Андрей Гореликов

Афтершок. Рассказ




Город заканчивается не вдруг, он не обнесен крепостной стеной. Жилые кварталы за окном автобуса распыляются, сменяются стройками, затем  домами старыми, разрушенными и деревянными - словно пленку  крутят в обратную сторону. Там, между автозаправками, кладбищем и заснеженными до горизонта полями стоит больница и хоспис, где умирают старики.



Стены здесь свежекрашеные, а в гостиной второго этажа стоит телевизор на сорок каналов и иконостас. Но при всем уют отягощен душно-сладковатым запахом, который не перебить никакими освежителями.



Каждый старик или старуха здесь сам по себе. Со своей тумбочкой, кружкой, мылом, полотенцем, карточкой, прозвищем от санитарки, своими родственниками, болью, мыслью. Друг другу они не доверяют, потому что либо не слышат собеседника, либо забывают слова, чтобы ответить.

Они говорят: "Добрый вечер". Или: "На обед сегодня каша или борщ, интересно". Или: "Где же мои очки?"

А потом отворачиваются к стенке или к телевизору, смотрят в пустоту, шевеля губами, пережевывают свои застарелые воспоминания. В одиночестве без контакта слабеет память и распадается мышления.



***



Кирилл Яковлев застегивает рубашку дрожащими пальцами. Опираясь на спинку кровати шаркает к окошку, чтобы посмотреть на утренний пейзаж. Там нет никакого пейзажа - задворки больницы, непрозрачные окна, дым на горизонте и человек, катящий тачку по двору.



Поэтому старик опять садится и глядит на койку напротив. Его сосед моложе остальных пациентов хосписа, и с большим отрывом. Ему тринадцать. Простыня прикрывает тело, обвитое и утыканное множеством трубок, отчего кажется, что к маленькой бритой наголо голове на подушке приделана гигантская туша взрослого толстяка.



Мать мальчика приходит дважды в неделю, и всегда что-то приносит с собой. Бананы и шоколад, и соки, и игрушки, и коньяк. Все это не мальчику, а врачам, кроме игрушек, которые скапливаются на подоконнике, принимая на себя первые лучи утреннего света. Мать здоровается с Яковлевым, спрашивает о самочувствие. Потом начинает рассказывать о событиях, будто бы своему сыну. О том, как его брат учится в школе и купил себе матросский костюм - мечтает пойти в мореходку. О своих соседках, которые делятся с ней старыми вещами и бытовой техникой, взамен заставляя слушать истории о своих мужьях и детях (один был наркоманом, ушел в секту, и стал верующим трезвым слесарем, другой уехал в Америку). О работе в торговом центре и новогодних праздниках.



Кирилл это слушает и понимает, что сыну женщины ничего из этого не было бы интересно. Он задается вопросом, говорила бы женщина про то же самое, если б мальчик мог ее слышать. Наверное, не для Кирилла же она говорит. Как и сам он, Яковлев, рассказывает про свое прошлое, такое же неинтересное, скорее для себя. А вот ему пожалуй и любопытно про работу и про мореходку. Женщина тоже хорошая, внимательная, всегда для однопалатника сына захватит газету или фруктов. Намекал было, нет ли у нее покурить, но ей, наверно, врачи наказали не давать ни в коем случае. Вот так и выходит, что никому неинтересно, а двое объединяются вокруг своего единственного слушателя - неслышащего и всепонимающего.



***



Новогодняя ночь, когда залпы фейерверков и щелканье петард, долетев с жилых кварталов, гремят за окнами хосписа так, что стекла дрожат, и стены озаряются то мертво-зеленым, то неоново-белым светом. Присев на койке и покачиваясь в раздумьях, Яковлев кивает в сторону коридора, откуда слышен телевизор и смех санитарок.



- Празднуют, да. Такая пальба, а им нипочем. - Он смотрит изподлобья на койку напротив, где в темноте едва колышется от дыхания силуэт. - Я когда был как ты маленьким, даже еще младше, как-то слышал такую пальбу. Это они теперь салютуют, а тогда была война. Я из дому вышел, по глупости, все трясется от взрывов. Наверх потом посмотрел - а там лучи прожекторов носятся, по всему небу. И две звезды зеленых... падают. Я, дурачок, давай желанье загадывать. Ну тут мать выбежала, меня хвать и в подвал. Это же были шпионы, сигналили летчикам, куда бомбить. С тех пор, брат, я эти стрельбы-бомбежки не люблю. Хоть Новый год. А потом там склад винный разбомбили, и когда начался уже голод, люди землю оттуда собирали, промывали в сите, и это потом пили. Говорили, еще сладкая вода-то.



Пошамкав губами, Яковлев отворачивается к окну и ложится, словно вспомнив, что его сосед ему не ответит.

- Я всю жизнь так, чувство такое. Кто-то попразднует, все выпьет, все возьмет, а потом я то, что пролилось подбираю. Хехе. Эх, брат, давай-ка спать.



***



В феврале воздух начинает отдавать весной, и мальчику делается лучше. Врачи постоянно суетятся в палате, так что с места старика не видно окна, да и самого мальчика. Однажды Кирилл сидит в коридоре на лавке, мимо стуча каблуками спешит врач хосписа. Кашлянув, он наклоняется вперед и кричит, громче, чем надо:

- Анна Петровна! Ну как там?

- Как? Что, Яковлев? - она останавливается и запахивает халат.

Старик жестикулирует, морщится и подбирает слово:

- Пацаненок, как там пацаненок, лечат?

- Ох, Яковлев! Да кто же знает, вылечат его, нет. Это же случаи один на тысячу.

Махнув рукой, врач бежит дальше по коридору, бросает через плечо:

- Молиться надо! Главное молиться!

Поворачивая на лестницу, она сталкивается с матерью мальчика, которая замерла в изумлении, прижав к груди пакет с продуктами.

- Молитесь! - говорит Анна Петровна и ей, жмет руку и исчезает из виду.



Мальчика отправляют в больницу. Она в двадцати метрах от здания хосписа, но теперь они со стариком никогда не увидятся. Когда мальчик открывает первый раз глаза, Яковлев сидит в новой палате, окна которой выходят на стену складского помещения. Его сосед также молчалив, так же неподвижен под простыней, как предыдущий. Ему под сотню лет, маленькая ссохшаяся голова покрыта гречишными пятнами. Но ему лучше, чем мальчику было тогда - он способен тянуться губами к ложке и втягивать в себя порцию месива из картошки и перловки, которое здесь дают на обед.



Яковлев страдает от воспоминаний. Исчезновение соседа словно выбило некую пробку из дамбы, и прошлое хлынуло в слабеющую память, показывая яркие картинки из юности, похожие на сон и тут же сменяющиеся другими картинками, не оставляя ни контекста, ни воспоминаний. Он пытался опять ночью выговориться соседу.



- Помню, речка была в Бузимке, это, значит, село, куда после войны переехали. Мальчишками там удили карасей, пескарей, а когда, хехе, когда жену первую привез, и хотел на руках перенести через реку... Да, силы были... Караси... перепугалась совсем...

Яковлев затихает, сидит минуту, ложится. На этот раз что-то не работает. Нельзя рассказать.



***



Утром, когда Яковлев умер, объявляют помывку по случаю понедельника. Санитарка Ира встала в дверях и машет руками в желтых резиновых перчатках.



- Мыться-бриться, собирайся, Кирилл Сергеевич. Через нехочу, а как же? Вон какая бородень отросла. Давай-давай, без разговоров, а то надо комнату прибирать.

Держась за стену, Яковлев идет по солнечному коридору. Старики и старухи в ночных рубашках шаркают мимо, кто-то с помывки, кто-то в очередь на обед, и все останавливаются, поровнявшись с ним, чтобы кивнуть и поздороваться шелестящим голосом.

Говорят: "Доброе утро". И: "На обед не знаете, что дадут?"



Ванная комната отделана голубым кафелем, солнца почти нету. Помывки здесь часто   заканчиваются насморком. Ира выкручивает вентили на полную мощность, трогает воду рукой и поворачивается к старику, чтобы помочь тому раздеться.

- Холодная вода.

- Какая холодная! Сам через пять минут попросишь, чтоб кипяток разбавили. Я знаю, какая вода нужна. Полезай, голожопик. Вот так, теперь вторую ногу.



Санитарка выходит. Яковлев хочет намылиться, но чувствует себя усталым, и решает прилечь. В висках стучит, перед глазами размыто, стены потускнели. Только окрики и шаги в коридоре, лязганье посуды, которую на тележке катит санитарка с остановками у каждой комнаты, гул автобусов за пустырем. Вода кажется вязкой, обретает плотность и фактуру, и принимает тело, податливо обволакивая его теплой пеленой. Кирилл вспомнил чувство снега, в который упал однажды в детстве, отброшенный взрывной волной. Ночью, когда решил посмотреть на звезды.



Он ложится на дно и широко раскрывает глаза. Пальцем ноги скребет по шершавому дну, находит и выталкивает пробку. Раздается хриплый звук, и вода начинает убывать. Он решает лежать с открытми глазами, пока лицо не окажется на поверхности, а затем выдохнуть и закрыть глаза. Можно будет отдохнуть.

"Хорошо, бриться не придется" - мелькает мысль. Шумит вода.



***



Вода шумит в ста метрах от пластикового столика в летнем кафе, где сидят сын с матерью. Нет стен, нет холода, только море и песок. Мальчик ковыряет вилкой в тарелке и не сводит глаз с горизонта, где синева переходит в синеву. Женщина смотрит на сына и поминутно говорит, чтобы тот не забывал есть.

- Тебе надо набираться сил. Вечером ведь опять пойдешь плавать с дядей Толей.

Мальчик кивает и говорит медленно:

- Я сегодня уже почти до буйка проплыл.

- Правда? Молодец. Только смотри, куда плывешь, и если устал, сразу обратно, знаешь.

- Да знаю, знаю.

Некоторое время они не разговаривают. Матери не хочется есть, потому что вечером она хочет поужинать в городе, но, чтобы подать пример мальчику, она быстро доедает десерт и кивает через стол:

- Давай, доешь и пойдем. Тебе надо спать, а я схожу по делам.

Мальчик морщится, и она чуть повышает голос:

- Только не капризничай, у тебя режим. Мы с дядей Толей возьмем билеты...

- Понятно.

- Все-то тебе понятно.



Женщина поджимает губы и ждет, смотрит, пока мальчик доест. Он пережевывает пищу и пытается разобраться, что он уже понимает, а что нет. Мать не может долго быть с ним одним, а хочет еще и с дядей Толей. Она очень долго была с ним одним. Брат теперь в лагере, где у них почти настоящая мореходная школа, и можно ходить на яхтах. Ему нельзя на яхте, он почти и плавать не умеет, поэтому с мамой. Он хочет быть с ребятами. Брат не любит школу, там надо много слушать и сидеть на месте. Дядя Толя говорит, что в школе ничего страшного, надо только сразу показать ребятам, что ты сильный. Он хочет в школу, он может долго сидеть и все запоминать. И сейчас запоминает: море ,солнце, крабы, раковины. Он не любит спать, во сне нечего запомнить. Он не любит есть, ему кажется,  что на зубах хрустит земля.

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера