Наталия Черных

Рельсы и шпалы. Трапезная

Наталия Черных (Москва)

РЕЛЬСЫ И ШПАЛЫ

*
  Культура — пласт необычайно устойчивый, связанный с повседневной жизнью и охватывающий почти все виды деятельности человека. Этот пласт развивается несколько быстрее, чем нам представляется, так что границы даже внутри одного поколения различимы чётко. Получается так, что одни уже живут в будущем, а другие изо всей силы цепляются за прошлое. Прошлое и будущее служат предметом ссор и раздоров, порой очень серьёзных. Так что рядовой православный может и заявить: да что мне ваша культура сделала хорошего, одни беспокойства от неё. И тем не менее. Батюшки любят иногда послушать Высоцкого, а молодые дамы с неудавшейся личной жизнью готовы в горло вцепиться оппоненту за Есенина. Нового портала новая ортодоксальная культура создавать как будто не хочет, отказаться же от старого барахла, вверенного для сохраннения, тоже не хочет.

*
  Здесь уместно небольшое отступление к главной теме моей работы: связь огромного на сей день плата ортодоксально культуры, за двадцать лет занявшего огромные же пространства, и культуры неофициальной, особенно московской (Лианозовцы). Пересечения самые прямые и довольно тесные. Как христианство, так и поэзия непартийная — находились под строгим наблюдением. Показательно творчество Холина и Генриха Сапгира: переложения некоторых Псалмов у Сапгира и путевые записки о Святой Земле Холина.

*
  Здесь нужно оговориться, что в каждой отдельно взятой области культуры какие-то попытки к созданию прочного содружества с христианством есть. Кажется, и во время советской власти существовали артели иконописцев и хоры православных певчих. Что касается церковного пения, то это — область, может быть, такая же обширная и древняя как иконопись, о той и о другой уже вышло не так мало хороших книг, по счастью читателям доступных.
  Если просмотреть последние десять лет, обнаружим довольно решительные попытки православных авторов объединиться. Лигу рок-музыкантов «Красный Клин» можно назвать даже православной. Организуются фестивали православных бардов; при  клубе «Ямское поле» существовало объединение поэтов «Фавор». Больше всего повезло кинематографу. Здесь наблюдаем целое движение: «Золотой витязь», организованное при активном участии актёра Н. Бурляева. Почти в каждой епархии к 2006 году так или иначе вышли сборники или целые антологии стихов поэтов местного значения. Казалось бы, есть с чем выходить к людям. Однако большинство содружеств замкнуто само на себе и внешних контактов избегает.

  Осенью 2003 года решилась, наконец, доехать до кафе-клуба «Ямское поле» и попробовать переговорить с устроителями относительно одного поэтического вечера. Мне «вежливо» дали понять, что вечер возможен только при наличии «полного зала» своей публики. И представили кучу причин, по которой устроить вечер не могут. Таким образом, вся организационная работа падала на меня. Принялась за дело довольно бодро, начала обзванивать людей. Предполагался не столько поэтический вечер, сколько поэзоконцерт. Мой знакомый, поющий поэт, неплохо владеющий гитарой, согласился мне помочь. Для разведки мы приехали ещё раз в «Ямское поле», на вечер какого-то неизвестного нам обоим поэта, из приятелей устроителя клуба. Мой приятель, послушав звук и посмотрев зал, работать отказался. Уровень был дилетантский. Однако в «Ямском поле» охотно выступают авторы, которых можно назвать ортодоксальными звёздами. Из них — моя тёзка Наталья Черных, а так же матушка Людмила Кононова. Зал в этих случаях бывает полон, а вход — сто рублей. Публика, как правило, кочующая, то есть, «все свои», и это считается хорошим тоном. Что поделать, наследие отечественного фантома, который назывался авторской песней. Поющий поэт привлекательнее для публики и стоит дороже. Аренда, безусловно, требует жертв.
  
*
  Концерты Жанны Бичесвкой или иеромонаха Романа стоят, конечно, дороже и атмосфера на них бодрее, хотя кто знает. «Иерусалим» и «Радость моя, наступает пора покаянная» в исполнении иеромонаха Романа были своеобразным гимном верующей России конца 90-х, когда напряжённое ожидание перемен достигло пика. Теперь ситуация несколько изменилась.

  «Радость моя, наступает пора покаянная.
Радость моя, запожарилось небо вокруг.
Нет на земле ничего постоянного,
радость моя, мой единственный друг».

  Обращение «радость моя» — обычное приветствие святого Серафима Саровского, в пророчества о последнем времени которого верила, как в догмат, вся тогдашняя верующая Русь. «Единственный друг» — ближний, все мы, душа Руси.

«Вас не касаются запахи тленные,
этот октябрьский навязчивый пир,
белые церкви, твердыни вселенные,
не устоите — разрушится мир».

  Песня написана не в конце 90-х, но вполне выражает все чаяния и настроения того времени, первого десятилетия церковной воли на Руси после падения Союза. «Радость моя» и «Иерусалим» — лучшие варианты «реанимационной поп-культуры», сложившейся на окраинах шоу-бизнеса.

«Иерусалим, Иерусалим,
светлая моя мечта.
Иерусалим, Иерусалим,
город моего Христа».

  Только в 2005 появились первые и беспомощные статьи о современной околоцерковной культуре, в которой и матушка Людмила, и Иеромонах Роман признаются поэтами. Взято то, что на поверхности. Отбор происходит по степени популярности и продажи кассет. Принцип шоу-бизнеса.

  «Русская Голгофа» Жанны Бичевской сразу же стала культовым альбомом в околоцерковной среде, и альбом того стоил. Оригинальное сочетание чужих текстов (Жанна посчитала нужным для альбома взять несколько песен иеромонаха Романа), народных песен («Варяг») и собственных произведений, в основном, о Царственных мучениках, сумели открыть свежую струю в полях Визбора и Щербакова, авторов постокуджавских. Эстетика, которую смогла создать Бичесвкая, на мой взгляд, наиболее достойная. И, пожалуй, именно творчество Бичевской можно назвать хоть сколько-нибудь эстетически важным изо всего, о чём пишу. Однако не стоит забывать, что Жанна Бичевская была очень хорошо известна и до своего обращения, что она замечательный исполнитель.

«Если нет иконы,
я на Ваше фото,
отирая слёзы,
тихо помолюсь.

Николай, Александра,
Алексей, Мария,
Ольга, Татьяна,
Анастасия».

  Имена Царственных мучеников будто сами собой складываются в рифмованный стих. Не стоит забывать, что у оставшейся без сильной власти, и этой власти уже не ожидающей, Руси — была насущная необходимость в настоящем Заступнике. И потому все, у кого хоть сколько-нибудь было души, с нетерпением ожидали и молились о прославлении Царя и Царственных Мучеников. Этот короткий период (примерно 1997 — 2000) было периодом напряжённейших надежд и ожиданий, а это не могло не отразиться в культуре. Возникали крестные ходы, а наряду с ними — раскольнические течения, почти секты.

  Характерно, что именно «Русская Голгофа» Бичевской стала первой в серии «Русских Голгоф». Вскоре был выпущен на видеокассете документальный фильм, и тоже о Царственных Мучениках.

  Примерно в то же время возникает и несколько талантливых документальных фильмов, один из них с броским названием «Прииди и вiждь». Пишется сценарий сериала о поездках Пушкина в Саров. Мне кажется, фильм будет очень интересен. Очень по-Пушкински было: тайком, как в лицейское время, незаметно для властей, устроить встречу с таинственным и благодатным старцем, о котором знает вся Россия. И которого в монастыре не очень-то любили.

*
  Из всего потока документальных фильмов, которые мне довелось посмотреть, назвала бы только один, который стал действительно художественным и одновременно нравственным событием. Это фильм «Новая новая Москва». Его появление не афишировалось, кажется, ни в одном ортоксально настроенном медиальном канале.

*
  Из музыкально-словесного потока выделила бы сборник «Дорога» (аудиокассета). Известный певец и сочинитель былин архидиакон Роман поёт несколько песен на стихи малоизвестного поэта Леонида Сидорова. К слову, слушать небольшого старичка, всю жизнь проработавшего псаломщиком у «Нечаянной Радости» (храм Ильи Обыденного), приезжали и архиереи (80-е годы). Кассета действительно получилась, несмотря на то, что на ней есть несколько песен на заведомо слабые тексты. Однако изящное исполнение покрывает их слабость.

*
   Леолнид Сидоров — поэт очень интересный, сильный и всем понятный. В издательстве Даниловского монастыря вышла его книга: «Храни в сердце печаль».

«Что грустишь так много,
всё стоишь в молчаньи?
Вся ведь жизнь дорога,
тягость и страданье

Опустились очи,
сердцу так обидно,
что холодной ночи
и конца не видно.

Что давно давно уж
солнышко не светит,
и никто никто здесь
сердцу не ответит.

Кончится дорога
и раскаты грома.
Будем мы у Бога,
будем мы — у Дома».

  Хотя бы в этом в духовном смысле «простом» стихотворении видня вся культура русского романса, а так же русских поэтов второй трети 19 столетия.

«А здесь при дороге цветок распускается,
счастья от жизни он ждёт.
Полно, родной мой, уж лес осыпается,
тихая осень идёт».

*
Пишу эти строки, и мне представляется лицо наивной оппонентки, изумлённое и расстроенное. Как же так? Ведь это же только… А ты сравниваешь… Тут и обозначается исходная точка. У духовного творчества (иконопись, церковное пение) свои законы. А у светского — свои. Ни творчество Жанны Бичевской, ни тем более — иеромонаха Романа, искусством назвать нельзя. Но и миновать их человек искусства не может. Он обязан вынести их тяжесть, за любовь к ближнему. Я сама слушала и «Русскую Голгофу», и «Иерусалим» на кассетах, и даже плакала. В то время я писала «Родительскую субботу». Пыталась писать СТИХИ, но как верующая. Мои знакомые поэты и писатели называли большинство моих опытов «конфессиональной чушью». Стремилась ни с кем не разругаться окончательно.

*
  Мне очень тяжело разговаривать с братьями и сёстрами о Христе о двух вещах. О творчестве и о себе. Они воспринимают каждое мое высказывание как-то плоско, с размаху, слишком, без чувства меры. Когда я говорю «возможно», они слышат «наверняка». Я могу признать, что неточно выражаюсь, но изменит ли моя неточность отношение собеседников к тому, что можно назвать культурой? Изменит ли это их самих? Нет, это, увы, изменит только меня.
ТРАПЕЗНАЯ

*
Мирское всё — не более чем зеркало. Так что неча пенять. Вот, например, трапезная. Я её более десяти лет знаю, а нынче стороной обошла. Лет двенадцать назад последние бы копейки отдала за местный чаёк, жиденький, переслащенный, с благодатью. А теперь и деньги есть, но в трапезную не пошла. Потому что — мало кто знает, что для меня эта трапезная, хоть я и не работаю там. И не работала. Хоть и столы протирала.

*
  Трапезная эта мне как любовь была, и даже лучше — сама любовь. Дома родного нет, кровь створожилась ещё до полового созревания, а трапезная всегда была. Может быть, это лучшее, что у меня в жизни из жизни было: когда все вместе, в радости и друг другу улыбаются, и я не лишняя. В трапезной — жизнь, а за пределами — мука. До заборчика, обрамляющего несчастные земли подворья, ещё так-сяк, хотя и тоже невыносимо. А за пределами океан: ни пощады, ни красоты, ни милости. Житейское море, что в нём искать.

*
  На литургии, особенно на ранней — жизнь иная, и все законы другие. Другие лица, другие слова. Вроде бы то же слово пища, или, скажем, снедь, а всё другое. Или питие. Теплота, яичко на пасху, яблоко на спаса. Это ж не едят, это вкушают. А просфоры и агнцы сами в душу входят горлышком, счастливо. Их ни жевать, ни кусать не надо. А как они во чрево попадают, Бог весть, но приятно. И освящение.
  О святых дарах говорить боязно, нежные они очень. Тельце, как одна блаженная говорит. Вот ты и возьми его, тельце-то. Сначала устами, а потом сердцем. И точно так они, дары, путешествуют. Бывает, что прямо в сердце ворвутся. Тогда в грудине под крестиком печёт немного, даже больно. А бывает, что поперёк уст замрут, а душа в слёзы: как его, милого, глотать-то. А он сам проглотится, сам во чрево войдёт.
  Люди очень в лице изменяются, когда из храма выходят, особенно причастники. Вот, например раба Божия Алла. Вся белая, в голубой юбке, вся тонкая и прочь от земли, так что возраста не видно. На литургии носом небо достаёт, возможно, что и своё собственное, сердечное. А на Успение вышла из храма воздухом подышать, уже причастившись, села на скамеечку и говорит: сыра хочется. Валентина, товарка её, поддакивает: после поста всегда сладкого хочется. Вот и трапезная. Конфета шоколадная, салат, опять же. Сыр в витринке, недорого. Потому и трапезная нужна, чтобы душе человеческой в горьком мире посадка помягче была. Выход из храма ведь — то же грехопадение. Даже причастникам. И Адам причастником божественной благости был. По выходе из храма есть надо и пить надо. Потому и трапезная. А если по всей строгости, то не есть и не пить вовсе — ко злу или к смерти.

*
  Было, когда ютилась Бог весть, где, без человеческой помощи, ослабела. Попыталась поговорить, что на душе тяжко. Ну, какая в таком чувстве беседа. А собеседники уже накатили стопку и котлеты пожарили. Есть, говорят, надо больше. Всё оттого, что ты плохо ешь. Шутка эта тогда чуть не убила. Ввиду стопки-то и котлет. Потому и трапезная; там на чай с хлебом всегда хватало. Хоть и на душе горько, и слёзы в полубитую чашку с жиденьким бегут, а всё сыта.

*
  Трапезной той лет шесть уже было, когда я с нею познакомилась, отроковица. Один зальчик, столы с ноги на ногу переминаются, стулья хромают, чашки такие, что не тронь, поранишься, в налёте чайном. И два бортика, один напротив другого. Направо раздача. Там и чай, и салат, и картофельное пюре, и жареная рыба, и сосиски. По праздникам и воскресеньям за раздачей кареглазая монахиня стояла, улыбчивая. Налево — магазинчик. Вода сладкая, конфеты, выпечка, мёд, вино, соки, крупы. Тогда-то всё некодированное выбирали. Кондитерское есть невозможно было, за редким исключением. Домой себе такого бы не купила. Самое дешёвое из рыночных лотков, самое хрупкое. А вот мёд и вино были недешёвые, на славу. Конфетки эти, которыми порой сдачу давали, — смех. Вязкие во рту, порой всё нёбо расцарапаешь. А отец Игнатий ещё и благословляет этими вот конфетками. Кому конфет не хватит, тому с козьей мордой коробку подаст, или фольгу с ячейками, в которой конфетки ютились. А вот местные пирожки и салаты вкусные и сытные. Успевай приобретать. Пирожки в масле, потом от них у меня лично долгая изжога, а салаты — на бумажной тарелочке. Пирожки были с рисом, с картофелем и с повидлом. Салат из крабовых палочек, риса, кукурузы, моркови, огурчиков и укропа. Хлеб резали красиво, уголками. В магазине такого нет, хотя явно из общей пекарни хлеб: донской или столичный. Иногда я кофе брала, с растительными сливками. Ещё компот был, но слишком сладкий. Мне чай больше нравился.

*
  И всегда — как закончится литургия, так я сразу с трапезную. Не дожидалась конца службы, а ко кресту уже сытенькая приходила. Настоятель местный слово очень долго говорит. Так я, пока он говорит, успевала и салат съесть, и чай выпить. Дождусь, когда трапезную откроют, печи затеплят от алтарной свечи. И кажется, что ещё воском и ладаном над пищей пахнет. Благоухание. Истинно трапеза. Служительницы смотрят строго: мол, отец настоятель ещё говорить не закончил, крестного напутствия ещё не дали, а ты уже кушать пришла. Пришла вот. Впрочем, часто после ранней обедни как раз и выходило, что служба сполна: после креста трапезную открывали.
  После поздней обедни иначе. Народу набегает столько, что стены трещат, всё молодые мамочки с детками. И пожилые тётушки. Тут на раздачу и за прилавок по благословению становятся девушки. А мужчины кастрюли от плиты носят, поберегись. На одном стуле прихожан трое или четверо. Не ресторан, отказывать нельзя. Тогда, помню, и слова-то такого не было: здесь занято. А только: садитесь, садитесь. Так, на одном стуле и салатом, и кассетой с записью духовной музыки делятся. Дети здесь незнакомых не боялись. Мамочка ребёнку за картошкой идёт: ах, можно вас попросить. И вот уже на коленях живая неваляшка сидит. Родная, чужой не назовёшь. В трапезной все — и всем миром.

*
  Затем раздачу поближе к выходу перенесли. А вход в трапезную с другой стороны сделали. Теперь надо сначала темноватый коридорчик пройти. Вот этот момент не очень помню, до того, как зал на две части разделили; для овец и для козлищ. Но такое воспоминание, что после того, как раздачу перенесли, зал ещё некоторое время неразделённым был. Раньше в трапезную удобно было заходить; теперь крюк появился, не так удобно стало. Магазин увеличился, пища получше стала, подороже, кодированная. Новые столы появились, стулья. А стены всё такие же, облупленные. И потолок, и агитки на стенах: змей с семью хвостами. Посуду однажды принесла, тащила из дома, час. Чашки, блюдца, и так далее. Чай на воскресные беседы приносила, лучший. Столы протирала, просто так, безо всякого смирения-послушания. Кто как дома, а я с любовью. Почти никто не видел, а видел, так и значения не придал. Такое вот утешение.

*
Постом в трапезной хлеб с кабачковой и баклажанной икрою предлагали, по пять рублей, кажется. И чаёк, без него никуда. Будто просторнее стало в трапезной, но по-другому. Сложнее, и горестнее, что ли. Крымскую столовку брежневских времён напомнило, а было — совсем  птичье место, ни с чем не сравнить. Смех один, а не пункт общественного питания. При трапезной один раб Божий водился, всегда с телегою, коробки возил от машины. Потом своя машина появилась, прямо к выходу коробки подвозит. Этот раб Божий тихим выглядел, волосёнки колышутся, лик прозрачный, росту невысокого и лет не сказать, сколько. От двадцати до пятидесяти. Лоб большой, мягкий. С таким только стихи писать. Горестное и утешительное в нём было одновременно.

*
  А в трапезной клеёночки новые появились, и новые привычки тоже. Касса появилась, теперь просто так чаю не попьёшь. Надо чек получить и уже с чеком к раздаче подойти. Перевоспитывают народ. Хоть ты чай с хлебом, на шесть рублей, всё равно чек нужен. Но тогда ещё было: два рубля потом занесёшь. Это потом за сердце сильно щипало. Вроде бы и долг простили, радоваться надо. А не радостно, так что взятый в кредит чай лучше не пить, потом сама сто чашек даром нальёшь, и со слезами. Ведь на каплю благодати все воды земные приходятся. Выпил каплю благодати — как все воды земные выпил, все чужие горести и слёзы. А кто кроме Христа их нести готов. Из новых привычек и «здесь занято» добавилось. Столов и стульев ведь больше стало, есть где сесть. Но выпечка получше стала, постом апельсины и лимоны в витринах появились. Как будто большевики привезли в глухую деревню. Воротца поставили, так что в неурочное время в зал входа нет. Трапезничие покрикивают, смотрят важно.

*
На воскресных беседах столы разворачивали, по кругу стеклянную чашу с кагором пускали. Превращалась трапезная в подобие зрительного или банкетного зала. Ведь смех, а не банкет. До того беседы в храме проходили, они теплее были и любовнее. Теперь только и заботы, что о месте и о конфетках. Ну, и благословиться у самого главного. Порой настоятель от протянутых рук освободиться не мог. Топчется возле клозета, зайти хочет, да не дают. Что же, народная любовь — где хочешь, достанет.

*
  В будний день за столиком — беседы. На фоне апельсинов же. Патронажные тётушки опытом делятся; местные Софья Перовская да Вера Засулич.
— Спрашиваю свою бабушку: что же вам такого большевики сделали, что вы их так любите. А она так и просияла: они нас апельсинами угощали! Думаю: эка невидаль, апельсины. Ягоды в лесах мало, что ли.
  Или синайского вида какая тяжкоболящая горемыка сидит и сырое мясо уплетает, с вегетой. Другая горемыка, из местных, прошла мимо и большой кусок сыру возле положила. Вроде как доброе дело сделала.
  
*
  Что хорошо было в трапезной — так это то, что наивно и невпопад. Не в этом бы помещении трапезную открывать, не этим бабам трапезничными быть, не этим мучным боем торговать. Но открыли, поставили, купили. Глупо, но свыше, и оттого доверчиво. Не от людей, а к людям. А если и открывать трапезную в таком помещении, то так же тесно, как было. Чем уютнее она становилась, тем больше сходила с ума. Пышнее, красивее, как брошенная царевичем крестьяночка, и лицемернее. Так и достигла возраста невесты.
  Тогда в ней и завеса появилась, и помещение надвое раскроили. За завесой длинные столы поставили, огромные щиты с наклейками, лампады и прочее. Это место — для своих, для работников храма. Красный уголок. Мелочь приходская сюда заходить не должна, сразу трапезничная дежурная прибежит: вы что, вы зачем тут. Всё оставшееся помещение, длинный прямоугольник, оставили для приходской мелочи. Коридорчик таким образом ещё удлинился. И возле раздачи толпа стала собираться. С горячими подносами не пройти. Толпа-то всегда была, но сейчас стала особенно заметною. Справа — стойка с завесой, слева — прилавок с кассою. Две череды; к раздаче и к прилавку. Но и теперь — бывалая трапезничная без чека чайку нальёт. Блюда с поминальной снедью так же возле раздачи: конфеты, сушки. В зале, как входишь, напротив — окно. Из окна часовенку видно, призрак некогда на сем месте бывшей. Вдоль окна — длинный столик. Забрался в угол — сиди до конца, пока все не встанут. Возле оградки с завесой — немного столов. Вдвое меньше стала трапезная после раздела. Но на воскресные беседы всё так же разворачивали столы, и трапезная воссоединялась.

*
  Такой я её и запомнила. Теперь пишу, как покойницу в лоб целую. Не решить, не написать в одно слово, что это — трапезная. Либо всё старое хорошо, а новое плохо, но это ж не так. Либо всё новое благо, а старое недостаточно, и это не так. Часть жизни, может быть. Да ведь жизнь на части не делится, завесу не повесить.
Как в лицо ведра на срубе колодца посмотреть, так и трапезная. Небо вот хмурится, любовь с земли уходит, всё строго, и жить трудно, да и не можется. Но трапезная есть. Вернее, могила её. Там и чай; может, когда в тех краях буду, попью.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера