КРАСОТА, С КОТОРОЙ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ [о книге Г.Каневского “Поражение Марса” (NY: Ailuros, 2012)]

Первый подступ к стихотворениям Геннадия Каневского был осуществлён в моём ЖЖ, там же указан и план полноценной рецензии на его тексты, равно как и причины, почему она невозможна сейчас.

1. Почему нам не войти в этот город?

Если исходить из того, что задача хорошей рецензии – подвести читателя к рецензируемой книге и безнадёжно исчезнуть, не оставив ничего навязчивого из интерпретаций рецензента в уме читателя, т.е. если исходить из того, что рецензия должна, сделав своё дело, самоуничтожиться, то вряд ли из нижеследующего получится хорошая рецензия. Плохую рецензию определить также несложно – она не такая, как хорошая, она стремится завладеть умом читателя, сделать имя рецензенту, паразитируя на чём-то другом. В этом смысле, если уж у нас не получится хорошая рецензия (о причинах – ниже), то и плохой – в том же смысле – не будет тоже. Непременным признаком плохой рецензии всегда является большое количество стихотворений, которыми незадачливый рецензент перемежает свои собственные соображения в духе: “я-то вот думаю, что здесь всё обстоит вот так-то и так-то, и вот, поглядите, автор сам это подтверждает”. При этом, сами эти “так-то и так-то” к автору могут не иметь никакого отношения; понятное дело, что рецензируемый автор выполняет здесь роль поддакивающего чуждым мыслям. Или, к жанру плохих рецензий можно отнести также такие, где рецензент сообщает нам свои мысли “по поводу” прочитанного – тем самым демонстрируя нам, что он вообще-то может обладать мыслями, а уже потому не так уж и плох. Однако, каждый из нас знает, что даже перечитывая время от времени одно и то же произведение, мы – часто с удивлением – обнаруживаем в себе такие соображения, которые прежде – при предыдущем прочтении – у нас даже намёком не появлялись. И можно было бы составить забавный дневник перечитываний одного и того же текста (скажем – с школьных лет “Евгения Онегина” – с непременным выделением любовно-возвышенной линии – до самого позднего возраста, когда человек уже ознакомился со многими аспектами жизни, получил достаточный опыт, прочёл, в конце концов, комментарии Набокова и т.д.) – но вряд ли этот компендиум различных вариативных мыслей “по поводу” мог бы быть назван рецензией. Полнота, равно как и фрагментарность мыслей “по поводу” рецензируемого текста не являются достаточным критерием в пользу или во вред рецензии. Единственный критерий, которого мы могли бы придерживаться, ставя своей задачей написание хорошей рецензии – это самоустранение в итоге: подобно хорошему провожатому, который знакомит нас, сопровождая до города, с особенностями местности, указывает на историю города (вот здесь – шли бои в таком-то году, а вот по этой дороге – проходили прежде купеческие караваны), подводит нас к источникам с прохладной водой, невидимым с большой дороги, этот наш спутник входит с нами в ворота города, неожиданно заявляя нам, что у него свои дела; с чем он оставляет нас. Вроде бы не навязывается в городе, и мы в городе оказались, как и планировали, в одиночестве, но – мы лучше теперь ориентируемся. Вроде бы он не вмешивался в нашу жизнь, и был незаметен по ходу путешествия, но зато мы теперь знаем этот город – прежде, чем вошли в него – так хорошо, чтобы, с одной стороны, смогли сами сориентироваться в нём и, с другой, чтобы не бродить по навязанным нам извне маршрутам. Таким должен быть хороший рецензент. Почему же мы не сможем написать хорошую рецензию на книгу стихов Геннадия Каневского “Поражение Марса”?

Мы не можем сгодиться на роль провожатого, подводящего к этой книге (к этому городу, пусть даже и выстроенному на краю кровати) хотя бы потому, что для нас самих он чрезвычайно таинственен, равно как и обступающие его со всех сторон особые местности - овраги личных жизней, холмы поэтических выступлений, побережье будней, атмосферные перепады занятостей. Для нас эта книга – вопрос, но не вопрос вообще, не риторический вопрос, а вполне конкретный вопрос, на который получить ответа нам пока не удаётся. Вопрос этот звучит так: “Что именно делает Геннадий Каневский, когда пишет стихи?”. Вопрос задан так, что уже отметает возможность тавтологического ответа в духе: “когда он пишет стихи, он пишет стихи”. Не пойдёт. Если же эта формулировка кажется чересчур автороориентированной, спросим иначе: “Что делают стихи Каневского?”.

Здесь можно было бы ответить на вопрос встречным вопросом: “А что делают стихи любого другого автора?” – разве ответить на него легче, чем на предыдущий? Нет, не легче. Поэтому писание хорошей рецензии на стихи – дело почти невероятной сложности. Благо, об этой сложности не ведают те множества профессионалов, которые пишут рецензии, не задумываясь о том, что именно они делают. Бездумие служит непременным условием их профессионального успеха, потому как ведь каждому понятно, что такое рецензия и зачем она. А если непонятно – то нечего с таким человеком разговаривать. Поэтому профессионалы сбиваются в стаи, каждому члену которых понятно, что такое рецензия, что такое стихи, что делают стихи и пр. Настолько понятно, что они даже никогда об этом не заговаривают, почитая каждого из своей стаи достаточно образованным и понятливым, чтобы нисходить до таких вот банальностей.

К сожалению, автор этого текста не принадлежит ни к одной из профессиональных стай, а потому ему многое – почти всё – кажется непонятным (и употребляемое в этом тексте “мы” – не более чем риторический приём). И, в первую очередь, именно то, что кажется понятным всем остальным, понятным настолько, что они даже не говорят об этом. Они даже уже забыли, что это им понятное может быть кому-то непонятным. Или непонятным в принципе. Впрочем, не об этом речь.

А речь о том, что хорошей рецензии у нас не получится, потому как основной вопрос, лишь после ответа на который можно было бы подвести читателя к городу-книге “Поражение Марса”, так и остаётся пока без ответа. Поэтому мы сможем только выделить общие – возможно, миражные – черты этого города, вступить в который в нашем сопровождении, к сожалению, никто так и не сможет. К тому же, как иметь дело с тем провожатым, который – где только будет можно – предаёт тебя, оставляя на волю стихии? А если кто и войдёт в этот город, то уж точно не благодаря нам, а если и благодаря нам, то это произойдёт только по велению случая – в том числе и в первую очередь для нас самих. Впрочем, о случайностях речь пойдёт ниже – куда же без них.

Теперь же остаётся сказать о цитатах. В этом тексте не прозвучит ни одной строки из стихотворения Каневского – пусть даже автор рецензии окажется последним из тех, кто возился с таким вот странным и непрофессиональным принципом писания о стихах – не цитируя их. Зато уже здесь мы можем вполне расстаться с той категорией граждан, которые не приемлют пустословия, не любят записывать сиюминутное, бренное, а любят сразу чтоб быка за рога – расстаёмся, и желаем им доброго пути в их неслучайном путешествии по обкатанным колеям профессионализма. А мы доверяемся воле случая.

2. О воле случая

Профессиональные рецензенты – не единственные, с кем нам следует расстаться. Теперь следовало бы поговорить о случайных читателях. Под последними мы разумеем не тех, кто, случайно взяв в руки книжку Каневского, раскрыл её там и сям – и вдруг выхватил взглядом что-то, резонансом отдающееся в чём-то таком же, как и у автора. Это не случайный читатель, нет – это нормальный, внимательный читатель, который умеет быть внимательным. Случай здесь вмешивается лишь для того, чтобы указать на что-то важное. Вообще, как правило, самое важное для нас и подброшено нам случаем – чем-то, что началось так, что мы сами не знаем как, обнаруживая себя уже в средоточии важного для нас, хлопоча о нём, не по-детски заботясь. Кто начал и почему именно мы этим заняты, мы в важных вещах об этом не думаем. Поэтому и назовём такого начинателя случаем. Он всегда вокруг нас что-то уже начал, всё дело только в том, чтобы мы были внимательными к его действиям. Так вот, не о таком читателе мы говорим, который смог бы разглядеть – в том, что ему случайно подвернулось – то, что оказалось бы существенным для него самого. Неожиданно, негаданно. Случайно.

Случайным читателем мы, наоборот, называем того, для кого случайно само внимательное чтение. Его очень легко определить. Смотрите, как он важно берёт книжку стихов Каневского, раскрывает их на любой странице, не читает, а смотрит поверх страниц на вас, подсунувших ему этот сборник: “ну и о чём это?”. Вы хотите уточнить этот странный вопрос, и выясняется, что – по представлениям вашего собеседника – у каждого стихотворения, даже у каждого автора (а авторы объединяются в целые жанры) имеется своё “о чём”. Ну, например, о войне, о любви, о природе. Тогда вам, в растерянности, придётся сообщить вашему спутнику (испытывая чувство стыда), что Каневский – в этом вот смысле – не о чём. “А зачем мне тогда его читать?” – с недоумением спросит ваш собеседник, глядя на вас как на предателя. Объясните ему вы, а мы его покинем (вы, когда поймёте, что объяснить не сможете, присоединяйтесь к нам, мы далеко не уйдём, мы не торопимся), и двинемся пока дальше.

Что же это, как же это?! – спросит неизвестный – неужто Каневский – “поэт для поэтов”, а “для людей”? Что он может дать всем остальным, ведь не все в мире поэты (о чём поэтическая братия часто забывает). Ну что может дать Геннадий Каневский всем остальным? Он может спеть с ними песни (и спеть замечательно), он может прочитать вам стихи (причём, преимущественно, не свои, но может и свои), и тогда манера его чтения будет настолько захватывать вас, что отпадёт этот глупый вопрос: “о чём это?” – ведь когда другой человек чем-то по-настоящему захвачен, нас захватывает сама эта захваченность. Да и много чего ещё может Геннадий Каневский – сводить вас в то место в вашем городе, где замечательная кухня, рассказать вам несколько забавных историй из жизни поэтов и не только. Тогда кто-нибудь и скажет: садись, ты и здесь ко двору… Но перед нами – стихи Геннадия Каневского, причём лишь одна (из пяти) его книг, последняя. И в этом смысле то, что может Геннадий Каневский, стихи его не могут. А если могут – то это не основная их обязанность – заменять автора в виду его отсутствия. Основная задача у них иная. Какая? Не знаем, с самого начала же сказали.

Зато знаем одно точно – тот случай, который хватает нас и бросает в средоточие важного нам, правит в его стихах. Можно сказать, что они – его обиталище. Но разве мы что-нибудь этим сказали? Вряд ли. Надо бы что-нибудь посущественнее. Потому что полагаться на такое – значит мельчить, сочинять ненужное, кривляться сзади. Что такое существенное, мы тоже не знаем. Поэтому будем двигаться дальше, как и можем – лишь по маргиналиям, по записям на полях.

Но, если трудно сказать о жанровой сосредоточенности автора в одну сторону (например, можно, конечно сказать, что Каневский лиричен и сентиментален – но кого это успокоит), то, может быть, у него есть отсылки к чему-то более определенному, чем он сам? Ну, упоминания там мест всяких, героев истории или выдающихся деятелей культуры? Других произведений искусства, наконец? Тогда бы нам было проще “определить” его. (“Зачем же вы так торопитесь, извините, определить его? – Как зачем? Чтобы было легче с ним иметь дело, ясно же! – А что значит “легче иметь дело”? – Отстаньте, уж слишком навязчивы вы со своими дурацкими вопросами).

В самом деле, в стихах Геннадия Каневского значительное количество отсылок к чему-то, что выходит за пределы этих стихов. Интертекстуальность здесь присутствует весьма обильно. Но, как бы это помягче сказать, её наличие в данном случае мало что даёт для “определения” автора и его интересов. Почему? Что же, нам в самом деле теперь ещё разбираться с этим? Ну, если вы настаиваете.

То, какие цели может преследовать интертекстуальность, можно поделить на две группы. Одна из них окажется чрезвычайно большой (как трамвай, проходящий вечером после футбольного матча, в который вваливается несколько сотен нетрезвых и чрезвычайно взбодрённых болельщиков, начинает казаться резиновым). Другая группа окажется сумрачной и ветхой – как будто в ней обитали какие-то хорошие люди, но это было давным-давно, и от них нам остались лишь милые вещи их прежнего быта – такого быта уже нигде не встретишь, но эти предметы уверенно указывают нам на то, что он был возможен, а значит, возможен и впредь. Итак.

В первую группу с радостью входят те, кого Умберто Эко, в одной из своей околитературных работ называл “ленивыми авторами”, делающими, соответственно “ленивую литературу”. Как можно догадаться, такая интертекстуальность – это приём ленивой литературы. К примеру, лень автору описывать “чудесный пейзаж”, в котором почему-то и зачем-то оказались его герои, вот автор и говорит: “всё вокруг было таким чудесным, почти сказочным – ну почти как в фильме “Аватар””. И всем сразу должно быть понятно, что же хотел сказать автор. А если всем понятно, что хотел сказать автор, то они и полагают уже, что автор это сказал. Хитрость состоит в том, что автор-то ничего сам и не говорил. Нам только кажется, что автор был деятелен, в то время как нужна всего-навсего более или менее популярная (то есть действительно отсылающая) ссылка – и дело, как говорится, в шляпе.

Таким вот образом можно писать достаточно большие и популярные тексты нужно только не пропускать мимо себя новинок массовой культуры, раскрученные телешоу, модное кино, навязчивую музыку, другие (такие же) книжки – и всё будет в порядке. Значительное число современной и, вместе с тем, скверной литературы написано именно таким, ленивым, образом. Ссылка выводит нас из читаемого текста в другое место, занимает из другого места яркий образ, возвращает нас обратно, и мы с чужим образом наготове продолжаем путь в этом вот тексте.

Так вот, ссылки, которые мы встречаем у Каневского, другого рода (помните, та вторая, почти необжитая уже – из-за покинутости – группа приёмов интертекстуальности? а куда, кстати, все пошли, куда они её покинули? как куда – кто куда, кто перестал жить этим миром литературы, кто обленился, кто спился – кто куда, в общем). Проиллюстрировать их особенность довольно сложно, но можно себе представить как во время важного для вас события вам в память начинает неизбывно врезаться то, что этому событию сопутствует: какая погода была в этот момент, как из неисправного (или недозакрытого) крана назойливо капала вода, как по радио в дальней комнате в этот момент играла какая-то неуместная (совсем неуместная) песня, как вы (почему-то) вспомнили, что собирались этим летом попасть в пионерский лагерь, которого может быть уже и не существует, но в котором вы провели достаточно как плохих, так и хороших дней вашей летней молодости, и вы – в каком-то ностальгическом припадке, который вам-то в общем не свойственен, решили ещё зимой попасть в этот лагерь – посмотреть, что там да как, и вот теперь это всплывает… А событие, ну то, важное, которое происходит, оно совсем о другом, оно не об этой погоде, не об этой песне, не об этом лагере, в конце концов. И если о нём кому-то рассказывать, то обо всём этом можно умолчать. Но это только если вы хотите высказать его – как вы полагаете – во всей чистоте, самую эссенцию события, так сказать. Вы тогда говорите безо всех этих мелочей, не вдаваясь в подробности: “было то-то и то-то”, наивно полагая, что все мелочи, сопутствующие событию – это только мелочи, и любой здравомыслящий человек понимает, что любому событию сопутствует тысяча мелочей, не о старом же чайнике с надписью scarlett говорить, когда здесь такое важное вот произошло намедни? Но что позволяет нам выпускать эти мелочи из рассказа, не давать им право быть существенными? Понятное дело, что всегда что-то происходит, но не всегда же всё и сразу происходит именно с нами. Из всего происходящего с нами произошло только вот это, и только вот это и это этому сопутствовало. Может быть, правда – она едва различима и живёт вот в таких вот мелких предметах, воде из крана капающей, или даже в старом фото из Крыма, или даже в начинающем киснуть (забыл ведь накануне убрать в холодильник) вишнёвом компоте? Может быть дать случаю право на его неслучайность? И тогда наш рассказ о любом событии начинает обрастать лишь стороннему человеку кажущимися излишними ссылками. Но если этот сторонний человек - внимательный читатель (а не случайный, со случайным мы уже расстались выше), то глядя на эти мелочи в чужом рассказе, он непременно вспомнит, что во всех его собственных рассказах, от самого начала и до сегодняшнего дня, более того – во всём метарассказе его жизни – он всегда был сопровождаем непередаваемыми мелочами. И когда важные события стирают друг друга собственной сменой, подобно караулу у Мавзолея, остаются лишь эти мелочи. Да, они всегда были тут, и кроме них ничего не было. Что же это? Ты полагал, что у тебя были любови, разлуки, дружбы, предательства, успехи - и они на самом деле у тебя были, но где, где они теперь? А кто оставался неизменным и всегда сопровождающим тебя спутником – вот эти мелочи, головная боль, алкоголь (сколько раз чувствовалось опьянение при столь разных важных обстоятельствах?), игра в лапту, чашка кофе – на счастье.

Ну а если рассказчик ещё и образованный человек, внимательный к окружающему его и происходящему вокруг (с образованным человеком происходит всё, что происходит вокруг), если ты уподобляешься лакмусовой бумаге, то будь готов, что в любом твоём рассказе прозвучит такое количество мелочей, что сама суть рассказа может забыться за этими мелочами, и сам рассказ, твой собственный рассказ, сможет научить тебя тому, что кроме мелочей ничего никогда и не было, но именно из этого и получаются времена года. Именно здесь, если не закрывать глаза, проплывает твоя тихая жизнь.

Такой рассказчик становится предателем по отношению к тому, что всегда считается важным – но зато он внимателен к тому, что только и остаётся. Где будет можно, он предает это столь переменчивое важное, учась по-настоящему важному. Этот путь – не для каждого, но кто говорил, что он приятен? Люди боятся испытывать важное на мелочи, они хотят верить, что важное существует само по себе – они боятся измены, случайных денег и много чего ещё, не предполагая, что только вещи, только мелочи самодостаточны. Только тогда становится интересно испытывать на прочность большие слова, которые мнят себя столь важными, что само их употребление, озвучивание, будто бы возрождает к жизни те важные вещи, которые за ними стоят: любовь, страна, верность, честь. И каждое ведь сплавляется из тысячи мелочей – и чтобы увидеть эти мелочи, стоящие за важным, составляющие это важное, необходимо не столько предать эти слова, сколько увеличить масштаб оптики, нарастить мышцы внимания, прокачать себя – ну, хотя бы, скажем, до третьего уровня. И тогда всё начнёт двоиться, дрожать и колебаться. Тогда всё валится и всё под уклон слетает. И вряд ли достанет какого-нибудь великоимперского пафоса на то, чтобы связать воедино распавшееся важное – какую-нибудь важную или даже влажную страну. Но всегда находятся те, кто будут полагать эти слова важными, и тогда – им светить, а людям, занимающимся мелочами, делом будет отбрасывать тени. Именно указанием на такие вещи и полнятся тексты Геннадия Каневского. Называть это интертекстуальностью в полном смысле этого слова мы бы не стали. И не будем. Сказать точнее – это гекатомба воле случая, который никогда не был произволен.

3. Настроение

Впрочем, самое важное – это настроение. Всегда и везде. Оно само – первая наша связь с вещами. С плохими вещами мы либо вовсе не будем иметь дела, либо будем иметь дело нехотя. Как говорится, другу бы отказал, если просит друг, а тут ведь хозяин. В любом случае, что нам симпатично, а что нет, определяем не мы. Оно уже сразу таким вот появляется – либо нашим, либо нет. И будь здесь Гёте, он бы сказал, что это – неспроста. Но Гёте здесь нет. А закон этого сродства избирательного, будто диктовка мира, продолжает нам диктовать – несмотря на то, что мы давно уже покинули школу – свои “нравится – не нравится”, свои “справится – не справится”. И ведь бывает так, что текст ладно сработан (всё при нём – красавец хоть куда), ан нет – что-то не то. И начинаешь искать в нём текстуальных блох – ага, сейчас найду причину недовольства. Но нет её, блохи-то. Либо всё вообще в тексте начинает не нравится – от первого слова до последнего, хотя, до встречи с этим вот несимпатичным текстом (да и после этой встречи) к словам этим, и к сочетаниям слов этих, и к знакам препинания этим относился – ну не то, чтобы с симпатией, а эдак равнодушненько.

А уж коли нам что-то приглянулось, то мы тысячу аргументов найдём, чтобы выставить приглянувшееся нам в наиболее выгодном свете. Даже отстаивать это приглянувшееся перед другими людьми можем начать. И так-то это непосредственно действует, что ум наш включается только на второй ступени – когда надо охаивать непонравившееся, либо отстаивать понравившееся.

Но как было бы здорово, если бы мы повстречали бы замедленную съёмку этого самого прыжка – на вторую ступень, если бы нам показали то, что происходит на самом деле в тот момент, когда мы – даже ещё не подозревающие, что будем испытывать то или иное настроение – встречаем то, что настроение наше вызовет и нас так или иначе настроит.

Последнее, что нам хотелось бы сказать здесь – и на этом закончить (поскольку рецензии хорошей мы не обещали с самого начала) – так это то, что стихотворения Каневского можно читать как это вот замедление, которое мы обычно проходим не глядя, пролетаем почти. Естественно, что кажущиеся важными вещи – страна там, или предательство – имеют право на существование только там, где настроение под них уже сложилось. Сложилось оно из мелочей, понятное дело, но мы, когда говорим о столь важных вещах, мелочи опускаем (они несущественны). Так вот, а почему бы не поставить такую камеру, которая затем показывала бы (при медленном повторе) – как эти вот настроения для того или другого складываются? И почему бы этой камере не состоять из стихотворений? Кто сказал, что стихи не могут быть таким вот волшебным фонарём? Геннадий Каневский сам, безусловно, создаёт то или иное настроение. Геннадий Каневский сам, безусловно, исходит из уже такого или иного настроения. Но оба этих настроения он ставит на службу третьему – оно никакое, если его определять через принадлежность к тому или иному пафосу, пессимизму или оптимизму, но оно никакое в служебных целях – оно само – настроение, показывающее настроения. Каким оно должно быть, такое настроение? Каким оно бывает? Как оно случается?

Кажется, что ответить на эти вопросы столь же просто, как и ответить на главный вопрос этого текста: “Что делают стихи Геннадия Каневского?”. Ответить легко, но мы не способны. Зато, читая стихи из “Поражения Марса” как задание для внимательного исследования и для удержания безответного вопроса о тех “мелочах”, что уже раньше нас самих безнадёжно завладели нами, можно увидеть как двойной родительный названия становится свидетельствованием одного и того же события: там, где Марс поразил свою жертву, он потерпел поражение сам. Потому что мир всегда уже о другом. И мы можем лишь безнадёжно опаздывать к тому, о чём мы сами.