СЕМЬ ПОДБОРОК ЧЕТВЕРТОЙ ПОЭТИЧЕСКОЙ ПРЕМИИ «П». ОБЗОР

ЕГОР МИРНЫЙ

От подборки дохнуло свежестью – тем, чего сегодня желают, просят, ищут в литературе. Разными способами пытаются достичь этой свежести: поиском нового (часто в «позапрошлогодних коллекциях»); переиначиванием старого (фантазии в манере пластического хирурга); изобретением собственного – в угрюмой поэтической веломастерской…
Между тем, у кого-то без искусственных усилий рождается нечто самобытное и жизнеспособное, а «стихотворный гомункул» так и останется «недовоплотившимся» – если, конечно, не лопнет стёклышко.
В данном случае мы имеем дело с природным поэтическим голосом – которому нужна постановка, но звучание которого уже сейчас представляет интерес.

Среди «проходных» строк очень часто, почти в каждом стихотворении, встречается поэзия:

что я помню? запахи, глаза
и полынь, подёрнутую светом

детством пахнёт и любовями рыжими,
слово, теплея, вздохнёт чуть вольней

поскуливает тонко
твоя душа, встречаются волхвы,
на них нельзя смотреть и не заплакать,
звезда растёт у них из головы,
а голова одна на всех.

...остаться и в сухие дни-пески
  Ронять себя из глаз одноэтажек.

прохладно так, что клеится вода
  к воде

  и на пепельное лицо
  родниковый ложится свет.

Но часто создаётся впечатление, что автор, «поймав» две удачные строки, остальные две подбирает уже небрежно, только ради рифмы. Об этом иногда говорят как о приёме – чтобы ярче высвечивались те самые удачные строки. Но слишком часто прикрывают теперь «приёмом» поэтическую несостоятельность/нежелание работать/неумение работать. В нашем случае и умение, и состоятельность налицо. Дело за желанием. От недоработок и сильные места проигрывают:

детством пахнёт и любовями рыжими,
слово, теплея, вздохнёт чуть вольней,
станет беззвучным, но чутким и слышимым,
будто во мне.

Создаётся впечатление неровности, что, конечно, характерно для молодого возраста автора. Но также создаётся впечатление, что автор может лучше и при желании сделает лучше.
У автора особые отношения с рифмой. На первый взгляд, можно было бы хорошенько такие отношения покритиковать. Но только на первый взгляд, ибо особые они в том же смысле, в каком, к примеру, у Вознесенского. Это особая «манера говорить на языке поэзии», мягкая, вкрадчивая, перебирающая струнки где-то в стихотворной глубине:

не принимай близко к сердцу - подальше,
подальше,
девочка элли в замшевых мокасинах,
о милосердии не заикайся даже.

чем же ты пахнешь: деревом или бензином?
красною ртутью?
жёлтыми кирпичами?

Или:

было время цветов, питающихся цветами,
каждый новый день начинался с того, что не заканчивался вечер.
молчаливая соня от горластых горничных в тайне
выращивала жемчуг
в ушных раковинах своей младшей сестры

Нас не сбивает этот «ящеричный ход» стихотворения – скорее, чаруют шелест, образы на грани миража. Но всё же иногда мы спотыкаемся – когда видна явная поспешность и «первое попавшееся» становится на место чего-то исконного, должного быть, но не увиденного:

  ничего. а надо ли сказать,
  как раскалена была планета?
  что я помню? запахи, глаза
  и полынь, подёрнутую светом

Иногда возникает желание «почистить стихи». Встречается большое количество лишних слов, появившихся в угоду ритму либо по «вдохновенной небрежности»: «что ты там такое говоришь» (три местоимения плюс местоименное наречие подряд – подобных скоплений стоит избегать).
Присутствуют синтаксические нестыковки:

девочка элли, вскормленная бензином,
деревом и
летучими обезьянами.

Девочка Элли была вскормлена бензином, деревом и самими обезьянами? Или всё же обезьяны вскормили её, а вместе с этим она была вскормлена ещё бензином и деревом?
Есть и штампы: избитые чуть ли не в прямом смысле поэтами Бонни и Клайд, Бог, который в современной поэзии, похоже, только и делает, что спит или ложится спать (это обедняет, прекрасное, на мой взгляд, стихотворение «Кафель»).
Как в компьютерной игре с прекрасной графикой, мы попадаем в полноценный мир, создаваемый автором и творимый параллельно нашим вИдением. Здесь мы встречаем знакомых сказочных героев, которые умеют жить разными жизнями в одно и то же время – в воображении каждого из нас.
Но автор не замыкается на одной теме и в каждой, за которую берётся, остаётся узнаваемым. Описывая свои «ирреалии», он не уходит в них с головой, интуитивно соблюдая меру – и на самом фантастическом моменте нет-нет и «дрогнут» человечные строки:

только это. это только лишь.
смерть привычна. речь моя пустынна.

что ты там такое говоришь,
отчего мне трепетно и стыдно?

Хочется увидеть, как будет обретать всё большую глубину авторский голос, для чего есть все предпосылки.



ЕВГЕНИЙ ГОРБАЧЁВ

Хочется отметить как плюс «письмо на подсознании» (письмо – в бартовском смысле*).
Этот метод нельзя назвать стилем, ибо стиль предполагает более-менее сознательное использование неких приёмов и средств, обусловливающих собой единство какого-нибудь направления в творчестве. Здесь – противоположность стилизации – естественность, «открытый мысленный канал». Не во всех стихотворениях, но в большинстве. Однако эта естественность – вопиющая, доведённая до того предела, на котором, если вспомнить Ломброзо, гений, увы, переходит в помешательство. Эта грань – продуктивность. Есть состояние вдохновения, есть состояние острого бреда. Их отличает – поэзия. Автора иногда «заносит». Например, лексические обороты, которые на взгляд принимаются за простые опечатки:

«проходит мимо двух комнат
останавливается возле третье».

Или создаётся ощущение, что одну строчку можно было бы без ущерба заменить любой другой – о чём угодно:

марганцем белым
потолок мажу
в трубке линзовой
близится то самое
от малого до-
от до – смелость видно
дна неровность тёплую  
телу тела тела тени

Причина такого впечатления и главный недочёт в том, что не складывается картинка. В 80-х годах М. Эпштейн выделил литературное течение «континуализм», где «слово ставится в такой контекст, чтобы его значение стало максимально неопределенным, "волнообразным", лишилось дискретности, вытянулось в непрерывный, континуальный ряд со значениями всех других слов. Снимается бремя значения и наступает праздник сплошной нерасчленённой значимости».
Здесь мы видим упразднение значения отдельного слова, но до «праздника нерасчленённой значимости» дело, увы, не доходит. Часто в рассматриваемых стихах значимости нет, она теряется. Теряется «носитель поэзии», остаётся «стенография бредового состояния» или просто бессмыслица. Не знаю, возможно или нет посоветовать автору соединить умение, которым он обладает, с поэтическим мастерством, подходом художника слова. Посоветовать найти некий баланс, чтобы возможное золото не оставалось рудой на глубине сотен метров. Возможно, это будет баланс в пространстве верлибра или белого стиха, так как, по моему мнению, рифма удаётся автору куда менее. Она «не успевает» за мыслью, иногда обусловливает её, принуждает, «ведёт», как на начальных этапах стихотворчества:

колотила курица по белому небу
и пробила до кровавой точки
закопала девочка белого хлеба
корку и кричала в субботу ночью

Можно говорить о некоторых смысловых неточностях («Моисей весь танцует» – конечно, можно представить, что танцует лишь часть Моисея, но это невольно вызывает улыбку), конструкции «я вижу», разработанной в совершенстве ещё создателем «Озарений» и его современниками, тоже писавшими «на подсознании», и других технических недоработках но наша задача – дать краткую характеристику. Поэтому хочу в завершение отметить и положительные стороны – иногда встречающуюся сильную метафору (к примеру, «и гудела взглядом»). Наиболее запоминающимся стихотворением в подборке назвала бы «Красный Петух», часть 2 («Семилетней девочке снится сон»).


*"Письмо" - термин Р. Барта (1915-1980) - французского литературоведа и
критика, автора книги "Нулевая степень письма" (1953).



ЛАДА ДОЖДЬ

Стихотворения, представленные в подборке, характеризует переплетение индивидуального, запоминающегося, красочного образа («Вороны на свалке. Подкормишь – накаркают больше»; «Чтобы снега нежный альбинос/ Обнимал раздавленные плечи»; «В Шанхае дождь, китайцы отсырели») и образа штампированного («мой милый друг», «мой милый враг», «как попугай», «вкус поцелуя»).
Искренность и вдохновенность подачи («За блюзом джаз, за Бахом Паганини/
В гареме гамм не так уж много нот»; «Грейтесь ветры у костра, месяц вырезан из бивня…») сочетаются с очевидным желанием показать образованность, начитанность («Я чту дискриминацию инстинктов, Повышенный судьбы гемоглобин»; «Мой катарсис - оазис прозрения»). Стоит только перечислить одну стихотворную «географию»: Эдем, Париж, Шанхай, Бермуды (дважды), Багамы, Рубикон, Монмартр, Нотр-Дамм, Венеция, Сочи, Валгалла, остров Пасхи). А ещё перечислить персоналии, встречающиеся нам на сих просторах: Гамаюн, Блок, ГАргона (через букву А), Сольвейг, Мнемозина, Гамлет, Авель, Каин, ваганты, Паганини, Бах, Врубель, Платон). Первые ассоциации – «за 80 строк вокруг света» или «бал у Сатаны»…
Начитанность для пишущего человека – нечто само собой разумеющееся, но между умелым использованием этой начитанности и её демонстрацией есть различия.
Хотелось бы, чтобы вместо этого автор продемонстрировал владение рифмой, синтаксическими конструкциями и пунктуацией. Автор работает в классической манере, чаще всего разделяет стихотворения на строфы, но знаки препинания, по всей видимости, ставит только тогда и там, где этого хочет. Если даже преследовалась цель таким образом «модернизировать» текст, то в результате создаётся впечатление банального незнания пунктуации:

Где хлопнет дверью небо в вышине
Дожди омоют осени глазницы
Растопит страсть - жемчужину в вине
Мы будем вместе, ну и что, что птицы…

Такая расстановка знаков препинания ещё более усложняет понимание некоторых синтаксических конструкций, которые сами по себе выстроены не совсем грамотно:

В этом взгляде с мягкостью волны
Океана нераскрытой страсти
Чувствую движение луны,
Влажность поцелуя у запястья

Мягкость волны океана нераскрытой страсти? Или мягкость волны и океан нераскрытой страсти суть однородные члены? Или страсть тоже однородный член?
«Ненаставших друзей», если и понятно, то в смысловом отношении всё же неверно.

…Крыльями клавира
Махает жизнь, не в силах улететь

Многое можно было сказать и по поводу этих строк, но за соблюдением относительной краткости ограничусь одним замечанием.
У глагола «махать» есть две формы 3-го лица единственного числа: машет (классическая) и махает (новая), совсем недавно ещё входившая в набор неправильностей, сегодня допустимая, но не всегда и не везде, а только в обиходе, в разговорной речи. В поэтическом тексте хотелось бы всё же видеть, если этого не требуют некие смысловые особенности произведения, более грамотный вариант.
Полагаю, что недостатки рифмы автор чувствует у себя сам, но обозначить их хотя бы на одном примере считаю необходимым:

Как попугай те же цифры мои повторяют
Не золотые часы. Бесконечны следы
Всех уходящих друзей и слеза изучает
Кожи ландшафт и разбросанный почерк морщин

Давно ведутся разговоры о том, что «пора уже отменить отмену глагольной рифмы». Но иногда невольно задумываешься, надо ли… По поводу рифмы «следы – морщин», думаю, высказываться излишне.
Также не могу не отметить большое количество однотипных конструкций (управления Именительного (Винительного) Родительным («хворь ветров», «ветошь поднебесья», «зевок пустоты», «кашель дверей»),  которых в таком количестве следовало бы избегать, и однотипных инверсий подобного и иного типа («бессмертия починка», «судьбы седина»), которых следовало бы избегать вообще.
Автор, однако, создаёт свой, ощутимый, живой поэтический мир, где часто, среди этаких словесных нагромождений пробивается жизнь, светлая и трепещущая. Потому что есть – импульс. А если к нему прибавить большую долю трудолюбия, может получиться многое.

ГАЛИНА РЫМБУ

В поэзии больше всего нельзя – говорить нельзя: и в области тем, и в области стилей. Но именно потому, что не терпит поэзия запретов, так часто в разговорах о ней нарушается и сам запрет на запрет. Неравнодушные братья по перу начинают ожесточённо доказывать друг другу свою правоту – чужую неправоту, рассуждать о том, что недопустимо, что – поэзия, а что – не поэзия, в чём ведущую роль, как и, впрочем, во всём, что касается нашего любимого дела, играет субъективизм.
Находятся, однако, и такие мастера, которые с опытом научились принимать путь каждого ученика, не выставляя знаки «проход воспрещён», не набиваясь в провожатые, не предлагая соступить на проторенную дорожку или вовсе закончить путь.
Трудно рассуждать о поэзии, которая тебе не близка, о манере, к которой ты сам вряд ли бы обратился. Но если преодолеть трудность, можно на многое взглянуть с другой стороны, научиться, «познать в сравнении».
это просто берег моря
означаемый как место
это просто всё морское
в детстве или ничего
нет страннее слова «юнга»
нет теплее слова «вьюга»
вьюга, вьюга, ты подруга
мира смерти моего
С одной стороны – «вычищенная» простота, граничащая с примитивом, с другой стороны – чёткое воспроизведение желаемого, где сам минимализм средств подталкивает нас к поиску глубины. Есть ли она? Об этом спорят со времён Малевича и, похоже это вопрос из той же категории, где однозначного ответа просто нет.
Видно, что автора учат, как писать. Учат видеть, подчищать, следовать… В ушах невольно проносится перечень умных замечаний рядового мастер-класса. Но авторское видение поэзии, отношении к поэзии сформировано. Найден инструментарий, выбран тон. С этим обретена индивидуальность. Огорчает то, что тон – один. Монофония. Подборка запомнилась – но не какими-то отдельными произведениями, а вся в целом, непрерывным потоком, и визуально, и по звучанию.
Находки, разумеется, есть: в своём ключе, по своим законам. Но есть.
К примеру, интересны фабула и подача стихотворения «Драгунский-1», или:

а по улице едет в чёрном автобусе скарабей
мы сидим и молчим а он лапками держит руль
мы едим салат а душа нашего предка уже выруливает на горный серпантин

Или:

а в пыли ещё растёт мак томат и чечевица
красной краской он ослеп

Ощущение, что когда автор выбирается из-за скобок, раздвигает курсивы, сбрасывает наносное, искусственное и просто отдаётся на волю фантазии (чаще в форме верлибра), всё получается. Но когда возникают нарочито обрывочные фразы, вступает в поле стихотворения весь арсенал Microsoft Word, режет глаза стремление быть оригинальнее, – тихонечко, по краешку листа уходит главное – поэзия:

ПОТЕРЯ

1.
так соответствует .                   среда
                                                                       приближений

порошок бархатистый:

бледность
личного опыта,
вязкость
личного опыта

Когда автор обращается к рифмованным стихотворениям, выходит… часто – скучно, иногда – смешно. Притом вряд ли автор использовал бы рифму, как приём юмористический. Если нарочито примитивная рифма – тоже приём, то работает он явно не так, как, вероятно, задумывалось. Часто возникает весёлый, прямодушный, чистосердечный смех, за которым уже не очень-то тянет задумываться о вложенном смысле:

море выбрасывает фольгу
небо выбрасывает тайгу
люда, лежу я на берегу
лена, я жить никогда не смогу

или:

А порою рифма прихрамывает, да на обе ноженьки – настолько, что невольно задумываешься: прикидывается рифма, али и впрямь такова:

здесь всё пошито и кишит,
по звуку сходится и слито,
как линия простая говорит,
что линия как скажет как услышать

что точка на приёме говорит,
где стукают хрустальными ножами,
а линия ей вторит, и молчит
холодный шар с прозрачными усами.


Если это несознательно, то вывод очевиден. Если сознательно… как жаль, что начала я отзыв со слов о том, что стоит научиться принимать любой стиль!
Но не могу и не отметить достойного, на мой взгляд, верлибра «как становятся экстремистами» с прекрасным динамизмом, образным рядом, богатством художественных средств и просто живым языком – в сравнении с то ли юмористическими, то ли… не юмористическими зарисовками, данными в конце подборки, от которых если и смешно, то как-то совсем в поэтическом плане невесело:



*
тесный мир так тесен стал
что ничуть не перестал
он немного задрожал
мы немного задрожали
мы приняли валидол
аспирин ещё приняли


Что мы имеем? Свой стиль, который, однако, теряется в сотнях похожих стилей; звонкий голос и драйв, которые почему-то умело и старательно «запрятываются» автором в куцые рамки, не новые, неинтересные; во многом – поспешность и непрочувствованность, во многом – ощущение пережитого.



ВЯЧЕСЛАВ ТЮРИН

Налицо умелое обращение с языком, стихом, хотя иногда всё же бросаются в глаза технические недочёты. Жаль, что о простейших «делах совести» поэта – рифме, ритме приходится говорить чуть ли не в каждом обзоре.

В конце концов, я к шелесту привык:
он стал для меня чем-то вроде ритма,
гораздого развязывать язык

Или такие рифмы, как «сосны – солнце», «мать – кровать», «добро для – сегодня». Непонятно даже, почему мы вынуждены заострять внимание на подобных недочётах в отношении подборки, где видны твёрдость и одновременно – лёгкость пера:

Вот девушка в набедренной повязке:
совсем другое дело, право слово!
Без песни жить не может, как без пляски,—
в том смысле, что физически здорова.
Сучит ногами, схвачена сатиром —
козлобородым юношей, который
известен тем, что ходит по квартирам
и прячется — вот именно — за шторой.

Но через несколько строк в этом же стихотворении, уже «поверив» автору, весело спеша с ним от строчки к строчке, вдруг… натыкаемся на «пустую вилку». Понятно, что имелось в виду. Но вилка не может быть пустой точно так же, как и полной.
Не оставляет равнодушным манера автора, его ирония, «свобода поэтических движений», «лёгкое дыхание»:

Духовная что значит нищета!
Я тоже начинаю задыхаться
(хотя не вижу в этом ни черта
блаженного) и мыслью растекаться
по древу, дым пуская изо рта

в любое время года. Графоман
испытывать не должен дискомфорта
на тот предмет, что пуст его карман:
он существо совсем иного сорта,
чем остальные. Взять его роман

с изящною словесностью.

В особенности хорош двояко понимаемый «роман с изящною словесностью». Но если читатель, как часто бывает, взглянет на название стихотворения – «Исповедь графомана», – а потом, раздумывая, «читать или не читать», на его размер, то – скорее всего, исходя из этих двух параметров, читать уже не будет, солидаризуется с названием. Конечно, это тоже может быть сознательный ход: ведь перед нами исповедь, тем паче – графомана! Как же ей лаконичной быть? Но велика вероятность, что читатель проверять не станет.
Однако и стихотворения, не помеченные как «исповедь графомана», довольно габаритны. В подборке на 8 вордовских страниц их всего четыре. А создаётся впечатление, что автору как раз удались бы небольшие формы – с его умением выражаться метко и ясно на языке поэзии.



ОЛЬГА БРАГИНА

«и куда тебя я теперь в своих текстах дену, разве только десять минут покурить снаружи»

Автор самостоятельно дал наиболее верное определение тому, что создаёт. Однажды довелось побывать на замечательном обсуждении под началом К. Ковальджи «Стихотворение или текст». Здесь мы видим именно текст, тексты. Первая мысль: «А что если взять эти тексты, разбить на строки и строфы? Тогда, возможно, ярче проступило бы то, что ускользает, повинуясь течению избранной автором манеры.
Для чего избрана именно такая манера? Может, как раз для того, чтобы на чём-то не задержался взгляд? К примеру, на не совсем удачной или вовсе притянутой за уши рифме (и за всех забытых тобой любимою сорок пенсов дают с утра, и с авоськой идешь за любовью мнимою, так от голода не хитра). Не хитра – от голода? Или всё же не хитра потому, что дело было «с утра», обусловливающего всё? Или чтобы «мимо» прошла не совсем ясная в смысловом отношении синтаксическая конструкция («Все родные списать на осенней выставки избавление от души…»)?
Общеизвестно, что отказ от ограничений – особенно в поэзии – не есть отказ от несвободы. Напротив, это отказ от свободы, ибо в установленных рамках она дана полностью. Отвергая эти рамки, мы вынуждены на иных уровнях искать такие же, если не более ужесточённые. Об этом рассуждали задолго до постмодернизма, рассуждают и после него, сегодня.
Как говорится, чем больше свободы, тем больше ответственности, в поэзии – за каждое отдельное слово, за каждую точку и запятую. И если первое (свободу) мы в данной подборке видим, то насчёт второго приходят сомнения.

Разорвать на части всегда успеется, ну а склеить тут кто хитер, и который год твое тело змеится, солнце, зеркальце и костер. И тепло ли тебе, хорошо ли, девица, чтобы нечего рассказать, потому что потом ничего не склеится, и в себе ночевать, как тать.

«На части» после «разорвать» – смысловая избыточность.
Рифма «успеется – змеится»? Видимо, настолько хотелось употребить именно эту глагольную рифму, что автор пожертвовал даже правильным ударением.
«И тепло ли тебе, хорошо ли, девица». Интересно отметить «сказочность» подборок «Премии П». С поразительной частотой встречаются в подборках разных авторов сказочные образы, реминисценции, отсылки. У кого-то – как плод переосмысления, новая поэтическая реинкарнация, у кого-то – как следование «староиспечённой» традиции, у кого-то – от нечего делать, у кого-то – от непонимания, что он сам делает.
В данном случае это больше второе, чем первое, третье или четвёртое. Мы видим «раскавыченные цитаты», «воспроизведение готовых языковых моделей», как сказал бы М. Эпштейн:

мир не прост и совсем не прост

Скоро наступит весна и всему конец, кто и не слушал – всё молодец

В поэзии, как и в жизни, довольно однобоко было бы ставить вопрос «хорошо ЭТО или плохо?». ЭТО просто уже слегка приелось.
Но однозначно плохо – наличие штампов:

от добра не ищут добра
я тебе пишу, мой свет, о прощаньи скором, потому что волны черны и на солнце пятна.

Нельзя не «поймать за шиворот» и тать, который на сей раз «ночует в себе». Нельзя не поймать и не задаться вопросом, когда же он, наконец, перестанет дневать и ночевать в стихах.
Напротив, авторские находки глубоки, как и мысли – в том случае, когда их за нос не ведёт рифма.
Рефрен «любит ли он Софью»… Реминисценция многопланова. Чацкий? А может – Раскольников? и т. д. «Декламировать», «встречаются через два года»… Больше похоже на Чацкого. «Преступлений»… Нет, всё же Раскольников. Нет, ни тот, ни другой, а… третий, четвёртый, пятый. Софья – одно из самых популярных имён в русской литературе на протяжении долгого периода. Перебираешь в памяти всех, которые могут быть «им»: любил ли Софью тот? А другой? Но лишь этот вопрос и привлекает внимание во всём ходе «текста». Лишь он один и остаётся в памяти по прочтении. Невольно задумываешься: чем же было заполнено пространство между его повторениями? И возникает ощущение, что могла родиться замечательная, самобытная вещь – открывайся нам после каждого этого вопроса новый пласт, новая сторона жизни, а не что-то невнятное, хотя и подчинённое целостной идее. Возможно, загвоздка здесь и в избранной автором манере изложения.
Но манера изложения органична излагаемому – всё тому же стилизованному потоку сознания. Хочется отличать автора, узнавать его. Но из-за распространённости приёма в данном случае это трудно.


СЕРГЕЙ ЧЕРНЫШЕВ

Автор состоявшийся, впечатление цельное. Приходит сравнение с поэзией Пабло Пикассо, особенно в отношении «Прививки от столбняка» и «Слов поставленных рядом» (в названии последнего произведения запятая отсутствует). Тот же визуальный ряд, движущий стихотворение, описательность, игра цвета и света, объём и рельеф. Но в отличие от Пикассо – облечение этого в относительно классическую форму. Рифма, деление на строфы. Но иногда – отказ от прописных букв. Размер, ритм – больше мазки кисти, чем стихотворные стопы:

под небом синим, под небом розовым, под черным ли, золотым,
под темно-зеленым донным с люминисцентными карасями

Всё хорошо, но правильно – люминЕсцентными.
Не знаю, имеет ли автор профессиональное отношение к фото/видеосъёмке, но такое ощущение возникает однозначно. Во многих стихотворениях доминирующий зрительный план подкрепляется соответствующей лексикой (сепия, фокус, фотобумага, устройство ЛОМО, «птичка», фотик, передержка, оптика и т. д.). Это своеобразный взгляд автора в «объектив поэзии». Возможно, не хотелось бы, постоянного напоминания о том, что мы стоим у фотокамеры. Иногда нам стоило бы самим это осознать: то есть – больше непрямых отсылок, обращение от указания к ощущению.
Приём не нов, многие пропускали стихи через фотокамеру/калейдоскоп/розовые-синие очки. Суть в том, что приём можно сделать остро своеобразным, к чему и идёт автор. А путей много: от классической стихотворной живописи до импрессионизма, кубизма и, на худой конец, инсталляции. По моему мнению, не следует оставлять эту более-менее классическую манеру (параллельно стоит при желании пробовать себя в других, кто знает…). Но чего точно хотелось бы – это большего внимания автора к рифме. Изображение получается нечётким, расплывается, когда его важнейший рамочный элемент – рифма – звучит как «ярок – пару», «тайным – первоначальным» или вовсе «укус – врагу», где невольно задаёшься вопросом, белый перед тобой стих или всё же «иногда рифмованный». Наоборот, возникает желание необычной, богатой рифмы. Если иногда неточной (когда без этого нельзя обойтись, а не когда над ней в тягость работать) – то неточной «по-маяковски», режущей своей непривычностью, звонкой, добавляющей колорита, а не стирающей его.
Своеобразие вносит лексика – просторечные и диалектные слова, употреблённые очень к месту: «птичка эта бешеная/ не хотит из фотика», мильон, шлях, фильма и т. д.), а также авторские неологизмы: котоспас, семидырое (небо).
Образ часто неожиданный, выразительный, почти всегда – привлекающий сочностью красок:

где черная стена, там меловой хорёк:
вот облако, вот свет, вот кажущийся кто-то

и в материковых снах со стекающим с неба цветом

когда думки наши, волчата в кустах, зайчики в праздном поле
еще не сожрали друг дружку, кусались не по-настоящему