Галина Ермошина.

МИР АБСУРДА И МИР СТРАННОСТИ: ПРОЗА ДАНИИЛА ХАРМСА И ВЛАДИМИРА КАЗАКОВА



«Сила, заложенная в словах должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это». (Хармс Д.) (I).
«Итак, начинаем. <…> Моя проза или прекратится сейчас, или само это «сейчас» прекратится. Луч ищет меня, но находит только мое имя, прибитое гвоздем к воздуху. «Сейчас» прекратилось. <…> Живая проза течет». (Казаков В. 2, с 5) (2).
Общее для обоих авторов - сдвиг привычного сознания, взрыв обыденности посредством нелогичности. С точки зрения обыденной логики и Хармс, и Казаков - бессмыслица, абсурд. Авторы принципиально ничего не объясняют, и объяснять не собираются - ни события, ни свою позицию, они показывают, как все это происходит, бросают камешки, указывающие путь, но не составляющие его, и в отдельных местах рассыпают их, не направляя собеседника, а давая возможность ему самому выбирать направление. Обоих авторов занимает нелогичное поведение человека, вещей или частей тела. «Предмет нами выделяется в самостоятельный мир и начинает обладать всем лежащим вне его, как и мы обладаем тем же. Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы. Следуя за предметами, скачут и слова существительного вида. Существительные слова рождают глаголы и даруют глаголам свободный выбор. Предметы, следуя за существительными словами, совершают различные действия, вольные как новый глагол. Возникают новые качества, а за ними и свободные прилагательные. Так вырастает новое поколение частей речи. Речь, свободная от логических русел, бежит по новым путям разграниченная от других речей. Грани речи блестят немного ярче, чтобы видно было где конец и где начало...» (Хармс. Д.) (3). «Закон прозы: слова взрываются, если хотят. Другой закон прозы: даже если и не хотят», (Казаков В. 1, с. 205).
Мир Хармса реален. Он существует здесь и сейчас, он сдвинут относительно привычного обыденного мира, не переставая быть реальным. «Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир и является его первым отражением. Оно обязательно реально». (Хармс Д.) (4). Мир Казакова так же реален, как и у Хармса, но сдвинута точка зрения на него. Оба мира лишены связей и замкнуты па себе, и измененная логика сохраняет их целостность, существуя как опора в пространстве, лишенном силы притяжения, «...мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. <…> Мы расширяем смысл предмета, слова и действия». (Из декларации ОБЭРИУ)  (5).
Тексты Казакова протяженны во времени и пространстве. Они текут, и лишь читающий может остановиться, остановив этим текст. Бессмысленно говорить о начале и конце этого монолога. Он берется ниоткуда и не заканчивается с окончанием событий или речи персонажа. Начало столь же неожиданно, как и конец, по сути дела, их просто нет, а есть поток событий, причем, неважно - начат он или завершен.
И у Хармса, и у Казакова, текст существует сам по себе, независимо от читающего. Обман ожидания, выход в неожиданную сторону, прыжки мысли, провалы   и   темноты, сгустки смыслов - общее, характеризующее обоих авторов. У Хармса и у Казакова нелогичность текста запланирована изначально. Но у Хармса абсурдность возникает с развитием сюжета  Падающая из окна женщина скорее должна бы вызвать сочувствие, но когда старухи продолжают падать одна за другой (причем завершения этого действа нет - читатель не видит ни крови, ни изувеченного тела на асфальте, они как бы падают в пустоту, исчезают в вечности и снова появляются в окне, чтобы падать, существование их определяется падением из окна), это воспринимается как комическое. Нарушена логика восприятия, то, что должно ужасать, вызывает улыбку, так как действуют не живые люди, а элементы текста. «Но когда из окна падает третья старуха, не успевшему зарыдать читателю уже смешно. А с новым увеличением  номера старухи читатель  впадает в тот привычный абсурд, который представляет собой   частенько окружающая его жизнь. Для автора же вываливающихся старух жизнь абсурдна всегда, именно потому Хармс и именовал свое творчество установлением порядка» (6). У Казакова абсурд возникает с развитием  взгляда на предмет.
У Хармса абсурд проявляется в повествовании - логика событий сдвинута в сторону абсурда, основой является сюжет-рассказ, случай. В отличие от этого у Казакова само построение фразы определяется не логикой, а действующим словом. Фраза, построенная по законам и логике Казакова, делает его абсурд более утонченным и растворимым. Здесь абсурд уже не существует сам по себе, а вплавлен в игру голосов. Единицей нелогичности становится фраза. «Время прощаться, а я только что попрощался». (Казаков В. 2, с. 74). «Не знаю, что и сказать, ибо мое молчание кончилось». (Казаков В. 2, с. 163). «Вот что я вижу: лицо хозяйки, бледное от приближающегося румянца». (Казаков В. 2, с. 163). Скорее, это даже не абсурд, а странность - ключевое слово Казакова. «Он странно спрашивает - как будто отвечает». (Казаков В. 2, с. 139). «Мне только странно». (Казаков В. 2, с. 83). «Странный день, если он начался». (Казаков В. 2, с. 141). Здесь все сдвинуто на самую малость, почти незаметную глазу и проявляющуюся внезапно в привычном и знакомом. «Мне странным кажется все, кроме нестранного». (Казаков В. 2, с. 23).
Казаков серьезен. Призраки и трупы («Путешествие в Италию»), бессмысленные разговоры «Гость») не оставляют даже намека на смех, ограничиваясь иронией.
У Хармса и у Казакова мы видим, как происходит взаимодействие человека с миром вещей. Точка зрения Казакова - предметы и вещи на языке предметов и вещей, и даже человек, входящий и живущий в этом мире, не разрушает жизнь вещей, а вступает с ними в разговор на этом же языке. Мир, в котором вещь имеет право на отдельное существование.
Точка зрения Хармса - (см. «Предметы и фигуры») - «самостоятельно существующие предметы», не связанные «законами логических рядов» и скачущие «в пространстве куда хотят, как и мы» (Хармс Д.) (7), то же равенство вещей и людей, что и у Казакова.
Пользуясь, в сущности, одинаковым приемом в познании мира - отпусканием вещи на свободу, Хармс и Казаков основываются на разном понимании природы вещей.
У Казакова вещи спокойны и холодны. Они совершают поступки, сообразуясь со своими собственными мыслями и суждениями. «Одна из секунд совпала с началом нового часа, она была горда и прекрасна. Мне казалось, что я вижу ее откинутый профиль, суровый на фоне черной воды. Холод, обернулся, словно его назвали по имени». (Казаков В. 2, с. 53). У Хармса вещи подозрительны, часто враждебны и мстительны. Они уже могут действовать, но еще не умеют думать. «Но тут с крыши упал пятый кирпич и так стукнул Кузнецова по затылку что Кузнецов окончательно позабыл все на свете и крикнув: «Ого-го!» -  побежал по улице». (Хармс Д.)  (8).
Хармс пришел от ОБЭРИУ к абсурду, Именно к постобэриутскому времени (с 1932 года) относится основное количество прозаических текстов Хармса. В них поведение вещей и людей ничем не регламентировано, и они пустились во все тяжкие. Свобода ими понимается как свобода поступков – любых, свобода от моральных запретов, вот почему в текстах Хармса драка, убийство никогда не влекут за собой никакого наказания, даже морального (переживания ужаса содеянного). Смерть  - явление обычное и стоит в том же ряду вещей и предметов, что и другие предметы и явления. Вещи и предметы стали равны в обыденной жизни и это привело скорее к неподчинению вещей, чем к их осмысленному поведению (вещи вырвались на свободу). Хармса более занимает поведение вещей, их «скачки» вслед за человеком, чем их сознание и мышление.
У Казакова освобождение вещей привело к появлению у них возможности мыслить. Вещи и люди живут не в обыденной жизни с ее потребностями в еде и одежде, а где-то на грани сна. Действие происходит на пересечении сознания вещей и людей - и вещей и вещей. У Казакова свобода понимается как категория, расширяющая возможность зрения, освобождение помогает видеть глубже, больше и по-другому.
Абсурдные тексты Хармса это своеобразный романтизм на уровне условности повседневности и быта с уходом в область философии и мистики. «Свою жизнь он превратил в странную артистическую игру, сделав искусство единственной формой общения с миром... Так выразилась натура Хармса - романтика нового времени». (9).
Но если у Хармса происходит хоть и трагическая порой, но все же игра, и читающий отстранен оболочкой действия от происходящего (он может включиться в эту странную игру, а может остаться наблюдателем), то у Казакова мир раскрывается навстречу читающему, и травестирования, шаржирования не происходит. У читающего скорее возникает желание присоединиться, войти в эти тексты, чем отстраниться от оболочки хармсовского абсурда и посмотреть на нее извне. Если Хармс - это взгляд на вещи «голыми глазами» («посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты» - из декларации ОБЭРИУ), то Казаков — скорее взгляд сквозь зеркало — внутрь раскрывшихся вещей и событий. «Странно, что внутри себя воздух обнаружил какую-то тревогу, ожидание, какой-то мощный непонятный изгиб». (Казаков В. 1, с. 19).
Мир создается в слове, язык становится уже не инструментом, а действующей сущностью. «Язык вовсе не тот послушный инструмент освоения реальности, которым он иногда представляется. Очень существенна (и очень опасна) его способность устанавливать собственные законы, существовать по этим законам и порождать какую-то новую реальность, ориентирующуюся только на язык. «Производство реальности» уходит в мир языка. Во власти языка оказывается и мышление человека, и что самое главное - его чувство реальности. Язык постепенно начинает присваивать область поступков. Слово становится делом» (10). Это высказывание М. Айзенберга о языке обэриутов к Казакову относится в еще большей степени, чем к Хармсу. «Проза требует от меня не меньше, чем я от нее. Жизни! жизни! Толпы, не умещаясь в улицах, хлынули в эту живую прозу. Я рад: я захлебываюсь горем и радостью. Вчера камень, сегодня проза - вот участь многих мостов, набережных и площадей». (Казаков В. 2, с. 163).
Хармсовская проза тяжела и мрачна, несмотря на ее усмешку. Спрашивать о том, смешно это или нет, не представляется возможным. Поскольку па первый план Хармсом вынесена ситуация юмора положений - как самого доступного и самого примитивного смеха. Действительно, для кого-то невероятно смешно четырехкратное падение столяра Кушакова, а кто-то видит, прежде всего, его расшибленное лицо и хочет пожалеть  человека.
Тексты Казакова просторны и невесомы, благодаря зеркальности его мира. Отражения могут быть бесплотными и легкими, особенно если это улыбка или взгляд. «Кто вы? Это не вопрос, а почти утверждение. После паузы: - Отражения. Легкий, карточный, почти зеркальный ответ. Четверо игроков, свободных от любых точек и прикосновений этого дня». (Казаков В. 2, с. 210). Ровный, но притушенный свет хармсовского абсурда сменяется у Казакова чередованием абсолютной темноты и ярких вспышек смысла.
Хармс говорит о загадочных, таинственных, мистических случаях («Смерть старичка»), причем, он никогда не ставит своей целью объяснить, запугать или поучать читателя. Он только показывает, как бывает, как может быть, он описывает случающееся. Он не поясняет, почему сломанные часы нужно нести в керосинную лавку, почему Машкин убил Кошкина, и зачем математик достает из головы шар. Главное - не доказать, а показать. А читающий пусть сам решает, как объяснить ситуацию и как отнестись к ней.
У Казакова случай не выглядит случившимся случайно. Взгляд не заостряется на нем. Ограниченное пространство и время Хармса размыкается во взаимопроникаемость предметов и действий Казакова - «Словесный   поток,   направляемый умелой рукою случая». (2, с. 185). У Хармса очень часто события случаются внезапно, вдруг без каких-либо логических причин - «Маша вертела, вертела кассу и вдруг умерла» (11). «Пела, пела и вдруг умерла» (12). «Случай» и «случайность» принимают разную окраску у Хармса и Казакова. У Хармса - это основа действия: не было и вдруг стало. Случайности, нагроможденные друг на друга, и составляют полотно его прозы. У Казакова случайное, - случившись, выходит из области случайного, хотя и не становился закономерностью. Хармс настаивает на случайности, внезапности, выпячивает ее. Казаков этого не делает. Для него случайность гораздо более естественное явление, чем для Хармса. «Этот случай похож на другой, ни с чем ни схожий». (Казаков В. 1, с. 156). Для Хармса мир вовсе не странен, страшен - да. Описывая «случаи», Хармс пытается постичь устройство мира, свойства и качества предметов. Пространство и время у Хармса и Казакова также включено в ряд предметов, отпущенных на свободу. «Мы хотим распутать время, зная, что вместе с ним распутывается  и весь мир, и мы сами. Потому что мир не плавает во времени, а состоит из него» (13). Время вписывается в ту же логику - «шел по улице и потерял часы. Вскоре после этого умер». (Хармс Д.)  (14). У Хармса время скорее играет роковую, предопределяющую роль в жизни его персонажей. Ссоры со временем предполагают месть с его стороны. «Я видите ли разбил сегодня часы, и мне все представляется в мрачном свете». (Хармс Д.)  (15). Время Казакова пульсирует и обрывается, возникая и исчезая. «Это было похоже на отсчет мгновений, становившихся из прошлых будущими, из будущих - прошлыми». (Казаков В. 2, с. 71). «Время, казавшееся на свету  неподвижным, в темноте будущей горящей ночи превращалось в бешеный вихрь веков, лет и мгновений». (Казаков В. 2, с. 72). «Например, вчера, когда это было еще сегодня». (Казаков В. 2, с. 166).
Пространство Хармса заполнено носящимися предметами и людьми, оно наполнено и тесно. Пространство Казакова просторно и холодно, заполненность его кажущаяся, его наполняют не реальные люди, а отражения и взгляды. Пространство Казакова наполнено эхом, слова - звучащие отражения предметов и вещей, отражение слов друг от друга придает им другой смысл. У Хармса слова не отражаются - отталкиваются друг от друга и возвращаются, изменив лишь порядок, не изменяя звучания и смысла.
Пространство Казакова безымянно, даже если оно и названо - «Москва», то нет ничего от города, обозначенного Москвой. Переулок, набережная, улицы - не конкретные московские места, а только место действия. С таким же успехом Москва может быть заменена на Ростов или Санкт-Петербург. Жесткие, каменные, твердые, сверкающие мокрым камни, крыши, дома могут быть соотнесены скорее даже с северной столицей, чем с Москвой. У Хармса место действия тоже не обозначено, его наименование также не имеет решающего значения.
У Хармса нет человека как обладателя определенных свойств, качеств, характера, иногда нет даже описания внешности. Действует не человек - знак (иногда отсутствует все - «Жил один рыжий человек...») (16). Хармс только обозначает персонажей, предлагая им действовать самим. У Казакова человека с определенным характером и описанием свойств личности также нет. Но это делается с иной целью, нежели у Хармса. У Казакова действующим лицом, скорее, становится сознание, мышление, вышедшее из-под контроля и ставшее абсолютно самостоятельным явлением.
Хармс и Казаков постоянно вводят в текст новых персонажей, никак или почти никак не объясняя их присутствие или появление. Иногда это родственники, чаще - неопределенные люди, появившиеся ниоткуда. Они появляются совершенно свободно, не объясняя, кто они такие, ибо, по логике авторов, это явления очевидные и этих персонажей все и так знают.
Довольно часто Хармс   и Казаков не описывают, а только обозначают персонажей - первый,  второй, «некий инженер» (Хармс), первый игрок, второй гость, хозяйка (Казаков). Казаков сам приводит пример краткой характеристики персонажа. «Осталось только дать краткие характеристики. Хозяйка была прекрасна – большей краткости по отношению к ней я не могу допустить. Гость (игрок) был бледен, а игрок (гость) - и того бледнее». (Казаков В. 2, с. 7-8). Здесь же видно, с какой легкостью Казаков заменяет одного персонажа другим (гость - игрок). «Игрок, гость, призрак - вот три последовательно сменяющиеся ремесла, и каждое из них почти имя». (Казаков В. 2, с. 13). И Хармс, и Казаков часто пользуются приемом введения в текст в качестве персонажа самого себя. У обоих авторов в текстах часто действуют реальные люди - знакомые автора. (В качестве примера взаимодействия текстов Д. Хармса и В. Казакова можно привести фрагмент романа Казакова, в котором появляется Хармс как действующий персонаж)  (17).
Взаимодействие персонажей у Хармса происходит совершенно случайно. Впечатление такое, что они бродят в каком-то вечном пространстве и вдруг неожиданно сталкиваются друг с другом, так же неожиданно расстаются, успев сказать несколько фраз. В сущности, персонажи Хармса одиноки, только сами не подозревают об этом, так как им негде задуматься и некогда. Броуновское движение перемешивает их, хаос парит и в их головах. Персонажи Казакова - столь же неопределенные и одинокие, как и герои Хармса, но получившие возможность думать и передвигаться по своей воле, возможность видеть не короткий отрезок времени столкновения с чем-то или кем-то, а соединять эти промежутки. Действующие лица получили возможность  разговаривать, но не видят собеседника, смысла в диалоге или не могут организовать диалог, так как у каждого - своя пустота, замыкающая в себе голос, не дающая выхода в иное пространство. Герою Казакова трудно и хорошо, в этом прозрачном, блестящем, колком и холодном поле смысла. Он себя определяет сам и появляется по   своей собственной воле.
Герои Хармса все же настроены на диалог, абсурдный, но диалог. Они обречены сообщать нечто («Пейте уксус, господа») и задавать вопросы. Герои Казакова не сообщают, а думают вслух, не обращаясь к конкретному собеседнику. Герои Хармса могут обсуждать некие волнующие их проблемы - абсурдные опять же (пить или нет уксус), герои Казакова смотрят и говорят. Обсуждать нечего. Слова и фразы сами становятся сущностью и действуют отдельно от персонажей, вступая во взаимодействие друг с другом не как определенные неизменные смыслы, но как способные к изменению герои текста. Персонаж почти отстранен от произносимого. Потом он может встретиться со своей же фразой как с действующим лицом. Вот почему в текстах Казакова достаточно много повторов и параллельных ситуаций.
У Хармса голоса пытаются образовать некий диалог, стараясь сохранить определенную тему, постоянно повторяя фразы об одном и том же, ибо собеседник либо невнимательно слушает, думая о своем (о чем он думает, мы, впрочем, не знаем - видим только, что рассеян), либо не совсем понимает, о чем ему говорят, целиком заключенный в своей собственной оболочке. Имена персонажей хотя и обозначены, но не говорят читателю ни о чем. Елена Ивановна с таким же успехом может быть заменена Антониной Алексеевной, а Папаша - дедушкой («Отец Андрея Васильевича по имени Григорий Антонович, или вернее Василий Антонович») (18), ибо ни с какими четко обозначенными характерами они не связаны. Их речь не раскрывает каких-то особенностей характера или только им присущих деталей, герои не индивидуализированы   и схематичны.
Для усиления рассеивания текста Хармс вводит персонажей, которые появляются и исчезают, проходя, включаются в разговор. Но у Хармса персонажи могут слышать друг друга, у Казакова безымянные гости, игроки говорят в пустоту, не надеясь не только на диалог, но и на то, чтобы быть услышанными. Здесь возможны только случайные пересечения фраз, которые, впрочем, тоже не могут образовать диалога, так как люди, сказавшие эти фразы, потеряны словами и взаимодействие может происходить только с помощью уже сказанных слов, ушедших в пространство. Фразы могут разговаривать только сами с собой.
Герои Хармса живут в остраненном мире. Пожалуй, их основная отличительная черта - не задумываться о своей странности и непохожести. Мир хармсовского абсурда устроен так, что он замкнут на самом себе. Все эти Алексеи Алексеевичи, Андреи Карловичи, безымянные милиционеры и старухи окружены точно такими же людьми с таким же взглядом на окружающее. Этот мир заранее предопределен в том, чтобы избежать «нормального», логического развития событий. В хармсовских рассказах начисто исключена узнаваемость ситуаций или предсказуемость сюжета. Нельзя сказать, что придет в голову персонажам через минуту или шаг. Герои Хармса не удивлены, когда с ними случаются нелепые происшествия или когда им сообщают невероятные известия («А Коля во вторник съел дом» (19); «Подошла собака в маленькой шапочке. Шаги раздавались и купались. Муха открывала окна» (20)).
Мир Казакова тоже целиком заключён в самом своем существовании. Но этот мир разомкнут для родственного взгляда. Он обращен к входящему в него. Мир, созданный Казаковым, существует, и он открыт, но войти в него можно только, не нарушая законов его существования. Сохранность его гарантирована тем, что «чужой» взгляд этот мир не увидит. Его герои знают о своей непохожести и принимают ее как данность. Хармсовские герои не догадываются о своем отличии от персонажей, находящихся вне их мира.
Хармсовское обезличивание человека у Казакова переходит в размывание границ, оболочки предметов, явлений, персонажей; истончая ее, человек может без труда соприкоснуться с другим внутренним миром.
Хармс увидел и показал отделение мира от человека, и дальнейший распад этого мира. Но его скорее занимает это как противопоставление. «Разговоры перестают оправдывать наши поступки. В драке не оправдываются и не извиняются. Теперь каждый отвечает за самого себя. Он один, своей собственной волей приводит себя в движение и проходит сквозь других. Все существующее вне нас перестало быть в нас самих. Мы уже не подобны окружающему нас миру. Мир летит к нам в рот в виде отдельных кусочков: камня, смолы, стекла, железа, дерева и т. д.» (Хармс Д.) (2).
Казаков пошел дальше, дав возможность миру и человеку взаимодействовать, не нарушая границ каждого из них, опираясь на их ответственность. «Казаков делает следующий шаг. Если футуристы - слово как таковое, звук как таковой, язык, творящий мир; если обэриуты - слово как вещь, «искусство - это шкап», а весь живой и вещный мир равноправен, то Казаков- проза, стихи, искусство вообще - входят в живой и вещный мир, и теперь пора «жизнь прозы» постигать поэзией, то есть по сути - природное природным» (21).
Мир XX века - абсурдный мир. Но если Хармс описывал этот абсурд, то Казаков стремился найти возможность жизни в таком мире, возможность разговора с ним. Разговора с помощью абсурда и через голову абсурда.





Примечания и литература:

1. Хармс Д. Из записных книжек. 1931 г. // Новый мир. – 1992. - № 2. – С. 196
2. Тексты В.Казакова приведены с указанием страниц по изданиям: Казаков В. От головы до звезд. Мюнхен, 1982 (далее 1) и Казаков В. Жизнь прозы. Мюнхен, 1982 (далее 2).
3. Хармс Д. Сабля. // Логос. - 1983. -  № 4. -  С. 108 -109.
4. Хармс Д. Письмо к К.Пугачевой. 1933 г.// Новый мир.  - 1988. -  № 4. -  С. 137.
5. Заболоцкий Н. Общественное лицо ОБЭРИУ. Поэзия обэриутов.// Н.Заболоцкий. Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. - М, 1983. - С. 522-523.
6. НатальинМ.Благословенное разрушение.// Вестник новой литературы. - № 8. - С. 251. !
7. Хармс Д.   Сабля. // Логос. -  1993. -  № 4. -  С.108-109.
8. Хармс Д. Меня называют   капуцином. - МП «Каравенто», 1993. - С. 166.
9. Александров.А. Даниил Хармс. // День поэзии. М—Л., - 1965. -  С. 291.
10. Айзенберг М.. Возможность высказывания. // Знамя. - 1994. -№ 6. - С. 191.
11. Хармс Д. Кассирша. // МП «Карниппо», 1993. - С. 190.
12. Там же, с. 194.
13. Липавский Л.С. Разговоры. // Логос. -  1993. - № 4. - С. 68.
14. Хармс Д. Меня называют капуцином. - МП «Каравенто»,1993. - С. 36.
15. Там же, с. 153.
16. Хармс Д.. «Жил один рыжий человек...» // Глагол. - 1991. - № 4. - С. 21.
17. Казаков В. Ошибка живых. - М, 1995. -С. 83.
18. Хармс Д. Меня называют капуцином. - МП «Каравенто»,1993. - С. 36.
19. Там же, с. 11.
20. Там же, с. 28.
21. Хармс Д. Сабля // Логос. - 1993. - № 4. - С. 109.
22. Бирюков С. Жизнь поэзии и прозы Владимира Казакова.// Волга. -1995. - № 4. - С. 152.

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера