Датское погружение. Рецензия на "Субмарино" Томаса Винтерберга

Просмотр фильма вызвал у меня много разноречивых мыслей и воспоминаний, многие из них связаны не только с творчеством Винтерберга, но вообще с датской культурой (это по большей части литература и кинематограф). В каком-то смысле среди наиболее ярких представителей этой культуры – от Сёрена Кьеркегора и Карла Теодора Дрейера до Питера Хёга или Ларса фон Триера – можно обнаружить повторяющиеся темы и мотивы. Это прежде всего особая скандинавская меланхолия, это довольно жесткое и трезвое видение жизни, это темы одиночества среди общества, отчаяния и вины. По всей видимости частично эти смысловые переклички обусловлены моим личным взглядом и ассоциациями. Хотя я думаю можно говорить и о традиции, ведь в других стилях и жанрах редко найдешь что-то стоящее из Скандинавии. Так что каждый новый фильм или книга пусть и с совершенно разных ракурсов, но обращают меня к схожим идеям. Фильм Винтерберга «Субмарино», снятый по одноименному роману Йохана Бенгтсона, буквально с первых кадров погружает в самую суть этой традиции, которую иногда называют то скандинавским  экзистенциализмом, то северным иррационализмом. Я бы назвал это меланхолией потомков Гамлета.

Но вернемся к самому фильму. Визуальная фактура фильма очень хороша, что только подтверждает  репутацию эстета у Винтерберга (яркий пример тому – Дорогая Венди). Картинка выдержана в матовых бело-серых тонах, и лишь изредка в нее вторгаются яркость тупого телешоу или других признаков якобы «нормальной» жизни. Неплохой подбор актеров, учитывая, что половина из них непрофессионалы. Без нажима, но сильно и точно обрисованы детали. Например, среди личных вещей Ника мы видим только пивную стеклотару и гантели, что выпукло рисует образ человека, не только недавно вышедшего из тюрьмы, но и практически не способного к привязанностям (даже к личным вещам, среди которых только одежда милитари и железки). Точно также и у младшего брата мы сразу же видим неспособность заботиться о других: вокруг него возникают только люди, которые сами на себя берут какую-то форму опеки за ним (будь то соседка, воспитательница, старый наркоман или даже наркоторговец). Так что, в общем, с самого начала ясно, что кончится все плохо. И все же стоить пройти этот путь вместе с героями целиком. Хотя катарсиса я вам не обещаю.

Этот фильм я бы особенно рекомендовал тем, у кого есть брат. По моим наблюдениям именно на них он производит довольно сильное впечатление. Видимо в самой картине Винтербергу удалось ухватить и выразить ту тональность, что пронизывает братские узы. Эта тональность во взрослой жизни остается чаще всего лишь в памяти как светлый, но уже недостижимый идеал доверия и взаимопомощи. Выстроенная в детстве «идиллия братских отношений» очень редко переживает столкновение с реальным миром и рано или поздно сходит на нет – либо под воздействием внешних событий, либо в ходе подростковой сепарации. И все у кого есть братья (за редким исключением) несут на себе, на своем характере и мировосприятии, следы братских уз. Для появления этих следов не требуется страшная трагедия (как в фильме), они возникнут в силу самих отношений между братьями, а также различного отношения взрослых к старшим и младшим. Так что старшие всегда сталкиваются с порой совсем не детской ответственностью за младших, а младшие в свою очередь – с опекой и навязыванием определенных образцов поведения.

Необходимость заботиться о младших или просто быть для них примером создает долг, а вместе с ним чувство вины. Не стоит забывать, что старшие – это те, кто когда-то был единственным, но потом перестал им быть. Поэтому, кстати, отношение старших к младшим всегда амбивалентно – между ненавистью и любовью (в то время как амбивалентность младших завязана на страхе). Старшие почти всегда в своей жизни воюют: то с родителями и авторитетами (пытаясь скинуть ярмо долга), то с вымышленными врагами (оправдывая и сублимируя тем самым внутреннее напряжение). Младшие напротив – и в силу заботы старших, и по причине большего внимания взрослых – вырастают не до конца самостоятельными. Это не следует понимать слишком буквально: явные формы иждивенчества и неприспособленности – это следы сильных травм или отсутствия обучения, что может случиться с любым. Проблема младших куда как тоньше и сложнее: они, как правило, намного восприимчивее к желаниям и мотивам других, но поэтому им и трудно отделить свои желания от воспринятых или навязанных извне. Все мы в жизни ищем какие-то опоры, но мой опыт подсказывает, что именно младшие в этом поиске ошибаются гораздо чаще и по-крупному.

В фильме эта тема заострена до предела. В силу детской травмы характеры двух братьев жестко ограничены парой-тройкой психических доминант, происходящих из братских отношений. Для Ника как старшего – это вина и агрессия, а для его младшего брата, так и не поименованного в фильме – это склонность к сильным привязанностям (он даже сына назвал Мартин), бегство от реальности, навязчивые страхи и депрессия. И нельзя заранее сказать, кто из них больше страдает и кто в большей степени предрасположен к спасению.

Название фильма (и романа) как нетрудно установить отсылает к виду тюремной пытки. Суть ее в том, что человека погружают головой в воду до тех пор, пока он не начинает терять сознание. Схожий вид наказания описывает Питер Хёг, рассказывая о жизни в сиротском интернате (там провинившегося заставляли прыгать в болото с высокой ивы, и не вытаскивали, пока над поверхностью не оставалась одна лишь макушка). Вообще сразу же после фильма мне захотелось перечитать роман «Условно пригодные» - поскольку они схожи своей меланхоличной тональностью и атмосферой безысходности. Мне даже кажется, что «Условно пригодные» как повествование о подростках способно восполнить тот разрыв, что есть в фильме – между детством и взрослым состоянием героев. Несколько разные по тематике и роман, и фильм все-таки обращаются к одному социальному и даже экзистенциальному контексту – это погружение на дно одиночества и социальной стигматизации среди общества, упорно стремящегося к благовидному благополучию.

Что же касается называния – то оно подобрано очень точно. Однако эта связь, похоже, ускользнула от тех критиков, чьи немногочисленные и краткие рецензии мне довелось читать. Это, конечно, ничуть не удивительный парадокс для нашего времени: чем выше касса фильма, тем больше рецензий, при том, что как раз в этих рецензиях не о чем писать, кроме того, что эти фильмы рассчитаны на большую кассу. По сути, большинство критиков слишком прямолинейно и упрощенно трактовали отсылку к пытке (в духе «жизнь и есть для них пытка» или «они погружены в вину и задыхаются в ней» или еще какая поверхностная метафора о мучениях и дне). На мой же взгляд здесь очень важно понимание стоящего за подобной пыткой комплекса сложно сплетенных чувств, ощущений и мыслей. Тот, кто тонул (или его душили – чего в жизни ни бывает?) поймет это лучше, хотя и в литературе полно тонких и точных описаний субъективной динамики переживания удушья.

Во-первых, это пытка, а значит, в ней важен не столько элемент насилия, сколько момент неожиданности – резкая смена ощущений, призванная сломить волю.  Это подобно столкновению с могущественной силой, которая словно божья рука погружает вас в пучину страдания (именно таков бог в притче об Иове). Не знаю, есть ли в романе Бенгтсона (который будучи датчанином, везде числится как современный шведский писатель) или у Винтерберга сознательная отсылка к Кьеркегору, но я воспринимаю творчество датчан через призму его идей. Поэтому для меня не столь важны причины и условия подобного погружения, гораздо важнее та позиция, которую занимает отчаявшийся герой. Фигура Иова, как известно, очень важна для Кьеркегора, причем для него величие этого библейского персонажа не в его смирении, а  в его крике, полном отчаяния. Герои Бенгтсона, Винтерберга, Хёга так или иначе примеривают на себя ситуацию Иова. «Субмарино» в этом плане – это история не только о том, что семья, обстоятельства или другие люди изначально создают условия для нашего падения. Все мы в каком-то смысле родились не там, не в то время, и вообще не у тех. Но главная неожиданность, подобная рукам истязателя, опускающим нас в воду, состоит в том, чтобы вдруг открыть для себя – каждый из нас находится в этом положении, но не каждому дано это осознать. И если уж обращаться к Кьеркегору, то по его мысли значение отчаяния не в спасительной надежде и не в примиряющих мудростях вроде «Бог дал – Бог взял», а именно в принятии бессмысленности страдания. Герои «Субмарино», конечно, не восходят к подобным вершинам рефлексии, и все же мне кажется, даже в их существовании есть возможность выхода. Ведь недаром Кьеркегор говорил: «Шип в пятке заставляет меня подскочить выше, чем прыгают люди со здоровыми ногами». Возможно, потому что дальше падать некуда. Вопреки банальным суждениям я думаю следовало бы утверждать, что хоть глубина ада и бесконечна, но наши возможности ее представить – ограничены, а стало быть, и всякое падение имеет предел

Во-вторых, при удушении человек гораздо больше сконцентрирован на своих мыслях и внутренних ощущениях  (чем при других видах насилия). За те десятки секунд, что человек погружен и не дышит, он успевает в мыслях пробежать путь от ошарашенности и жажды сопротивления до неизбежной паузы в виде некоторого смирения (когда первый импульс борьбы гаснет от усталости и безрезультатности). Эта пауза неизменно оборачивается надеждой – что вытащат, спасут или хватит сил на следующий успешный рывок. Это, конечно, необходимый и неотвратимый самообман. Однако никакая надежда не спасет от страха смерти и мучений тела, лишенного кислорода. Поэтому вслед за паузой возникает выбор. Не тот выбор, когда мы взвешиваем альтернативы, это скорее выбор, который делает привычка или главная черта характера, т.е. то, что вы есть или кем вы стали, а не тот образ себя, который все мы лелеем в эго. И это выбор сдаться окончательно (сделав глоток воды), продолжаться надеяться или из последних сил трепыхаться. Каков бы ни был выбор – это всего лишь разные формы отчаяния. Не знаю даже, тонул ли Сёрен Кьеркегор, но внутреннюю логику отчаяния он понимал очень хорошо – пожалуй, как никто другой. Собственно поэтому он и выбрал в качестве одного из ключевых понятий своей философи derAngst, т.е. не просто страх, а тревожный, удушающий, словно комок в горле страх, страх без вины виновного, заранее осужденного. В каком-то смысле по ту сторону водораздела отчаяния уже нет привычной смысловой шкалы: не идет речь о мужестве, воле к жизни или выборе, равно как грех, вина и слабость получают совсем иное наполнение. В такой ситуации скорее пригодны понятия судьба и вера (причем, это не обязательно вера в бога или загробную жизнь, а просто вера как страсть – во что угодно, например, в достоинство человека перед силами, которые он не в силах преодолеть). Ницше недаром отметил, что надежда только продлевает страдания – так что если и продолжать, то по соображениям совершенно иного рода, нежели спасение или прекращение мук. По совпадению и в фильме Винтерберга, и в романе Хёга таким «иным резоном» является долг перед ребенком. Удивительно в этом только то, что столь тривиальная сюжетная линия ни на секунду не превращается в мелодраму. И это знак Истины, ведь она не нуждается ни в эмоциональном оформлении, ни в романтико-реалистических подпорках.

В фильме, кстати, можно сказать, что представлены все три выбора. Младший брат, в конце концов, сдается, а Николай продолжает жить, хотя только удачное стечение обстоятельств «выносит его на берег». Позиция продолжающейся мучительной надежды представлена полупомешанным толстяком Ивэном. Продолжать бежать от себя (он бежит от своих сексуальных комплексов) и надеяться – в данном случае одно и то же. И следует отметить, что в фильме весьма точно показано, что эта форма  отчаяния, так же как и другие, может плохо кончиться не только для самого отчаявшегося, но и для окружающих.

Пожалуй, в качестве итога можно было бы и остановиться на простой констатации того, что показано в фильме. Да, действительно, некоторым не повезло в этой жизни. И да, действительно, порой самое сложное в жизни – это простить себя. Я считаю очень важным осознать подобные тривиальности. В то же время в осмыслении тем отчаяния и вины не следует бояться зайти чуть дальше. Здесь, конечно, уже не обойтись без философии и универсальных этических обобщений. Я думаю, центральный момент заключается в понимании того, что вина – это эффект наших желаний, чаяний и намерений, а вовсе не каких угодно реальных действий или событий. Разрушительный эффект вины у братьев возникает именно потому что им была не безразлична судьба младшего, они хотели «сделать все правильно, как в церкви». Лютеранская культура все еще звучит в скандинавах – в их чувстве ответственности перед другими. Увы, как учил Кант, благие намерения не гарантируют нам никакого счастья или благих последствий в этой жизни (скорее наоборот). Многие последствия не зависят от нашей воли, но человек и отличается тем, что способен принимать за них ответственность. Ведь долг гласит лишь одно: Долг нужно исполнить. А это означает, что всякий моральный субъект априори виновен. Что Кант и выразил во фразе «Ты должен, значит, ты можешь», что можно переформулировать как «Нет оправдания невыполненному долгу». Это означает, что жизнь не становится легче, если мы, наконец, исполняем долг. Но это означает, что парадоксальным образом человеку есть, что противопоставить отчаянию – и это способность желать чего-то большего, чем ты сам.