Робинзон на острове европейского благополучия

1
Сначала были сновидения.
Потом километры-мили. И превращения сновидений в сказки. И превращения сказок в явь.
Начну с себя. Много лет я «отмахал» на ринге.
Я привык к тому, что я один, и противник мой один, и нам ни-кто не мешает для взаимоубойного выяснения дружеских отно-шений.
Я привык к одиночеству на ринге.
Но я разговорчивый человек.
Мне чужда молчаливая медитация. И что? Я загнал себя в молчаливую медитацию. На три недели.
Однако мне необходим собеседник. Что делать? И я приду-мал его за рулем.
Над моим прокатным «Ситроеном» –  антенна, худющая как йог. Антенна – сводница. Извлекает голоса из мирового про-странства и на бархатных ножках различных тембров вталкива-ет их в салон легковушки.
Я настраиваю приемник на журчание израильского ручейка, прибавляю громкости. Дальше – акт творения, очеловечивание голоса, женского, естественно, голоса…
Вот теперь – скорость, чтобы похищенная из динамика жен-щина не выпрыгнула из машины. И – по указательным знакам. В ту или иную сторону – все равно! Была бы Ницца – на карте! Ницца, где творил романы и рассказы Иван Бунин, создавал витражи Марк Шагал. Ницца, где на днях во Дворце культуры и спорта открывается международная выставка-конкурс художни-ков. На этой, грандиозной по своим масштабам экспозиции представлены и мои работы. Им, как явствует из письма оргко-митета, не лишенного при своих судейских полномочиях специ-фического французского юмора, «чуть-чуть не хватило до Гран-при – кубка с изображением Орла Ниццы, но вполне хватило до получения серебряной медали и лауреатского диплома».
Простим французам специфические неправильности в грам-матике русского языка. Ну, а переводчику – некоторую неточ-ность перевода.  
Главное, Ницца на географической  карте Франции обнару-жена.
В дорогу я не взял ни одного адреса, ни одного «полезного» телефона. И оказался Робинзоном на острове европейского благополучия.


2
На автобане Париж – Лион высветилась представительная за-правочная станция с магазинами, мотелями и бесплатными стоян-ками. Время позднее, пора думать о ночлеге. Подкатил к магазину,  поставил «Ситроенчик» на видном месте, у светящейся витрины. И пешочком к длинному, как казарма, зданию. По замыслу архи-текторов, здание это является неким раем для автомобилистов всех стран и наречий. И столовая в нем. И ресторан. И газетный киоск для грамотных. И лавка с сувенирами. И, главное,  гостини-ца, самая дешевая из «походных» – «Формула-1». Но куда затеря-лась эта «формула», никак не пойму. Я и на лифте. Я и по эскала-тору. Я и по крутым, вкруговую восходящим лестницам. Нет моей «формулы». Сгинула. Направляющие стрелки везде, а приткнуться некуда.
Ладно! Вспомнилось мне, что и прежде не был я силен в фор-мулах: ни одного из двух технических вузов, куда поступал до при-зыва в армию, не превозмог, пришлось ограничиться университет-ским образованием – Латвийский госуниверситет, русское отделе-ние журналистики. Вспомнилось мне, и решил: не дается мне «формула» на автозаправочной станции, рвану в близлежащий городок – там и прикорну. Какой по карте ближайший? Макон? Хо-рошо, в маршрутном листе нам Макон не писан, но… бытие опре-деляет сознание и направление действий. Так я решил и двинулся к выходу. Но дальше, когда я «пошел на выход», все, в противовес моим желаниям, пошло кувырком. Я – вперед, а дорога выводит назад. Я – прямо, а все выходит криво. Наконец выбрался из ка-зарменного здания. И по-быстрому к светящейся витрине, возле которой оставил свою машину. Светящаяся витрина на месте и говорит мне «бонжур, приятель-апаш». А «Ситроен», даже не ска-зав «адью», исчез с бензозаправочной станции. Со всем багажом и картинами личного моего производства. Я не Шагал, не Модилья-ни. Будут деньги, их картины приобрету. А свои собственные? За деньги покупать не стану, второй раз нарисовать не удастся.
Вспомнилось мне: на супердорогих  «БМВ» или «Вольво» въез-жать в Италию не рекомендуется. В агентствах отказываются стра-ховать их, если турист направляется на родину Гарибальди: там украсть престижную иномарку – плевое дело. На «фирменных марках», пусть даже будут они дешевыми микролитражками, не рекомендуется въезжать на территорию бывших соцстран. Опять-таки крадут, причем не избирательно: не самые-самые «Антилопы Гну» для миллионщиков, но и любую заморскую «тачку», обутую в колеса. Но чтобы своровали машину в центре Франции? И у кого? У меня, любимого! Такого еще не бывало! Проблема в том, что я даже в полицейский участок позвонить не могу.
Карманные деньги, припрятанные на бандажном поясе, согре-вали мне, понятное дело, сердце. Не все еще потеряно, если при мне паспорт и тугрики, необходимые на расход. Поэтому в панику я не впал, ограничился двумя-тремя словами из золотого запаса родного русского языка, вывезенного мной  в обход таможни из России в 1978 году, когда я репатриировался в Израиль.  Психот-ренинг, устраняющий душевные травмы, поспособствовал и на сей раз. И я направился вокруг магазина со светящейся витриной, об-манывая себя тем, что, может быть, моя машина самостоятельно перебралась подальше от ярких реклам в какой-то темный закуток. Но нет! Моя машина – не из породы управляемых мыслью. Не вы-искалась она и за магазином. Но там, за магазином, стояло не-сколько семитрейлеров, этаких грузовиков, напоминающих разме-рами пульмановские вагоны. И мне, пусть и неискушенному в уго-не автомалюток, стало ясно: загнали мой «Ситроенчик» в какой-то из этих неохватных гробов, и теперь – с песней! – умчат его за ку-дыкину гору.
В мозгах – пар. В глазах – дым отечества, что нам радостен и приятен. В душе скребутся кошки с лошадиной силой.
Опомнился я уже в магазине со светящейся витриной – моим опознавательным знаком. Показываю паспорт недоумевающей продавщице и говорю сразу на нескольких доступных мне языках, нечто подобное:
–  Майн коп не понимает, эскюз ми, мадмуазель, как это тиснули здесь, напротив ваших прекрасных глаз, бля, мой «Ситроен» – э блэк кар.
Продавщица поняла только слово «Ситроен» и выкладывает на прилавок каталог прокатной фирмы «Сеттер».
Снова принимают меня за американца. Снова хотят побаловать меня сервисом – высший сорт – за мои деньги. А их не так-то мно-го, чтобы на каждой заправочной станции приобретал я по авто-машине. Я скромный человек с надеждами, что юношей питают до старости. Мне бы найти свою машину да поспеть в Ниццу за своей серебряной медалью, а там хоть трава не расти. Тут и проклюну-лась во мне здравая мысль: а вдруг твой магазин с освещенной витриной стоит по другую сторону  автобана? Как так – стоит… по другую сторону? А так! Заметь, в «твоем магазине» за прилавком сидела почти что старушка, здесь – совсем молодушка.
И тут меня осенило.
Я кинулся к бензозаправщикам.
–  Куда, – говорю, – ведет эта ваша дорога-шоссе? В Лион?
Молодые ребята поняли меня, улыбаются, указывают направление.
– В Париж, – и показывают рукой, чтобы я не ошибся: туда-туда…
–  Как в Париж, когда мне в обратную сторону?
На каком языке гутарил с ними, не помню, да и вспоминать не-охота: три слова английского происхождения, одно русское, зубо-скалистое, и на посошок французское – «мерси». Но помню, что рванул в казарменное здание, которое, как увидел теперь, переки-нуто аркой над асфальтовой магистралью. И торопливо мерил ша-ги по его бесчисленным коридорам. Ехал  на эскалаторе, подни-мался на лифте и кружил по лестницам.
Но – баста! – не смотрел на зазывные стрелки, зовущие на ночь в «Формулу-1». Плевал я на все их «формулы», как и в юности, когда после демобилизации из армии отверг техническое образо-вание ради университетского.
И что в результате? В результате выяснилось: во Франции еще не крадут маленькие «Ситроенчики». Стоит моя подружка у све-тящейся витрины, где ее и оставили. Стоит напротив вполне при-стойного магазина с продавщицей – почти старушкой, которая продаст тебе все, чего ни пожелаешь, если при себе имеешь на это все деньги. Деньги у  меня были,  но я предпочел не покупки, а элементарное бегство – подальше, подальше от «полиглотовских» достижений, прибавляющих краски моим ушам.
На довольно приличной скорости я увидел съезд на город Ма-кон. Тут же ассоциативно выскочило ивритское слово «маком» – место. И тотчас подумалось, уже по-русски: вот тебе и место, дру-жок!
Я свернул направо. Передо мной шлагбаум. Он поднимется только в том случае, если женщине средних лет в будке, по-французски «мадам», выложишь несколько монет-вездеходов. От-крываю окно, спрашиваю, не употребляя неведомых мне глаголов:
– Мотель – отель – гостиница?
Женщина средних лет, по-французски «мадам», показывает пальчиком: туда-туда…
И я в поисках ночлега съехал с «платного» шоссе в попутный город.

3
(Отступление в эпистолярный жанр –
письмо папе и маме – Арону и Риве – в Кирьят-Гат)

Франция, папа, большая, ее трудно всю описать. Как я ни пы-тался, это все же лучше получалось у Бальзака и Мопассана, у Дюма-отца и Дюма-сына. Просто они Францию описывали с детст-ва, не то, что я – на скоростях да на колесах.
Во Франции, мама, живут французы. С кем они живут? Они жи-вут с француженками либо итальянками,  испанками, голландками, китаянками, и при этом живут со всеми в дружбе.
Папа, ты мне советовал никогда не связываться с милицией.
–  Милиция, –  говорил ты, –  охраняет нас от самих себя.
Этот совет мне вспомнился в городе Макон. Там таки я столк-нулся с полицией. Только не волнуйся сразу: напоминаю, это было не в твоей родной Одессе.
Во-первых, я никому не дал в морду. Во-вторых, я выражался там по-русски только в уме. В-третьих, все выглядело чинно и кра-сиво, за исключением одного: я потерялся в этом их городе Макон.
Было это на съезде с автобана. Французская  «мадам» бальза-ковского возраста –  мама, имей в виду, я на нее не заглядывался! –  указала мне пальцем гостиницу. Я покатил туда, точно по адре-су, не сворачивая на красные фонари.
В отеле мне предоставили комнату, по высшему шику, как по-ложено заморскому гостю, родом из страны самого Садко.
– Мерси боку, – говорю другой мадам, тоже симпатичной, по-русски – «ключнице». Она из меня – мой израильский паспорт, а мне – ключ от квартиры, где будут лежать мои деньги.  
Я, доложу вам, папа и мама, был уже немножко голодный. Я хо-тел что-то скушать, а в гостинице – только мадам-ключница. Она и указала мне дорогу… Нет, не к своему сердцу, тем более, что я не сердцеед, как вы знаете. Она указала мне дорогу в ближайший магазин. А он – всего ничего, в каком полукилометре. Пять минут на колесах, и ешь – не хочу! Короче, выскочил я на окраину их Ма-кона, подрулил к торговой точке с широкими окнами, и – вперед!
Закупился честь по чести, как и положено. Так что на ночь, ма-ма, голодным я не остался. Ах, мама, я и запамятовал: ты ведь не доверяешь слову «ночь».  Это, по-твоему время Мишки Япончика, который гулял на свадьбе твоей мамы Иды, одесской красавицы образца 1917 года,  и твоего папы Аврума Вербовского, тогда сол-дата, вернувшегося с фронтов Первой мировой войны. Поэтому, чтобы ты не подумала всякое-разное, в любом случае лишнее для здоровья, докладываю: из холодного я купил не  оружие, а палку твердокопченой колбасы, булку хлеба – «багет», баночку ваших одесских мидий, здесь они плавают в море под иным именем, не-множко сыра – пахнет так, что нельзя не купить. Заодно, чтобы весь этот товар протолкнуть в желудок, я купил французское сто-ловое вино в пластмассовой бутылке, объемом в полтора литра. Объясню: вино купил по той простой причине, что ты, мама, не ре-комендовала мне пить воду из-под крана. Эту рекомендацию я вы-полняю честно и охотно. Поэтому мне даже не требуется на вто-рое ничего из горячего – ни оружия, оставленного на побывку в Израиле, ни супа по имени Борщ или Харчо.
Итак, дорогие мои мама с папой, отоварился я с удовольствием и пользой. Дальше – на выход из торговой точки, за руль и в гости-ницу: пора заморить червячка. И тут – прокол! Нет, дороги у них превосходные, «террористические» гвозди нигде не подсовывают  под колеса. Но в них, в их дорогах, заложена некоторая стран-ность: едешь по прямой вроде бы, а оказываешься неведомо где. Вернее, опять-таки в гостинице. Но, кажется, в другой. Вместо «мо-ей» ключницы, взявшей на хранение паспорт, сидит за столом «чужой» мужик, паспорта моего не видевший и в глаза.
Спрашиваю у «чужого» гостиничного ключника:
–  Это отель?
–  Это отель.
–  А это твой отель?
Его! Будьте уверены, его! Я, во всяком случае, сразу поверил ему. Ибо он говорил на всех доступных для европейского туриста языках, кроме русского и иврита. Жалко, конечно, что по-нашему он не очень: не те университеты кончал. Я – в Риге, он – в Сорбон-не. Это, докладываю вам, мама и папа, не хуже, чем в Одессе в значении высшего образования. Пусть так. Но мне от этого не лег-че. Остаться без паспорта на полпути к Лиону и Ницце – это и в Одессе до добра не доведет. А здесь, где из  предков у меня никто не уродился, и того хуже.
Гляжу  я на «чужого» ключника, и за его многочисленными сло-вами на неведомых языках постигаю горькую истину «дикого» пу-тешественника: вначале, бедный странник, заруливай в магазин, а потом катись уже в гостиницу. Но эту прописную истину не доне-сешь до выходца из Сорбонны. Так бы и торчал я напротив него и его образования со своим высшим, советского знака качества, ес-ли бы меня не осенило. Докатилось в потемках сознания, что дер-жу без пользы в кармане визитную карточку «моей» гостиницы, предупредительно врученную «моей» ключницей. А там – догады-ваетесь? – все по-французски. Вынул.  Показываю. Тычу  пальцем: вот-вот!
И что? А то! Он оказался человеком с понятием. Кивнул, набрал номер телефона «моей» гостиницы. О чем-то договорился. Ну, ду-маю, сейчас начнет на пальцах разъяснять, как доехать мне до соб-ственного паспорта, отданного на хранение. Но нет, не стал он ни-чего разъяснять. Вызвал полицейскую неотложку, чтобы сопрово-дила меня до места назначения, будто я какой зарубежный министр.
Полицейские – ребята-молодцы. Им – развлечение, мне – уве-ренность. Я с ними  сразу нашел общий язык.
–  Офицер?
–  Офицер!
–  Ес-ес! Их бин тоже офицер! Исраэль –  пух-пах – Гарибальди! Гоу ту отель – слип!
Хорошо жить среди военных людей. С полуслова угадывают друг друга по обе стороны от мушки.
Довезли меня французские полицейские до пропавшей с мар-шрута, как Атлантида, «моей» гостиницы.
Ключница встретила меня, папа, с распростертыми объятиями.
Мама, не подумай ничего лишнего. Но все же есть о чем поду-мать. Представь себе, хожу я по своей комнате в полураздетом виде с куском колбасы и стаканом вина. Хожу  и хожу себе – никого не задеваю, ни к кому не пристаю. Никого в наличии и нет! И в этот «походный» момент моей отпускной жизни вдруг открывается дверь. И на пороге предстает ключница-симпатяга. Чего ей надо, спрашивается? Но как спросить, когда языка не знаю? Входит она ко мне, полураздетому, в кальсонах и с голой грудью, прикрытой кое-где редкими белесыми волосами. Чего ты подумала, мама? И я подумал то же самое. Но не думай обо всем преждевременно. Ей, выясняется, мои кальсоны и рубашку постирать надо – так уст-роены их бесплатные услуги. Мама, если я отдам ей рубашку, ко-торая уже висит на спинке кровати, то ничего страшного не случит-ся. Но если я сниму при ней кальсоны, чтобы отдать их в стирку, что тогда получится, мама? Скажи, в чем тогда я буду перед ней выглядеть прилично?
Но ничего… Выглядел…

4
Куда ведет странника в полдень дорога?
Дорога ведет в Альпы, из Шамбери в Женеву.
Дави на педаль газа, крути баранку, глазей по сторонам, пока не утомишься.
Ближе к вечеру я утомился. И было от чего…
Говорят, умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Я не хо-тел быть умнее других, и вот вяжу петли на заоблачном шоссе. Сумерки. Горизонт закрыт. Мотор надрывается.
На обочине вырисовывается альпийский отель «Карьер» – при-станище, громыхающее поддатой компанией. В вестибюле никого. В баре полно. И хозяева там, и гости. Милое зрелище.
Старик с лицом Жана Габена сидит в углу за стаканом. Посасы-вает винцо, степенно беседует с приятелями. Тут все – приятели, все –  жители окрестных деревень. Съезжаются вечерком к своему культурному очагу и делятся новостями.
Я заказал себе кофе с коньяком и комнату. Принесли кофе. Принесли коньяк. Сижу себе спокойненько, размышляю. Под рюм-ку «Курвуазье» и под сигарету «Тайм» это хорошо получается. И невольно – нет, не своими размышлениями, а своим видом при-влекаю внимание окружающих.
Атмосфера этого высокогорного кабачка напоминает мне ти-рольскую пивнушку времен  первого моего заграничного путешест-вия в 1986 году. В той пивнушке я небрежно бросил официанту – «бир», по-немецки «пиво». Слово это производное от ивритского – «бира», что тоже означает «пиво». Потому и далось мне легко, просто-напросто само соскочило с зубов. Заказ, естественно, са-мый обычный для тамошнего разносчика слабоалкогольных на-питков. Естественно, он был мгновенно понят и принят к исполне-нию. И мне, естественно, незамедлительно приносят кружку пива. Но емкость кружки была для меня неестественной, крупная ем-кость, в локоть величиной, а диаметром с эйнштейновскую голову. Что на это скажешь? «Гуд!» – да и только.
Стал я пить. Пью-пью – дна не вижу. Но вижу: приглядываются ко мне бочкоподобные граждане – тирольцы, в коротких, до колен, штанишках и зеленых шляпах с птичьими перьями. Пью-пью, до-пиваю – приближаюсь ко дну. Вижу: люди  придвигают ко мне сту-лья. И под предлогом того, что принимают за своего, давай «шпре-хать» с наступательным вопросом в голосе: кто я такой, пьющий пиво до дна? И откуда взялся на их вершине европейского мира? И как, при незначительном своем росте, метр шестьдесят три, и без приметного невооруженным глазом брюхала, выхожу на по-единок с их пивной бадьей?
Как? А так! И я плеснул в себя остатки, которые сладки.
Язык тирольцев ближе к идишу, чем я мог предположить. Идиш я более-менее понимаю, но говорить на нем не умею. Растолко-вать моим общительным соседям, что я старый боксер, умелый сгонщик веса, я не мог. А то сказал бы им, что, сгоняя вес, ничего не ел, допустим, неделю, а емкости свои, для иллюзии сытости, наполнял водой. А перед взвешиванием успешно изгонял ее из тренированного организма веками проверенным способом.
Но всего этого я не мог им выложить даже при большом жела-нии. Поэтому и воспользовался своей палочкой выручалочкой, ко-торая почему-то безотказно действовала на всех европейских про-сторах.
–  Их бин официр, – сказал я.
–  О! Гут-гут! Официр!
Для немцев офицер – это лицо, не просто требующее уваже-ния. Для них офицер – это, скажем, не ошибемся, человек высше-го порядка. Он способен на все! И роту поднять в атаку. И весь персонал публичного дома положить по стойке «смирно». А в от-ношении  выпивки с офицером вообще никто не в силах сравнить-ся, разве что русский солдат. Кстати, о птичках, я как раз и был в прошлом «русский» солдат – 1-я гвардейская танковая дивизия, калининградская спортрота. В данный момент меня, в связи с ре-патриацией в Израиль, перевели в другую армию,  которая назы-вается ЦАХАЛ. Но и в еврейской армии я был столь же умело пьющий, без выпадения в бессознанку «русский» солдат, как и большинство моих товарищей по оружию.
Однако как растолковать все это немцам? На пальцах? Но пальцев всего десять, а слов понадобится не меньше, чем патро-нов в пулеметной ленте.
– И какой же ты армии офицер? – донимают меня завсегдатаи тирольского пивного заведения.
Подбираю обойму слов из всех известных понемногу языков. И – вперед:
– Их бин официр фром цава (армия, иврит) Исраэль.
– О! Майн гот! –  выводят с восторгом. – Исраэль! Исраэль! Да-ян! Шарон! Голда Меир!
– Исраэль! Исраэль! Ам Исраэль хай! – Народ Израиля жив! –  подключаю я к  разномастному хору и припев знаменитой песни, звучащей по евровиденью и на эстрадах всего мира.
– Хай! Хай! Хайль! – поддерживают меня немцы. И начинают со знанием дела «шпрехать» на полупонятном тирольском наречии об израильской армии, и к месту или нет, всовывают в накоплен-ные познания любимое с давних времен словечко «блицкриг».
Слово за слово, руки на плечи соседу, и раскачались – в песню:

Марширен, марширен, марширен,
Зольдатен унд официрен.

Песню эту я запомнил еще с середины шестидесятых годов, ко-гда служил в советской армии. Нас, новобранцев спортроты, выстроили на плацу.
– Равняйсь! Смирно! Направо! Правое  плечо вперед, шагом  марш!
Старшина скомандовал:
– Запевай!
И «русские» солдаты запели немецкую песню. Все они, как и я, были из Прибалтики – латыши, литовцы, эстонцы. Советскую власть они мало любили. Так же мало любили советские песни. А вот немецкие…
Тирольцы напомнили мне солдатскую юность, когда в располо-жении советской гвардейской дивизии по плацу бывшего прусского города Кенигсберга разносилась немецкая военная песня.
Вот теперь и перенесемся снова из горной тирольской дере-вушки в альпийский отель «Карьер». И поясним: воспоминания о той встрече и подтолкнули меня к рюмочке коньяка. Думал, старички подсядут ко мне, «пошпрехаем» кто на каком умеет. Но то ли времена изменились, то ли отношение к израильской ар-мии, то ли просто иная формация культуры.
Однако спустя пять минут ситуация с их культурой вполне разъяснилась. Переместились они все за другой столик, серви-рованный хозяйкой гостиницы – дочкой, по всем внешним при-знакам, пожилого человека, похожего на Жана Габена. Ужин у них, видать по всему, семейный, праздничный. На столе много всякого. Трескают старички угощение, пьют вино стаканами. И повышение холестерина в крови их не волнует. И о возможно-сти получения белой горячки не держат никаких соображений. Пьют себе вино да трескают угощение. Благодать! А у стойки мальчишечка лет тринадцати наливает в стопарик мужичку лет под пятьдесят, внешне, ни дать, ни взять, – охотнику. И ружье при нем. И патронташ при нем. И шляпа с птичьими перьями. Да и о сапогах не забыл: при нем сапоги – не простые, а брезенто-вые, непромокаемые. Стоит же он здесь, у прилавка, если по красной физиономии судить, наверное, с самого утра. И пьет себе – попивает. Такая у человека охота – выпить. Что он жене скажет, когда вернется, не знаю. Но и зачем мне это знать? Ему хорошо – и ладно!
Стало мне тоже спокойно на душе. Главное, подумал, теперь в койку, а потом… Потом – суп с котом. Во всяком случае, потом погоню с альпийского перевала вниз и уже не полезу в горы, ку-да умный не пойдет.


5
(Отступление в эпистолярный жанр –
письмо маме и папе  – Риве и Арону – в Кирьят-Гат)

Мама! Что тебе сказать за Ниццу? Это – город. Почти такой же по габаритам, как Одесса. Насчитывает 400 тысяч душ постоянно-го населения, при наличии миллионного десанта из курортников, приехавших на променад. Но какой город лучше – не знаю. По Одессе шастал три дня – не разобрался. В Ницце тоже выстав-лялся всего три дня. И опять не разобрался. Но все же кое-что увидел и посмотрел. С горы в бинокль увидел, что Ницца распо-ложена на лазурном берегу Франции, в небольшой по размеру бухте. Здесь – посмотрел воочию, ходя ножками по мостовой, – много ресторанчиков. Один называется очень уж ностальгически: «Лаванда». Если не ошибаюсь, в Одессе продавали одеколон «Ла-ванда», которым местные эстеты брызгали себе на лицо, а не ме-стные – в горло, чтобы унять похмелье. Здесь, в Ницце,  «Лаван-да» не для принятия внутрь. Здесь в «Лаванде» тебя принимают, как заезжего принца. И несут, несут на подносах. Что? Сообщаю: омары, креветки, крабы, мидии, лангусты. Ну, как, стоило ехать в Ниццу за серебряной медалью с выставки?
Нет, мама, не подумай, что медаль эту я купил на местном толчке под видом шикарного сувенира. Этой медалью меня награ-дили за мои графические работы из цикла «Иерусалимские фан-тазии», выставленные среди сотен других – из США и Канады, Италии и Франции, Германии и Голландии, Индии и Китая. Рос-сийских коллег не встретил на вернисаже. Хотя в Ницце очень лю-бят русское искусство. И еврейское, замечу, тоже. Тут есть музей Марка Шагала, в котором представлены его витражи.
В 1987 году моя графика выставлялась рядом с шагаловским гобеленом, подаренным им нашей стране. Было это в Иерусали-ме, в израильском парламенте, Кнессете, где проходила первая, историческая, стало быть, выставка художников-репатриантов.
Сегодня мои работы экспонируются в Ницце – во Дворце куль-туры и спорта,  рядом с музеем Шагала.  
Да будет тебе известно, мама,  что Шагал с 1950 года жил в са-мой близости от собственного музея, в городке Ванс, на том же юге Франции, где и я сейчас нахожусь. И дожил, можно сказать, почти до ста лет, чего и тебе желаю.
А сейчас передай письмо папе. У меня есть что и ему сообщить.
Папа, помнишь? В детстве, когда я  читал книгу Бунина, ты  го-ворил мне, что ходил с ним, Иваном Алексеевичем, по одним ули-цам в Одессе. Было это в девятнадцатом году.
– Бунин был совсем взрослый и знаменитый, – говорил ты, – и ходил напротив моего дома по той улице, что вела в гостиницу и ресторан.  
– А я был совсем еще маленький, –  говорил ты, – и отирал клешами тротуар в обратную от Бунина сторону, так как мне надо было поспеть в хедер –  еврейскую школу для начинающих.
– Бунин писал «Окаянные дни» в Одессе, –  продолжал ты го-ворить, – а я в Одессе примерял на себе эти дни окаянные: по рос-ту ли? тут не жмут? там не тянут? И убедился – сшиты они на вы-рост. До скончания века. А  если и на размер меньше, то ничего: голову отсечешь, и в самый раз покажутся.  
– Папа, –  поинтересовался я. – По твоему рассказу выходит, что все люди после примерки оставались без голов?
– С головой, сынок, не придумаешь, что при нашей бедности по части питания и одежды, но при наличии воровства и хамства мож-но коммунизм построить за двадцать лет.
– А за сколько можно, если с головой?
Папа, ты тогда промолчал. Слишком для тебя был неожидан-ным переход из голодного девятнадцатого года к хрущевским уто-пиям шестидесятого. Ты близоруко сощурился, подняв на меня глаза. И, казалось бы, взглянул в день сегодняшний из своего дет-ства, из того, памятного всей еврейской (и не только еврейской) Одессе октября 1919 года, когда в городской газете «Южное сло-во» были опубликованы заметки Ивана Алексеевича Бунина.
«Опять еврейские погромы, – писал он. – До революции они были редким, исключительным явлением. За последние два года они стали явлением действительно бытовым, чуть не ежеднев-ным. Это нестерпимо. Жить в вечной зависимости от гнева или милости разнузданного человека-зверя, человека-скота, жить в вечном страхе за свой приют, за свою честь, за свою собственную жизнь и за честь и жизнь своих родных, близких. Жить в атмосфе-ре вечно висящей в воздухе смертельной беды, кровной обиды, ограбления, погибать без защиты, без вины, по прихоти негодяя, разбойника  –  это несказанный ужас, это мы все – уже третий год переживающие «великую русскую революцию» – должны хорошо понимать теперь. И наш общий долг без конца восставать против всего этого, без конца говорить то, что известно каждому мало-мальски здравому человеку и что все-таки нуждается в постоян-ном напоминании. Да, пора одуматься подстрекателям на убийст-во и справа, и слева, революционерам и русским, и еврейским, всем тем, кто уже так давно, не договаривая и договаривая, при-зывает к вражде, к злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает «в борьбе обрести право свое» или откровенно ревет на всех пере-крестках: смерть! смерть! – неустанно будя в народе зверя, на-травливая человека на человека, класс на класс, выкидывая вся-ческие красные знамена или черные хоругви с изображением бе-лых черепов».
Папа! В девятнадцатом году ты ходил в Одессе по одним ули-цам с Буниным. Сегодня я хожу в Ницце по улицам, несущим па-мять о нем. Вот  дневниковые записи 1943 года, которые он вел в Грассе, поблизости от Ниццы, где прожил на вилле с Верой Нико-лаевной и Галей, женой и любовницей, с 1922 по1945 год.
10. XII. Пятница.
10 лет тому назад стал в этот вечер почти миллионером. Бан-кет, Кронпринц, Ингрид. Нынче у нас за обедом голые щи и по 3 вареных картошки. Зато завтракали у Клягина – жито, рис, всё плавает в жиру.
Взята Знаменка.
18.XII. Суббота.
Прекрасная погода.
Все думаю о краткости и ужасах жизни.  
Слушал радио – прованс, музыка и пение – девушки – и опять: как скоро пройдет их молодость, начнется увядание, болезни, по-том старость, смерть... До чего несчастны люди! И никто еще до сих пор не написал этого как следует!  

6
В эти минуты, когда я мчусь по прямой из Ниццы в Монако, по-лагая, что  серебряную медаль, в отсутствии денег,  можно выста-вить в Монте-Карло – рулеточном раю – на кон, мой радиоприем-ник, настроенный на волну «Голоса Израиля», доносит горестное известие. Террористы убили Марка Блюма, отца четырнадцати детей, моего знакомого из Риги. В Израиле, куда уехал одним из первых, он стал Мордехаем Лапидом.
Машину Марка – Мордехая Лапида, – в которой находился и его сын, расстреляли в упор.
Рядом с его домом.
Рядом с  Гробницей Адама и Евы, Авраама, Исаака, Иакова.
Расстреляли в самой близи от библейской пещеры Махпела – где покоятся еврейские пророки.
Эту Гробницу я знаю не по красочному путеводителю. Обходил ее вдоль и поперек, побывал во всех потайных местах, на крыше, вышках и в глубинах. И не в качестве экскурсанта, без сопровож-дения гида. Мне гид здесь не нужен. Я сам могу быть гидом для неосторожных туристов, способных по глупости, вернее, незнанию, нарваться на нож или угодить под камень, брошенный из окна. Здесь я солдат…
Когда наш батальон резервистов, прозванный мной «русским», дислоцирован в Хевроне, я охраняю святыню всех трех религий – иудейской, христианской и мусульманской, – Гробницу Адама и Евы, Авраама, Исаака, Иакова от нападений террористов.
Вот и закончилось мое путешествие. Я беру курс на Париж, к аэропорту Орли. В  моем кармане вместе с медалью с выставки лежит и повестка из армии. Пора  в Израиль, туда, где язык  меня легко доведет до Хеврона…