится и бороться.
    И возвращаясь к сегодняшнему дню, остается лишь констатировать – космос как мечта вновь превращается из «завтрашнего дня» в далекую перспективу для чудаковатых «аристократов». Экономический интерес, столь обожествляемый в капитализме, оказался слишком слабым стимулом для развития космонавтики. Сегодня это уже банальное и общее место: структуры хиреют, полеты и программы сокращаются во всем мире. Новый импульс возможен только через переустройство общества, через спровоцированную и четко нацеленную пассионарность. Но, увы, ИМЕННО ЭТО и есть самая большая мечта в наше время.


ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД КАК МОРАЛЬНЫЙ ПРИНЦИП



Вопрос о том, как должно относиться к ближнему своему, чтобы общество напоминало собой не скотный двор, а нечто более приличествующее человеку, существует с давних времен. Особенно актуален он для мыслителей левого толка, т.к. им необходимо предложить какой-то принцип, который, будь положен в основу, сделал бы из общества наилучшую среду для развития индивида. Впрочем, и для любого, кто видит в демократии хоть сколько-нибудь стоящее начало, вопрос остается тем же: на каких основаниях становится возможным общество, а не человеческое стадо?

Сегодня эта проблема вновь обретает значимость. Долгое время тема откровенно дискредитировалась (что происходит и  поныне), потому как господствующие во многих сферах либеральные рэндодрочеры искренне уверены, что неравенство и есть свобода, демократия и высшее благо. На уровне теории идея единого принципа в отношении к другим признается постмодернизмами всех мастей тоталитарной (тупейшее идеологическое клише, которое давно нужно выбросить из всех словарей), что, по сути, является просто завуалированным запретом на мышление. И все же, как уже было сказано, российское общество понемногу начинает осознавать необходимость такого принципа, как в бытовом плане, так и в качестве сверх-идеи или ориентира для развития.

Так, например, повседнев горожанина характеризуется именно неопределенностью в отношении к другим, а отнюдь не столь лелеемым рэндодрочерами прагматичным эгоизмом. Если внимательно присмотреться, то никакой внятной и стабильной модели нет. Остается две формы: привычная и экстремальная. В привычной ситуации происходит ориентация на предшествующий опыт (со всеми неоправданными генерализациями): в прошлый раз таксист обманул – теперь к каждому отношение «все таксисты – козлы», а завтра попался хороший – и вновь расположение. Сам опыт остается фрагментарным, полузабытым, не прожитым целиком и потому не осмысленным – это вроде бы и опыт, но без синтеза, просто оперативная память. В экстремальной или неожиданной ситуации отсутствие хоть какой-либо модели особенно ощутимо: все действия сводятся к примитивным реакциям. Чаще всего это либо варианты ксенофобии («свой - чужой»), либо утрированные формы невротических защит, свойственных человеку. Естественно все это есть у любого человека, но это база, на которой стоит какая-то бытовая культура. В нашем же обществе чуть ли не любая коммуникация с другим превращается либо в «оголенные провода», либо в «контакт» двух аутистов посредством устаревшего интерфейса. Само собой возникают и новые формы общения и отношения (например, в рамках одной профессиональной корпорации), но они носят ограниченный и частный характер, спроецировать их на общество целиком крайне проблематично. Идею же мультикультурализма (дескать, не надо единой культуры, пусть будет множество) я воспринимаю крайне скептично. На мой взгляд, примат множества культур означает, ненужность культуры вообще, или другими словами либо одна культура (принимающая в какой-то степени другие культуры, девиации внутри своей и т.д.), либо ее отсутствие.



Поэтому еще раз отмечу, проблема действительно остается актуальной, и, на мой взгляд, два традиционных ее решения ситуацию уже не спасают. Такими решениями являются справедливость и равенство.

Первый вариант очень часто подается как некая житейская мудрость – мол, поступай по совести, по собственной мерке отдавай себе и другим, в общем, будь справедлив. Справедливость представляется в данном случае наподобие материального эквивалента (есть реальный труд – есть справедливый результат в форме товара или денег, больше сделал – больше получил и т.д.), однако в сфере морали не все так очевидно. Идея, конечно, хорошая, но не без изъянов.

Второй вариант – это принцип равенства (вариации тут только на тему сфер, на которые оно должно распространяться). Суть его в том, что если есть равенство в отношении к другим, то автоматически исчезает множество причин для несправедливости, унижения, ограничения в доступе (например, привилегии, классовые границы, права собственности и т.п.). Сей прекрасный идеал, увы, приходится с большим трудом сопрягать с реальностью, в которой люди не равны по способностям и качествам, ресурсы всегда ограничены, да и жесткие рамки являются важными условиями существования общества (табу, обычай, мораль, закон и т.д.). Собственно равенство – идея более сложная, т.к. предполагает не математическое тождество, а символическое. Понятно, что понять равенство двух палочек в одной руке двум палочкам в другой – задача вполне посильная даже для маленьких детей. Но как быть с отношением к другому, ведь личный опыт практически абсолютно «говорит» в пользу того, что я и другой сильно отличаемся? Психоанализ Лакана очень четко показывает, что, даже не сформировав Я и образ тела, ребенок все же не ощущает себя в полном слиянии с матерью или миром – никаких признаков утверждать подобное аналитический опыт не дает. Самоощущение является очень жестким водоразделом между мной и другим: между моей болью и его, между моим удовольствием и его, и т.д. и т.п. Некоторые исследователи говорят, что нечто похожее на «принцип равенства», данный непосредственно в ощущении и опыте, есть только у однояйцевых близнецов. Действительно теоретически не только монозиготные, но и дизиготные близнецы в своем утробном развитии могут ощущать, что рядом находится «партнер» (брат или сестра, или несколько сиблингов); и что важно по отношению к среде, к организму матери они в общем-то равны. Было бы крайне любопытно увидеть, как бы изменилось общество, если бы в нем рождались дети не менее чем двойней. Или хотя бы представить такое общество.

Кроме того, не стоит раньше времени списывать фактор воспитания. По мнению большинства этологов, склонность детей сочувствовать и делиться с другими сильно зависит от окружения, от принятых в нем моделей поведения. Так, например, Джаред Даймонд (в работе  «Мир вчерашнего дня: Чему мы можем научиться у традиционного общества?») утверждает, что дети в традиционных обществах гораздо более склонны к такому поведению, нежели воспитанные в западном обществе. Однако явных признаков равенства я не наблюдаю ни в тех, ни в этих обществах.



Почему я считаю, что все-таки эти варианты мало работают?

Начнем со справедливости. Считается что справедливость у каждого своя. Я вот не уверен в этом, потому что понимание, если уж случилось, то позволяет видеть, что является справедливым именно в этой ситуации. Тут, правда, нужно бы различить справедливость того, что должно или не должно совершить в ситуации, и справедливость последствий, моральных санкций за нарушение. В первом случае единая справедливость не только бывает, но и подразумевается, во втором же субъективные и культурные факторы ведут к несовместимым сценариям восстановления справедливости.

Но поскольку большинство людей уверены, что справедливость и правда у каждого своя, то тут «каши не сваришь». Иногда чтобы увидеть, нужно сперва поверить. Весь этот релятивизм приводит лишь к тому, что справедливость становится рабочей формой для рационализации, т.е. оправдания своих неосознанных мотивов.



Что касается идеи равенства, то в полном смысле демократичной ее не назовешь. В естественных условиях равенство может быть только в одном аспекте (например, перед смертью, болью, глобальной угрозой), что только подчеркивает неравенство в остальном – в силах, умениях, удаче. Но даже если воспринимать равенство лишь в социальном аспекте (равные права и доступ к ним), то и здесь оно остается искусственным принципом до тех пор, пока не появятся реальные условия для равенства.

Особенно хорошо это видно на одной из главных целей равенства – возможности саморазвития. Очевидно, что развитый богач не равен нищему пролетарию, просто потому, что в основе этих типов разные модели Человека. Для первого: человек – то, что сделано, сотворено, развито. Для второго человек – лишь родовое имя животного. В любой системе есть свой ранжир, выделяющий лучших и худших представителей. И система общественного устройства ничуть не страдает от того, что кто-то с ее ранжирами не согласен.

Благодаря современной системе многие из нас воры, лжецы и фальшивомонетчики.

Я ворую время у Системы (не очень люблю это понятие, но здесь оно используется для усредненной понятности, как интегральная характеристика устройства общества). Время, которое я должен потреблять, развлекаться, обучаться и затем повторять ритуалы «как все». Но я заныкав, урвав, сэкономив – трачусь на себя. Это даже не развитие, а просто возможность подумать, растолкать место для собственного отношения.

Я – вор, но краду не только потому, что алчу быть похож на богача (а кто не хочет обладать привлекательным флером из воспитания, образования и творческих достоинств?). Но и потому что нуждаюсь в этом, как в куске хлеба, и потому что ненавижу систему за это свое лишение (это не абстрактная ненависть к режиму вообще, а четкий вектор на изменение или противостояние).

Плюс к этому я лжец. Не только потому, что вынужден лгать, дабы выкружить еще кусок личного времени, или даже заработать хлеб свой. Лгать приходится еще и потому, что современный конформизм – он так сказать, «глубоко эшелонированный». Самый обычный комфорт и удовольствие от жизни очень тесно завязаны на способность к социальной конформности. Сегодня, чтобы не превратиться в беспомощное чувствилище, содрогающееся от агонии раздражения и дисфории, я просто вынужден быть конформистом, лгать себе и другим, что те или иные вещи мне нравятся.

И, конечно же, я фальшивомонетчик. В мире, где все стало товаром и обменом, не всегда можно украсть или перебиться. Порой приходится вооружаться чужой наспех скроенной личиной, чтобы приобрести желаемое за ничем не обеспеченные «монеты» - слова, амбиции, таланты.

Многие разговоры о личности и гуманизме сегодня и есть способ легитимации положения неравенства. Один – старался, другой – нет. В одном талантов уйма, а другой и болты молотком забивает. Один берет на себя бремя выбора себя и своей жизни, а другой – по накатанной колее, избегая экзистенциальной ответственности. И т.д. и т.п. В этом королевстве кривых зеркал вам все, что угодно изобразят в виде добродетели. Например, как отмечает Жижек, сегодня отсутствие долгосрочных рабочих контрактов, стабильности профессии и образа жизни, социальных гарантий и пр. подают именно как большую степень свободы выбирать свой уникальный жизненный сценарий, как гибкость и кураж жизни. Если же вы против – вы просто не доросли до права называться личностью, вы консерватор и ретроград, гуманизм не про вас. А отсюда совсем небольшой шаг до признания, что решать подобные вопросы должны те самые продвинутые экзистенциальные гиганты, а не серое и трусливое большинство.

Но если развести социальное и биологическое, то мы обнаружим, что вся эта элита – небольшая девиация, легко сходящая на нет без социальной надстройки. Никакой особой витальности, «жизненной закваски» или пассионарности в элите нет. Без исправно функционирующей идеологии (и опирающегося на нее права) все эти покорители вершин саморазвития подобны карасям на песке. Или можно увидеть это по-другому. Для развитых пролетарий – это не человек еще. А для пролетария развитый – это извращение человеческого образа. Это как антагонизм у племени Виннебаго, описанный Леви-Строссом, при котором различались не оценка своего положения в общества, но само описание общества (у одних «концентрические центр - периферия» у других «левая - правая часть деревни»).



Я, видимо, не силен в утопическом мышлении, мне сложно представить реально рабочий принцип для всего общества. Поэтому пытаюсь придумать более-менее подходящую альтернативу на индивидуальном, бытовом уровне. Таковой мне представляется отношение к каждому человеку с эстетических позиций. Это не отрицание социального, этического или животного, а попытка их ситуативного синтеза.

Человека нельзя приравнять к произведению искусства, он – скорее некий реализующийся замысел, постановка, репетиция пьесы. Эстетика хороша тем, что дает сложную палитру для оценки. Ведь эстетика – не просто учение о прекрасном, она изучает и другие феномены: возвышенное, безобразное, уникальное, типическое, сложное, простое, завершенное, становящееся, гармоничное, дисгармоничное и т.д. Что-то подобное выражено и во фразе Честертона о самой демократичной максиме: «Первая из самых демократических доктрин заключается в том, что все люди интересны».

Эстетический подход – это и есть способ увидеть в человеке его историю, его борьбу и слабости, его обстоятельства (иногда не менее суровые, чем в античной трагедии). Все люди, так или иначе, ощущают себя героями пьесы своей жизни. Попытка взглянуть именно таким взглядом на жизнь каждого – не ключ ко всему, не панацея. Но это попытка понимания, в которой нет готового ранжира, предуготовленной системы баллов, которая с очевидностью делит людей на единицы первостатейников и всех прочих разной степени паршивости.

Конечно, в повседневной жизни мы видим в основном обратное: большинство людей скучны, безынтересны, до унылого обычны и повторимы. Это противоречие хорошо известно эстетике и философии. Проблема тут в том, что человек, будучи оригинальным сочетанием действий и событий «в себе» не всегда способен перевести это в «для себя», а тем более «для других». В эстетике это проблема соотношения события и его описания.

Действительно, чтобы жизнь человека стала видна другим иногда (отнюдь не всегда) необходимо умение рассказать, передать событие. И на этом уровне и происходит разрыв, превращающий большинство окружающих в малоинтересные предметы среды. Людей с детства приучают к тому, что умение такое никому не нужно, что в их жизни нет ничего занимательного, что интересно им сделают другие, в общем, все условия для атрофии созданы. Эстетическое отношение, впрочем, строится на предположении, что сам этот разрыв является одним из источников возможности видеть в человеке интересное (в широком спектре – от модуса реализации до модуса забвения, загубленности, потери).



Конечно, у такого подхода есть ограничения и слабые стороны. Например, это отношение строится на усложнении, а потому мало помогает в принятии решений. Люди, конечно, занимательны – каждый по своему, но очень часто приходится выбирать между ними, или между тем, как поступить по отношению к конкретному человеку. В данном случае придется отбросить «самую демократическую доктрину» и полагаться на желание, симпатии, моральные привычки, нормы и правила, а они все суть насильственное ограничение. И самым радикальным насилием является, конечно же, любовь, страсть.

На самом деле комплексное и глубокое эстетическое ощущение важно для этического поступка, т.к. является одной из форм понимания. Проблема тут в общем-то одна, но вполне годная для пессимизма: среда, в которой мы уже живем, слишком мало располагает к появлению желания и возможностей для такой формы отношения к другим. Это замкнутый круг, и чем беднее вы, тем плотнее и непроницаемее его границы. Даже если порой нам кажется, что это не так.



В общем и целом идея эстетического отношения к другому является неплохой альтернативой (особенно, если других-то и нет) для выстраивания общения с людьми в тех ситуациях, когда есть возможность подумать, оценить. А такая возможность современной Системой дана не часто и не всем. В других случаях приходится полагаться на привычку и опыт, которые позволяют приспосабливаться к ситуации, вне зависимости от ее приятности или интересности. И все же я думаю (или, пожалуй, верю), что наличие другого опыта – опыта эстетического отношения к людям – расширяет опыт, усложняет базы данных. Что в свою очередь способно облагородить, и даже оживить привычку, а, следовательно, хоть немного, но изменить и сам быт.

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера