Пётр Топорков

До и после путешествия

И было тогда во мне предчувствие путешествия. А в путешествии заключалось равновесие: одновременно насыщать и опустошать. Оно сводит прошлое и будущее в точку встречи. Путешествие – нарастающая тоска по такой встрече. Дом оживал парой с длительным путешествием, это не только «Когда постранствуешь, воротишься домой…»; это не только защищённость против опасности – но именно прибытие в пустоту вещей, от которых за время путешествия оторвались все пуповины, связывающие человека с мгновением данным, с мгновением встречи. Кот сидит, хвост теребит. Путешествие – устремлённость в пространство без вещей; именно исторически – морской, водный путь: скука и горизонталь.

Странно было это путешествие к супервещам, эдакий возвышенный туризм в сторону памятников. Чем бы тешиться, с одной стороны: набивать пустой чердак своей памяти, но с другой – было и обратное движение: высвободить память к запоминанию, к фиксации настоящего. Человек в пене экскурсионной мчался, как половецкая стрела, лаская невиданное прошлое, умерщвлял для себя культуру: делал её записью в блокноте и фотокадром. Идеальный режим бытия – не успеть ничего, мчаться и взглядывать на каждую супервещь по мгновенью, не привыкнуть к ней, не включить в себе гунна. Кстати вот вопрос такой: может ли поместиться в человека, скажем, собор? И что в этом случае можно считать критерием того, что собор поместился? Запомнить всё, с какой-нибудь очень подробной детализацией: вплоть до. Собор переехал в меня – и камень можно разрушать, камень стал мыслью. Разрушение материального собора: неужели это и означает – вернуть Богу богово? Хотя нет, неправильно это всё, а хорошо, хоть и нежно говорили русские акмеисты – любить существование вещи больше самой вещи. Существование камня и существование пустоты – в равной степени вызывают любовь и нежность. Пусть будет и камень, и мысль.

Да, путешествие – это высвобождение к ощущению пустого пространства, к внезапной изначальности мира. К этой пустоте, которой не было до культуры (ибо до культуры была куча сырого бытия, вершки с корешками, голый зад, торчащий из лесу) – и не будет после культуры.

Откуда в русском элизиуме александровской эпохи явились Карамзин и Чаадаев? Чаадаевым русское время вырвалось куском от XVIII века, воя от неспособности уже вспомнить, срастись. И было время жизни в городе-Питере с зияющими его ветрами? Время взялось без истории: декорации, декорации. Посмотрите налево – здесь был счастлив итальянец, и в смерти стал особняком, порос канделябрами. Батай считал Россию бессознательным Запада.

Но что же тогда подсознательное России? Неужели Румыния: румынский арт-хаус есть ад русского интеллигента .

Павел, Павел, механический государь. Когда тот век сломался, клавесинная его кровь спеклась и осмолела, ты погладил арапчонка по голове и сбежал в свой математический рай. «My name is Ozymandias, king of kings» - а Шелли и не понял полностью наверное, о чем, о какой таинственной прелести сказал. Это прелесть человеческого тепла, заколдованности культурой. Культура в песках. В такое время отчетлива сосущая тоска степей, горизонталей, нуля, а в чертах Аттилы проступают черты освободителя.

Прелесть русской Европы еще и в том, что она подвешена в воздухе, в беспамятстве, она – летучее облако колоннад и вензелей, с невозможным временем, невозможными летописцами и летописями, возникшая посередь воздуха, тут, и пристала она милой к милому, к твёрдым состоявшимся мирам своею жизнью, такой девической и неосушённой. Нам хорошо.

К списку номеров журнала «АЛЬТЕРНАЦИЯ» | К содержанию номера