Олег Ермаков

Кристина. Отрывок из романа «С той стороны дерева»




Думаю, писателя Олега Ермакова не нужно представлять читателю «толстых» литературных журналов, – он пишет и публикуется с нормальным постоянством. Под словом «нормальное» я подразумеваю естественный писательский темп, когда пишут не к очередному премиальному сроку, размазывая очередное «нечего сказать» по романному объему. Как правило, большинство современных романов, на мой взгляд, имеют к роману в смысле жанра весьма далекое отношение. Обычно это растянутый, надутый воздухом рассказ. Думаю, что Олег Ермаков на сегодняшний день – единственный писатель, романы которого являются романами в том, классическом, смысле этого слова. «Знак зверя», «Возвращение в Кандагар», «Свирель вселенной», «Холст», – и вот совсем новый роман «С той стороны дерева» скоро выйдет книгой, миновав журнальную публикацию (на наших страницах мы даем отрывок – выбранную автором главу). Вот в связи с тем, что Ермаков для меня – настоящий романист (настоящий рассказчик – само собой), я и хочу предварить публикацию небольшой беседой с автором о его понимании романа.


Олег, мне как человеку, пока не написавшему роман, интересны условия, при которых у писателя, начавшего с рассказов, возникает потребность в написании романа. Как это было у тебя?



Слишком многое хотелось сказать. К тому времени опубликовал несколько рассказов, но ты сам знаешь, что там, за рекой, время и его наполнение совсем другие. Это требовало романной формы. До романа я пытался написать и повесть, но отложил. Рассказы били точнее. И рассылать их в глухие редакции было проще. Рассылать и получать отказы. Хотя у меня и была какая-то иррациональная уверенность, что рано или поздно – опубликуют. Уже на первом году службы в Газни я пообещал ребятам: «Ищите потом книгу обо всем этом». Даже название книги сообщил: «Запах пыли». Правда, первая тоненькая книжка, вышедшая в Финляндии и состоявшая из двух рассказов, называлась «Желтая гора». Но в конце концов появился и «Запах пыли»; самое интересное, что так книгу назвал сам издатель, вычитав о запахе пыли в одном рассказе.

После рассказов я и взялся за роман. Тогда ходил под впечатлением от «Плахи» Айтматова. «Знак зверя» начинал под этим знаком. И, кстати, еще одно совпадение: Айтматов в каком-то интервью или в анкете, где спрашивали о прочитанном, кажется в «Знамени» был этот опрос, а может, и в другом журнале, – так вот, он отметил мой «Знак».


Покончил ли ты счеты со своей войной? Я имею в виду, романов о ней больше не будет? И есть ли кардинальное отличие в подходах к роману «военному» и роману «мирному»?



Ты отлично знаешь, что это невозможно: «закрыть тему» – для себя. Я пробовал однажды это сделать, вещь так и называлась «Последний рассказ о войне». После «Знака зверя» думал, что – всё, больше к этому не вернусь. Но началась первая Чеченская кампания, кадры репортажей – солдаты на броне, гусеницы и колеса, наматывающие грязь, черные выхлопы, чумазые лица солдат, – все напомнило нашу
войну… И удивило. Казалось, мы будем учитывать афганский опыт. Но этого не произошло. И «афганец» министр обороны с кривой улыбкой говорил в камеру, что быстро справится с этой проблемой. Вот в эти декабрьские дни я и начал «Последний рассказ о войне». Тут, конечно, непролазная архаика, тогда я еще от нее не избавился. От детской веры в магическую силу слова. Кстати, ведь и «Знак зверя» сначала назывался «Заклинание против вепря», там была линия Заратуштры, которую я потом убрал, и этот пророк выступал против божества войны – вепря Вертрагны. И роман я мыслил как некое заклинание.

И вот написал, если так можно сказать, малое заклинание «Последний рассказ о войне».

…Через шесть лет американцы начали громить Кандагар, разыскивая бен Ладена. Черт возьми, историческое мышление буксует! Теперь уже репортажи велись прямо из прошлого. Отделаться от этого было невозможно. Я снова достал свои потрепанные афганские дневники. Взялся писать рассказ, который неожиданно обернулся повестью «Возвращение в Кандагар». После этого я уже не зарекался и понимал, что возвращение неизбежно. Через некоторое время написал книгу рассказов «Арифметика войны», она публиковалась в журналах, должна наконец-то выйти и целиком в издательстве.

Ну и совсем недавно в переписке с Александром Карасевым вдруг обозначился сюжет будущей вещи, может романа, в котором все-таки будет продолжена линия Заратуштры. Отвечая на твой последний вопрос, могу сказать, что военные вещи – «неотвратимее», они настигают тебя обвалом, вот как в горах: бывает лавина, накапливаются снега и льды. А «мирные» вещи ты сам догоняешь, это что-то вроде охоты. Но технические моменты одинаковы, собирание каких-то сведений, чтение источников; правда, если речь о военной теме, то здесь собирание происходит уже в процессе письма, а «мирные» вещи готовятся загодя.



Тогда спрошу тебя о современном русском (написанном на русском языке) романе. Ты следишь за «романной» обстановкой – читаешь новые романы или стараешься, наоборот, не забивать свой внутренний слух чужой музыкой? Какова, по-твоему, эволюция (инволюция?) современного романа, куда он движется?



Последний прочитанный роман – «Шалинский рейд» Садулаева. А первый современный русский? Это надо вспомнить, чтобы точно ответить на твой вопрос. Ну, в любом случае выборка будет случайная. И на основании этого делать какие-то выводы вряд ли стоит. Нет, я специально не слежу за романной обстановкой. И все-таки мне кажется, роман жив, потому что стремление написать что-то всеобъемлющее – это заложено в самом языке, слове. Слово стремится к полноте, к пределу: все высветить – до беспощадности. Лучше всего это делать в романе. Хотя иной рассказ стоит эпопей и т. д., это ясно. Вспомним того же предельно лаконичного, но романного по духу Борхеса. И все же. У романа – больше диафрагма, глубже дыхание, и медитация тут основательнее. Роман – большая народная медитация. Правда, сейчас нет таких созерцаний, как… Список известен, не буду повторяться. Но стремление все охватить и понять – есть, и это главное. Как у того же Садулаева. «Шалинский рейд» демонстрирует как раз это стремление. Хороший, по-моему, роман. «Шалинский рейд» Садулаева еще раз подтвердил особый статус художественной литературы: ни телерепортажи, ни газетные статьи, фотографии не дают столь живого, глубокого взгляда; тем более что этот взгляд – изнутри. Там есть, конечно, какие-то погрешности, это касается особенно языка. И кое-что мешает осуществиться композиции – она так выстроена, что чеченские события даны ретроспективно, в настоящем – беседа с врачом, следователем. К сожалению, этот прием не назовешь удачным. Обращения к доктору и следователю – а может, и «судье» – ставят под сомнение все, что происходит в романе. А происходят там серьезные вещи… Но кто знает, как будут выглядеть многие события по прошествии времени? В общем, эти технические моменты преодолимы. Рано или поздно большая медитация состоится.



Большая медитация – я согласен с таким определением романа. Но меня как раз волнует противонаправленность векторов романа как жанра и нынешнего времени, его темпа, определяющего короткое и частое дыхание человека вообще, читателя и писателя в частности. Романы становятся все короче, у писателей нет времени на созерцание – торопят премиальные циклы, читатель хочет чтива все легче. Не вымрет ли роман, как мамонт и динозавр, в условиях меняющегося ментального климата?



Как раз на днях мне попалась рукопись романа на 60 авторских листов. Это иллюстрация обозначенной тобою коллизии. Читатель – сочинитель романа. Завершилось все по твоему сценарию: несовпадение моего времени, дыхания со временем романа. Все-таки эпоха эпопей миновала. Чтобы написать такую длинную вещь, нужна неслыханная дерзость. Нынешнее время дышит прерывисто. Не до медитаций такого духа. Но все-таки здесь и подтверждение сказанного выше – о языке, стремящемся к полноте и пределу. Разнонаправленность рано или поздно достигнет поворотных точек.



А теперь расскажи о романе, главу из которого мы хотим представить нашему читателю. Я не прошу короткого пересказа – мне всегда интересно, насколько большое слово уходит от первоначального замысла. Ну и – доволен ли ты им, взыскательный художник?




К этой теме я уже подступался в «Свирели вселенной», но не осилил. Мне с детства хотелось написать пантеистическую вещь. Первый рассказ, отправленный в хороший журнал «Юный натуралист» еще в школьные годы, назывался «Первая охота». С тех же школьных времен – времен первых походов – мне мерещилось что-то «за деревом». Пространство представлялось живым. И звездное небо пылало не только над головой, но и в сознании. Умерить эту температуру можно было одним способом – письмом. Чем я и занимался. Это чувство настигало меня и в Газни.
По сути, «Знак зверя» – все та же попытка написать пантеистическую вещь. Но солдат – не тот проводник. Нужен был другой герой. Я попытался сделать проводником вчерашнего десятиклассника и лесника в «Свирели вселенной» и потерпел поражение, не сумев оторваться от этого героя, не сумев увидеть в нем другого, не себя. Да и какой «проводник» романтик-горожанин? Эта неудача раздражала. И я знал, что еще «вернусь» на Байкал, в заповедник. Ну, вот и вернулся. И снова наступил на те же грабли. Повествование от первого лица этим и опасно: ты совпадаешь со своим героем. Но что-то заставляло меня продвигаться дальше «с граблями на ноге», так какой-нибудь горностай уходит, волоча капкан. Каждый литератор в капкане самости. С этим надо покончить, чтобы чего-то добиться. В случае написания романа – добиться полифонии, о которой говорил Бахтин, прославлявший многоголосие Достоевского и не очень высоко оценивавший романы монологические. В общем, настоящий роман по Бахтину – роман полифонический. В новом романе я попал в старую монологическую колею. Но мне повстречался неожиданный персонаж – эвенк Мальчакитов. Стало ясно, что это и есть проводник – «по ту сторону дерева», проводник в мир природы и архетипов. Я тут же остановил работу и зарылся в источники, перечитал и законспектировал порядочно книг, посвященных эвенкам и шаманизму. И очень рад, что коснулся поэзии этого народа. На моей карте исчезло одно белое пятно. На самом деле у большинства из нас мир и состоит из белых пятен, тогда как на месте пятен – многокрасочные острова и материки. Мы видим свой мир как будто из-за облаков… «мало видим, знаем, а счастье только знающим дано», по Бунину. Так вот и Мальчакитов не только оказался проводником в мир природы, но и вывел текст из потемок монологизма и дал символическое обоснование роману о природе вообще и природе творчества в частности. Встреча с ним – везение, это мне ясно. Но это пока лишь, скажем, внутреннее дело. Появится ли чувство встречи у читателей романа – вопрос, на который у меня нет ответа.



Беседовал с Олегом Ермаковым Игорь Фролов



=========================




Действительность вокруг мечты завихрялась, пространство странным образом преломлялось, и любая близость оказывалась мнимой. Наверное, то же самое происходит в пустынях Востока, где караван оборачивается цепочкой барханов, озеро – струением воздуха, оазис – обломками скал, цветущими на восходе.

Кристину взяли на работу в лесной отдел, на должность лесника, что вызывало нашу зависть. Нас пока держали в стажерах, это было повышение по сравнению с должностью рабочего лесного отдела, но мы мечтали побыстрее стать лесниками, получить форму. Кристина над нами пошучивала по этому поводу, когда мы приходили к ней на чай по вечерам, а это происходило регулярно, мы не пропускали ни одного вечера, если только нас кто-нибудь не опережал. И на правах старшего по званию командовала нами. Меня отправляла за дровами или водой, Валерку заставляла месить тесто: Люба научила ее печь коржи. Мы ворчали и с радостью подчинялись. Но, впрочем, лесником Кристина только числилась, – и «даже не получила форму», как заявил довольный Валерка, – а на самом деле помогала секретарше Любе отвечать на письма, приходившие со всех концов страны, подшивать бумаги, перепечатывать приказы. Если они вдруг оставались без дела, их направляли на подсобные работы: белить печки, оклеивать стены обоями. За это платили дополнительно, и Люба, быстрая, веселая, лобастая, синеглазая, не возражала, они подружились с приезжей. Мы частенько слышали ее голос, смех за стенкой. Люба была старше лет на пять, замужем за длиннобородым сумрачным пекарем, воевала с двумя непослушными детьми; и она, и муж были геологами, но здесь в геологах не нуждались. Любе нравилось уйти от домашней тяготы, посидеть, поболтать, покурить. Иногда за ней приходил муж и говорил, что хозяйство стонет от голода, и Люба убегала кормить детей, кур, поросенка.

Одинокая рыжая зеленоглазая ленинградка вызывала любопытство всего поселка и притягивала взгляды лесников и рабочих и сотрудников научного отдела. «Ишь, огнёвка», – слышалось по утрам, когда она проходила по коридору сквозь табачные клубы куривших на корточках мужиков в секретарскую. Роман у нас о ней спрашивал, мол, как вы там по-соседски – навели мосты? «Мост разводной, – сказал Валерка, – и вокруг бастионы». Роман усмехнулся и ответил, что нет таких бастионов, которые не преодолел бы одинокий солдат. «Прапор», – уточнил я. «Поручик», – поправил меня Роман, служивший два с половиной года в армии, но вдруг решивший все бросить и пойти в вольные стрелки.

И мы с Валеркой чувствовали себя этими бастионами. Мне вспоминалась наша англичанка. И здесь за тысячи верст мы с Валеркой снова соперничали. Даже лыс, как тогда, вспоминал я, проводя ладонью по ежику волос.

– Не трещи черепом, – просил Валерка, – ты мешаешь писать мне письма.

Да, думал я, человек просто опутан всякими ассоциациями, чужими и своими воспоминаниями.

Интересно, мерещится ли каким-нибудь португальцам что-то русское?

Человек живет в Португалии, а периодически оказывается в Восточной Сибири, на берегу бушующего моря чистейшей пресной воды. Внук эмигранта, белого офицера, семеновца.

Я думал о Кристине. Она умудрялась отвечать на все наши вопросы и при этом оставаться в тени. Мы толком не знали, что же ее заставило уехать из Ленинграда, поселиться здесь, в холодном доме на берегу осеннего моря. Хорошо еще, что мы ее соседи, а не бичи. Как бы она от них отбивалась? Иногда кто-нибудь из мужиков в подпитии заглядывал к ней – и, увидев нас с Валеркой, отваливал. И ночью мы спали чутко, как собаки. Нам нравилась наша роль рыцарей при даме. Кристине, кажется, мы тоже были по душе… Конечно, мне хотелось бы знать: кто больше. Думаю, Валерке тоже. При всей нашей схожести мы были разными, иногда просто чужими. Так что вряд ли она относилась к нам одинаково. Но никак этого не проявляла. Порой мне думалось, что все-таки Валерка у нее в фаворитах, да, он оставался месить тесто и балагурить, пока я ходил за дровами или водой… И я делал это почти бегом, спотыкаясь, роняя поленья и расплескивая студеную байкальскую воду. Вина мы не пили, нам и так было хорошо. Да Алина сейчас и не давала «Кубани» даже Валерке. Поселок полнился слухами. Здесь все было на виду. Но Валерка не переживал, называя Алину дурой. Конечно, она во всем проигрывала нашей рыжей соседке… Странно было представлять Кристину, шагающей по улице в Питере, вот по Невскому. Питер был далек и фантастичен, как Португалия. Я ни разу там не был. В Питере. Расспрашивал Кристину. Она обещала попросить у подруги фотографии или даже целый альбом, пусть пришлет, и мы все сами увидим. Хотя, конечно, лучше действительно это видеть. «И ты не скучаешь?» – «Нисколько!» Валерка чесал подбородок, жест, означающий недоверие, и говорил, что даже нам Смоленск снится. «Говори за себя, – предупредил я. – Мне не снится». – «Ну, да, он патриот идеи, – усмехался Валерка, – и правды никогда не скажет. А мне скрывать нечего». – «Какой идеи?» – спрашивала Кристина. И мы морочили ей голову, все превращая в шутку.

Но очень скоро мы поняли, что наша роль верных дровоносцев, как мы называли себя, призрачна.

Валерка сидел изогнувшись над столом, писал письмо домой. Письмо давалось ему трудно. Он то и дело бросал в мою сторону взгляды утопающего. Но мужественно молчал. Я уже четко заявлял ему, что акыном не буду. Пусть сам пишет, а главное, читает. Книги читает. Это учит слогу, стилю. А может, и не учит, черт его знает. Я-то книги читаю не для этого. А для чего?

Ну, вообще, мне нравится библиотека.

Это на самом деле фантастическое пространство, где на квадратный метр приходится доля спрессованного смысла. В Смоленске я был записан в трех библиотеках. Всех книг, взятых домой, я не читал. Но внимательно рассматривал обложки и прочитывал две-три страницы, немного углубляясь, – и часто этого было достаточно.

Вот и сейчас, по наитию, я собрался, растер по загривку горсть одеколона «В полет».

Валерка бросил на меня подозрительный взгляд. Я успокоил его, сказав, что иду в библиотеку.

Но на двери библиотечной темнел внушительный замок, я поправил фолиант под мышкой, повернул и увидел идущего по тропинке Юрченкова в потертой дубленке, с бежевым шарфом, замотанным вокруг шеи, в серой кроличьей шапке: советский горожанин на вечерней прогулке.

– Маргарита уже закрыла?

Я кивнул.

– Вот у Борхеса библиотекари и жили прямо в библиотеках, специальная полка в стене была для спанья. Постучал – откроют.

Я сказал, что не читал Борхеса.

– Да его только начали у нас издавать, – сказал Юрченков, шагая рядом. – Аргентинец, слепец, библиотекарь, гений. Один его рассказ так и называется «Библиотека Вавилона» или «Вавилонская…». Так вот библиотекари и жили в шестигранниках, соединенных переходами вверх-вниз, футляр для спанья там был, две лампы, в коридоре зеркало…

– Про печку не спрашиваю, – сказал я.

Юрченков засмеялся.

– Это все-таки фантастическая библиотека. А что, не греет ваша дура?

Я ответил, что мы буржуйку установим.

Юрченков покачал головой.

– Э-э, нет, по технике противопожарной безопасности нельзя.

Я усмехнулся.

– А мерзнуть можно? И соседка мерзнет.

– Соседку надо куда-то переселять, – сказал Юрченков.

Я думаю, ему хотелось бы переселить ее к себе, он жил один в большом теплом доме.

За ночь наш дом выстывал напрочь, мы спали в одежде, в шапках, как папанинцы, и швыряли охапки поленьев в печь, будто в паровозную топку. Называли это жилище броненосцем и собирались пронестись на нем сквозь великую сибирскую зиму. Нам привезли тележку дров. Мы кололи колоды, с вечера у печки складывали поленья, лучины, чтобы утром сразу кочегарить, еще толком не проснувшись, кипятить чай.

У Кристины то же самое. И только третья часть дома процветала. У метеорологов было тепло и уютно, цветные занавески на окнах, печь выбеленная, на стенах свежие обои. Можно было подумать, семейный дом. А жили там две девушки… или
женщины, маленькая плотная Таня с беличьими быстрыми глазками и высокая плавная задумчивая Люда с шикарной летописной русой косой. Мужики на нее, Люду, как-то уже и не смотрели, так же, как, допустим, на Алину, с алчностью. Говорили, что это – неприступная крепость. Ледяная. Не знаю, ее глаза иногда тепло синели… Но действительно, было что-то в ней пугающее.

Валерка выглядел раздосадованным. Наверное, письмо так и не получилось. Или еще что-то, приходил кто-нибудь. Я снял телогрейку, приложил ладони к теплому боку печки.

– Чертова Дыра, – проворчал Валерка, набивая черную гнутую трубку.

Я посмотрел на него. Он чиркнул спичкой, поднес огонек к трубке и с шумом начал всасывать его, пыхнул дымом.

– Провал, – сказал я, вспомнив определение Романа.

Валерка промолчал. И в это время я услышал голоса за стеной. Мужской смех. Голос Кристины. Я быстро взглянул на Валерку. Он отвернулся, окутываясь дымом. Я прислушивался, стараясь угадать, кто в гостях у нашей соседки. И наконец ясно различил бархатный мужественный голос вольного стрелка, как он сам себя любил называть, – Романа.

– Пойду поколю дров, – сказал Валерка, выбивая пепел из трубки.

Байкал штормил и раздирал льды почти до Нового года, на камнях вырастали сокуи, причудливые башенки, корни кедров и лиственниц, ветви, нависающие над берегом, толстели, укутанные мутной глазурью, иногда издалека казалось, что на берег откуда-то из глубин тайги вышли олени, запрокинули рогатые головы и смотрят на море, думают, как его перейти.

Рассказывали, в заповеднике на Южном кордоне одно время жил чудаковатый мужик, купил в Нижнеангарске оленя, северного, низкорослого, сам смастерил
нарты и рассекал по Байкалу от кордона до центральной усадьбы, пытался убедить начальство, что «олени лучше», да, надежнее, чем «Бураны», мотосани, не выдерживающие морозов и тряски по торосам. И с ним вроде бы соглашались, но закупать, как он советовал, оленей не спешили. А по весне он пропал. Поехал еще по ледовой дороге в Нижнеангарск за бормашом, рачком-бокоплавом, почему-то у заповедных берегов он не водится, попал в пургу и исчез навсегда. С собой у него было все для автономной жизни: доха, чайник, хлеб, консервы, примус, даже ружье – на лед могли выйти волки. Но ничего его не спасло. Вряд ли он заблудился, пурга через сутки окончилась. Скорее всего, угодил в трещину или продых, полынью, возникшую от течения и перепадов температуры. И так никто не пересел с мотосаней на нарты. Жаль энтузиаста. Но… еще неизвестно, что на самом деле с ним произошло. Может, таким образом мужик хотел свалить отсюда, уйти на тот берег? Что, одни мы об этом думаем? А у Германа Васильевича глаза разгорались? Переправлять нас туда он, наверное, не собирался, так, дурака валял, знал, что ничего у нас не получится, кишка тонка. Но глаза выдавали, что это и его затаенное.

О дереве Сиф я так ничего и не нашел. Ходил среди стеллажей, искал… дерево. Кто такой Сиф? Сквозь полки я подглядывал за Маргаритой. И пытался вообразить ее в стеклянном шестиугольнике. Но тут еще прибежали ее два сына с русско-монголоидными личиками, и она стала их одергивать, поучать. Голос ее звучал резко.

Кстати, книг аргентинца там не было и в помине. Но можно выписать через межбиблиотечный коллектор, сказала Маргарита. Хорошо. Мы заполнили формуляр. Но я не знал, будет ли в этой книге рассказ о вселенской библиотеке. Ладно, подождем.

– А долго это?

– Ну, – сказала она, – когда как. Все зависит…

– … от погоды, – сказал я.

Она засмеялась и тут же нахмурила черные брови и крикнула одному из сыновей: «Куда полез?!»

По вечерам мы все чаще слышали за стенкой голос и смех Романа. Он как-то умудрялся опережать нас. Только мы с Валеркой соберемся в гости, запасемся печеньем, банкой джема, – а вольный стрелок уже там. О чем же они говорят? Что так смешит Кристину? И мы, как олухи, прислушивались. Делали вид, что нам все равно, а сами ловили каждый звук, доносившийся с той половины.

Однажды мы плюнули на условности, набрались наглости и отправились к соседке, хотя и слышали голос Романа. Ну и что.

– О, анахореты вылезли из берлоги, – приветствовал нас Роман, сидевший за столом в черном свитере, с дымящейся сигаретой.

Кристина тоже курила.

– Мы не анахореты, – сказал Валерка. – А анархисты.

Я поставил на стол банку джема. Валерка положил пачку печенья.

– В чем же это проявляется? – поинтересовался Роман.

– Планомерно уходим из-под контроля, – сказал Валерка.

– Хорошо, что я не успела еще заварить, – проговорила Кристина, выдергивая вилку из розетки и вынимая кипятильник из трехлитровой банки с пузырящейся водой. – Сейчас на всех…

Роман помог ей, взял банку, обернутую полотенцем, налил в фарфоровый чайник с заваркой, руки у него были смуглые, волосатые, на запястье правой – перевернутая восьмерка, знак бесконечности.

– Где-то вы запропастились, – говорила Кристина, взглядывая на нас.

Мы скромно молчали.

Роман улыбался, запустив пятерню в иссиня-черные, зачесанные назад волосы.

– Колобок тоже уходил из-под контроля, – сказал он. – Анархистская сказка, оказывается.

Кристина фыркнула.

– Колобок-анархист, я тебя съем, говорит волк, медведь, – продолжал Роман.

– Подавишься, – сказал Валерка.

– Только не поручик советской армии, – ответил Роман, – да еще артиллерист. Ему вы – как раз впору. Забил ядро я в пушку туго… Пух! И – где ваш анархизм?

– Ну а где был твой? – спросил я.

– Это не важно, что было, – сказал Роман. – Предпочитаю говорить о том, что есть – здесь и сейчас. И не только говорить. Но и жить, действовать. А не витийствовать.

– Мы и живем, – сказал Валерка.

– Жизнь перед армией – призрачная штука, – сказал Роман. – Ее как бы и нет.

– Да и не только перед армией, – сказала Кристина.

Она наливала в кружки чай. Кружки мы принесли с собой.

– Но вообще, – говорил Роман, и жесткая складка залегала у него на переносице, – надо все делать поэтапно. Сюда приезжать после казармы. И двигаться дальше. Поступательное упорное движение. А не танцевальные па.

– Пейте, мальчики, а ты, Роман, не пугай их.

Валерка хмыкнул и ответил, что нас ничем не запугаешь.

Роман щелкнул пальцами.

– Стреляные воробьи! Оторвались от подола мамкиного – и уже герои. Эпические.

Кристина рассмеялась, глянув на наши склонившиеся над дымящимися кружками головы – мою с ежиком волос и Валеркину, в пышной шевелюре.

Спать мы укладывались за полночь, в окно светила луна, кусок ее, все было хорошо видно, на печи тени от перекрестия рамы. «Прапорщик, – пробормотал Валерка, – а строит из себя целого майора».

Роман был странник со стажем; он много повидал. Мы рядом с ним выглядели желторотыми. И это раздражало. И, конечно, то, что он стал так часто смеяться у нас за стеной. Мы перестали заглядывать к рыжей соседке. Валерка снова начал пропадать в магазине, развлекая байками Алину. И та заметно повеселела. Я пытался погрузиться в чтение. Это был Герцен, «Былое и думы». Там, кстати, колоритно был выписан Бакунин. При случае я собирался блеснуть знаниями о самом известном анархисте всех времен и народов.

Но случая как-то не представлялось.

Иногда сквозь зимние бури прорывалось солнце, и над горой Бедного Света поворачивал кукурузник, заходил на посадку, привозил почту и новых людей. К нам поселили еще двоих бичей: синеглазого Гришу с русой бородкой клинышком и Кузьмича, хмурого мужика лет тридцати пяти, с вьющимся чубом и разными глазами: правый был темнее и меньше левого и казался вставным. Кузьмич работал «строителем коммунизма», по его же признанию, но надоело, решил так пожить, на отшибе. Конечно, странно, что в заповеднике, где все называли друг друга в основном по именам, этого новенького стали именовать так, как он сам представился: Кузьмичом. На нашей половине пустовали еще две комнаты, но жить там, в удалении от печки, зимой было просто невозможно. И новички притащили со склада железные койки, матрасы и расположились в нашей комнате. «Это хорошо, – сказал, узнав об изменениях, Роман, улыбаясь, – привыкайте, легче будет в казарме, колобки».

– Я этого прапора когда-нибудь трубой перетяну, – пообещал Валерка.

Вскоре прибыл еще один бич, Антонов, толстый, пухлогубый бухгалтер из Канска, и его да Гришу поставили подсобными рабочими пильщикам Роману и Павлу, а нам дали новую работу: колоть дрова. Кузьмич, как бывший строитель коммунизма, был направлен на Северный кордон, где еще шло возведение гостиницы.

Невысокий, рыжеватый, шумный Гриша с горбатым носом приехал из Казани, где работал ветеринаром, лечил лошадей, кошек и собак, даже крыс – белых, домашних. Потом ему это надоело, сниться крысы и ржущие лошади стали, да еще начались какие-то проблемы в семье, и он все бросил и отступил. Директор не принял его на постоянную работу, – только на временную, он с большой неохотой брал семейных, хотя Гриша клялся, что бракоразводный процесс запущен. Он был шумен, смешлив, но иногда вдруг как-то деревенел, темнел и замолкал, явно ничего не слыша, думая о чем-то; у него и глаза в такие моменты меняли цвет, чернели. Антонов, наоборот, был молчалив, как будто все время силился что-то вспомнить, трогал оттопыренное ухо, принюхивался к пальцам. Он был настоящий бухгалтер, окончил техникум, но работать по специальности не стал; оказывается, это мать заставила его там учиться, одного парня среди девчонок. В армию его не взяли из-за плоскостопия. И тогда он без оглядки сбежал сюда.

Дом наш превратился в настоящую общагу, казарму. Теперь мы тем более не могли ходить по вечерам к Кристине, чтобы не потащить за собой весь кагал. Все это раздражало, злило. Я удивлялся своим легкомысленным миражам, настигшим меня там, в заснеженных горах. Это были только какие-то полудетские предчувствия, самообман.

Мы мечтали выбраться в тайгу, но никаких праздников больше в ноябре не предвиделось; в лесники нас все еще не переводили, так что о походах в тайгу нечего было и думать.

Но зато внезапно подвернулось морское путешествие.

В четырнадцати километрах от центральной усадьбы, рядом с зимовьем на мель сел катер с рыбаками. Два дня рыбаки жили в зимовье, радуясь, что им так повезло. На третий день за ними пришел катер, и они уплыли. А катер надо было вытащить на берег, до зимы. Но сами рыбаки этим почему-то заниматься не стали; возможно, их подгоняло штормовое предупреждение или что-то еще; вообще в повседневных делах много на самом деле абсурдного, просто все уже к этому привыкли и почти не обращают внимания. Председатель рыболовецкого колхоза связался с директором заповедника, и уже вечером четверо спасателей – Роман, лесничий Аверьянов и мы с Валеркой – со второй попытки отчалили и взяли курс на мыс.

Лодка шла, лавируя между тяжелых пепельных волн. Низко над морем висели тучи. Лодка подскакивала, ударялась о волны, ледяные брызги летели в лицо, застывали на телогрейках. Ясно было, что падение за борт означает скорую смерть. Но мы с Валеркой радовались, что нас взяли, хотя компания была не из лучших.

Мы выходили из залива. Было видно, что волны впереди круче и больше и многие из них вскипают пеной.

А на западе вдруг появилось солнце – всего на пару минут, но зрелище было фантастическое: небо вокруг него побагровело, а солнце белым железным диском входило в темные пляшущие хляби, и на его фоне мчались друг за другом волны, как звери зимнего моря. И когда солнце исчезло, в тучах проступил его кровавый двойник. И все сомкнулось сизой синью до горизонта.

Лодка выскочила из залива. Мы услышали рев волн, обрушивающихся на огромные валуны мыса. И волны были валунами, нос лодки расшибал их с визгом, вверх ударяли брызги. Мотор временами захлебывался, но продолжал работать, рвать винтом воду. Без всяких комментариев мы знали, что будет, если пауза затянется.

Наконец мы прошли самое опасное место. Вскоре показался катер у берега, чуть подальше крыша и труба зимовья, устье речки. «Гляди в оба! Тут камни!» – крикнул Аверьянов. И мы с Валеркой уставились на волны, бегущие к заснеженному берегу. Но среди волн не заметили покатую спину валуна, раздался скрежет, лесничий взял вправо, лодка накренилась, и если бы в этот момент набежала волна, мы перевернулись бы, но нам повезло попасть в ложбину между волн. Лодка выпрямилась. Лесничий сыпал проклятиями. Мы виновато молчали. «Роман! Гляди вместо этих сосунков!» Но уже близок был берег. И мы причалили. Лесничий задрал хвост мотора, чтобы не повредить винт, и мощный удар волны в корму выбросил лодку на берег, внизу завизжали камни и снег. Мы выскочили на землю, хватаясь за борта, и потащили лодку вперед.

Собрав пожитки, пошли в зимовье. Там было все как обычно: стол, нары, железная печка, обложенная камнями, на полках соль, котелки, чайник, кружки. «Ну, чё, хоть печку-то затопить сможете?» – спросил лесничий. И мы с Валеркой начали щепать лучины. «Да один бы пока за водой сходил. Чайку надо! Продрыгли», – сказал лесничий. Я взял котелок и чайник. Неширокая быстрая прозрачная речка несла воды в шумящий Байкал. Волны гулко бились о железный корпус катера, на борту которого белела краткая надпись «Гром». Наполнив посуду водой, я повернулся и увидел, что из ржавой железной трубы над зимовьем уже закурился дымок.

…И краем глаза заметил, что из-за кедров кто-то вышел. Обернулся. Это был человек. Он смотрел на меня. На его круглом смуглом лице с высокими скулами мерцала странная улыбка.

На нем была серая шинель, шапка с кокардой, черные погоны, сапоги, в руке – чемоданчик. Солдат.

– А я по тайге немного пробежался, – сказал он. – Услышал, приплыли, ага, решил вернуться.

От удивления я ничего не мог сказать.

– Здорова, – произнес он, поставив чемоданчик на землю и протягивая мне
обе руки.

Я подал руку. Он взял ее обеими и потряс.

Вместе мы вошли в зимовье.

Печка гудела.

– Здорова! – сказал солдат.

Все обернулись. Аверьянов тихо выругался, вглядываясь.

– Мальчакитов? Миша?!

Солдат нехотя кивнул, словно ему стыдно было в этом признаваться.

– Откуда ты свалился?

– А, Будда, привет, вернулся? – спрашивал Роман, протягивая ему руку.

– Ага, – отвечал тот и пожимал его ладонь обеими руками.

– Дембель?.. Неужели два года?.. Ведь вроде недавно уходил.

– Это здесь недавно, а там давно, – говорил Миша.

– Ну, дела. Так ты с катером? – догадался Аверьянов.

Солдат отвечал, что с катером; в Усть-Баргузине он застрял, нет погоды, а тут прознал, что идет катер за рыбаками, и попросился, хорошо доехал, рюмочку поднесли.

– Но как это они тебя здесь бросили? Не могли подкинуть?

Миша чесал в затылке, хмыкал, сам удивлялся.

– И нам ничего не сообщили, говнюки.

– Зачем сообщать, – сказал Миша. – Сам сообщу.

Роман ухмылялся.

– Будда как был чудаком, так и остался. А куда ходил? На сопку? Молился?

– Нет, зачем, сам шел домой. А тут услышал, лодка поет.

Аверьянов засмеялся.

– Где ты служил-то?

Миша снял шинель, повесил ее на гвоздь, остался в кителе и шапке, сел на нары. Служил он в Даурии, в Забайкалье. В рембате.

– Ты же ремонтник по части лыж, зимовий? Что же там-то чинил? Машины?

Миша достал папироску, закурил.

– Не, мы больше по строительной части. Капониры делали.

– Ясно, копали, – сказал Аверьянов.

– Ну, землю тоже надо ремонтировать, – сказал с усмешкой Роман.

Миша взглянул на него и спокойно возразил:

– Не, зачем? Так хорошая.

– А еще что? – спрашивал Аверьянов.

– Ну, всякое, – говорил Миша. – Кирпич грузили, цемент по мешкам фасовали, картошку копали.

– А цемент-то зачем?

Миша пожал плечами.

– Да наверняка продавали, – сказал Роман.

– Не, – сказал Миша, – меняли. Мы им цемент, они мясо.

– Вам?

Миша кивнул.

– Ага, командирам.

Вода в котелках забурлила. Валерка предложил сварить рожки с кониной. Роман сказал, что надо хорошенько поперчить, чтоб отбить конский дух. Руки есть, вон перец, ответил Валерка. Роман ответил, что не он тут главный повар. Валерка сказал, что место вакантно, Роман может его занять.

Лесничий зажег лампу, но она тут же погасла. «А, черти, все попалили, – проворчал он. – Там у меня солярка, – сказал он, обращаясь к Роману, но тот не отреагировал. – Слышь-ка, Рома». Но тот неспешно доставал сигареты, закуривал.

– Я схожу, – сказал этот Будда.

– Да посиди, отдохни, – сказал Аверьянов, взглядывая на меня.

Я отправился за соляркой, слыша одобрительную реплику Романа, что, мол, правильно, надо привыкать к службе, подготавливаться.

– Эх-хо, – выдохнул Аверьянов, когда все расселись за столом, – и выпить не взяли. Знал бы, что ты тут кукуешь, обязательно прихватил бы шкалик.

– Меня ребята на катере угощали, – сказал Миша. – И я их угощал.

– Вез с собой?

– Ага. Маленько. Все выпили.

– Ну, еще бы, там плавают такие глотки.

– Но я удивляюсь, Мишка, что они тебя не завезли. Кто там капитаном?

– А, не помню. Из новых кто-то.

– Тогда понятно. Хотя и не совсем. Остальные-то?

– Да, – сказал Миша, – Малыгины братья, Гришутин, Васька Шныра. Там еще…

– И они тебя тут бросили?

– Ага, – сказал солдат.

– Ты обурятился как-то, – сказал Роман.

Миша возвел на него сквозь дымок от конины черные глаза.

– Сидишь в шапке.

– А! Привычка, – сказал Миша, снимая шапку и бережно кладя ее на нары. – Быстро хавай и вперед, как говорил наш сержант.

– Такое впечатление, что ты служил где-то в пещерных войсках, – сказал Аверьянов.

– Не, почему, – протянул удивленно Миша, задерживая ложку у рта, – там степи. – Он помолчал. – Здесь тайга. – И отправил ложку в рот.

– Соскучился? – спросил Аверьянов.

Миша не ответил, только с едва заметной улыбкой глянул на лесничего.

– И сколько ты тут? – спросил Роман.

– Два дня.

– Чего сразу не пошел?

Миша растерянно посмотрел на него. Сейчас он был похож на школьника, десятиклассника. И в то же время было в нем что-то уже стариковское. Я ел и внимательно глядел на него.

– Ну, наверное, нас ждал, – сказал Аверьянов.

И Миша радостно кивнул.

– А не дождался, – сказал Роман.

– Посмотрел бы я на тебя, – буркнул Валерка. – Человек два года не был дома.

– Вот именно, – сказал Роман. – А он здесь уже два дня сидит. Что-то тут не так, а, Мишка? Колись.

Мальчакитов покачал головой.

– Ведь темнит, – сказал Роман, наливая в кружку крепкого чая.

После чая все закурили. Роман спросил, есть ли у Миши дембельский альбом. Тот ответил, что есть. Полез в чемоданчик, попутно достал цветастую шаль и продемонстрировал нам: подарок тетке; а это – вынул подтяжки – дяде Кеше; ну а это – Светайле: солнцезащитные очки. Я удивился, что он везет подарок и Светайле, хотя она ему вроде бы никакая не родня. Родителей у него нет, уже сообразил я. Зоя и Кеша вместо родителей.

Миша раскрыл альбом с наклеенными фотографиями, мы придвинулись к столу, Аверьянов выкрутил побольше фитиль лампы.

– Ну-ка, ну-ка.

Снимки были плохие, серые. Железные ворота с красной звездой, грузовики в степи, Миша с белой дворнягой, лошадь, смутные лица солдат, плац с флагом, столовая, голые сопки, офицеры в полушубках, с автоматами.

– Да-а, – протянул Роман. – Тоска. Среднюю Азию напоминает.

– Голая земля, – согласился Миша.

– Небось сбежать хотел? – засмеялся Аверьянов. – В родные дебри. Я помню, как ты из техникума сдернул.

– А, да что там, – сказал Миша, махнув рукой.

– Учился? – спросил Валерка.

Миша не отвечал, смотрел в альбом, курил.

– Ну да, – сказал Аверьянов. – В зооветтехникуме. Не вытерпел науки.

– А, зачем мне, – сказал Миша. – Запрут в колхоз. А я не солон, не орочон. Охотник.

– Солоны – эвенки-скотоводы, а орочоны – оленеводы, – растолковал Аверьянов.

Все засмеялись.

– Как будто олень не скотина!

Лицо Миши выражало недоумение. Ему ясно было что-то такое, чего не могли понять мы. Он и не стал вдаваться в подробности. Говорил, что устал жить в общаге, ездить на автобусе – людей всегда, как рыбы в ловушке.

– Нет, но есть же оленеводческие колхозы, – сказал Аверьянов.

– Не, не хочу в колхоз, – ответил Миша. – Здесь буду жить, на море.

– Представляю, каково тебе было в казарме.

Миша промолчал.

– И тут – на тебе целый кагал.

Миша улыбнулся.

– Свои…

– Но неужели они не могли тебя подбросить? – не верил Роман.

Миша не отвечал.

Ночью я очнулся, повернул голову и увидел за окошком белые горы, тайгу, черный Байкал, серебрящуюся речку. Светила полная луна. Окошко казалось слишком маленьким, чтобы вместить все. Но это так и было. Густо храпел Аверьянов. Они с Романом занимали соседние нары. Мы втроем на других. Тесновато было.
Поразительная картинка, думал я. Эта пещера как сознание, а там – иное сознание, сказочно необъятное, и граница хрупка, прозрачна, но непроницаема, почему же, думал я, ее можно пробить… Да просто открыть дверь и выйти, думал я уже утром, вспомнив ночные мысли и в самом деле выходя наружу, щурясь от света.

…И ничего не произошло.

Ночью все было по-другому. То есть казалось. А сейчас, – да, этот озаренный из-за туч берег великолепен, и горы величественны, — все это камни, свет, вода, а не чье-то сознание. Хотя ночное ощущение чужого сознания вокруг не исчезало.

Пора было завтракать. Но мы с Валеркой условились не притрагиваться к дровам, котелкам.

Валерка закурил. Я тоже.

– Чё это вы натощак? – спросил лесничий. – Лучше бы физзарядку сделали: дровишек покололи.

Я сказал, что там есть наколотые дрова.

– Ну так чё не затапливаете?

Мы молчали, курили сосредоточенно. Лесничий переводил маленькие въедливые глазки с меня на Валерку, скреб щетинистую щеку крупными пальцами с грязными ногтями.

– Или чё, наряды вам закрывать? – Он усмехнулся.

Мы упорно отмалчивались.

– Ла-а-дно, – сказал Аверьянов с угрозой.

– Э, чего спорить, – сказал Миша, – сейчас.

Зря мы напросились, подумал я, нас и взяли как поваров-истопников. Занимались бы колкой дров для научного отдела, конторы, бани, пекарни. Лесничий быстро развел огонь. Дрова звучно зло защелкали в железной печке, пламя грубо зашумело в трубе, рдяные лучи замерцали сквозь щели.

Смуглое лицо Миши выражало какое-то беспокойное напряжение; он словно бы к чему-то прислушивался.

– За водой-то хоть сходите? – спросил Аверьянов.

Я уж было дрогнул, решив пойти, потому что как-то все это выглядело смешно, нелепо. Но Валерка обернулся к Роману и сказал, что его очередь идти. Роман спросил: а чья вчера была очередь моторку вести? Ну не ты же ее вел, сказал я. Мог бы и я, сказал Валерка. Лесничий засмеялся и напомнил, как мы вчера чуть мотор не разнесли на хрен. Уже слишком поздно было, сказал Валерка. Плохому танцору всегда поздно, ответил Роман, рассматривайте это как наряд вне очереди. Мы не в армии, сказал я. Но еще туда попадете, сказал Роман, привыкайте, вон у Будды поинтересуйтесь, как там, да, Миша?

– Ладно! – бросил лесничий. – Кончай базар.

– Ага, – сказал Миша, беря чайник и котелок и выходя из зимовья.

Мы замолчали, почувствовали себя неловко… А Роману хоть бы хны. По его лицу блуждала усмешка. Миша вернулся, поставил котелок с чайником на печку. Зашипели капли воды.

– Погода снова портится, – проговорил Аверьянов, глядя в окошко. – Не хотелось бы тут с вами заторчать.

– Сейчас выдернем эту консервную банку и – домой, – сказал Роман. – Меня там тоже ждут более приятные моменты.

И он почему-то весело посмотрел на меня.

– Если бы работу так просто делать, как базары разводить, – ответил лесничий.

– Вообще рыбаки свою работу должны были сначала сделать, а потом валить домой.

– Колхозное имущество! – воскликнул Аверьянов, разводя большими руками. – С такими тружениками коммунизма не построишь.

Роман засмеялся.

– Коммунизм надо строить на других планетах. Здесь не те природные условия. Человек человеку не человек.

– А что, – сказал Аверьянов, задумчиво скребя щеку, – может, где-нибудь уже и есть коммунистическая планета…

Пока завтракали, исчезли последние проблески солнца, тучи наползли густо, закружились редкие снежинки, крупные, мохнатые. Байкал все сильнее раскачивало. И снег летел быстрее. Выкурив еще по сигарете, мы собрались и пошли под снег. Вытащили из-под брезента в лодке лебедку, трос. Отыскали почти напротив лиственницу, прикрепили к стволу лебедку. Теперь надо было зацепить трос за нос катера. Я взял трос, отвернул голенища резиновых рыбацких сапог. Лесничий вырубил и передал мне посох. Опираясь на него, я пошел по валунам, но на полпути остановился. До следующего валуна, то показывающегося, то скрывающегося в волнах, добраться было невозможно. Я прощупывал посохом глубину, примерял к себе, – здесь уже было по пояс. Да еще играли волны. Пришлось повернуть назад. На обратном пути я оступился и зачерпнул ледяной воды со снегом. Чертыхаясь, выбрался на берег, принялся стаскивать сапог, вылил мутную воду, крепко выкрутил носки.

– Гондон химзащитный нужен! – воскликнул Роман.

– Попробуем на лодке, – сказал лесничий.

Но ничего у нас не получалось, волны не давали отчалить. Вымокшие и продрогшие, мы вернулись в зимовье. И, не сговариваясь, все кинулись к печке – разводить огонь. Лесничий зло рассмеялся.

– Холод друг демократии!

Нога у меня окоченела, и, как только смолистые поленья занялись пламенем, я взялся за сапог. Стащить его мне помог Валерка.

– Ну что, пилить еще не надо? – спросил лесничий.

– Да не годится он на роль нового Сильвера, – сказал Роман. – Молоко на губах не обсохло. Уж Сильвер бы заарканил катер.

– Надо было самому попробовать эту роль, – огрызнулся я.

– Ну, если бы там в трюме была карта, – сказал Роман. – Или хотя бы бутылка рому.

– А что там, кстати? – спросил Валерка, оборачиваясь к лесничему.

– Ха, – ответил тот, качая лохматой башкой, – размечтались. Нет там ни беса.

– Бутылку спирта могли бы и оставить, – сказал я. Мне было очень холодно. Тепло от печки еще только двинулось первой волной.

Лесничий хмыкнул, взглянув на меня.

– Спирта ему захотелось, – сказал он. – Вон сейчас чайку пошибче. Кто за водой?

– Самый молодой член нашего экипажа, – сказал Роман. – А их двое. Один без ноги в некотором смысле. Значит, Валерка.

– Давай, твоя очередь, – сказал Валерка.

– Вот если бы мы жили в Грузии, этих препирательств не было бы, – сказал лесничий.

– А ты жил там?

– Отдыхал. В Гаграх.

– Это Абхазия, – сказал Роман.

– Ну, без разницы, – сказал лесничий. – Они там, на Кавказе, принцип старшинства соблюдают. Молодые без базара места уступают в транспорте. И всюду. Почтение, короче.

Роман обернулся к Валерке.

– Понятно?

Валерка нетерпеливо мотнул головой.

– Ну мы-то не в Гаграх.

Я тянул ногу к печному железу, уже с наслаждением ощущая тепло. Блаженное тепло. В одном стихотворении я читал о том, что жизнь на земле обходится дешево, за сны, например, не надо ничего платить. И за огонь, добавил бы я, за огонь здесь, в тайге, на берегу шумящего моря. Виночерпий брызнул мне в глаза своей росой, хорошо было и без чая. Но за водой все-таки отправился Роман, вольный стрелок, лесничий настоял на этом, раз уж мы не в Абхазии. И двадцать минут спустя мы глотали крепчайший чай, грызли кусковой сахар, трещали галетами. За сахар и галеты уже необходимо было платить, но здесь и провизия казалась каким-то даром свыше.

– Э, ладно, – сказал Миша, надевая шинель, – пойду в поселок, пора мне.

– Ну, Миша, подожди, завтра утихомирится, дернем посудину и поедем.

– Не-е, – сказал этот странный солдат, – не утихомирится никак. А у вас и еды на четверых. Да и спать лучше. Пойду! – И он клацнул пряжкой.

– Да, понятно, – сказал Аверьянов, – не терпится… еще бы.

– То терпелось, то перестало, – сказал Роман.

– Пойду, – повторил Миша, беря свой чемоданчик. – Я и хотел тут пробежаться маленько.

Аверьянов смотрел на него с сожалением.

– Ну, счастливо вам! – сказал Миша, повернулся и вышел.

Немного помедлив, и я шагнул за порог и успел увидеть идущего по тропе над пенящейся водой солдата с чемоданчиком. Стволы кедров и лиственниц скрывали его – и он снова появлялся, за мысом тропа взяла вправо, и он исчез.

– Его, конечно, подвезли бы, сам не захотел, – проговорил раздумчиво
Аверьянов. – Тунгус. Тут у него родовое, можно сказать, поместье. Они здесь раньше все жили с оленями. Потом ушли. Кеша перешел в заповедник служить. И Мишка позже к ним прибился, когда мать с отцом утонули в Малом море. Там место опасное, Сарма баржи переворачивает.

Снег пошел сплошной стеной. Волны с ревом бились о берег. Кедры и лиственницы скрипели, как мачты корабля. Опаска брала, что вот сейчас волны, затопив узкую полоску берега, ударят в стены зимовья с краснобокой печкой. Аверьянов сокрушался, что забыл карты. Мы лежали на нарах, курили, я крутил колесико волноискателя, ловил музыку, обрывки разноязыких голосов. Московские новости представлялись сведениями с какой-то другой планеты. Иногда эфир начинал мяукать, лесничий морщился: китаёзы. Голоса китайцев были непонятны, но близки. Китай совсем рядом. В конце концов я поймал причудливую китайскую музыку.

– Да выключи ты!.. – не выдержал Аверьянов.

– Чем тебе не нравится, – сказал Роман.

– У нас под боком свой ветер стонет.

– Это же культура, – сказал Роман, – тысячелетняя музыка. Мы в шкурах бегали, когда они ее сочиняли.

– Лучше бегать в шкурах, чем такое даже слышать, – сказал лесничий. – Выруби!

Я не спешил переводить волноискатель.

– Надо знать своего великого соседа, – сказал Роман, потягиваясь.

– Погоди, – сказал лесничий, – еще узнаешь. Вот полезут снова на Вьетнам, как той зимой. Наши войска были в полной готовности вдоль границ. И в Монголии на шухере. Если бы китайцы не откатились, неизвестно, чё было бы.

– Человеческая деятельность многообразна, – сказал Роман, закуривая. – Война – еще один вид. Тоже познавательный. Недаром же говорят: искусство войны.

– Хорошее искусство, когда снесет полбашки осколком, – усмехнулся Аверьянов.

– Зато тому, кто рядом – кайф. Выброс страха, счастья в кровь. Может, только там и свобода.

– Где?

– На грани всего. Или уже за гранью.

– Чего же ты сбежал из армии? – спросил Валерка, враждебно глядя на Романа.

Тот потянулся, взъерошил волосы.

– Потому, что она не воевала, сынок.

Валерка сверкнул глазами. Роман рассмеялся.

– Какой я тебе… – начал Валерка.

– Да никакой, – перебил его Роман. – Просто так тебя будут называть в армии первые полгода почти сверстники. И ты в ответ рта не раскроешь. И это не самое худшее. А здесь – бузишь по мелочам.

– Да, попались мы, – сказал лесничий. – И снега навалит, по тропе не вылезешь.

– Но прогулы ты нам не запишешь? – спросил Валерка.

– Запишу, если будете из-за воды спорить.

– Курорт, – сказал Роман. – Почти рай… Только Евы не хватает.

– Да это какое-то чистилище! – выпалил Валерка.

Роман бросил на него взгляд.

– Кто о чем, а вшивый – про баню.

– Надо посмотреть, чего у нас сколько есть, – сказал лесничий. – Подбить, как говорится, бабки.

Мы выгрузили все продукты на стол и стали подсчитывать, надолго ли хватит. Получалось, дня два еще протянем. С центральной усадьбой связаться не удалось, полевой телефон молчал, наверное, провод где-то оборвался упавшим деревом.

– Полный отрыв от родины, – сказал Роман.

Снег перестал только под вечер. Но море не успокаивалось. Я пошел за водой и увидел на заснеженных камнях темную птичку с белой грудкой, она покачивала хвостом, оглядывалась – и вдруг ринулась прямо в воду реки, и, растопырив крылья, окутавшись бисером воздушных пузырьков, пробежала в прозрачных струях около метра, вынырнула, уселась на другой камень, встряхнулась, посмотрела на меня и весело вжикнула. Вернувшись в домик, я рассказал об увиденном.

– Это оляпка, – сказал лесничий. – У нее сильная копчиковая железа.

Когда подошло время ужина, снова заспорили.

– Цирк, – пробормотал лесничий.

Валерка встал, взял со стола пакет с крупой, соль, ложку, шагнул к печке, на которой клокотал котелок, и сказал, что он варганит ужин на троих. Роман улыбался, наблюдая за движениями Валерки. Тот насыпал в котелок ячменной крупы, сразу сытно пахнуло. Вот, три пайки, говорил Валерка, деловито хмурясь.

– Не соскучишься, – сказал лесничий.

И мы ели втроем кашу с кониной, а Роман – только свою долю конины и галеты.

– Чай я на тебя не буду заваривать, – сказал я, отламывая кусок плиточного чая и опуская его в чайник.

Роман кивнул с ухмылкой.

– Знаю, у вас и снега не допросишься.

– Хорошо хоть тут не полярная станция, – проговорил лесничий. – Эх, был один человек и тот ушел.

Может, такой вариант полярной станции и есть ад, подумал я и ничего не сказал. Ну, или его преддверие. Валерка точно заметил. А это еще было только начало нашего вынужденного затворничества. Но идущий против всех Роман был странен. Чего он добивался? Что хотел доказать? Я прихлебывал густой пахучий терпко-горелый чай и поглядывал на него, курившего с меланхолической улыбкой. Он не стал заваривать себе чай, просто напился холодной воды.

По транзистору передавали новости, им предшествовало сообщение о времени на просторах страны: в Москве пятнадцать, в Красноярске восемнадцать, у нас двадцать, во Владивостоке полночь.

Да, у нас было двадцать, наша избушка стояла на самом пороге ночи, завывающей ветром и шумящей ледяными волнами. Гудела огненно печка, бронзовые отсветы бросала лампа. Но мы не чувствовали никакого уюта, блаженства гренландского. Настроение было скверное и хотелось поскорее отсюда убраться. У Романа был твердый нрав. Он спокойно выдерживал давление нашей неприязни. У меня даже мелькнула мысль, что он тренирует волю, как Рахметов. А что же еще? Я не находил объяснения. В его упорстве было что-то абсурдное. Может, таким образом он
завоевывал свою свободу? Я бы так не смог. А по сути, не устремлялся ли он туда же, за грань? И знал явно больше, чем я.

Хотя о какой грани идет речь?

Мои желания были неясны.

Я находился в плену химер. Воображал, что оказался здесь вдвоем с Кристиной.

Но до нее было так же далеко, как до тех мест, где сейчас стоял белый день.

Я думал о ленинградских улицах, по которым она с кем-то ходила. С кем? Хотел бы я это знать!

Мне ясно было, что рано или поздно я попаду в этот морской город. Я был уверен. Поеду туда учиться. Ведь и Кристина в конце концов вернется в университет. А я поступлю в мореходку. Решено. Да все равно куда. Лишь бы приехать в этот город.

Я потянулся за сигаретой, наклонился над лампой, закурил, косясь на моих соседей. Никто и предположить не мог, о чем я думаю. Хотя еще неизвестно, о чем думал каждый из них. О ком. Тот же Валерка. Да и Роман! В первую очередь он.

Я вспомнил, что и Аверьянов подступался к Кристине.

Может быть, в этом все дело? Осенило меня. Потому все здесь и напряжено, как на международной арене. Я снова посмотрел на соседей, лохматого хмурого лесничего с топорным лицом, смуглого черноволосого Романа, на Валерку, почесывающего греческий нос с вывернутыми ноздрями.

Все может быть.

И мне хотелось оказаться на месте солдата-тунгуса, который уже, наверное, пришел в поселок. Идти с котомкой в поселок, где тебя ждет Кристина.

С чемоданчиком, а не с котомкой.

Ну да.

И вряд ли Кристина тебя ждала бы, будь ты тунгусом.

Да и сейчас не ждет. С чего бы?

Утром лесничий не дал нам позавтракать. Потом, говорил он, потом, давайте за дело, пока море поутихло. И мы даже не стали разводить огонь, хотя к утру зимовье выстыло. Поеживаясь, вышли. Над Байкалом нависали тучи, всюду лежал снег, волны мерно набегали на берег. Что-то в этом есть каторжное, пробормотал Валерка.
Мы столкнули лодку на воду, я взялся за весла, Валерка держал конец троса. Весла захлюпали. Волны все-таки пытались отогнать лодку от катера, но я налегал, Роман с лесничим наблюдали, и мы подошли к катеру, Валерка схватился за борт, подтянулся на сильных руках, перекинул одну ногу, другую и оказался на катере. Я работал веслами. Корпус катера гасил силу волн, но лодку качало, она билась о железный бок.

– Тут в трюме вода! – крикнул Валерка.

– Давай цепляй! – ответил лесничий.

Валерка вдел трос в отверстие на носу, как кольцо быку, и ловко соскочил в лодку. Мы причалили к берегу.

– Мертвого попугая там не было? – спросил Роман.

Лесничий заправил трос в тяжелую стрелу, напоминающую формой сердце, махнул Роману, и тот начал качать рычаг, трос перестал провисать, стрела тяжко завибрировала. Трос натягивался. Мы смотрели на катер, ждали, когда он сдвинется. Но катер стоял неколебимо в свинцовых водах. Дай я, сказал лесничий. Но Роман отрицательно мотнул головой, продолжая двигать рычагом вверх-вниз. Шестеренки скрипели, сцепляясь, наструнивая трос. Ладно, сказал Роман, уступая место за толстым, гладко вылизанным ветром, водой и солнцем топляком, и встал перед ним, глядя на катер. Лесничий качнул два-три раза, мне показалось, что посудина сдвинулась, дрогнула, но это был звук лопнувшего троса. За ним почти мгновенно последовал дикий выкрик. Я обернулся и увидел перекошенное белое лицо Романа с выпученными глазами. Он упал. Или уже лежал на камнях и снегу. Лесничий метнулся к нему из-за своего укрытия. Я сделал шаг к ним. Снег под Романом быстро напитывался кровью. Я медленно повернул голову и посмотрел на Валерку. Лицо его было таким же бледным, как и у Романа. Все молчали. И Роман. Он лежал с закрытыми глазами. Что-то все это мне напомнило. Это уже когда-то было, подумал я с тоской. Или будет. Лесничий выкрикнул, что это шок, и громадной ладонью хлестнул по щеке Романа. Лужа расползалась. В ней лежало ржавое сердце лебедки. Лесничий снова хлестнул по щеке Романа. На его лицо падал снег, снова пошел. И волны летели на берег все свирепее. Надо перевязывать, сказал я. Нечем, сказал лесничий. А в зимовье? Нет там ничего тоже. И Валерка начал раздеваться. Мы ошарашенно смотрели на него. Он скинул телогрейку с медалями льда, стащил свитер, рубашку и принялся ее рвать. Этого будет мало, сказал лесничий, хватая лоскуты в клетку. Тогда и я последовал примеру Валерки. Снег обжигал кожу. Лесничий встал на колени перед Романом, взялся за сапог, бормоча, что и хорошо, что он в отрубе. Сапог не так-то просто было снять. Тогда лесничий вынул охотничий тесак и разрезал сапог, отбросил голенище, разрезал и штанину, трико. Теперь можно было перевязывать голень. Она была раздроблена, в ране белели кусочки кости, кровь выбрызгивалась на снег, руки лесничего. Роман молчал. Лесничий обматывал голень. «В лодку?» – спросил я, торопливо одеваясь. Мне почему-то хотелось назвать его капитаном. Лесничий оглянулся на море. Волна уже была слишком высока, запенивались гребни. Мы не отчалим, сказал он. Но все-таки мы взяли Романа и перенесли в лодку, за нами тянулся кровавый след. Валерка кинулся в зимовье за вещами. Я – следом за ним. Мы быстро собрали спальники, запихнули их в мешки и рюкзаки и бегом вернулись к лодке. Меня бил озноб. Валерку тоже. Мы бросили вещи в лодку, один мешок подложили под голову Роману. Давай! Взялись за лодку и попытались вытолкнуть ее навстречу плотным ледяным валам. Не тут-то было! Лодку вышвырнуло назад, мы еле успели отскочить. Еще раз!.. После пятой или седьмой попытки мы остановились. Что будем делать?.. Роман лежал с закрытыми глазами, обратив лицо к снежному небу. Тряпки на его ноге были маслянисто-бурыми, кровь плавала в воде на дне лодки. Лесничий выругался по поводу связи, снега. Надо было срочно что-то предпринимать. Ветер гнал снег, волны, как будто кто-то срывал злобу на нашем бреге. Я чувствовал усталость. Даже не мог ни о чем помыслить, ни о чем. По-моему, лесничий пребывал в том же состоянии. И Валерка. Мы не знали, что делать. А от нас зависело все. Но мы отупело топтались, смотрели на море, на небо, как будто оттуда сейчас же могла появиться помощь.

…И вместо рокота моторов раздался утробный стон.

Мы тут же пришли в себя. Роман очнулся. Он дико вращал глазами, хватал ртом снежный воздух, хотел крикнуть, что-то выкрикнуть и не мог.

– Я в поселок! – сказал я.

– Давай быстрее, – тут же понял лесничий, – пусть вызывают вертолет, пусть вызывают катер!.. Стой! И смотри провод, если увидишь обрыв – соедини.

– Но он здесь не приземлится, – сказал Валерка, озираясь.

Аверьянов свел густые брови к переносице.

– Да, не приземлится…

– Надо рубить носилки, – сказал Валерка.

Мы схватились за топоры. Роман стонал. Мы срубали молодые нежные светлые пихты, сочащиеся смолой. Аверьянов прикручивал их веревкой к поперечным палкам. Из глотки Романа рвался крик, но он душил его, превращая в какой-то дикий скрежет, – как будто гигантским напильником шваркали по краю железного листа. Лицо его неузнаваемо изменилось, щеки впали, покрылись морщинами. Наконец носилки были готовы, и мы опустили их рядом с ним. Аверьянов склонился над Романом и сказал, что сейчас мы его переложим на носилки. Роман смотрел на него, кажется не понимая. Аверьянов кивнул нам и взял Романа под мышки, я – за целую ногу, Валерка растерянно взглянул на лесничего.

– Бери за бок, ногу придерживай, – сказал Аверьянов. – Ну!

И мы приподняли Романа, тут же снежный воздух разодрал скрежет и крик.

– Не опускать! Давай! – рыкнул лесничий.

И мы переложили Романа на носилки.

– Все, берись, пошли, – сказал Аверьянов.

И тут мы услышали звонок. Переглянулись. Снова раздался глухой трезвон.

Аверьянов, выругавшись, побежал в зимовье. Вскоре послышался его голос.

– Да! Аверьянов… У нас происшествие! Происшествие… Несчастье!

Мы заглянули в зимовье. Аверьянов объяснял, что у нас произошло. Потом положил трубку, взглянул на нас.

– Проверка связи… Мишка нашел обрыв, соединил… Я говорю – человек. Сейчас будут соображать там.

Он достал трясущимися руками папиросы, прикурил.

Через некоторое время телефон затрещал. Аверьянов схватил трубку. С ним говорил главный лесничий, директор был в командировке. Поселок запросил санрейс и катер. Францевич сейчас выйдет к нам.

– Несите его сюда, – велел Аверьянов. – Будем ждать.

Валерка посмотрел на него.

– Где? Здесь?

– В …..! – выругался лесничий.

– Но сколько он будет плыть? – спросил я.

– Плавает говно в бочке, – ответил Аверьянов. – Францевич – ходит.

Мы занесли Романа на носилках и поставили их между нар.

Роман издавал скрежещущие стоны, жмурил глаза и широко распахивал, безумно озирался. Брезент, на который мы его положили, медленно намокал, густые капли срывались на пол. Мы с Валеркой вышли. Курить не хотелось. Нас тошнило.

– Вы чё, думаете, пёхом с носилками быстрее? – спросил Аверьянов, выходя следом. В углу рта он держал новую папиросу, щурил глаз от дыма, вторым яростно буравил нас.

– Ну, четырнадцать километров, – сказал я. – Человек в час делает пять.

Аверьянов заругался. Стукнул пальцем мне по башке.

– Заткнись, профессор! – Он даже не мог дальше говорить, жевал мундштук папиросы, пыхал дымом, глотая его. – А снег? А носилки? В нем не меньше восьмидесяти кэгэ. И на тропе, думаешь, всюду развернешься? А завалы могут быть?

Мы прятались от ветра за домом. Байкал ревел и грохотал, летел снег. Тайга была чисто-белой, пухлой, как на поздравительной открытке. В волнах стоял катер, прочно, неколебимо. Мы перетащили вещи из лодки обратно в зимовье. С утра мы ничего не ели, но голода не испытывали. Из зимовья доносился скрежет и рык Романа.

Под носилками уже натекла черная лужица.

– Изойдет, – сказал Валерка.

Аверьянов уселся за телефон, начал крутить ручку. Ему тут же ответили. Он объяснил в чем дело, попросил позвать к телефону фельдшера Могилевцеву. Сказали, что она уже вышла.

– Куда? – не понял Аверьянов.

– К вам.

Аверьянов посмотрел на часы, перевел взгляд на лежащего. Снял с себя шарф.

– Ладно… попробуем.

Мы придвинулись к носилкам. Я приподнял ногу, Роман дернулся и замолчал на несколько мгновений, кажется, он потерял сознание снова, но тут же пришел в себя и захрипел: «Иуды…» Аверьянов просунул шарф под ногу и туго перетянул ее выше коленки. Роман закричал в голос. Бледные, мы вышли снова под снег. Море было пустынно, ртутно вспенивалось, особенно громадные волны иногда напоминали движущиеся лодки, катера. Появятся здесь когда-нибудь люди? С лекарствами и бинтами и своими знаниями болезней, травм. Мы ежились от холода, переглядывались.

Часа в четыре к зимовью вышли поселковые ходоки, первым шагал Миша уже в гражданской одежде, с палкой в руке, за ним Могилевцева, закутанная в платок, в синей куртке, следом Пашка. Могилевцева с брезентовой сумкой на боку сразу прошла в зимовье. Пашка приостановился. Мы наскоро все пересказали ему. И он тоже шагнул за скрипучую дверь. Мишка, потоптавшись рядом с нами, достал бутылку. Это был спирт.

– На-ко, парни, хватани.

И я молча взял бутылку, приложился, закашлялся, зачерпнул снега и начал жевать. Моему примеру последовал и Валерка. Мальчакитов пить не стал, заткнул горло газетной пробкой и сунул бутылку за пазуху.

– А ему она сейчас уколет, – сказал Мальчакитов, кивая на дверь.

И действительно, через некоторое время скрежет стал глуше, реже – и вот уже мы слышали только стук гальки и плеск волн, да вой ветра, и не верили этой новой тишине.

Катер пришел утром. Но мы уже и сами собирались отчалить на лодке, волны поутихли. Романа с носилками подняли лебедкой из лодки, и катер потянул в поселок. С Романом уплыли Могилевцева и Пашка. А мы погрузились в лодку и двинулись следом, снова выпив злого бурятского спирта.



Байкал остановился не сразу. Появлялись забереги, откуда-то приносило льдины, залив наполняло сало, снежная каша и кристаллы льда, но утром вставшее солнце сияло на безмятежном море необыкновенного бирюзового цвета. Летняя вода. Но вокруг курчавилась, дымилась поземкой нешуточная зима. Потом море наполнилось кристаллами покрупнее, игольчатыми и круглыми, – шорохом. Мы слушали, узнав, как это называется, и в конце концов и вправду уловили тихие, хриплые, шелестящие вздохи. После этого начал всплывать донный лед и образовалась шуга. В конце концов море зачернело. Я сбил с лиственничного пирса сосульку, размахнулся и запустил ее. Раздался мелодичный звук, осколки сосульки заскользили по глади. Лед был еще молодой, гибкий. Байкал звенел как струна.

И с каждым днем лед нарастал – по четыре-пять сантиметров. И время от времени – днем, ночью – с моря доносилась канонада, сухие усадочные трещины рассекали новый лед. Как будто богатырь примеривал новую одежку и она трещала на крутых плечах и мощной груди. Не верилось, что море утихомирилось. Даже когда мы вышли на лед. Под ногами расстилалась усмиренная волна. Валерка поскользнулся. Черный лед был гладок. Сквозь него мы видели камни, рыб. От этого дух захватывало. Байкал словно бы превратился в зеркало, в котором отражалось иное небо с камнями вместо облаков и рыбами вместо птиц. И вот еще что: этот лед связывал наш берег с тем берегом. По нему уже можно было дойти пешком до кристальных гор. Еще лучше соорудить сани с парусом, поймать ветер…

Но зеркальное спокойствие взорвалось торосами в километре от берега. Льдины вздыбились на два-три метра фантастическими крышами и стенами. И, попивая чай, мы видели на закате, как там сияют и горят шпили и купола, и думали все-таки о городах.

Прошлый год закончился, все осталось как будто по ту сторону штормящего моря: Смоленск, добывание денег, мечтания, поездка, жизнь на Северном кордоне, рывок в Улан-Удэ, возвращение блудного сына, трагический случай, праздник в клубе.

Мы с Валеркой переселились в другой дом, к лесничему Сергею Прасолову. Гриша с Бухгалтером переехали в дом Пашки и Романа. В нашей Дыре жить было невозможно, морозы давили за тридцать, углы индевели. Сменила жилье и Кристина, она снова жила по соседству с нами, за стенкой. Но теперь это было отличное обиталище: с кухней и просторной комнатой, большой печкой, которую можно было топить раз в сутки. То же и у нас. То есть – у лесничего. Мы не верили, что может быть так тепло в доме в разгар великой сибирской зимы. Что можно спать без шапок, в одних трусах, укрываясь спальником, как одеялом.

Пашка уволился и подался на Большую землю, назад в Минск, ему скучно здесь было без Романа, они сдружились.

Роман месяц лежал в Улан-Удэ. Сначала его доставили в Усть-Баргузин, – Францевич, на катере. Вертолет приземлиться не смог, начальник аэропорта в заповеднике, Светайла, не разрешила посадку. И никакие угрозы на нее не подействовали. Хотя главный лесничий буквально из себя вышел, кричал, что начальница – палач. Она отвечала, что подаст на него в суд за оскорбление личности. Но посадку не разрешала. «А если вертолет разобьется? Кому отвечать? Вам, таким сердобольным и хорошим? Или мне? Мне! Потому как я – ответственное лицо!»

Потом вертолетчики говорили, что сели бы, видимость позволяла. А Светайла утверждала обратное.

Так началась местная война. Впрочем, это была застарелая вражда, начальница очень часто закрывала аэропорт поселка, хотя, как все видели, условия позволяли самолету приземлиться. Но после истории с Романом вражда перешла в новую фазу. Вернувшемуся из командировки директору поселяне вручили петицию с требованием заменить начальника аэропорта. Он не мог этого сделать, аэропорт не заповедник, хотя и находится на его территории. Тогда жители попросили отправить петицию в Улан-Удэ, в комитет партии республики Бурятия. Светайла, узнав об этом, заявила, что она не член партии. Мужики по этому поводу тут же начали откалывать шуточки. Но шуточками дело не обошлось. Видя, что возмездие не свершится в одночасье, кто-то отравил аэропортовскую корову. Светайла ринулась к директору. Тот пытался ее успокоить, обещал разобраться. А как он мог выполнить обещанное? Мы с Валеркой подозревали, что это сделал Павел, хотя тот и выглядел добродушным увальнем, не способным, как говорится, и муху обидеть. Но я видел его глаза в тот день, когда вертолету не разрешили посадку.

Правда, неизвестно, смогли бы спасти ногу Роману, если бы вертолет сел. Я же видел, во что стрела превратила кость, это было крошево. Не знаю.

Роману ампутировали ногу по щиколотку.

Вольный стрелок, волк-странник по заповедным землям Союза остался инвалидом. Из Улан-Удэ он уехал домой на костылях. Где-то жила его мать. Я, честно говоря, боялся, что он приедет сюда. Вернется, как герой с фронта. И Кристина окружит, как говорится, его вниманием.

На его месте могли оказаться и мы с Валеркой. Или Аверьянов. Мы с Валеркой прикидывали, что стали бы делать в таком случае. Я вспомнил Ахава, одноногого капитана «Пекода». Да, лучше тогда жить на воде. Но сначала надо стать капитаном.

И на гору Бедного Света уже никогда не взойдешь.

А я хотел туда вернуться.

Мы с Валеркой снова стали бывать у Кристины. И Валерка перестал перетаскивать ящики и мешки на складе у Алины. Кристина с Любой сделали ремонт, побелили печку, поклеили обои; в ее доме было просторно и чисто. На стене я увидел все тот же календарь со «Стогом сена около Живерни», 1976 год, до этого года, казалось бы, рукой подать, но даже события лета и осени представлялись давними, что уж говорить о семьдесят шестом, когда мы с Валеркой сидели в классе, таращились на англичанку. Теперь мы глядели на рыжую белокожую соседку с яркими глазами. «Куда вы все время ходите?» – спросил нас Прасолов. Мы ответили, что в клуб – играть в теннис. И сами снова пошли к соседке. «Но где вы играете в теннис?» – спросил лесничий уже поздно вечером, когда во всем поселке погас свет и мы вернулись, начали укладываться. «В клубе», – сказал Валерка. «Да я там провел весь вечер», – ответил Прасолов. «У нас свой клуб», – пришел я на помощь Валерке. «А, понятно, по интересам, – сказал Прасолов, зевая. – Как у Петрова – шахматный. Правда, сейчас они с Генрихом решили организовать КП». – «Чего это?» – «Клуб Преферанса». – «Картежный?» – «Ага». Я удивленно хмыкнул. Но Прасолов пояснил, что преферанс, или пулька, игра, основанная на умении, а не везении, в России былых времен в нее играли аристократы и помещики. «Так и ты?» – «Что?» – «Аристократ-помещик?» Лесничий засмеялся, приподнялся на кровати, загасил лампу. «Нет, они играют в гусарика, то есть вдвоем. Втроем нет игры. Вдвоем или вчетвером. Но четвертый никак не находится». Наши с Валеркой кровати стояли у одной стены, лесничего – у другой. Перед сном мы обычно переговаривались. Жалко, что нельзя было дымить: Прасолов не переносил табачного дыма. Вообще он больше был похож на попа, а не на лесничего, таежного жителя.

На Новый год все веселились в клубе. Общественная комиссия делила апельсины, колбасу и шоколадные конфеты, присланные директором, уехавшим в Москву в командировку. Конфеты полагались только семьям с детьми. А нам достаточно было сгущенки: бросали банку в котелок с водой и долго ее варили, пока сладкое молоко не превращалось в тянучку шоколадного цвета. Нам это казалось вкуснее любых конфет. И вообще, разве в жратве праздник, сказал Валерка.

Клуб был украшен. Вокруг елки развернулась полемика. Рядом со входом рос кедр, и бывший геолог, а сейчас хлебопек Петров предлагал повесить гирлянды-фонарики на него, и все. Рубить в заповеднике елку, а потом водить хороводы вокруг нее, – это же смешно и нелепо. Ему возражали в основном женщины. По их мнению, Новый год без елки – это свадьба без фаты и криков «горько!» Одну елку срубить можно. «Это ханжество! – заявила ему главный бухгалтер. – Ловят же рыбу удочками по весне в устьях речек. Хотя километровая акватория заповедная. Зачем же лукавить?» Петров отвечал, что рыба — это жизненная необходимость, потребность в фосфоре и т. д. А елка – развлечение. «Праздник – тоже необходимость и потребность», – парировала бухгалтер. И остальные женщины ее поддержали. И почему-то эта полемика никого не смешила, все спорили серьезно. За этим спором стояли как будто две силы, нет, скорее, два взгляда на заповедник. Елка была лишь поводом. И хор женщин оказался сильнее.

Новый год был с большой и густой елкой, привезенной Андреем на тракторе; играл самодеятельный ансамбль, Генрих встал за ионику, доставленную для него специально из Нижнеангарска расторопным Портновым – и мы с Валеркой снова удивлялись странностям местной жизни, забубенный Портнов с руками лесоруба был завклубом, настройщик органов Генрих – пожарным, геолог Петров пекарем.

Вел вечер Портнов в колпаке звездочета, был устроен аукцион, на котором продавали кирпич, завернутый в бумагу, шило в коробке, спички в пакете, будильник в мешке; Гришка виртуозно заклинал чулок, натянутый на руку, потом швырнул его в зал под восторженный визг женщин. Звездочет объявил танцы. Юрченков действительно играл хорошо, только его игру все и слышали, а гитары так, что-то едва дребезжали, правда, жирный Антонов сильно бил по барабану, его просили не усердствовать. Солировал длинный орнитолог Славников, отводя руку как Магомаев, переступая нескладными ногами, – настоящий журавль.

Боря Аверьянов приглашал Кристину, стройную, в темных брюках, светлой блузке с желтым стеклянным трилистником на груди, и жена лесничего, пышная Альбина, пыхала густо подведенными черными глазами. Но и мне удалось потанцевать с Кристиной под пение Славникова. Валерка играл на гитаре и только смотрел на нас, но, кажется, ему нравилось, он тряс шевелюрой оранжевого цвета – специально под праздник выкрасился – и подпевал Славникову, притопывал ногой. Кристина смеялась. «Кто бы мог подумать, что здесь такие таланты!»

Под утро мы вышли с Кристиной на берег, спустились на лед, занесенный снегом, нашли чистое гигантское окно и принялись пускать осколки льда. Байкал высоко гудел. «Жалко, нет звезд», – сказала она. В поселке еще работала электростанция, горели окна. «Пойдем на кордон», – предложил я. Мне не хотелось ее отпускать. «Ну, нет. У меня уже глаза слипаются». – «Хорошо, – ответил я, – тогда давай еще потанцуем». Она с улыбкой томно посмотрела на меня. И я взял ее за руку, приобнял. И мы молча танцевали. «А под какую музыку ты танцевал?» – потом, когда мы уже двинулись обратно в поселок, спросила она. Я ответил, что под Джона Леннона, «Имейджн». Мой старший брат его фанат, я вырос на этих песнях. «А я люблю Грига», – сказала Кристина.

В поселке мы встретили Валерку.

– Где вы прячетесь?! – воскликнул он.

Мы ответили, что прогулялись немного по Байкалу.

– Черт, я пашу, всех веселю, а потом меня бросают одного. Жизнь, как обычно, не справедлива… Куда пойдем?

– По-моему, уже пора расходиться, – сказала Кристина. – Ты не устал?

– Нет! – бодро ответил он.

И я его поддерживал.

– Ну, хорошо, пойдемте пить чай, – сказала Кристина.

– В Живерни?! – воскликнул я.

– Да, в Живерни, – ответила Кристина.

– О чем это вы? – спросил Валерка.

Когда мы вошли в кухню, свет погас. Кристина зажгла лампу.

– Так даже лучше, – сказал я.

– А я люблю много света, – откликнулась Кристина со вздохом. – Ох, значит, чай надо на печке кипятить.

Но мы с Валеркой быстро накололи мелких дров, запалили их в печке, сняли железный круг с плиты и поставили чайник.

– Я бы даже мог блинов напечь, – сказал Валерка. – Есть мука?

Кристина попыталась его отговорить, но я сказал, что это отличная идея, мы уже проголодались. И Кристине пришлось выставить банку с мукой, за маслом я сбегал к нам. Прасолов уже храпел. Бедолага. Кто же спит в новогоднюю ночь на Байкале. Впрочем, у него это уже был не первый раз, не первая ночь, а у нас – первая. Валерка заболтал муку с водой, нагрел сковородку, налил в нее подсолнечного масла и ложкой развел первый блин. Запахло вкусно. И Кристина тоже призналась, что голодна. Еще бы!

– И первый блин – не по пословице! – артистично выхватывая блин и кладя его на тарелку, воскликнул Валерка. – Ешьте сразу, – разрешил он, облизывая пальцы.

Кристина взглянула на меня и разорвала блин, половину себе, половину мне. Обжигаясь, мы быстро все съели.

– Ого! – крикнул Валерка, тряся оранжевой шевелюрой. – Скоростное истребление блинов начинается.

Запрыгала крышка на чайнике.

– Может, притащишь приемник? – сказал Валерка.

И я снова отправился в соседнюю квартиру, забрал приемник.

– Новый год лучше ощущается, – сказал Валерка, – с музыкой.

Я гонял колесико, отыскивая музыку. Нарывался все на китайские радиостанции.

– Шухер, мы окружены! – воскликнул Валерка, размахивая гнутой алюминиевой вилкой.

– А у китайцев Новый год, кажется, в феврале начинается, – сказала Кристина.

– В Америке уже день в полном разгаре, – сказал я, услышав прорвавшийся речитатив ведущей «Голоса Америки».

– И здесь глушат, – сказала Кристина. – Мы под колпаком.

– Но с блинами, – сказал Валерка, сияя в отсветах лампы маслеными щеками и перекидывая на тарелку очередной блин.

На крыльце послышались шаги. Я приглушил приемник. Мы замерли. Кто-то постоял и снова спустился. Ушел.

– Верной дорогой идете, товарищ! – крикнул Валерка.

И мы засмеялись.

Чай настоялся, Кристина разливала его по кружкам. Блины ели, макая в сливочное масло. По радиоприемнику передавали вокально-инструментальных поляков.

И мы сидели до рассвета, уходя к себе, оглянулись: гольцы Баргузинского хребта розовели, наливались кровью. Было очень холодно. Мороз к утру усилился. Кристина задохнулась и захлопнула дверь. А мы еще стояли, смотрели, как время движется, время в густых чистых красках, какие и не снились Моне.

– Слушай, так что такое вы говорили на берегу, – сказал Валерка, – это ваш пароль?

– Наверное, – ответил я.

– А мне не скажешь? – спросил Валерка.

Я покачал головой.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера